Текст книги "А. Г. Орлов-Чесменский"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Елизавета Петровна, М. Е. Шувалова

Чтой-то? Никак лес шумит. Высоко-высоко. В поднебесье. Ветром вершины гнет… Нет, не лес – галька на берегу. В Петергофе. Волна набежит на берег да и отступит. А они за ней – шуршат, шуршат. Глаза б приоткрыть. Да нет, плывет все округ. Подушка из-под головы уходит. Лучше так лежать. Зажмурившись.

Половица скрипнула. Дышит кто-то…

– Государыня-матушка, никак проснулась? В себя приходит. Слава тебе Господи, слава тебе…

– Ты что ли, Мавра Егоровна?

– Я, я, государыня-матушка, царица ты наша ненаглядная. Кому ж около тебя неотлучно быть, как не твоей Мавре. Вот и дождалась радости. Сейчас, сейчас Ивана Ивановича кликну. Тут он – которую ночь в антикаморе на креслице дремлет. Отсоветовала я ему возле постели твоей сидеть. Отсоветовала – прогневаешься, мол. Послушался голубчик, а от дверей ни на шаг не отходит. Кушанье обратно отсылает. Какая уж тут еда, говорит…

– Не смей, Маврушка, слышь, не смей…

– Чего не сметь, матушка? Все исполню!

– Не зови Шувалова.

– Да как же о радости такой ему не сказать? Чай, не чужой.

Страшна, поди, как смертный грех.

– Ой, что ты, что ты, красавица наша! При свече вижу – хороша. Дай занавеси-то отдерну…

– Перестань, Мавра. Нечего меняутешать. И занавеси оставь. Так покойней. Что было-то со мной? Ничего не помню.

– А не помнишь, еще лучше, государыня-матушка. Чего дурное-то помнить. Заслабла ты маленько. Обеспамятела. А вот теперь в себя пришла.

– Это как батюшка покойный. Припадок, значит.

– О государе Петре Алексеевиче ничего не могу сказать. Сама знаешь, не было меня тогда при дворе. Все твоими милостями несказанными, твоим благоволением.

– Я тоже не видала. Говорили, матушка только лицо руками застила: таково-то страшно ей казалося.

– Скажешь тоже, матушка-государыня! Ничего-то страшного с тобою и не было. Заслабла ты, так никто и не заметил: Иван Иванович с Михайлой Воронцовым под ручки подхватили, вмиг в опочивальню доставили, в постельку мы тебя уложили…

– Когда это случилося?

– Надысь, государыня-матушка, надысь.

– Не путай, Маврушка, день нонче какой?

– День-то? Середа.

– А было воскресенье. Только то и помню – на воскресную обедню шла. Так ведь?

– Да что уж красавица наша, разодета ты была – глаз не оторвать. Как солнышко сияла.

– Три дни, выходит, в беспамятстве… А что во дворце?

– Лучше уж ты, государыня, Ивана Ивановича спроси. Он на все дела государственные орлиным оком глядит, все знает.

– Не хочу Шувалова. Всех покроет. Всему оправдание найдет. Да говори же, графиня! Сей же час говори! В армии-то дела какие?

– Вот об армии и речь. Апраксин тут…

– Тут? А нешто не при войске ему быть надобно? С чего вдруг в Петербурге оказался? Когда поспел?

– Сказывают, правда, нет ли, Алексей Петрович ему сюда прибыть велел. Армию на зимних квартирах расквартировать.

– На зимних? Так ведь лето еще? С чего бы это?

– Сама, государыня-матушка, дознайся, как чего. Напраслины возводить не стану, а про то, что весь недуг твой с великой княгинею общался, каждый воробей в Петербурге под застрехой чирикает.

– Вон оно откуда ветер дует! Великая княгиня. Ненавижу! Господи, как ненавижу! Глаза б мои ее, тихони подлой, не видали! Не зря говорят: захочет Господь наказать Человека, отымет у него разум. Вот и у меня отнял, когда невесту племянничку выбирала. И росточком-то мала, и лицо что морда лошадиная – длинное, и цветом землистая. По-русски ни словечка не знала. Все только кланялася. Кабы не мать ее, принцесса…

– Да, сходна, сходна с епископом Любекским, братцем своим. Судьба у тебя такая, государыня-матушка, первую любовь-то свою помнить. Так ведь сладься у вас в те поры дело, не видать тебе престола отцовского.

– Думаешь? А почему бы и нет? Веселый такой. Сердечный. Душа нараспашку. А танцевал-то как!

