Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

   – Если так, отец, казни и меня. Я не хочу служить мангусу, пожирающему свою семью. Это не ты, а кто-то другой говорит сквозь тебя.

Сцена сия разыгрывалась в походном шатре у стен тангутской столицы Джунсин, которая отбивалась с отчаянием обречённой, что придавало всему происходящему должный накал.

Темуджин не унимался, его голодная ненависть унюхала поживу. Упёршись в подлокотники походного трона трясущимися руками, Величайший вдруг вскочил, глаза его сладострастно закатились.

   – Правильно, сынок, правильно просишь. Боги зовут меня. Нельзя отказывать воину в главном, мне будет грустно без тебя там. Эй, тургауды, сломайте ему хребет... ну...

Ужаснувшаяся стража не шелохнулась. Всё-таки это касалось не кого-нибудь, а самого Тулуя. А повелитель – в себе ли? Ответ не замедлил: Величайший вдруг зашамкал слюнявым ртом и рухнул на ковёр.

Как бы там ни было, но слово бога живого для подчинённых – закон. Растерянность тургаудов могла вылиться во что угодно. Как бы то ни было, но приказ прозвучал.

Однако и Тулуй не дремал, резко обернувшись, он выпрямился – стройный, раскрасневшийся, властный:

   – В отца вселились злые духи. Все видят? Нет? – Это он сказал почти шёпотом, но внятно. Потом резко, с шёпота в карьер, заорал командным голосом, как перед войсками: – Не слышу!!!

Тургауды судорожно закивали. Тогда, снова сменив интонацию и теперь уже просто внушая, Тулуй заговорил внятно, по-отечески:

   – Мой отец – величайший из людей, но если туча скорби укроет нас своим крылом, кто его заменит? Подумайте о том, верные нухуры, – и, раздвигая их нерешительные копья, быстро вышел из шатра.

И тургауды за ним... не ринулись. Рискуя своими головами, остались на месте. Он вышел и похолодел... Темуджин, схватив кого-то в свои челюсти, уже не отпустит... и сына любимого не пожалеет, как библейский Ибрагим (всякого такого Тулуй наслушался от христианки-жены). Темуджин теперь такой. Любящим сыновьим сердцем, познавшим сиротство, Тулуй по-прежнему чувствовал отца.

Не стоит и говорить, что подробности задушевной беседы родных людей, не замедлив, долетели до Юлюя Чуцая. Новости он узнавал одним из первых в Великом Улусе. Отдав должное Тулуевой выдержке, всесильный фаворит вспомнил про некоего чародея Маркуза (в сведениях о нём чудеса переплетались с туманной явью), единственного из неких пришедших, которые уцелели после давней травли. Вспомнил и про то, что Тулуя и Маркуза связывала таинственная дружба. «Его наука, чародея», – подумал Юлюй Чуцай. Поведение Тулуя ему понравилось. И что теперь? Выжидать, когда Темуджин «очнётся»? От этого зависело все: и судьбы молодых джучидов, и Тулуя, и – кто знает – может быть, и самого Чуцая.

А если... тут изнеженное тело первого советника ответило на новую мысль обильным потоотделением под невесомым халатом...

Если Величайший не очнётся, будет тоже не сладко. Весть о смерти Повелителя грозила такой залихватской смутой, перед которой все художества прежних лет могли померкнуть, как свет бумажного фонарика на фоне пожара. Спуститься с вершин военной доблести к скучной мирной жизни в завоёванных странах нужно было так, чтобы при спуске не сломать себе шею. А для этого хорошие отношения именно с Тулуем были тут как нельзя кстати. Нужно было срочно заручиться его благодарностью хотя бы за то, что спас его от внезапной казни. Да, именно так, а для этого предстояло рискнуть, ещё как рискнуть.

Чуцай вызвал придавленного случившимся ханского сына к себе, осторожно посетовал на нездоровье Величайшего и дал понять, что заступится и за Тулуя, и за тех джучидов, которых Тулуй пытался спасти.

Беседа была длинной и нервной, но разошлись они, по крайней мере внешне, союзниками.

