355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Нина Молева » А. Г. Орлов-Чесменский » Текст книги (страница 32)
А. Г. Орлов-Чесменский
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 02:58

Текст книги "А. Г. Орлов-Чесменский"


Автор книги: Нина Молева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 40 страниц)

ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ

Ваше императорское величество!

Наконец находясь при смерти, я исторгаюсь из объятий смерти, чтобы у ног вашего императорского величества изложить мою печальную участь.

Ваше священное величество, меня не погубите, а наоборот того прекратите мои Страдания. Вы увидите мою невинность. Я собрала слабый остаток моих сил, чтобы написать отметки, которые я вручила князю Голицыну. Мне говорят, что я имела несчастие оскорбить ваше императорское величество, так как этому верят, я на коленях умоляю ваше священное величество выслушать лично все – вы отмстите вашим врагам и будете моим судьей.

Не в рассуждении вашего императорского величества хочу я оправдываться. И знаю мой долг, и ваша глубокая проницательность так известна, что я не имею нужды разбирать мелочи.

Мое положение таково, что природа содрагается. Я умоляю ваше императорское величество во имя вас самих благоволить меня выслушать и оказать мне вашу милость. Бог имеет к нам милость. Не мне одной откажете ваше священное величество в своем милосердии. Да смягчит Господь ваше великодушное сердце в рассуждении меня, и я посвящу остаток моей жизни вашему высочайшему благополучию и вашей службе.

Остаюсь вашего императорского величества нижайшая и покорная и послушная с преданностью к услугам

Елизавета

«Русская княжна» – Екатерине II. Равелин Петропавловской крепости
МОСКВА
Дворец Орловых в Нескучном
А. Г. Орлов-Чесменский, И. Г. Орлов, Ф. Г. Орлов

– Когда ж по твоему делу решение выйдет, Алеша? И наград ты за принцессу не получил, и благоволения тебе не высказали. Ровно бедный родственник ко двору ездишь. О чем наша государыня думает? Какую интригу затевает?

– Сам дивлюсь, сударушка папенька. Мало что холодно таково приняла, едва не распекать стала, так и дальше голову воротит. Вроде липшие ей Орловы стали, глаза колют. Ну, Потемкин, известно, все про нас наплести мог. Как-никак ночная кукушка денную завсегда перекукует. Да ведь и его сплетнями не прикроешь дела. Сидит же ненавистница государынина в крепости да еще со своей свитой.

– Постой, постой, Алеша, а ты сам как про Елизавету эту понимаешь. Самозванка она или как?

– Погодите, братцы, я тут такое услыхал: будто государыня князя Александра Михайловича Голицына от следствия отстранила.

– Ну, и что тебе, Дунайка, в том дивного показалося?

– Сказывают, раздумывать стал. Обронил ненароком, мол, таких кровей человека в каземате держать грех. Не то чтобы напрямую выразился, а намеком. Государыня влет поняла и всех следователей отменила.

– Как это всех? А до правды дознаться теперь как же?

– А может, и дознаваться нечего? Может, правда и так всякому понятна.

– Думаешь?

– А тут думай не думай. Она государыне письма на изысканнейшем французском диалекте пишет, иначе как Елизаветою не подписывается, фамилии не имеет, жених царственный государыню допросами донимает – помолвленную невесту обратно получить хочет. При всей Европе-то! А государыня велела ее из пражских трактирщиц производить. Оно, может, и соблазнительно, да ведь неубедительно. Кто поверит!

– Со своего голоса поешь?

– А мне чужие сплетни не указ. Своя голова на плечах есть – сам разберусь. Трактирщицу как ни обучай, все едино кухаркой останется. Как наша, прости Господи, государыня Екатерина Первая.

– Тут бы как раз великую благодарность Орлову-Чесменскому выразить, по-царски его одарить.

– Или дело замять. Как это государыня тебе, сударушка папинька, писала: «все бывшее забвению придать».

– Не выйдет! Я вот вам показать хочу, посоветоваться – письмо написал. Чтоб напомнить.

«Всемилостивейшая государыня!

Во все время счастливого государствования вашего императорского величества службу мою продолжал, сколько сил и возможностей моих было, а ноне пришел в несостояние, расстроив все мое здоровье и не находя более себя способным, принужденным нахожусь пасть к освященнейшим стопам вашего императорского величества и просить от службы увольнения в вечную отставку вашего императорского величества. Всемилостивейшей моей государыни всеподданнейший раб Алексей Орлов». Ведь ноябрь на исходе, а обо мне и не вспоминают.