– Тебе, тебе, красавица наша, под стать: с вечера начнет до полудня следующего не остановится.

– А наездник какой! Все бы ему по полям летать. Вот и гадай, в кого племянненка родная пошла.

ВОСТОЧНАЯ ПРУССИЯ
Русский военный лагерь под Алленбургом
Офицеры П. П. Пассек, А. Т. Болотов, Г. Г. Орлов, граф И. фон Шверин

– Господа, вы слышали: отступление?

– Отступление? Какое отступление? Чье? Неужто наше?

– Это невероятно!

– После победы у Гросс-Егернсдорфа? Полноте, граф!

– Если это шутка, она неуместна, ваше сиятельство, и я…

– Полно, Орлов. Я офицер, а офицеры, как вам следовало бы быть известным, не шутят о полях сражений.

– Граф, Бога ради, не обращайте внимания на несдержанность нашего Григория Григорьевича. В конце кондов, он был ранен как раз под этой деревней и сам стал свидетелем одержанной победы.

– Да ты себе не представляешь, Болотенко, какой!

– Вот уж тут, позвольте с вами не согласиться, Орлов. Победа была одержана, но при каком преимуществе в численности: у фельдмаршала Левальда 24 тысячи, а у нашего Апраксина 55. Апраксин успешно отразил атаки, но не более того. Иначе он бы двинул наши части в общее наступление. Вместо же этого он счел целесообразным стянуть все свои силы здесь, под Алленбургом.

– Я не собираюсь обсуждать полководческие таланты нашего старика. Главное – русские солдаты сражались замечательно!

– Никто в этом не сомневается, как и в твоей, Гришенька, храбрости. Только сейчас важно не это. Откуда ваша новость, ваше сиятельство?

– К сожалению, из военного совета. Мой добрый знакомец был у дверей по своим обязанностям адъютанта. Господа генералы спорили очень долго, но Апраксин настоял на своем.

– Но должны же были быть причины!

– Они и были, Болотов: нехватка провианта и фуража.

– Только-то и всего! Но сейчас всего лишь 27 августа. До зимы запасы ничего не стоило подвезти. В конце концов, если я могу посылать своего человека в свое поместье в 120 верстах за Москвой за шубой, тулупом, съестными припасами, почему же это невозможно для армии?

– Скорее, видно, не нужно, Андрей Тимофеевич.

– И Пассек прав: не нужно. Ходят слухи, что Апраксин получил предупредительное письмо от своего приятеля – великого канцлера. Алексей Петрович Бестужев-Рюмин якобы сообщил ему о скорой кончине ныне царствующей императрицы. Имея в виду интересы великой княгини, канцлер пожелал иметь армию под рукой, а не в далеком походе. К тому же у него иные интересы в начавшейся войне.

– Но ведь если бы даже, не дай Госцодь, что-нибудь случилось с благополучно царствующей монархиней, у нас есть законный наследник, будущий император Петр Федорович. При чем же здесь великая княгиня?

– А ты подумай, подумай, Григорий Григорьевич. С кем ты сражался – с пруссаками? Для великого же князя нет друзей лучших, чем они. Вспомни, в каких нарядах, сказывали, великий князь щеголяет, какую муштру на прусский манер на своем плацу разводит. Языка русского не переносит, чуть что на немецкий переходит. За столом иных тостов не произносит, как за великого своего сродственника Фридриха.

– Сам знаю, Пассек. А великая княгиня…

– Что ж, великая княгиня она все к русским нравам приноравливается. Который год речь российскую одолевает. В церкви службы не пропустит.

– Разве что одолевает. Все едино все слова коверкает. А церковь – была немецкой веры, такой и останется в душе-то.

– Ну уж, душа тут, Орлов, вовсе ни при чем. Монархи руководствуются государственными интересами.

– Монархи! Далеко кулику до Петрова дня!

– Сегодня, может, и далеко, а завтра, может, и поближе станет. Канцлер наш великий зря хлопотать не будет. Ему у престола быть надобно. Уж такой уродился.

– Чем это плохо, Пассек? Чем всю жизнь в прихожей торчать, лучше в тронный зал протиснуться.

– А как же – веселее, наряднее, да и прибыльнее. Не каждому, как нашему Болотенке, одни книжки в радость. Да и то, полагаю, у него страсть такая больше от молодости да застенчивости. В миру жить – мирские песни распевать.

– Да больно она не видная из себя, великая-то княгиня. По совести, и глядеть не на что.

– Ты сначала, Орлов, порфиру-то на нее накинь, а там сам растеряешься, какой писаной красавицей тебе представится. Дело-то житейское: была бы власть да богатство – они, голубчик, кому хошь глазки-то ослепят.