Да, Тулуй был как раз тем самым человеком, который бы удержал коней, раздирающих колесницу новой империи, лишившейся своего бога. Ибо имел редкостный дар ладить со всеми, оставаясь самим собой.

Давши слово – крепись. Все тургауды, которые слышали ненужное, поплатились за собственную жалость и нерешительность как раз тем, от чего они уберегли Тулуя. Юношей было жаль – себя и дела ещё больше. Чтобы совершить даже это, пришлось сильно постараться – он был при Темуджине пусть и влиятельным, но всего лишь фаворитом и права казнить или миловать не имел. Его причудливая звезда взлетела позднее. Но если бы безумная воля хана дошла до Хранителя Ясы Джагатая, то и Тулуй, и Бату (да и сам Чуцай за сокрытие) тут же поплатились бы головой.

Если бы Юлюй был склонен верить в благосклонность Неба, то подумал бы сейчас, через много лет, что тогда оно его хранило. Но будущий канцлер никогда не полагался на Небо, поэтому сейчас ничего такого не подумал. Тому была веская причина: его тогдашние беседы с лекарями, намёки, призрачные полуугрозы, посулы. До самого последнего мига он ещё сомневался, что поняли правильно... Он и сейчас сомневается.

Так или иначе, но с той последней истерики ничего осмысленного от Темуджина никто не услышал... до самой его кончины. А её скрывали, пока зловоние не пересилило ароматы всех притираний.

На фоне всего этого у раскрытых ворот злополучного Джунсина азартно резали беззащитных тангутов, вышедших из города с дарами – сдаваться. Претворялись в жизнь – точнее в смерть – уже даже не приказы Кагана, а бредовые выкрики агонизирующего страдальца: «Всех истребить, всех».

Бесспорно, тангутская резня была своеобразной тризной по усопшему вождю, но острая нехватка скота в монгольских степях (почти все поели в сартаульском проходе – и своё, и захваченное) лишило грандиозное пиршество должного первородства. Людей отправляли вослед Кагану, но баранов, лошадей и верблюдов оставляли в живых, пока. Если бы не эта тангутская добыча, вся грандиозная башня монгольского могущества рухнула бы в песок, подрытая поборами... Ах, если бы тангуты продержались ещё немного, ещё немного.

Темуджину не повезло. Его наследникам повезло несказанно.

Так или иначе, но возникший на теле вселенной, как свищ на незажившем брюхе (о поганый язык, как заря на незажившем небе), благородный покровитель Чуцая отправился пугать предков.

Юлюй как будто с натянутой верёвки на землю спрыгнул. Однако как ни тяжело нести бревно, но опускать его нужно осторожно – не споткнувшись. После смерти Величайшего все как будто споткнулись под тяжестью этого величественного трупа... Кроме того, и о себе подумать не мешало – если бы неожиданная смерть Северного Варвара означала освобождение от его давящей власти – ничего хорошего хитромудрому фавориту это тоже не сулило. Скажем, вернули бы власть недобитые джурджени, и что? Первым бы к деревянному ослу приколотили за всё хорошее.

По монгольским законам Тулую как младшему сыну предназначался Коренной улус – то есть земли на реках Керулен и Онон, откуда вся поздняя благодать расползалась. Протолкнуть его во временные правители для Чуцая особого труда не составило, влияние своё (не без помощи Тулуя) тоже удалось удержать – благодарность входила в число недостатков нового Еке-нойона[93]93
  Еке-нойон – буквально «старший нойон», регент.


[Закрыть].

До Великого Курилтая, который огласит преемника, рыдать и сетовать предстояло два года. Срок, вполне достаточный, чтобы Темуджин из «бога еле живого» (каким его видели в последние дни жизни) превратился в бога вечно живого, точнее – божьего сына. С тех пор всех независимых государей окрест монголы заставляли поклоняться «Богу и Сыну Его Чингису».

Двухлетнее выдавливание из себя «слёз державной скорби» – удовольствие дорогое, особенно при наличии врагов, которые не сразу поняли, что их «державная радость» преждевременна. Но Тулуй оказался молодцом. С большой выдержкой он лавировал меж «единственными правдами», зубы которых были ещё слишком нежными, чтобы вцепиться друг в друга.

