Текст книги "А. Г. Орлов-Чесменский"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

ПЕТЕРБУРГ
Васильевский остров. Дом Д. Г. Левицкого
В. В. Капнист, Д. Г. Левицкий

– Неужто что-нибудь переменится, Василий Васильевич?

– К лучшему, хочешь сказать, Дмитрий Григорьевич?

– Конечно, к лучшему. О худшем что думать – само придет.

– К лучшему…

– У тебя сомнения, Василий Васильевич? Ведь вот выпустил же новый император Новикова из крепости, первым же своим указом выпустил и в указе первым нумером Николая Ивановича поставил.

– Видел ты его, Дмитрий Григорьевич?

– Как не видеть! Сами же с Настасьей Яковлевной и в Москву беднягу провожали.

– В Авдотьино – так точнее.

– Да, Николай Иванович пожелал незамедлительно в деревню свою отправиться. Все молился, чтоб живым доехать.

– Так плох?

– Его больным и четыре года назад брали.

– Знаю, знаю, и тогда страшно было.

– Но тогда болезнь была. Теперь – дряхлость. От болезни Божьим произволением выздоравливают, от дряхлости…

– Как дряхлость? В его-то годы?

– Да разве ему его пятьдесят два годочка дашь – все восемьдесят. Старец, как есть старец.

– И врач не помог? Ведь с ним все время был.

– Был. Да ведь врач недугу телесному, коли Бог даст, противостоять может, а Николая Ивановича недуг сердечный поразил – несправедливость человеческая. Все для людей делал, о народе российском пекся и в преступники государственные вышел. Не вор, не убийца, а на ж тебе. С обидой своей не справился.

– И государь его видеть не захотел, вернуть типографию не обещал, дело его любимое?

– И где там? Передавали мне, что его императорское величество великое неудовольствие высказал, что Новиков лично не пытался его за милость благодарить.

– Это кто же такое узнал?

– Госпожа Нелидова Екатерина Ивановна. Она же и гнев государев утишить сумела, тяжкою болезнию Николая Ивановича его извинила. А то чуть приказа не вышло силой Новикова с дороги вернуть, чтоб государю в ноги пал.

– Да уж, такой неожиданности никто бы не пережил.

– Вот Екатерина Ивановна тут все силы приложила, спасла Николая Ивановича, как есть спасла.

– Добрая душа. А доехал-то благополучно?

– Как сказать. Авдотьино в полном разорении нашел, детей едва не в рубище.

– Это за четыре-то года!

– В России на раззор и года хватит. Вот что в письме мне из Авдотьина пишут: «По возвращении своем Николай Иванович увидел себя лишенным почти всех способов содержания себя с семейством одними доходами с оставшейся небольшой подмосковной деревни и потому принужден был заложить помянутую деревню, в 150 душах состоящую, в Московский опекунский совет в 10 000 рублей серебром. Часть сей суммы употреблена на поправление домашней экономии, а остальные деньги издержаны на покупку хлеба для прокормления людей по случаю бывшего здесь хлебного неурожая».

– Поистине несчастливый человек!

– Да разве это все, Василий Васильевич! Вы сам отец, сам знаешь, как о детках сердце болит, а Николай Иванович ровно в госпиталь приехал.

– Как это? Какая еще беда его постигла?

– Сын припадками стал страдать нервическими. Более ни учиться, ни даже к чтению простому прилежать не в состоянии.

– Наследственное?

– Какое! Напугался, когда военная команда Авдотьино обыскивала. Так напугался, что несколько месяцев слова не мог вымолвить. Да и дочка не совсем чтобы в себе стала.

– Вот уж поистине кара не по грехам!

– Какие у такого человека грехи! Сам мне в письмах признается, что не раззор ему горек. Тут все еще надежду он питает какой-никакой порядок навести.

– Что же тогда?

– Праздники. Праздники Авдотьинские, где мартинисты наши собираться могли. На них теперь у Николая Ивановича ни средств, ни силы нет. Спасибо, собственные да и соседние крестьяне не забывают. Всеми силами поддерживают.

– Его же собственные крепостные?

– Друг мой, сами знаете, сколь отвратительно нам всем это рабское состояние, что мы и вслух произнести его не хотим. Для Николая Ивановича главное, чтобы крестьяне ни рабами, ни же должниками новиковскими себя не чувствовали.

– И как же ему этого достичь удается? Обхождением?