ПЕТЕРБУРГ
Загородный дом К. Г. Разумовского. Оранжерея
Граф Кирила Разумовский, Григорий Теплов

– Кирила Григорьевич, батюшка, насилу тебя сыскал. Ишь в чащобу какую забрался – не докличешься!

– Да ты что, Григорий Николаевич, что за спех такой? Часу не прошло, за обедом вместе сидели. Что за надобность такая?

– Ехать, батюшка, надо. В Петербург бесперечь ехать.

– Зачем мне Петербург? Случилось что?

– Случилось, Кирила Григорьевич, – нарочный прискакал. Государыне императрице плохо.

– Как плохо?

– Думали, кончается. Восьмого, вишь, сентября как в припадке упала, без малого цельную ночь в чувство привести не могли. Глаза закатились. На губах пена.

– О, Господи! Да с чего это? Огорчение какое?

– Да мало ли их в жизни, огорчений-то. Из них одних жизнь человеческая соткана. Тут другое: не срок ли государынин пришел? Судьбу-то не обманешь, хоть какого молодого аманта ни заводи – только век укоротишь.

– Брось, Григорий Николаевич, не нашего ума это дело. Главное – дальше что?

– Известно – что! Каждый по своему разуму поступать стал. Кто в слезы по старой хозяйке, кто нового хозяина искать принялся. Мой корреспондент так и пишет, что канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин и в Польшу, в войска, приказ послал действия военные остановить, и к великой княгине – чтоб в готовности была.

– Ну, эта лиса старая не промахнется. Знать, и впрямь дела у государыни-матушки плохи.

– Плохи, плохи, какое уж сомненье. Да вы не торопитесь, я прислуге приказ отдал собираться да лошадей закладывать. В такой час гетману всея Малороссии никак нельзя в стороне оставаться. Негоже, да и не с руки.

– А может, обойдется? Ведь не стара государыня.

– Нешто забыли, Кирила Григорьевич, когда матушка государынина преставилась: всего-то сорок три годика набежало.

– Ну, о государыне Екатерине Алексеевне какой толк. Отчего померла, как кончалась, теперь не дознаешься.

– О конфетах меншиковских думать изволите?

– А хоть бы и о них.

– Оно верно, во дворце каких чудес не бывает. Только и то вспомните, что припадки государынины от родителя. Император Петр Алексеевич всю жизнь ими мучился. Падучая не падучая, а как схватит, он потом – преосвященный Феофан рассказывал – по несколько часов как в беспамятстве лежит, может, и просто спит. Проснется, будто ничего и не помнит. С детских лет его царское величество таково-то маялся.

– Значит, коли что, императору Петру Федоровичу, счетом Третьему, присягать будем.

– Куда денешься.

– Не жалует он меня – одна беда. Отпустил бы в Малороссию, чтоб мне и Петербурга не видать, и на глаза ему не попадаться.

– Просто решаете, Кирила Григорьевич! Коли новый государь придет, вам беспременно при дворе быть надобно. От иедругов отбиться. Может, сподобится и государю услужить – вам же легче будет.

– Не пересилить мне себя.

– Как не пересилить! Такие мысли и держать не следует. Коли особа сильнее вашего сиятельства, тут и выхода нету.

– А коли слабее да победнее?

– Вот уж тут ваша воля: как захочется, норов тешить можно. Чего о таком думать!

– А с совестью, Григорий Николаевич, как обойдешься? С совестью-то христианской?

– На то и духовник есть, чтоб покаяться. Самое святое дело. А коли церковь построить, так и вовсе все грехи отпустятся.

– Кстати о церкви напомнил. Распорядиться надобно, чтоб собор Андреевский во окончание приводили, не мешкали.

– А это чего, ваше сиятельство?

– Как чего? Не пойму тебя, Григорий Николаевич. Опять воду мутишь, про себя сметку держишь.

– Да нешто все словами выговорить следует? Собор в честь императрицы Елизаветы Петровны возводился, вот и смекать следует: где торопиться, где на время позабыть.

РИГА – КЕНИГСБЕРГ

В канцелярии губернатора сумятица. Курьеры входят, выходят. Асессоры с бумагами из двери в дверь мечутся. Известно, у Корфа ни порядка, ни покоя не дождешься. На всех кричит, каждого распекает. Сам от себя заводится, иной раз до слез дойдет: поберегите, мол, меня, грешного, сострадание имейте, не гневите понапрасну. Да кто бы гневу его искал! Сам пояснить толком не может, чего хочет, а уж написать и вовсе, Господи избави. Такого наворотит, никто не разберет, а читать по-российскому не горазд. На собственные каракули слюной брызжет, ногами топчет.