Монгольские ветераны, занимавшие в армии ключевые должности, видели в Тулуе друга и воспитанника Субэдэй-багатура, стоявшего у истоков державы, а покорённые этими седыми волками кераиты и найманы – любимого мужа главной христианки Суркактени-беги. Те же, кто считал, что монгол – это не кровь, а дух, кто мечтал под тугами «вечноживого Чингиса» пройти «до последнего моря» (такие собирались вокруг Джагатая), ещё не забыли, как Величайший называл Тулуя своим «зеркалом», своим «первым нухуром». Конечно же, союзниками Тулуя были и те киданьские грамотей, которые держались за Юлюя Чуцая – тут уж сам удержавшийся на острие горы фаворит постарался.

Может быть, правда состояла в том, что у каждой из этих сил было своё ненавистное пугало, гораздо более шумное и противное, чем обаятельный Тулуй.

Так бывший джурдженьский батрак, сын удавленной дочери надсмотрщика за рабами, стал главным человеком в империи, но власть не принесла ему радости. Он был слишком человеком, чтобы стать чьим-то безропотным знаменем, и в то же время – слишком человеком, чтобы поднять своё знамя – глухое, как любая тряпка, к чужому ропоту.

Тулуй годился для того, чтобы воевать (враг там – в чужих одеждах), чтобы мирить людей (раздоры губят сплочённое войско), но интриг он не выносил – считал это занятие женским, недостойным воина. По сути своей он всегда оставался любимым учеником Субэдэй-багатура.

Когда здоровый, азартный, крепкий телом Темуджин ещё перед сартаульской войной провозглашал своим наследником Угэдэя – существо добродушное и рыхлое, – он, конечно же, не о далёком будущем думал, какие там наследники, когда у самого сил на десятерых! Причина была как раз в том, что интриги – дело женское. Хлопотала за своих отпрысков назойливая Бортэ, не давала проходу напористая красавица Хулан – все зудели, требовали подумать о будущем. Да и матереющие сыновья по простоте душевной не знали, что он бессмертен – хотели определённости.

Угэдэй устраивал всех хотя бы по той причине, что никто его не боялся. Каждая из сторон в те годы удовлетворилась тем, что не получили своего соперники, – песня старая, как мир.

Если бы Темуджин в последние травы жизни больше думал о бессмертии своего дела, а не о бессмертии своего тела, он бы обратил пристальное внимание на единственного, по всем статям достойного преемника – Джагатая.

Яса – радужный свод законов, по которым казнь не следовала разве что за «не бесконечно свежее дыхание». Сказать, что Хранитель Ясы Джагатай любил её больше своих жён и детей и, уж конечно, больше себя самого, что он готов был казнить весь мир за искажение одной её строчки – это вовсе ничего не сказать.

Яса была его звездой, солнцем, нежным подснежником после тусклой зимы, студёным глотком в нудной пустыне, ласковым другом и собеседником среди «неправильных» людей.

Тяжёлыми одинокими ночами он чахнул над ней, как хомяк над запасами зерна, смаковал каждую строчку: за скупку краденого – смерть, за отказ путнику в воде и пище – смерть, за то, что ешь не делясь – смерть, за то, что не подобрал потерянный лук товарища – смерть, за троекратное невозвращение долга – смерть, за то, что на порог наступил – смерть, за... за... за... за... смерть, как это справедливо, какие прекрасные люди вырастут при таких законах. Слёзы умиления капали на уйгурскую вязь, освещённую светильником. Днём его глаза высыхали, как стекло на солнце, он превращался в того Джагатая, о котором сам Темуджин – нагромоздивший за жизнь пирамиды костей – озабоченно подумывал: не слишком ли свиреп его сын?

Не обременённый излишней совестливостью Юлюй Чуцай не уставал наговаривать на Джагатая всякую нелепицу, только бы они с Темуджином не спелись. Эту игру он выиграл не совсем честно, но своего добился: после смерти Темуджина все его заветы превращались в божественные откровения... в том числе и его пожелание – сделать наследником Угэдэя – теперь не подлежало пересмотру.