– Не боишься, Алеша, – отправит она тебя сгоряча в вечную отставку? Говорят, на каждую пору дня лихо не дремлет, а у нас Потемкин день и ночь, как лихо поганое, бдит?

– Да ты что, Дунайка? Орлова-Чесменского в отставку? Это в сорок-то лет?

– Сам же написал о болезнях.

– Так это для блезиру. Для нелепости, коли хочешь. Прочтет – сразу намек поймет.

– А если не прочтет? Если по нонешним временам один Потемкин по всем делам судит и рядит, государыне же только в двух словах доложит, а она возьмет да подмахнет?

– Все равно расплатиться ей надобно будет. А с Потемкиным нам не служить. Что говорят, крепко угнездился во дворце-то?

– На Аннушке нашей поначалу силу его испробовали. Скрывать не стала: хорош, куда как хорош. Всегда в дело готов, и все ему мало. Так государыню глазами и пожирает, а ей в самый смак. Что ж, государыня государыней, а дело к полусотне годов пошло. Как ни скажи, все равно многовато.

– И еще, Алеша, слух такой пошел, будто государыня сама в багаже ненавистницы своей разбиралась. Лицом побелела: вещи-то все не простого обиходу. Конский прибор разный, дорогой. Перчаток, сказывали, одних полсотни пар. А самое диво, знаешь что, – пистолеты. Семь пар и один лучше другого – покойной государыне Анне Иоанновне впору.

– А про письмо, братцы, рассудить забыли. Завтра посылать хочу. Чего тянуть!

– Одно не по душе мне, Алеша, что про болезнь говоришь. Оно, знаешь, как бывает: не всклепать бы на себя хвори какой. Грешно это и небезопасно.

– Теперь уже, папинька-сударушка, опасность, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, главная миновала.

– Да ты что, Алеша! Было с тобой что?

– Почему нам не говорил, братец?

– В Ливорне началось. Так полагаю, опоили меня принцессины доброхоты. Писал я о том государыне, глазом не моргнула. Как там опаситься, когда повара ихние, все чужое.

– Толком, толком говори, Алексей!

– Говорю, притравили вроде. В глазах темнеть стало. В ушах звон. Ноги походя подкашиваться стали. Слабость – не слабость, а немощь какая. С ихними лекарями толковал, да веры к ним не имел. Что ни посоветуют, принимать боюсь. Больше отлеживался. Теперь куда лучше стало. Бог даст, Ерофеич совсем на ноги поставит.

– Это еще кто такой?

– Старика мне одного присоветовали. Настойки травяные составлять горазд. Всю Россию исходил, на китайской границе и то побывал. Долго меня смотрел, расспрашивал, а там настоечку и принес. Стал пить, чисто живую воду – раз от разу легчать стало. Я к чему заговорил, откупил я у него секрет-то. Так помыслил: в дому-то всегда пригодиться может. А назвал его именем: пусть Ерофеичем прозывает.

– А может, из твоих кто согрешил, Алеша? Может, пока отступился, а там опять за свое примется. Слуг бы тебе всех поменять.

– Вот принцесса Елизавета тоже собиралась, да не успела.

– Что-то на ум она тебе приходит. Неужто жалеешь?

– Да как тебе, Дунайка, сказать. Жалеть не жалею, а камень на сердце лежит. Поди, от меня зависело воли да живота ее лишить. С мужиком оно, может, и просто, а с бабой. Да еще смелая такая. Ничего не боялась. На лошади скакать любила. На полном скаку из пистолета в цель попадала. Так полагаю, второго дна у ней не было. Вся как на ладони.

– Собой хороша?

– Вот уж это нет. Царственная – это верно. Принцесса.

ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ

Его сиятельству

высокоповелительному господину, генерал-фельдмаршалу, сенатору, ее императорского величества генерал-адъютанту, действительному камергеру и разных орденов кавалеру князю Александру Михайловичу Голицыну.

