Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

Бату и Боэмунд. Под Пронском. 1237 год

Бату жевал травинку, медленно выплёвывая отгрызенные кусочки. Вот так же разжевать бы да и повыплёвывать навязших в зубах царевичей. Хорошо устроились, мангусы... Теперь он стал, наконец, со всей силой ощущать, почему все так легко согласились выбрать его джихангиром на радость Юлюю Чуцаю – видать, не перестарался мудрейший, уговаривая. По той же причине старейшины выбрали когда-то юного Темуджина своим ханом. Все промахи – палкой по его загривку, а жирные куски побед (это уж как водится) разделят сообща, как туши сайгаков на облавной охоте.

Но где же этот несносный Бамут? Уже второй день, как ему положено быть тут. Заставляет хана, словно мальчишку, выезжать в степь и портить глаза, глядя на эти ядовито-белые бескрайние холмы снега.

Джихангир поднялся на стременах, всмотрелся, будто оттого, что липнешь к этой снежной белизне, Бамут быстрее появится. Однако на сей раз глупая игра со временем его не подвела. Скорее почувствовал, скачет... скачет Бамут, наконец.

Вскоре они уже ехали стремя в стремя, говорили.

   – Чем порадуешь? Что там за Резан?

Бамут поправил мерлушковую шапку: оттеняя его раскрасневшееся румяное лицо, она делала друга моложе, чем он есть. Вот так он всегда: если занят интересным делом, то расцветает, как тюльпан весной, чуть отдых – начинает мрачнеть и разваливаться.

   – Порадовать особо нечем... Не договоримся мы с ними.

   – Не дадут лошадей?

   – Разве что продадут… – нерешительно вздохнул Бамут.

   – Ну ты сказал! – озлился джихангир. – Этак никакой добычи не напасёшься, да и не могу я унижаться и с урусутами торговаться. То-то Бури с Гуюком повеселятся. Нет, нам нужна их покорность. Неужто слухи о разгроме Булгара сюда не докатились, не заставили задуматься? Чем страшнее завоеватель, тем меньше крови.

   – Докатились. Да вот толку от этого чуть. Булгары – враги Рязани, говорят: так им и надо, что побили поганые бесерменов. – Боэмунд сбил с отросшей бороды налипшие сосульки, виновато улыбнулся. – И то сказать: где резвится мстительная радость, там страху привольно не пастись.

   – Я чего-то подобного ожидал, – всё-таки расстроился Бату. Знал по опыту, если уж Бамут говорит, что ничего сделать нельзя, стало быть, так оно и есть. Но как не хочется втягиваться в очередное сражение. Джучи вербовал себе будущих друзей из числа вновь покорённых, такая судьба и Бату назначена. Но если гнать их в хашар на Резан (а кого же ещё?), какая уж после этого дружба? Да и гибнут в хашаре все без разбору, и умные и глупые, а ожесточение растёт. Гуюку и Бури что? Нагребут добычу – и домой. А ему с этими людьми жить, ему тут править. Мирись потом, попробуй, дави восстания. Ну да ладно, худое лучше знать заранее.

   – Рассказывай, – на радость семенившим на расстоянии видимости тургаудам, Бату и Боэмунд повернули коней к ставке.

   – Знаешь, сартаулы говорят: два тигра дерутся, а умный человек собирает шкуры, это знают все. – Боэмунд выбросил руки в стороны, как бы «расстилая» эту надоевшую поговорку как войлок, чтобы «ставить» на этот войлок серебряные кувшины новых рассуждений. Это была его обычная манера.

   – Резан – это такой «умный человек», да? – охотно вступил в игру Бату.

   – Всё так, но есть кое-что ещё, – улыбнулся лазутчик, – представь себе, эти тигры, а вернее медведи, никак друг друга не съедят и к драке за долгие годы привыкли, при этом наш разумник всё пытается помочь слабейшему, да так ловко, что постоянно получает по морде когтями. У него там уже живого места нет.

   – Это называется не хитрость, а храбрость и удаль, – засмеялся Бату, – в жизни всегда найдётся копьё для желающих наколоть свою удалую рожу. Какие копья здесь?

   – Видишь ли, Бату, здесь рассказом об одной Рязани не обойдёшься. Я тут долго тыкался по неправильным тропинкам, как осиротевший жеребёнок в вымя чужой кобылицы.