Всем известно, только бы к Корфу не попасть. Полевой лагерь и то лучше. Вот разве только Андрей Тимофеевич Болотов служит – не тужит. Молод-молод, а сразу разобрал: сколь ни гневлив начальник, да отходчив. Тут всеми карами пригрозит, час прошел – за другое примется, ровно память отшибет. А Болотов по-немецкому горазд изъясняться, губернатор ему и мирволит. С оказиями разными посылает. То дам местных титулованных на праздник какой пригласит. Известно, в Риге одних графинь не перечесть. Принцесса Голштин-Бекская и та живет. То помочь, знать во дворце губернаторском принять, за столом угостить, у входа встретить-проводить, мантильку принять аль накинуть. По штату дело это адъютантское, да адъютанту не разорваться: губернатор житье свое на широкую ногу поставил, что твоя коронованная особа. Амуры и те не с метреской какой-нибудь – с самой графиней Кейзерлинг завел. И тут Болотов у места – за начальника записочки сладкие сочинять-носить да ответы приносить.

Так, видно, настропалился в амурном сочинительстве, что губернатор канцелярией своей неглижировать стал. Что ни день – у графини, а летним временем так и прямо с утра. У Кейзерлингов сад, сказывает, распрекрасный, дышится, мол, в нем удивительно: на глазах молодеешь.

Разное о губернаторе толкуют. Было время, Брауншвейгскую фамилию по приказу вступившей на престол ныне благополучно здравствующей императрицы в ссылку отвозил. Государыня от разу не решилась: то ли племянницу свою, правительницу Анну Леопольдовну, с семейством за рубеж отпустить, то ли в России в достойном месте поселить. Да от первых мыслей быстрехонько ничего не осталось. Бестужева-Рюмина Алексея Петровича, что правительницу поддерживал, документы для престолонаследия в Брауншвейгской фамилии готовил, потомков государя императора Петра Алексеевича обездолить собирался, к смертной казни приговорила и смилостивилась. Такая лиса во дворце царском всегда пригодится. Может, на том и оправдался – свою же благодетельницу посоветовал в жестокую ссылку сослать. Какая уж тут Рига! Чем дальше, тем лучше. Соловков и тех показалось мало. Барон Корф все семейство Брауншвейгское и повез – великая ему доверенность от императрицы вышла. Чтоб в дороге ни с кем не встречались, с посторонними, Боже избави, словечком не обмолвились, пера в руки не взяли. И то сказать – свойственник: на двоюродной сестрице государыни, графине Марии Карловне Скавронской, женат.

Разве задним числом разберешься, чего барон Николай Александрович в дороге замешкался. До Архангельска доехал, когда уж на Соловки пути не стало. То ли зиму ждать, то ли узников царственных иным порядком устраивать. Как государыня ни гневалась, а согласиться пришлось правительницу с супругом и детьми в Холмогорах оставить. Барон сам проследил, чтоб для них острожец срубили с воротами единственными – стеречь легче. В острожце один дом для правительницы – изба избой. Другой – для сынка ее незадачливого Иоанна Антоновича. Как зверя, одного чтоб содержать. Солдатам пищу ему носить было велено без разговоров. Ежели надобность, на пальцах бы все объяснять.

Толковали, Корф придумал – чтоб младенец речи не научился, чтоб прознать не мог, что есть он законный российский император Иоанн Антонович. В острожце и церквушку срубили. Там же и хоронить приказ был – коли кто из семейства преставится.

Очень государыня Корфом дорожить стала. Лучше него никто чужих мыслей да грехов не выведает. Оно верно, что груб, до женского полу охоч да взбалмошен. При ее императорском величестве всегда себя в порядке держал. А Ивану Ивановичу Шувалову не по душе пришелся – вот и оказался в Риге. При дворе одной верной службы мало, тут когда на глаза попасться, когда с глаз исчезнуть, знать надо. Барон-то попроще. Может, и заслуги свои где не след представил – оступиться-то возле престола куда как легко. Полы кругом натертые, скользкие. Раз устоишь, иной – во весь рост растянешься.