От генерал-майора и санкт-петербургского обер-коменданта рапорт. Во исполнение высочайшего ее императорского величества соизволения, данным мне сего году минувшего мая 12-го числа, ваше сиятельство повелением предписать изволили, когда некоторая женщина, с двумя, при ней находящимися, поляками, с ее служанкою и камердинером в Петропавловскую крепость привезена будет, то от посланных принять и содержать в том месте, где бывают по делам тайной экспедиции колодники, вследствие чего оная женщина, и с теми, находящимися при ней людьми и сверх того четырьмя ее слугами, от посланных того ж мая 26-го числа в Петропавловскую крепость мною принята и на повеленном основании в показанное место посажена и содержала была, которая с самого того времени означилась во одерясимых ее болезненных припадках, в коих хотя беспрестанно к выздоровлению оной старание употребляемо было, точию та болезнь более в ней умножалась, а напоследок сего декабря 4-го числа, пополудни в 7 часу, означенная женщина, от показанной болезни волею Божию умре, а пятого числа в том же равелине, где содержала была, тою же командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена. Тем же караульным, сержанту, капралу и рядовым тридцати человекам, по объявлении для напоминовения верности ее императорского величества службы, присяги о сохранении сей тайны, от меня с увещеванием наикрепчайше подтверждено. Прочие же: оставшиеся два поляка, служанка и камердинер и четыре слуги обстоят все благополучно, о чем вашему сиятельству покорнейше рапортую.

Андрей Чернышев

6 декабря 1775 года

А. М. Голицыну – А. Г. Чернышев
Секретно
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Екатерина II, А. М. Голицын

– Ваше императорское величество, нашей заключенной больше нет. Ее не стало вчера вечером и сразу же, согласно вашему приказанию, она была похоронена во дворе того же равелина, в котором содержалась.

– Это хорошее известие, князь. Конечно, нельзя не сожалеть о так бессмысленно и во вред всем прожитой жизни, но все равно это человеческая жизнь. Надеюсь, обошлось без церковных обрядов и без исповеди?

– Как вы указали, государыня. Просто яма для захоронения была вырыта значительно глубже обычных могил. Комендант предупредил об этом солдат. Захоронение было сравнено с окружающей землей и заделано заподлицо с нею.

– Сколько человек было в команде, охранявшей злодейку?

– Ровно тридцать.

– И с них взята подписка о неразглашении?

– О, да, само собой разумеется.

– На всякий случай, князь, их следует навсегда оставить в гарнизоне крепости, разве что развести по разным равелинам.

– Будет исполнено в точности, государыня. Но у нас остается еще вопрос о свите покойницы. Продолжать ли их держать в крепости, где они занимают достаточно много места, или разослать по иным местам заключения?

– Пожалуй, нет, Александр Михайлович. Их следует отпустить.

– Как отпустить, ваше величество?

– Освободить из заключения и разрешить уехать на родину. Более того. Каждому следует выплатить двойное жалование с момента их ареста и, само собой разумеется, тоже взять подписку о неразглашении и о том, что они никогда ни под каким видом не приедут в Россию. В противном случае они снова окажутся в крепости. У них, вероятно, поизносилось платье?

– Да, оно находится не в лучшем виде.

– Вот видите. Значит, их надо еще снабдить одеждой и обувью согласно их положению. Одно дело камердинеры, другое – польские шляхтичи.

– Но ведь они конфедераты, государыня.

– Тем лучше. Они разнесут среди своих товарищей весть, что та, кого они считали дочерью императрицы Елизаветы Петровны, больше не существует. Обман очередной авантюристки станет невозможным.

– А как прикажете поступить с камеристкой Франциской фон Мешеде?

– Вы проверили ее дворянство?

– Оно неоспоримо. Ее родители живы.

– Это значит, что ей следует дать за то же время и тройной оклад, и весь оставшийся после ее госпожи гардероб. Надеюсь, там нет вещей, хотя бы как-то связанных с нашим царствующим домом.

– Все самым тщательнейшим образом проверено, государыня.

– Тем лучше. И чем скорее они покинут Россию, тем лучше.

– Но ведь им придется объяснить причину смерти их хозяйки.

– Чахотка. Камеристка была тому свидетельницей. К тому же эпилептические припадки.

– Очень схожие с теми, которые свели в могилу покойную государыню Елизавету Цетровну.

– Глупости! Никакого сходства быть не могло! Да, и у нас еще остается граф Орлов. Постарайтесь, князь, это проделать со всевозможными предосторожностями. Алексею Орлову надо дать понять, что его присутствие в столице нежелательно. Вместе со всеми его братьями. Можно было бы об этом сказать главе их семейства Ивану Григорьевичу, но я не хочу вступать в ненужные объяснения. Просто Орловы должны оставаться в Москве. Кстати, там они смогут дать волю своим простонародным вкусам и пристрастиям.