– Обхождением само собой. Но у Николая Ивановича целая метода придумана, обоюдовыгодная, как сам он отзываться любит. Из земель своих он общественные участки выделил. Что с них урожая снимет, все в закрома для общественного прокормления на случай неурожая или беды какой крестьянской. Себе зернышка не возьмет. Тем не то что Авдотьино свое – всю округу держит.

– Положим, а обрабатывать их кому? Сам хлеб не вырастет.

– А с работами особый порядок. Не может должник новиковский долгу своего ни деньгами, ни натурой в общественные закрома вернуть, может все на общественных полях своим трудом возместить.

– И Николай Иванович сам назначает, кому на какую работу и когда идти?

– Ни Боже мой! Все добровольно. Как у себя на наделе управятся, час свободный найдут.

– И находят? Не плутуют?

– Еще как находят. Сам, в гостях у Николая Ивановича будучи, видел – на общественных полях работа что ни день кипит.

– Но как же в таком случае Новиков процент назначает?

– Ни о каких процентах у него и речи нет. Сколько взял, столько отдал. По совести.

– А на что усадьбу содержать? Самому кормиться?

– Было время на труды литературные. Ныне нет. Где подлатать дом удастся, где какой венец в срубе сменить – крестьяне из лесу бревно-другое своими лошадьми подкинут, сами же и заменят.

– Да, хозяином Николая Ивановича не назовешь. А сам-то он?

– Чуть-чуть поокреп. По деревне прогуливается, когда пряники да заедки в доме есть – детишкам их раздавать любит. Они за ним так стаей и ходят.

– Пословица мне припомнилась: простота – хуже воровства, без живой нитки оставит, по миру пустит.

– Еще сказать вам забыл – Семен Иванович Гамалея теперь там безвыездно живет. Когда Николай Иванович в крепости томился, он за детками приглядывал как мог: четверо все-таки.

ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец. Кабинет императора
Павел I, дежурный секретарь, А. А. Безбородко

– Ваше императорское величество, граф Безбородко просит аудиенции.

– Некогда. Придет в другой раз.

– Но граф настаивает, ваше величество.

– Что значит настаивает?! Что он о себе думает?

– Ваше императорское величество, я всего лишь передаю слова графа. Он говорит, что новость должна безотлагательно стать вам известной. Он упомянул завещание…

– Завещание? И у вас не хватило ума сразу же доложить об этом? Зовите его немедленно, немедленно зовите. Рад вас видеть, Александр Андреевич, и отложите все церемонии до более удобного случая – мне не до них. Вы хотели мне что-то сказать?

– Ваше императорское величество, вы знаете, сколь всегда я был вашему величеству предан и сколь…

– Граф! Вы хотите меня вывести из терпения!

– Ваше императорское величество, если бы я мог предполагать, что послужу причиной вашего гнева…

– Все понятно: вы не знаете, как приступиться к делу. Я сделаю это за вас. Мне известны разговоры о завещании моей матери не в мою пользу, как бы абсурдна ни была подобная воля… Весь вопрос в том, существует ли оно в действительности.

– Как нельзя более, ваше императорское величество.

– Вы видели своими глазами ту бумагу? Или все это еще только область дворцовых сплетен?

– Я присутствовал при ее подписании, ваше императорское величество. Императрица вызвала меня для этого.

– Ах, отсюда и слухи!

– Я был нем, как могила, ваше величество, но я был не один в кабинете императрицы.

– Вы хотите сказать – в кабинете убийцы моего отца. Какую же участь, расправившись с отцом, она придумала для единственного законного его сына?

– Мне тяжело об этом говорить…

– Я должен знать правду, Безбородко, должен!

– Императрица передавала скипетр своему старшему внуку.

– Александру? Я так и знал. Она всегда старалась отделить его от родителей и настраивать против меня. Александр – отрезанный ломоть. Подождите, граф, но он же слишком молод?

– Покойная императрица предусмотрела опекунство до его совершеннолетия.

– Чье?! Да не тяните, Безбородко, не тяните! Я только теряю с вами драгоценное время, тогда как мне следует действовать.

– Нескольких человек и в том числе – мое.

– Ваше? Это значит, моя мать была настолько уверена в вашей преданности.

– Даже монархам свойственно ошибаться, государь.

– В чем же ее ошибка?

– Она гораздо более глубока, чем даже вы, ваше императорское величество, с вашей удивительной проницательностью могли бы предположить.