Чуцай прекрасно понимал: Великий Курилтай, на котором изберут Угэдэя Верховным Ханом, будет лишь чистейшей воды ритуалом. Кто осмелится спорить с заветами Потрясателя? Поэтому пока бесценный гроб, охваченный золотыми обручами, три месяца носили из одной орды в другую, пока со слезами скорби вырезали до последней кошки все попадавшиеся на пути караваны, киданьский интриган даром времени не терял, а обхаживал добродушного Угэдэя.

И вот, наконец, Великий Курилтай состоялся, и случилось то, что должно было случиться – избрали Угэдэя (куда бы они делись). Радетели всех «единственных правд» спохватились, да поздно. Великий Хан уже стал податливой глиной в руках хитроумного иноземца из тех, из презираемых, из осёдлых... стал игрушкой Чуцая.

Такого ошеломительного успеха тот всё-таки не ожидал. Новый Великий Хан откровенно побаивался Джагатая. Кровожадность была не свойственна Угэдэю совершенно, поэтому во всех спорах он испуганно принимал сторону Юлюя.

Так случилось это забавное чудо: на вершине беспощадной пирамиды оказался человек, которому эта пирамида была ненавистна... На спине багрового дракона восседал изнеженный миролюбивый агнец и держал его поводья в своих длинных пальцах. Любой монгольский подросток мог выбить меч из этой изнеженной руки. Тем не менее именно эта умащённая притираниями тощая длань перехватила САМЫЙ ОСТРЫЙ И БЕЗЖАЛОСТНЫЙ МЕЧ ТОГДАШНЕЙ ОЙКУМЕНЫ.

В эти годы монгольская империя находилась на пике своего могущества, но тот, кто держал поводья реальной «длинной власти», огласил ей смертный приговор одной фразой, вошедшей в историю: «Империя была завоёвана верхом на коне, но управлять ею с седла невозможно». Только простодушный Угэдэй в погоне за быстрой выгодой мог в такое поверить. Беспечный, он не знал мудрости древних, которая гласит: империей можно управлять только «верхом на коне». Император, который задумался о благе своих подданных, а не о том, чтобы бросать их в жертву государственному величию, погубит свой трон. Людям империя не нужна – это они нужны империи, которая существует, только разоряя соседей, продвигаясь всё дальше и дальше, до Последнего моря. Остановка – гибель империи. Этот закон хорошо понимал Темуджин, пока не впал в старческое безумие. Угэдэй – не понимал... А сам Юлюй Чуцай? Понимал ли он это? Кто знает.

Ещё не отгремели в ушах монголов праздничные барабаны курилтая, как Угэдэй согласился на губительные реформы. Закончился обморок городских судов – по крайней мере в Китае. Монгольские военные наместники потеряли право издеваться над местным населением безнаказанно. Теперь им приходилось находить скучные оправдания для убийства и увечья каждого «из этих осёдлых трусов», что очень портило удовольствие. Сияющая Яса вдруг оказалась настолько поднятой над суетой жизни, что не смогла охватить тысячи мелочей, по которым раньше местные чиновники разбирали тяжбы людей. Вскоре эти занудные черви на теле мечты превратили городскую жизнь в нечто подобное тому, что было при джурдженях, даже ещё лучше, чем при джурдженях, ибо чиновники, оглушённые войной, побаивались зверствовать во взятках.

Самих иобедителей-монголов обложили однопроцентным налогом, заменив непредсказуемые поборы-ховчуры, проносившиеся в Темуджиновы годы по куреням, как въедливая чума. Налоги с Китая, где беженцы, вернувшиеся из лесных землянок, снова стали работать и платить, дав доход, повергший Угэдэя в изумление: «Как же так, никого не ограбили, а золото – вот оно?» – «Ограбили, – улыбался Чуцай, – но рачительно».

После этого странного разговора Великий Хан совсем расквасился от умиления и сделал Чуцая канцлером-джуншулином.

Вот так, с благословения зазевавшихся завоевателей, бывший мелкий чиновник Дома Цзыней и стал самым влиятельным человеком во вселенной.

Но счастье не вечно, кто этого не знает? Монгольские ветераны, которые пострадали от всех этих ужасов особенно сильно, готовили ответный удар. Чуцай выжидал, замерев, как змея перед проворным сапогом. И он дождался.