   – Ты уже совсем монгол, Бамут. Подгоняешь мысли под лошадей, продолжай, – улыбнулся Бату.

От всех остальных джихангир требовал говорить чётко и коротко. С Бамутом – упражнял свой разум в цветастости. Без этого никак. Для разговора с послами иноземными годится, увы, только такой язык. Хан опять вспомнил несчастного эцегэ. Когда-то насмехался над ним, глупый. Теперь вот сам даёт повод для насмешек зелёных юнцов своей вынужденной многоречивостью.

   – Не увидев зверя целиком, глупо в него стрелять. Откуда узнаешь, что послал стрелу именно в сердце, а не в ногу? Хищник, разъярённый лёгкой раной, вдвойне опасен.

   – Хорошо сказал, анда. Именно этого понимания не хватает нашим заносчивым тайджи. При случае я напомню им про охотничью мудрость. Здешний диковинный край покрыт лесами, как ёж колючками. Гуюк и Бури настаивают, чтобы я ухватил этого ежа со стороны иголок, словно молодой пустоголовый корсак.

   – Желания царевичей понятны. Ты будешь выть с иголкой в носу, они – пожирать перевёрнутого тобой ежа, – понимающе вздохнул Боэмунд. – Это удивительная страна, хан. Можно понять, когда род мстит роду за обиды... и так, пока совсем не сотрутся роды.

   – Ещё бы. Даже зубы, если ими всё время злобно скрипишь, сотрутся. Такое было у нас до Темуджина, почти стёрлись «зубы».

   – Можно понять, когда одно племя порабощает остальные и держит их в покорности, – продолжал плести Боэмунд.

   – Это ему только так кажется. Чужие кости крепче собственных зубов. Не сотрутся зубы, так пообламываются, – вздохнул Бату, подумав о печальной судьбе, ждущей монголов, тающих от похода к походу, как лёд в котле, – а что здесь?

   – Одна расплодившаяся семья доказывает свою полезность для остальных тем, что плодится специально для того, чтобы резать друг друга.

   – Не понимаю.

   – Честно говоря, и я не очень-то такое понимаю, – опустил свои пронзительные глаза друг.

Бату – не сам по себе, он – «всесильный» джихангир. Как бы ни пытались его послы решить дело миром, в их речах должно прозвучать это громоздкое слово – «покорность». Оно, как камень на шее упавшего в воду, превращает все умелые гребки в беспомощные барахтанья утопающего.

Впрочем, судя по тому, что успел выведать Бамут, переговоры окончатся неудачей в любом случае. Гюрга, коназ рязанский, слишком ничтожен, труслив, не уверен в себе, чтобы думать о жизни своих подданных. «Жаба раздувается, тигр прячется в кустах» – так говорил когда-то Маркуз, это очень верно.

   – Он до смерти запуган ульдемирским коназом – это точно? – переспросил Бату.

   – Увы. Когда-то владимирцы держали рязанских князей в каменной бочке. Кроме того, они дважды выжигали Рязань до горстки пепла, – грустно потупился Боэмунд. Все его старания уберечь здешних людей от избиения, похоже, пойдут прахом.

   – Раб боится своего господина больше, чем врага. Такова правда, мой друг, – задумался джихангир, – Гюрга не осмелится дать нам лошадей и сено для войны с Ульдемиром, испугается его мести. Такое хочешь сказать?

   – Да, но это лишь один из цветов в венке его страха.

Не так уж давно здешний князь Глеб пригласил на пир своих родичей и...

   – Всех потравил, – догадался Бату, – что же ещё?

   – Ну... не всех... Его изгнали. Но каждый из уцелевших боится: остальные соперники будут половчее.

   – Что ж, знакомо. Чужая стрела скользнёт по щиту, родная попадёт всегда. Значит, говоришь: здешние предатели не боятся гнева Мизира? Тем лучше. Пусть не сетуют, когда именно мы станем его карающим мечом. Сами виноваты, – Бату в бессилии развёл руками, – Гюрга испугается собрать для нас ховчур из-за недовольства подданных, из-за яда соперников. Это весь твой венок?

   – Нет, не весь. Есть ещё здешний епископ, есть и митрополит, – бросил Боэмунд последний цветок на будущую могилу Рязани. – Здешняя мелькитская церковь может позволить князю склониться перед кем угодно, только не перед несторианами – еретики всегда страшнее иноверцев.