– Когда я, наконец, вступил на престол, естественно, что все придворные станут мне клясться в исконной верности.

– Ваше императорское величество, императрица передала это завещание на хранение мне.

– Где оно?

– Со мной, государь. Вот оно.

– Дайте его мне.

– Ваше императорское величество, простите мне мою безумную смелость, но я умоляю выслушать меня прежде, чем в ваших руках окажется эта бумага. Государь, мой государь, вам не следует ее ни брать, ни тем более читать.

– Бред!

– Только на первый взгляд, государь, только на первый взгляд. Ведь это так важно, чтобы вы могли с чистой совестью сказать, что никогда не видели никакого завещания и тем более не знали его содержания. Что такой мои слова? Император может склонить к ним свой слух или нет. Государь, разрешите приказать растопить камин.

– Камин? Кажется, я начинаю догадываться? Сейчас я позвоню.

– Государь, я все сделаю сам. Лишние глаза и уши здесь ни к чему. Вот видите, как просто – огонь уже занялся. Он будто ждал вашего приказа. А теперь – я просто разрываю эту постыдную бумагу и…

– Вы бросили ее в огонь?!

– Вот именно, ваше императорское величество, и никто на свете не сумеет доказать, что она вообще существовала.

– Безбородко! Я не благодарю вас – я поздравляю вас канцлером Российской империи. Империи Павла, граф. И за работу. Немедленно! Сей же час! Всех невских вод не хватит, чтобы вычистить Авгиевы конюшни моей предшественницы. Вы справитесь с этим, Александр Андреевич, я уверен. А, кстати, я до сих пор не имел возможности по-царски отблагодарить вас за ту любезность, которую вы в свое время оказали мне в Москве.

– О чем вы говорите, ваше императорское величество?

– О доме вашего предшественника в должности канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Моя мать выкупила его у наследников канцлера и подарила вам. Это был…

– 1785 год.

– Неужели так давно? Вы еще его превосходно переделали и обставили, но когда мне захотелось его иметь, вы сами предложили этот дворец мне уступить. Полагаю, вам нелегко было расставаться, особенно при такой превосходной картинной галерее, которую вы пожелали мне в целости оставить.

– Государь, я с ваших малых лет всегда видел в вас единственного законного монарха. Все остальное мне представлялось временным, преходящим. И я был просто счастлив хоть чем-нибудь услужить моему повелителю.

– Пожалуй, я верю вам, Безбородко. Пожалуй, верю. Так вот, запишите сразу мои первые распоряжения. Все политические узники моей матери должны быть немедленно выпущены на свободу. Екатерина Вторая была одинаково жестока и несправедлива. Я не собираюсь ни для кого делать исключений. Хотя – постарайтесь соблюдать осторожность с мартинистами. Их бесконечная благотворительность подкупает и обезоруживает людей, а завиральные идеи о всеобщем братстве отвращают от верного служения престолу, но – соблюдайте осторожность.

ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец. Кабинет императора
Павел I, Е. И. Нелидова

– Вы сегодня в дурном расположении духа, мой государь? Кто и чем мог вас огорчить с утра, а ведь это утро такое великолепное. Взгляните, не для вас ли так ярко светит солнце – оно бывает таким только в разгар лета.

– И тем не менее это всего лишь осень. Глубокая осень, и у меня нет никакого желания себя обманывать некими сентиментальными восторгами.

– Мой государь, но почему вы все время думаете об обмане? Разве наступающая зима не представляет чудесного зрелища? А езда на санках? Вы так любили эти прогулки в Гатчине.

– Я благодарен вам за желание меня развлечь, Екатерина Ивановна, но императору не до пустой болтовни. У меня слишком много дел, и если у вас нет ко мне никаких вопросов, то мы увидимся вечером.

– Как раз есть, государь. Я подумала о ваших портретах. Вернее о том, кто бы их мог лучше всех написать. Это непременно должен быть выдающийся художник.

– Меня вполне удовлетворяет Степан Щукин.

– Но, государь!

– Вы не разделяете моего вкуса? Напрасно. У Щукина есть та солдатская строгость, которая всегда была близка моему сердцу. В его портретах нет того фривольного фальшивого блеска, которым так увлекалась Екатерина II. Они мужественны и просты – это то, что нужно.

– Бог мой, сир, но этот Щукин решительно не понимает вашей истинной натуры. Солдат – это необходимо для императора, тем более российского. Но сколько же еще разнообразных талантов и особенностей присущи вашей натуре! Щукин не в состоянии их видеть. Самое большее – он сделает из вас Фридриха II, не больше.