На диадеме законов Ясы был и такой алмаз: если таран коснулся городских ворот – смерть всем осаждённым без разбора. Это установление Сына Божьего было как-то раз бесцеремонно порушено. Между прочим, уже после его вознесения, а это значит, что нарушение попахивало ещё и кощунством.

В городе Кайфын – последней джурдженьской столице – монгольский таран не только приложился к воротам, но угрюмым гигантским дятлом вовсю по ним долбил. Субэдэй, у которого джурджени уволокли в своё время на рисовые плантации невесту (где девушка, как водится, и пропала), слушал издалека мерное постукивание, ходил румяный и довольный, улыбался как дитя на празднике.

Он шёл к этой мести всю свою одинокую жизнь – одинокую именно из-за того, что каждую ночь неотвратимо видел лицо Бичике, которая протягивала руки и умоляла: «Чаурхан, спаси». Единожды полюбив, он на женщин других даже смотреть не мог. Всё думал: «Она там, а я...»

Одержимый именно таким, он как-то предложил Темуджину истребить всех джурдженей, а их жуткие плантации и города-рассадники превратить в пастбища. «Они вспороли землю, как брюхо рыбе. Разве они люди – только внешне». Наконец он добрался до главного гнезда их драконов, которое нужно выжечь до ямы, чтоб никогда не повторились рисовые поля слёз. И тут вдруг «дальняя стрела» от Угэдэя: «Город не трогать, принять почётную сдачу».

Позже оказалось: Юлюй Чуцай соблазнил Угэдэя доходами с пощажённой столицы.

Когда до осатаневших туменов наконец дошло, они исторгли могущественный стон: войско трепетало и ревело в бессилии, как бык, которого в момент соития бесцеремонно оторвали от коровы. Ведь кроме прошлых несмываемых счетов мести, почти у каждого из нухуров под этими стенами полегло немало близких друзей. Освобождённые с рисовых плантаций монголы – бывшие рабы тех самых, сидевших за стенами, – рыдали и выли, обхватив голову руками. Они мечтали об этой мести, как мечтает о воздухе тот, кого душат. Воздуха им не дали.

Дело было даже не в мести, в чём-то другом – в тёмном, необъяснимом. В том, что трогать нельзя, как незажившую болячку, потому что будет только хуже, всегда.

Так, по крайней мере, считал Субэдэй.

Кажется, Железный Старик тогда впервые потерял свою хвалёную невозмутимость и высказал всё, что думает о таком милосердии за чужой счёт, и даже поболе того: всё, что думает о проникшей в ставку и пригретой Угэдэем киданьской змее. И вот с тех пор началось всерьёз.

С интересом наблюдали сплетники Каракорума за нескончаемой борьбой на ковре перед троном Киданьского Змея и Урянхайского Барса (Субэдэй был из урянхайцев). Темуджин был мудрым правителем и выдвигал только достойных – эти двое действительно стоили один другого. Борьба между ними болезненно затягивалась – такова плата за талант.

Оба честны – что может быть обманчивее? Оба умны – что может быть глупее?

Бату и Юлюй Чуцай. 1235 год

Вошедший был ханом, чингисидом, «Кусочком Солнца». Вызвавший его на аудиенцию – чиновником-выдвиженцем из покорённых. Поэтому всесильный джуншулин Юлюй Чуцай (который мог растереть Бату словно комара на шее) почтительно поклонился вошедшему, как низший бесконечно высшему, а Бату – не имевшей и сотой доли такой власти – с некоторым усилием удержал спину прямой. Они уселись среди шёлковых подушек и трепещущих зонтиков. (Бату опять же, как чингисид – на место более почётное.) На этом все несуразности завершились. Их беседа показала, кто есть кто на самом деле.

   – А ты изменился, хан. Раньше, после смерти отца, приезжал юноша – бесформенная масса, торчащие углы. Теперь иное: голоса и движений плавное единение. Война ужасна, но она преображает мужчин.

   – О нет. Я постарел на этой войне, – неискренне вздохнул Бату, которому вкрадчивая лесть Чуцая понравилась.

   – Я внимательно следил за тобой эти восемь лет, многое знаю.