– Но, ваше величество, граф Алексей Григорьевич состоит на службе.

– Скажем, состоял. После смерти похищенной женщины в нем не осталось нужды, и он давно заслужил спокойный отдых. К тому же его постоянные перепалки с Григорием Александровичем не украшают нашего двора и сильно волнуют Григория Александровича. Этому давно надо положить конец. Хорошо было бы, если бы он сам понял эту неизбежность. Вот только – только пусть за графом Алексеем Григорьевичем московский обер-полицмейстер установит негласный надзор. Его энергия и фантазия слишком опасны для спокойствия государства.

ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ

Указ Военной коллегии

Указ ее императорского величества, самодержицы Всероссийской, из государственной коллегии господину генерал-аншефу и разных орденов кавалеру графу Алексею Григорьевичу Орлову-Чесменскому.

– В имянном, за подписанием собственной ее императорского величества руки, высочайшем указе, данном военной коллегии сего декабря 2 дня, изображено: генерал граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский, изнемогая в силах и здоровье своем, всеподданнейше просил нас об увольнении его от службы. Мы, изъявив ему наше монаршье благоволение за столь важные труды и подвиги его в прошедшей войне, коими он благоугодил нам и прославил отечество, предводя силы морские, всемилостивейше снисходим и на сие его желание и прошение, увольняя его по оным навсегда от всякой службы. О чем вы, господин генерал-аншеф и кавалер, имеете быть известны; а куда надо указами, о том предложено.

Григорий Потемкин
Секретарь Иван Детухов
Генеральный писарь Сила Петров
11 числа декабря 1775 года

Часть пятая
Изгнание

Льстите как можно больше и не бойтесь в этом пересолить.

Г. А. Потемкин о русском дворе английскому посланнику графу Д.-Г. Мальмсбери


…Современные иностранные писатели осыпали Екатерину чрезмерными похвалами: очень естественно – они знали ее только по переписке с Вольтером, и по рассказам тех именно, коим она позволяла путешествовать.

Фарса наших депутатов, столь непристойно разыгранная, имела в Европе свое действие. «Наказ» ее читали везде и на всех языках. Довольно было, чтобы поставить ее на ряду с Титами и Траянами. Но перечитывая сей лицемерный «Наказ», нельзя воздержаться от праведного негодования. Простительно было Фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа… он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна.

А. С. Пушкин. Кишинев, 1822

МОСКВА
Нескучный дворец
В. И. Майков, А. Г. Орлов, Ф. Г. Орлов. Г. Г. Орлов, Н. П. Архаров

– Принимай, хозяин, гостей! Слышь, Алексей Григорьевич?

– Никак Василий Иванович! Глазам своим не верю. Ты-то, наш пиит, почему в Москве оказался? Тебе чем новая столица не угодила? Я думал, прижился ты там: и в Вольном Экономическом обществе первая персона, и в масонской ложе не на последнем месте, и на театре твои пиесы. А уж о журналах и говорить нечего – только твоих сочинений читатели и ждали. Сколько лет назад ты туда переехал?

– Шесть лет. Я в Петербург, а ты, хозяин дорогой, на флот. Едва-едва не разминулись.

– Да и государыне ты ко двору пришелся.

– Э, Алексей Григорьевич, перестань. Сам знаешь, новый комедийный акт играться в Петербурге начал. Так уж лучше я вместе с друзьями останусь. Где я еще таких богатырей сыщу, кто над моими придумками так смеяться станет?

– Ты что, всерьез?

– Еще как всерьез. Пожаловали меня в бригадиры да в главные члены Мастерской и Оружейной палаты. Теперь уже москвич по полной форме. Хошь не хошь, хозяин, придется тебе гостя терпеть. Приглашать не станешь, сам ездить буду.

– Тебя да не звать, Василий Иванович! Всегда был ты и будешь у нас первейшим гостем. А с масонами как же? Отошел ты от них?

– Боже избави! Как ты такое подумать мог. Я уж с Московским кружком близко сошелся, да и сам знаешь, Николай Иванович Новиков для меня не чужой человек. Да и ко мне, друг дорогой, милости прошу, двери всегда настежь. Моя Татьяна Васильевна кланяться тебе да братцам твоим велела. По-прежнему вас любит да потчевать хочет.

– Ничего не скажешь, хозяйка у тебя отменная.

– Что ж своей не заведешь? По летам в самый бы раз. Гляди, не опоздай!