– Что меня вполне удовлетворит, как я уже сказал. Но вы невольно разожгли мое любопытство: за кого же вы решили ходатайствовать, моя маленькая фея?

– Государь, вы даже улыбнулись! Я счастлива, просто счастлива. А художник – я думала о Левицком. Нет-нет, государь, подождите, пожалуйста, подождите возражать. Вспомните, покойной императрице совершенно не нравились его портреты, потому что они заставляли вспоминать о долге.

– Что же, в этом не могу с вами согласиться. Император должен помнить о своем долге, но не дело подданных преподавать ему уроки. Хотя именно Екатерина II в таких уроках очень нуждалась.

– Почему же вы так ставите вопрос, мой государь? Разве аллегория недопустима в императорских изображениях?

– Я не люблю ни аллегорий, ни скрытых – намеков. Двойное дно всегда обращается против носителей власти.

– Государь, но никаких аллегорий не было в портретах великих княжен, и вы сами выразили удовольствие от их вида. Левицкому достаточно сказать, чего именно вы бы желали, он блистательно исполнит вашу волю.

– Я не великая княжна и не малолетнее дитя. То, что нашел ваш художник в них, совершенно лишнее искать в моем облике.

– Но ведь вас должны любить ваши подданные!

– Удивляюсь, как вы не сказали – обожать. Но вы ошибаетесь, мой друг, перед императором должны трепетать. В этом его истинное назначение и роль, которая дает возможность добиваться могущества державы.

– И все равно вас любят, мой государь!

– Меня никто не может любить. Моя мать убила и сделала посмешищем моего отца. Кстати, вы знаете, что никто не смог ответить, где находится его могила.

– Боже мой, но это невозможно!

– И тем не менее. Его похоронили в Александро-Невской лавре без надгробия и могильного холма, и сегодня уже никто не может с точностью указать это священное место. Мне придется удовольствоваться свидетельством единственного дожившего до наших дней свидетеля – полуслепого и, боюсь, выжившего из ума монаха.

– Какую же рану это наносит вашему сердцу! Как вы страдаете, мой государь, и я не могу облегчить ваших страданий. Это просто несправедливо.

– Благодарю вас, друг мой. Я знаю, вы единственный человек, которому не безразлична моя душевная жизнь. В вас всегда было столько доброты.

– О, государь, вы же сами требуете называть вещи своими именами: не доброты, но любви и преданности.

– Если бы у матери моих детей была хоть крупица ваших чувств, мне легче было бы переносить этот семейный каземат.

– Но, мне всегда казалось, ее величество Мария Федоровна исполнена самых добрых чувств к вам.

– Вам ли не знать, как бесконечно скучны ее излияния по поводу любви к детям, которых она, впрочем, и на самом деле даже любит. И уж тем более по поводу семейных обязательств. Я искренне рад, что избавлен от необходимости проводить рядом с ней, как в Павловске, все вечера.

– Мой государь, вы успеваете обдумывать столько вопросов одновременно. У вас поистине ум великого монарха! Я знаю, вы поглощены проектами ваших реформ. И убеждена – они принесут вам подлинную славу.

ПЕТЕРБУРГ
Дом канцлера А. А. Безбородко
А. А. Безбородко, Д. Г. Левицкий

– Просьба у меня к вам, Дмитрий Григорьевич, потому и просил пожаловать. Забыли вы старого знакомца, совсем забыли.

– Как можно, граф! До художников ли вам теперь. В вашей канцлерской должности! Боялся побеспокоить. Коли понадоблюсь, полагал, позвать изволите. Всегда к вашим услугам.

– Полноте, полноте, Дмитрий Григорьевич, я старые времена забывать не склонен. Дел немало прибавилось, а влечения к кружку нашему не поубавилось, а к живописи тем паче. Вот и тут просить хочу вас портрет зятя моего графа Григория Григорьевича Кушелева написать. Не откажетесь?

– Сердечно признателен за честь.

– Вы, поди, с Григорием Григорьевичем не один раз у меня встречались. Человек достойнейший.

– Помнится, его сиятельство при великом князе Павле Петровиче состоял.

– В чине полковника. А нынче государь император его заслуги немалые не забыл. Как вам известно, из генерал-майоров в вице-адмирала переименован и тут же в адмирала. Нынче вице-президентом Адмиралтейстз-коллегии состоит. И по случаю возведения в графское достоинство хотелось бы галерею мою живописную его портретом вашей кисти обогатить.