А розыгрыши куда какие скорые. Вот если по дням рассчитать: августа 19-го битва при Гросс-Егерсдорфе состоялась. 29-го совет об отступлении дело решил – не иначе Апраксин с нарочным известие о нездоровье государыни от Бестужева получил. В лагерях гонца не скроешь, да еще коли еле живой доскакал. Подозрения были, будто не одному Бестужеву – самой великой княгине 8 сентября Апраксин письмо посылал, через четыре дня наша армия в Тильзит на зимние квартиры прибыла. Месяца не прошло – приказ: отрешить Апраксина от должности. 21 октября командование граф Фермор принял, армия на Кенигсберг двинулась. Не так уж и велика она была – тысяч 30 с небольшим, все равно хватило, чтобы город, где немецкие короли на царство венчались, капитуляцию подписал. Всех жителей и чиновников местных к присяге привели, во все прусские города русских наместников назначили, все доходы поступать в русскую казну определили. Чем не победа, чем не выигрыш!

Для молодых офицеров – веселье. Все питейные дома, все трактиры да бильярдные перебрали. На публичных собраниях первые танцоры, на гуляньях первые кавалеры. Иной раз пошумят под хмельком, а так у Корфа не забалуешься – себя блюли. Книжными лавками интересовались. Болотов, даром что всего-то подпоручик, никаких денег на романы немецкие не жалел, за ним и другие тянулись. На квартирах стоючи, языком немецким худо ли бедно пользовались. Глядишь, и читать наловчились.

Театр надумали российский устроить. Тут уж Григорий Орлов первый заводила. И с исполнителями на женские-то роли совсем плохо, одна госпожа Розен согласилась. Для других Орлов кузена своего уговорил – Зиновьева. И впрямь хорош: стройный, тонкий, румянец во всю щеку, ресницы что твое опахало. Так и решили трагедию Александра Петровича Сумарокова «Хорев» разучить. У Орлова с Зиновьевым главные роли, у Болотова с госпожой Розен вторые. Тут еще и другой Орлов – Алексей – появился. Молодцы один к одному. Все дамы кенигсбергские от любопытства терпения набраться не могли.

Только Григорий Григорьевич сам всему делу и конец положил. Разное говорили. Будто амуры его с госпожой Розен не ко времени супругу известны стали, то ли дуэли не избежать было. Отменили театр. Андрей Тимофеевич долго еще досадовал, что столько над ролью корпел, всю, как есть, на зубок выучил. А Пассек посмеивался: трагедию-то нам разыграть не штука, кабы актеры не смутилися.

КЕНИГСБЕРГ
Квартира Г. Г. Орлова
Братья Григорий и Алексей Орловы, В. Н. Зиновьев

– Уразуметь не могу, братец, что за причина от трагедии на театре нашем отказываться. Кажись, и роли вы все разучили, и залу преотличную нашли. Автор достойнейший, ему ведь тоже в обиду показаться может. Ни к чему это.

– Зря бы не отменял, Алеша, и полно тебе об этом.

– Да когда весь город только о том и говорит. Разве не правда, Василий? Госпожа Розен уж кому, кажись, не жаловалась. Может, махался ты с чей да повздорил? А так, если взять, господин Сумароков и адъютантом в военной канцелярии графа Миниха служил, и при графе Головкине сколько лет любимым адъютантом был, самого графа Алексея Григорьевича Разумовского просил и тут же дозволение получил. Сам нам толковал, что в письме так и указал, мол, не славы ищу, не пустых утех – отечеству послужить тщуся. И в Шляхетном корпусе «Хорева» разыграли, и во дворце. Государыня о постоянном театре после «Хорева» толковать начала.

– Тем паче. Да и сам господин Сумароков директором театра стал. Откуда же каприз твой, братец, чай, не красная девка. Сладили бы представление, глядишь, и в Петербурге бы оказались. Сколько здесь сидеть еще!

– А роли-то как славно разобрали, Алексей Григорьевич! Может, оно и не больно к лицу в мои-то лета Оснельду представлять, да ведь в Шляхетный корпус ни барынь, ни актрис не приглашали. Григорий Григорьевич наш – Хорев, брат Кия, Болотов – Кий. Тебя звали отца нашего Завлоха представить. Чем плохо?

– Интрига-то там какая? Помнится, Оснельда питает чувства к Хореву, но Хорев – брат Кия, что лишил престола ее Завлоха, и она от великих своих чувств отрекается. Может, тут что тебя смутило?

– Не хотел говорить, да принудили вы меня, только чтоб дальше разговор наш не разошелся. Роман Ларионович Воронцов отозвался, что не надобно молодым гвардейским офицерам уроки царям давать. Время, мол, не пришло. Великий мастер Петербургской нашей ложи, с ним ли нам спорить.

– Ну, если сам Великий мастер…