   – Вот и белоголовые говорят то же самое. Но почему так?

   – Иноверец – враг безоружный, еретик вооружён тем же мечом, что и ты, – Священным Писанием. А ну как он искуснее им владеет, что тогда? Разве такое прощают?

   – Так оно и есть, друг мой. Когда Субэдэй ходил на урусутов пятнадцать трав назад, они истребили его посольство. А всё потому, что послал к ним таких же, как они сами, служителей Креста, только не мелькитов, а несториан. Думал, наивный, что единоверцы друг друга поймут быстрее. Тем более что требовал он даже не покорности – невмешательства. Казалось бы, где тут можно оскорбиться? И вот ему урок.

   – Здесь два урока, хан. Они что, не знали, куда идут? Почему не предупредили Субэдэя сразу? Я скажу почему – просто боялись ему перечить. «Раб боится господина больше, чем врага» – хорошо ли это?

   – Увы, Бамут. Это ни хорошо и ни плохо. Просто так оно и есть. Поэтому трусость здешнего князя кинет его воинов на наши тумены. А мы, мы не так сильны, чтобы быть милосердными.

   – Послушать тебя, Бату, получается, что сдавшиеся на милость – это настоящие багатуры, а погибшие в сече – трусы?

Хан и сам давно думал об этой несуразице, однако на сей раз нашёл что ответить:

   – Скажи мне, анда, те, кого мы гоним в хашар, трусы? Или, может, храбрецы? Думаю, скорее трусы. – Хан склонил голову набок, наморщил лоб, отчего его узкие брови округлились. – Всё жду, надеюсь: вдруг кто-нибудь из этих несчастных овец предпочтёт такой позорной бесхребетности наши сабли. Нет, не видел пока такого. – Бату вдруг стал строже, брови распрямились, и между ними пролегла морщинка. – А теперь подумай: если Гюрга ринется в бой, боясь своих попов, родичей и ульдемирских поработителей, – чем он лучше овец из хашара?

   – Кроме того, откуда им знать, что мы их не обманем, что не устроим резню, – ушёл Боэмунд от прямого ответа.

   – А я бы запретил нашим входить в Резан, пусть себе запираются. Только лошадей и продовольствие дадут. – Бату подумал и добавил: – И воинов тоже. Был бы у нас «добрый город». – Хан печально улыбнулся. – Всю жизнь мечтал о своём собственном габалыке, да, видно, Небу не угодно.

   – Не грусти, – утешил Боэмунд, – будут ещё тебе габалыки, война только начинается.

   – Думаю, многие рязанцы сами присоединились бы к нам. Неужели им не за что мстить ульдемирцам? А отбить своих родных из ульдемирского рабства – разве не достойное дело? Разве удачная война со своими кровниками не предпочтительнее бессмысленной гибели под нашими стрелами? Эх!

Боэмунд вполне разделял подобные настроения повелителя. Но что он мог, только рассказать хану эту неудобную правду? Если нельзя спасти жизнь воинов, то, может быть, удастся оградить от истребления их семьи? Ведь раздутая жаба княжеской гордыни слепа.

   – Бату, может быть, совсем не посылать туда послов? Если исход ясен, зачем рисковать жизнями наших лучших людей? Их непременно растопчут в гневе. – Он думал сейчас совсем о других жертвах.

Бату знал его лучше многих, сейчас он понял и недосказанное, и лицо джихангира беспомощно вытянулось.

   – Я сам всё время об этом... – Он вдруг взорвался, как горшок, начиненный горючей смесью. – Кому это надо?! Истребление городов за гибель посла затеяли для того, чтобы каждый монгол знал – за него отомстят! Но послов всё равно убивают, и воины лишаются честно завоёванных рабынь и слуг! Темуджина давно нет, а его безумства продолжают торжествовать, и я к этому причастен! О, Небо!

   – За такие слова казнят любого, – испугался Боэмунд, – но не будь так прост, повелитель. Твой великий дед, кажется, нарочно отправлял послов на гибель. Какой прекрасный повод для войны, не так ли? Ну вот, теперь нас казнят обоих за «неточную передачу мыслей повелителя». Я правильно излагаю наш приговор, да?

   – Правильно, но не бойся, – пришёл в себя Бату, его улыбка получилась какой-то кривой. – Мы одни, а Хранитель Ясы в походе – джихангир, то есть я сам.