   – Ты знаешь о каждой травинке в лесу, мудрейший, – слегка, чтобы не потерять достоинство, склонил голову молодой хан, – Тулуй много говорил о тебе – только хорошее. Ты спас его... тогда, восемь трав назад.

Чуцай нахмурился. О том, что предшествовало кончине Темуджина, ему вспоминать не хотелось. Он поднял глаза на Бату, и тот свои не отвёл. Во взгляде молодого хана, в его полуусмешке, читалось: «Мы друзья, но если бы стали врагами, и мне было бы чем тебя уколоть. Однако я сразу положил на стол свой потаённый нож, не вонзил его и не сделаю этого впредь».

   – Ты видел, как погиб Тулуй?

На Бату разом нахлынули рваные воспоминания. Прозрачная ночь, чёрная гладь безоглядной Кара-Мурен, ласковые волны облизывают чью-то оторванную руку на берегу... ливень... нахальные потоки воды. Как безумная бабочка, бьётся о косяк створка лаковой двери. Голова Великого Хана – на твёрдой тростниковой подушке, а рядом, на коленях – Тулуй. Вокруг всё заплёвано... А он, Бату, перекрикивает дождь, орёт в темноту, туда, где издевательски изогнулись двускатные китайские крыши: «Лекаря, лекаря!..» И кто-то уже, спотыкаясь, спешит, месит грязь.

   – Да, мудрейший... Он высасывал отравленную кровь из раны на шее Великого Хана. Змеиный яд опасен только в крови – во рту нет... Но, наверное, во рту у Тулуя была царапина, там всё вспухло, и... он задохнулся, а Великий Хан остался жив.

   – Как допустили стрелу?

   – Заговор... Смертник из наших рядов... Уйгур. Не успели схватить, перерезал горло.

«Опять христиане. Кто бы сомневался. Угэдэй и я им – даже не кость в горле, а заползший в горло скорпион», – лениво подумал Чуцай, который о смертнике знал, вслух же удивился:

   – Вот видишь, хан... А ты говоришь, я знаю про каждую травинку. Мне доложили другое... Про какую-то молитву Тулуя. Якобы он просил духов забрать его вместо Угэдэя на тот свет. А про смертника я не слышал.

«Всё ты слышал, хитрец», – подумал Бату, но перечить, конечно, не стал:

   – Это правда, мудрейший, он и молился тоже. Если, говорит, вы, духи, забираете нашего повелителя за заслуги, то я, мол, лучше, потому что... и как пошёл крыть... Угэдэй оказался у него и пьяница, и рохля, и дурак. В общем, отвёл душу. Называл его так...

   – Как и надлежит называть, – улыбнулся Чуцай.

И это Бату осторожно не поддержал, но продолжил:

   – А если, говорит, забираете его в наказание, то я – хуже... Вот недавно приказал четвертовать толкового джурдженьского полководца Ваньяна Чехоншана – великого воина, родной земли защитника. Ему, живому, ноги пилили, а мы сидели, пировали да приговаривали: «О, воин, в следующий раз родись у нас, больше толку будет».

Глаза джуншулина подёрнулись мимолётной скукой, довольно возиться с шелухой, пора к сердцевине переходить.

   – Слышал я про твою особенность, хан. Ты любишь продолжать невысказанные мысли тех, кто говорит с тобой. Не хочешь ли подумать – что мне от тебя надо?

   – Всё просто, мудрейший, – не лукавя, ответил Бату, – Тулуй был твоим человеком у Субэдэй-багатура. Теперь ты хочешь меня ему на смену – гладить встопорщенную спину Субэдэя.

Конечно же, Чуцай сподобился соблюсти приличия, пылко возразил:

   – Может ли моя гордыня столь вознестись, чтобы почитал я венценосных отпрысков Величайшего из людей своими людьми? Падая ниц у ваших сияющих гутулов, помышляю лишь о благоденствии вашем. – Чуцай мягко привстал и снова поклонился Бату.

Что с тех поклонов? Поясница не болит.