– А размер какой пожелаете?

– Скажем, в малую натуру, поясной. И непременно со всеми аксессуарами. Как положено.

– Отлично, так и сделаем.

– А вид у вас что-то невеселый, Дмитрий Григорьевич. Неприятности какие семейные?

– Благодарение Богу, на дом пожаловаться не могу.

– Супруга, дочка здоровы ли?

– Благодарствуйте, граф. Непременно утешу их, что помните.

– А коли не семья, то в чем же дело. Может, чем помочь могу?

– По правде сказать, за друзей тяжело.

– О ком это вы?

– Николаю Ивановичу Новикову тяжко приходится. Я бы и рад помочь, да не всегда получается. Приупадло его Авдотьино, крепко приупадло.

– Новиков хозяин отменный. Годик-другой, глядишь, и опять поместье свое в порядок приведет. Тут и грустить нечего.

– Радищеву Александру Николаевичу тоже не легче.

– Нешто вы дружны с ним были? Не знал. Да-с, не знал.

– Не то что дружны, а человек достойнейший. Невесть за что поплатился.

– А вот тут вы и не правы. Было за что. Государь прямо так и сказал: было. Он по доброте сердечной всех узников отпустил, но Радищева приказал всячески в свободе его ограничить.

– О том и говорю. Сельцо ему для проживания самое что ни на есть беднейшее в Калужской губернии предоставлено. Выехать никуда нельзя. Губернатор во всем за ним доглядывает, переписку вскрывает – даже не таится. Родителей больных престарелых навестить – и на то запрет. Это после всех его мучений-то!

– И тут я с вами никак не соглашусь. Родители у господина Радищева в Саратовской деревне проживают – не ближний край. Со сколькими людьми сынок, коли в дорогу пустится, повидаться да переговорить может? Отсюда и запрет.

– Что ж тут за грех? Почему и не поговорить?

– Почему, спрашиваете. А государь ничего господину Радищеву не простил. Как простить, коли он книжку свою сразу после французской смуты да революции написал? Государь все обвинения покойной императрицы против Радищева повторил, что господин Радищев преступил должность подданного и что книга его наполнена самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умоляющими должное к властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу сана и власти царской.

– Не то ли обвинение и против Василия Васильевича Капниста?

– Капниста! А знаете ли, Дмитрий Григорьевич, во что мне «Ябеда» капнистовская стала? Не чаял государя умилосердить, сам под гнев царский попал. Да не я один, слава тебе Господи, старался, иначе быть бы Капнисту с его сочинением в Сибири.

– Так ведь не противу государя «Ябеда» писана. Там такого и в помине нет. Разве же сама покойная императрица против взяточников, казнокрадов и лихоимцев не выступала? Разве в журнале Екатерины Романовны Дашковой сказок и басен по их поводу не печатала? Сатирическим пером их не описывала?

– Эк додумался: Капниста с государыней императрицей на одну доску ставить! Забыли вы, видно, Дмитрий Григорьевич, поговорку латинскую: что дозволено Зевсу, то не дозволено быку. Капниста послушать, так в России акромя воров и чиновников честных не сыскать. Надо же героя своего назвал – Хватайко!

– А есть они, честные-то, чиновники?

– И вы туда же, Дмитрий Григорьевич! Уж вам-то и вовсе не к лицу. Человек в летах, достойный, и государственных чиновников поносить. Капнист на Украине насмотрелся, а вы как-никак всю жизнь в столицах живете. Здесь все по-иному.

– Коли по-иному, так и обижаться бы не след. Хорошо это там у Василия Васильевича:

 
Бери, большой в том нет науки,
Бери, что только можно взять.
На что ж привешены нам руки,
Как не на то, чтоб брать.
 

– Пускаться с вами в рассуждения не стану, Дмитрий Григорьевич, а предупредить по старой дружбе хочу. Никаких умствований и вольтерьянства былого государь император не потерпит. О вольтерьянстве и слышать не хочет. К мартинистам с большим подозрением относится. Между воспитанием и наказанием выбирать не будет: только к одним наказаниям привержен. Так что поостерегитесь, голубчик, поостерегитесь. Я-то вам заказ по старой памяти даю, а другие могут и побояться – не удивляйтесь. Никто сам себе не враг.