   – Субэдэй рассказывал: «злые города» воины берут с меньшим рвением, чем обычные, – заметил Боэмунд.

   – Их легко понять: всегда приятнее сражаться за что-то живое (приведённое после боя в шатёр) – не за пустые побрякушки, – ответил на это хан. – «Мёртвая добыча» – что с неё проку, ещё довезёшь ли домой? Такие сражения выглядят печальными и торжественными, как похоронный обряд, они и есть действо потустороннее, жреческое и бесконечно скучное.

   – Не хотелось бы обрекать на подобное без нужды ни рязанцев, ни своих, однако... – начал собеседник.

   – Нет, Бамут... Есть одно дело, ради которого всё-таки рискнуть стоит. Знаешь, как волки в голодные зимы выманивают из аилов глупых псов? Хватая их за гордость, как за холку. Но для этого надо самому пожаловать в аил.

   – Не понимаю, – не очень-то скрывая недовольство, буркнул Боэмунд.

   – Если уж без войны не обойтись, зачем нам лишние жертвы? И потом, я всё-таки не хочу лишать воинов добычи. – Бату как будто оправдывался? Но нет, он мягко повелевал: – Опять Яса, друг мой. Если город не сдался до применения таранов – пленных тоже не берут, есть в этом колодце мудрости и такое. Слушай же внимательно.

   – Я весь – одно большое ухо, джихангир.

   – Нужно, чтобы Гюрга не сидел за стенами, а вышел нам навстречу. Выманим глупого пса за юрты аила – не вернётся, бедолага, назад. А после этого быстро, без таранов, возьмём твой бедный Рязан...

Тут голос Бату вкрадчиво зашелестел, как змея в траве:

   – Бамут, мне нужно, чтобы послом пошёл ты. Кто ещё способен плясать на этом тонком острие и не сорваться?

   – Это будет неправильно, хан. Моё лицо примелькается, – возразил Боэмунд. – Для такого дела нужен человек отсюда, урусут. Среди моих людей есть подходящие. – Боэмунд говорил нарочито медленно, чтобы его отказ не сочли за трусость.

   – Хорошо, но только не урусут, предателей здесь не любят. А ещё я знаю – местные жители такие правоверные христиане, что боятся колдунов. Особенно чужих, непонятных. На страхе неизведанного и проскочим трясину, как духа болот оседлав, – Бату лукаво прищурился, таким Боэмунд не видел его давно, – вот и пошлём с ними... ха-ха, чародейку, шаманку джурдженьскую. Нечего ей зря побрякушками громыхать да над животами распоротыми ворожить – всё равно никакого проку. Попугаем, чтоб неповадно было руки распускать. – Бату ладонями обхватил голову с боков – этот жест он унаследовал от матери, так она думала. Будто бы забыв про Боэмунда, посидел какое-то время молча.

   – «Не примелькаться»? – вдруг чуть не выкрикнул тот. – Нет, Бату, всё не так, я не прав, нужно именно примелькаться.

   – ?

   – Помнишь Джамуху-сечена? – вкрадчиво поинтересовался Боэмунд.

   – Главный враг Темуджина. Все знали про это, все ему доверяли. Но всегда как-то так получалось... гм... где Джамуха, там Темуджинова победа. А он на самом деле был его андой и главным лазутчиком. Казалось бы – Джамуху должны были раскусить ещё после битвы в Ущелье дзеренов, когда тот в самый важный миг отвёл свои войска, но нет – его слава главного врага только росла от поражения к поражению. Смешно, но так устроены люди...

   – Так устроены шептуны...

   – Правда, потом Темуджин благодарно зашил его в сырую шкуру... ибо тот слишком много знал. Погоди, погоди, на что ты намекаешь, друг?

   – Но ты же не зашьёшь меня в шкуру?

   – Ты хочешь стать моим Джамухой? Но постой, сама по себе мысль неплохая – давно пора растить врагов своими руками, но Джамуха был нойон, а ты... Ну, богатым купцом мы тебя сделаем, это нетрудно – мало ли их шатается и вести таскает. Но вот здешним нойоном... или бурханом, как Джамуха был... Нет, невозможно. Тогда... кем?

   – Пока в народе не погибла вера, он не безнадёжен. Понял ли? Так что, попом? Или как там у них называются? – развёл руками Бату...

   – Бери выше...