«Не странно ли? Тулуй – хан, белая кость, хозяин Коренного улуса. А на самом деле всего лишь «глаза и уши» какого-то безродного канцлера, не наоборот, – неожиданно подумал Бату. – Глаза и уши, чтобы следить за кем? Ещё смешнее. За Субэдэем – сыном кузнеца, доросшим до положения второго по силе человека в державе. А главный наследник Темуджина Великий Хан Угэдэй бегает по Китаю, как пёс на ошейнике, бросается на врагов, охотится. А в это время его зарвавшийся слуга держит коней государства за узду, и тот ему верит во всём, как дитя. Когда же так стало?»

   – ...о благоденствии вашем, но... – ухмыльнулся хан вполгубы.

   – Но мы не враги, и я хочу помочь тебе. Ты жив до сих пор по недоразумению, разве не знаешь? – Глаза Чуцая вдруг стали жёсткими... Это было ему совсем не свойственно. Мог ли кто-то сказать, что видел Чуцая резким, а не стелющимся? Никто. Если представить, что ствол дерева вдруг оскалил зубастую пасть, это будет куда страшнее пасти льва, потому неожиданно.

   – Задушишь своими кольцами, мудрейший, – оторопел на миг молодой хан и привычно зашарил рукой у пояса, нащупывая рукоять меча, но опомнился, покраснел. Тут тебе не война – гораздо хуже, да и меч оставлен у входа – такова вежливость. Проклятущий Чуцай прав: жил Бату все эти годы под крылышком Тулуя, воевал в чужих краях с отчаянием обречённого, учился, всё чего-то ждал, надеялся. А Тулуй прозябал – под крылышком у Чуцая, но тот, в свою очередь, держался на благорасположении Угэдэя, который ему всецело до* верял и ни во что не вмешивался. И пока это так – джуншулин всесилен.

А он, Бату, кому теперь нужен? Хотел его сгубить Темуджин, да не успел. Кто смерть Величайшего ускорил? Не иначе как Чуцай, и тем спас Бату жизнь. А дальше его оберегал Тулуй... просто так, по просьбе Маркуза. Без какой-либо выгоды, просто так, по-человечески. Ну и Бату, конечно, не оставался в долгу – помогал Тулую, как мог. Был бы Тулуй просто интриган – выгодно было ему головой Бату откупиться, ведь его смерти жаждет Хранитель Ясы Джагатай. Он ненавидит всех отпрысков Джучи и чуть не ежедневно посылает к Угэдэю «дальнюю стрелу» о том, что по закону Ясы кровь детей предателя и мятежника Джучи должна пропитать землю. С другого боку надоедает Угэдэю его выросший сынок Гуюк (если станет наследником, тогда пропадём мы совсем). Тут вообще прочь сомнения – вражда застарелая. И не только с детских трав, когда в «учёной яме» друг друга царапали, но была и другая история, в которой (как без того) замешана женщина. Знает Гуюк, и Бату с некоторых пор знает: вселенная большая, да тесная, и обоим на ней не уместиться.

Когда похоронили Тулуя, душно стало Бату, хоть как воротник расстёгивай. Неотлучный Боэмунд посоветовал: надо ехать к Чуцаю, только он спасёт. Но как поедешь? Субэдэй – с некоторых пор друг, соратник и воспитатель – Чуцая ненавидит. Разве можно доверившегося обманывать? Однако и покровителя такого терять разве разумно... Ссориться с Чуцаем – вовсе самоубийство. После смерти Тулуя никак нельзя, чтобы мудрейший понял, что джучиды на стороне его врага Субэдэя.

Выручил Бамут. Не знал Бату раньше, какой клад в его лице приобрёл. Поехал Бамут кривой дороженькой – догонять передвижные лаковые дворцы Каракорума – землю ел, песок жевал, обещанья нужным людям раздавал... Долго ли, коротко, но намекнули те, кому положено, мудрейшему канцлеру, что Бату хочет его видеть. Хочет, а самовольно приехать не может – себе дороже – спящего тигра разбудит.

Если бы Чуцай намёки не понимал, не удержался бы на лезвии меча и дня... Всё он понял, нашёл предлог – вызвал Бату из Китая, и вот они беседуют. Ай да Бамут, самого Чуцая перехитрил.

   – А сам-то чего ты хочешь? – остановил его испуг тайный Повелитель Вселенной.