Юрий Игоревич и другие. Рязань. 1237 год

Рязанское княжество стояло гордо и прямо, в стороны не клонясь.

Стояло, как ручной медведь, которого охотники на верёвке в разные стороны с одинаковой силой тянут... Хватало тут охотников и Владимиру покориться, и в лоно Черниговского княжества вернуться. Всё это делало положение князя очень шатким.

Князь Юрий Игоревич был из той породы людей, для которых худшим из бедствий была тревога за неясное будущее. Ещё не дослушав до конца татарские требования – «вашей земли нам не надо – воюем мы с половцами, покоритесь, лошадей, кормов и воинов дайте и живите, как жили», – он уже ощутил, как заходили под ним ходуном дубовые полы. Стало ясно: спокойной жизни больше не жди, а та, которой ждать – смола за шиворот. Желание уже сейчас кинуться в сечу, как в омут головой, – чтоб неясность хоть чем-нибудь, да завершилась – захватило всё его существо. Он не мог даже думать о позорной выдаче коней и воинов. И не княжеская гордость была тому виной, а липкая, как чёрная смола, боязнь позора.

Проклиная неладную долю, он чуть на заревел в голос от досады. Это ж надо: его непутёвое княжество столкнулось с напастью первым. Шли бы татары через землю суздальцев, можно было и присмотреться, приноровиться.

Согласился бы суздальский тёзка Георгий уплатить поганым дань, а мы бы тут из-за прясел посмотрели, куда ветер завернёт. Ежели татаровья не тронули бы никого, смело можно было и рязанцам лошадками да лёгкой данью от них отбояриться. И никто бы Юрия Игоревича не стал срамить.

Сказали бы: раз САМ Великий Князь «мудро сберёг свою землю от пустого разорения», и рязанцам не грех покориться. Тогда просто неуважением к владимирскому дому было бы само желание отбиться от татар. Получилось бы обвинением великого князя в трусости, наглый вызов бы получился.

А если сии моавитяне слово бы не сдержали и Владимир пожгли (князь зажмурил глаза, как кот на солнышке, явилось зрелище сладостное – нехристи Владимир за грехи красным петухом потчуют). Что тогда? Можно и Рязань без позора покинуть. Стольный не устоял – куда Рязани рот разевать!

Из розовых, с сизыми жилками ноздрей вылетел резвый выдох. Эх, грёзы! Всё не так, всё наоборот.

Батыга что? Покуролесит слегка в наших краях и унырнёт в солончаки... А с другом милым Георгием свет Всеволодовичем жить да меды хлебать многие лета. Это тебе не окаянные нехристи, от земнородцев суздальских никакими стенами не закроешься. Вновь город до головней пожгут, засадят в каменные мешки на хлеб да на воду.

Да ещё и епископ проклянёт, причастия лишит. Без причастия оно – пострашнее погрому.

«Только-только город после суздальских иродов отстроили, пепелища тут и там. А если ещё и татары по сусекам поскребут, то уж и вовсе потом от тёзки житья не будет. Ведь ослабнем».

На снем[100]100
  Снем – съезды, «думы князей».


[Закрыть] собрались к вечеру. Долго подтягивались пронские с ижеславскими, и с Мурома – ой как не спеша – подъезжали княжата.

Хоть и подумывал мечтательно Юрий отделаться конями, но обсуждать такое с родичами постеснялся. Знать бы наверняка, что проскочит Батыга мимо них на землю суздальскую да и свалит тех навек, чтоб и не встали более с колен богопротивные Всеволодовичи, не грех на такое и коней дать, и воев... Только ведь отобьются, окаянные, отсидятся за стенами каменными. А уж какой повод суздальцам будет и вовсе истребить Рязань под корень за то, что татар поддержали. Да и митрополит сподобится анафему произнести. Нет, об этом и думать забудь.

Поначалу Юрий обговорил всё с родными. Как и положено было в роду рязанском, ещё со времён злополучного отравителя Глеба княжеские отпрыски меж собою ладили плохо. Племянник Олег по малолетству своему свёл-таки разговор к возможности позорного договора. Тряхнув красивыми кудрями – а красота, она, ей-же-ей, всегда речей убедительней – он завёл разговор в опасное русло.

   – Я много про тех татар слышал, загремел в горнице его не по возрасту крепкий басок, – вязкие они в бою, купцы сартаульские и булгарские много про то рассказывали. Ежели уж начали с кем воевать, лягут костьми, а на полдороге не встанут. Разобьём – на их место другие придут. Уж лучше сразу с ними мир наладить.

   – Уж не трусишь ли ты? – удало подбоченился Юрий. – Говорил великий воитель Святослав: «Только мёртвые сраму не имут».

«Как сказал? Хорошо сказал»,– понравился себе старый князь.

   – Трусость и осторожность разные сани везут. Ежели с ними по-доброму, так они и правда слово держат. У них такой бог есть, Мизир зовётся. Он за клятвопреступничество татар карает. А ежели какой город не сдался – лютуют татары страшно, а ежели сдастся, так и ничего. Живут себе, как жили.

   – Это кто ж тебе ентих сказок в уши надул? Купчишки безродные иноземные, нехристи?

   – И то верно, что ратятся они с половцами много годов, не врут их послы, – не обращая внимания на вспышку отцова гнева, спокойно продолжил Олег. – Да и пусть бы себе учинили Котяну разор. Неоткуда было бы князю черниговскому головорезов зазывать на нашу голову. Что бы он делал, сокол сизокрылый, без ихних сабель?

   – С Черниговом мир у нас, – не очень решительно напомнил Юрий.

   – Не устоим мы, – печально вздохнул несносный племянник. – Народ здешний нас не больно-то любит. Что ему татары – собрал скарб да и ушёл в леса, ещё и рады будут.

   – То есть как? – чуть не развалился надвое от гнева Юрий. – Что ты несёшь, репа недоспелая?! Смерды татарам обрадуются? Из-за нехристей поганых князя своего законного в беде бросят?

   – Кто и обрадуется! – огрызнулся Олег. – Тиуны, сборщики монастырские – не мёд лесной. Чуть заимку распахал, энти с ложкою да с крестом тут как тут. Обрадуются, чего там. Степняк на огнища лесные не полезет. А наших тиунов повырежет с голодухи, землепашцу только польза. Слыхал, бают: как собак нерезаных – это про них. И уж если на правду пошло, так не такие они и нехристи. У них там есть те, кто Христу поклоняются. Только по не нашему обычаю.

Дрогнули разноцветные слюдяные оконца. Тут уж и сам князь, и братья от распирающего нутро смеха едва не раскололись. Видно, и вправду, молчок молчком, а переволновались все от невесёлых вестей. Хохотали смачно, как дружина после боя.

Только вот бой-то, бой-то был ещё впереди.

   – Ой, держите... ой, умру до сроку назначенного, – тёр кулаком красные глаза князь, – татары – християа-не... Ой!

   – По-твоему выходит, ежели те, кто крест в руках крутит, аки собака с костью им играется, так уж они и христиане, – покровительственно пожурил грамотный Роман, – владыку-то вполуха слушал, видать? У тебя небось и прелестники латынские христиане, и немцы заморские. Так выходит? Не стыдно, неуч ты стоеросовый...

   – А что... – неуверенно буркнул Олег. Он уж и сам понял, что лишку хватил, о немцах-то. Да и говорил вовсе он несерьёзно, просто хотел батюшку позлить.

   – Ох, держите ноженьки, – вытирал кулаком глаза Юрий. Он уже отсмеялся, полегчало. – Немцы у него – христи-яа-не...

Так или иначе, обстановка в горнице изменилась, стало как-то дружественнее, что ли. Вспомнив давно ушедшие времена, когда родня слушалась его просто так – как старшего, – князь отверз уста, уже успокоившись:

– Ныне, други мои, нету более Царска-града, латынами за грехи пленённого. А потому токмо одна осталась земля христианская – наша святая, наша Русская земля. А остальные земли ныне – суть адовы. И люди там – ровно живые мертвецы. Так-то! – торжественно произнёс князь прописную истину.

Впрочем, ежели бесово баловство ради важных дел отбросить, то и без его слов такое все знали. На непродолжительное время в горнице лежала – не шевелилась – согласная соборная тишина. И даже Олегу стало немного стыдно за своё ребячество.

На снеме взросло мужественное решение – сказать татарам прямо и честно: «Когда нас не будет, всё ваше будет».

Неуживчивый Олег хмыкнул, сказал напоследок:

   – Невнятно это. Так можно понять, что, мол, дайте нам сбежать, и тогда всё ваше будет...

Но его уже никто не слушал.