   – Домой хочу, на Иртыш, – притворно устало вздохнул Бату. От Бамута он уже знал, что ему скорее всего предложат. – Джурджени разбиты... Что здесь больше делать?

   – Поедешь... – медленно проговорил Чуцай, – ты поедешь домой... и дальше. Дальше, на Вечерние страны. Нужен поход, небывалый дальний поход.

Что ж, теперь, после нашёптываний людей Бамута, всё зависело от жара и красноречия молодого хана. Если его наглость покажется смешной – он погиб. Вся дальнейшая жизнь будет между приговором и казнью. Он, кажется, почувствовал, как отрываются его ноги от земли, а внизу – бездна, бездна... Но он стоял в этом, главном в мире, шатре... Спина гордо выгнулась. Как у молодого пардуса.

   – Вечерние страны, мудрейший? Ты находишь?.. Ну так знай, – довольно я бегал. Ты всё можешь. Реки текут по твоей указке. Войска освободились. Сделай это, мудрейший. Для себя и для меня сделай. Или я поеду туда джихангиром, или не поеду вообще. Это моё последнее слово.

   – Джихангиром?! Тебя?! Ты слишком молод для такого... – Об этом Чуцай не думал.

   – Нет, я и только я. Дай мне Запад, я замирю его границы. Помогу слабому против сильного. Мы делали это в степях кыпчаков. Я знаю как. Кыпчаки меня уважают. Кто кроме меня? А себе возьми Восток. Дай мне усмирить то, чего нет, что ещё у врагов, и возьми то, что уже есть. Я повелитель войны, ты – мира. И Субэдэя мне дай в советники – пусть занимается своим любимым делом, а не полощется знаменем вредных для державы заговоров.

Брови Чуцая разгладились. Он слушал, он почти соглашался. А сердце Бату брыкалось как дикий конь, впервые узнавший ургу. Он говорил, говорил, говорил. Он боялся остановиться и не долететь.

   – И ещё, поход должен быть великим почётом, а не ссылкой. Чтоб отказ от него был позором для любого...

Идея западного похода Угэдэю так понравилась, что вскоре он честно забыл – кто именно её подсказал. Известие о великом походе на Запад, на Вечерние страны ворвалась в юрты бедняков и богачей, словно ливень после засухи. И все вдруг встрепенулись, вспыхнули. Почему так получилось? Догадаться нетрудно. До того как искру поднести, хорошо просуши дрова. Люди Чуцая готовили людей исподволь, сначала шёпотом, потом громче, громче, говорили и про наглых кыпчаков, которые готовы ударить по беззащитным монгольским кочевьям в любой миг – только того и ждут. Говорили – как бы между прочим – про богатства несметные. Странно устроен человек. Мало кто из простых нухуров разбогател в походах сартаульских и джурдженьских, но опять, как в чистый снег, верили простодушные люди, что теперь-то уж пригонят они к родной юрте вереницы рабов.

Чуцай осторожно сговорился и с давними своими врагами – уйгурскими христианами, исподволь намекнув, что западный поход – прекрасный повод для них расправиться с «псевдохристианами», еретиками-мелькитами земли урусов. Тут всё неожиданно быстро сладилось – весь расчёт Чуцая был на то, что застарелая ненависть несториан к мелькитам крепче свежей ненависти к нему. И он не ошибся.

Когда в игру включились поднаторевшие шептуны из служителей Креста, страсти вокруг похода закипели ещё сильнее. Особенно в христианских юртах, которых было полным-полно. Несторианским проповедникам не привыкать, ведь когда-то они собирали людей вокруг юного Темуджина, потом – раскачивали яростный азарт для борьбы с джурдженями... Великое дело – опыт. И вот снова зашумели уставшие степи.

Однако посчитали и поняли – войск-то маловато будет.

Тогда, подумав чужим умом, Угэдэй издал приказ о мобилизации для западного похода каждого старшего сына из каждой семьи Коренного улуса. Всё бы хорошо, но...

...Но тут некий тангут из имперской канцелярии указал Великому Хану на великое чудо, которое тот сподобился сотворить и которое – не прояви этот дотошный должного рвения – так и осталось бы для хана неизвестным.