– Может, и подумаю. Дай после дел-то флотских оклематься.

– Знаю, нелегко тебе дались.

– И вспоминать не хочу.

– Что поделаешь, участь горькая да служба царская.

– Теперь пусть другие послужат, коли Орловы неугодны стали.

– А что, не ты один на пенсион вышел?

– Все мы как один. Да вот сейчас братцы соберутся, сам каждого и расспросишь.

– И Дунайка?

– Федор, как мне отставку дали, сразу ушел. Дня на службе не остался.

– Понятно. Он с тобой и на флоте был.

– Веришь, как мне при Чесме сказали, что адмиральский корабль на воздух взлетел, а там Дунайка был, чуть без чувств не свалился. Спасибо, тревога ложной оказалась.

– А у Владимира Григорьевича что за нужда уходить была? Должность от военных дел далекая. Дел он в Академии немало добрых сделал. Одних научных экспедиций сколько послал. Веришь, одна меня особо поразила – по наблюдению за прохождением Венеры через диск Солнца. Не зря в Лейпцигском университете науки одолевал.

– Опасались мы за него всегда, Василий Иванович, В доме он у папиньки-сударушки рос слабенький, пылинки с него сдували. А теперь, гляди, как выровнялся. Любо-дорого смотреть.

– Так вот я и говорю, ему-то зачем уходить?

– Не захотел государыне более служить. Не умеет Орловых ценить, без службы, говорит, еще лучше проживем. Он теперь домом своим около университета занимается. Проект заказал Михайле Казакову красоты неслыханной.

– Да место-то там тесное, невидное.

– В том и штука, что сумел Казаков все преодолеть. Зал на два этажа, на втором этаже окна фальшивые, а весь свет из-под купола как чудо какое льется. Чисто сенатский зал, что в Кремле. Дверей нету – вместо них стенки раздвижные. В мезонине церковь. Освящать будем в память Девяти мучеников Кизических, супротивников моровых поветрий, чтоб о Гришином подвиге помнить да Бога за его здоровье молить. Сам все посмотреть, Василий Иванович, должен. Не обидишь, чай, хозяина.

– Как можно! От одного любопытства тут же примчусь. А зал, поди, для оркестра и хора?

– Угадал. Капельмейстер-то его крепостной таких чудес достиг – придворному оркестру впору.

– Гурилев, что ли?

– Даже имя помнишь?

– Музыку помню, а уж имя к музыке приложилося.

– Может, и ты, Василий Иванович, соблаговолишь там творения свои почитать? Вот бы утешил.

– Гляжу, Москва тебе по душе пришлась. Думал, о Петербурге заскучаешь.

– Как на духу тебе, Василий Иванович, скажу: крепко меня там обидели, ой, крепко. Такое вовек не забудется.

– И полно тебе, Алексей Григорьевич. Обиды копить, себя травить. Будет случай, припомнишь, нет – ин и Бог с ними.

– Кабы мне твой характер, Василий Иванович.

– Бери, не жалко. А только вот что я тебе скажу: коли в Москве вы и впрямь устраиваться решили, непременно надо вам портреты свои заказать. Помнишь, чай, Федора Степановича Рокотова? Вот и он с нами вместе в старую столицу только-только перебрался.

– С военной службы ушел?

– Давно. При его-то батюшке да горб службой солдатской набивать! Кто тут на Москве с Репниными по богатству сравнится. Ото всех почет, уважение, и деньгами не обделили. Усадьбу целую застраивать взялся на Токмаковом переулке.

– Поди, дорого брать стал.

– А вот и нет. По-прежнему пятьдесят целковых – и весь разговор. Мой портрет только что окончил. Такого сибарита представил, что моя хозяюшка заново в меня влюбилася, право. Гляди-ка, хозяин, еще гость к тебе в дом, только, так полагаю, и нежданный, и незваный.

– Кто таков?

– Николай Петрович Архаров. Знаешь, поди, императрица, в Петербург уезжаючи, его московским обер-полицмейстером оставила. Ты ведь с ним и раньше дело имел?

– Не я – Гриша, когда на чумной бунт приезжал. Потом его императрице как отличившегося представил.

– Благодетелем, значит, оказался. А, впрочем, вот и Николай Петрович собственною персоною.

– Ваше сиятельство, проезжая мимо вашего превосходного жилища, долгом своим первейшим почел выразить достопочтеннейшему хозяину мои рабские чувства и вечную преданность.

– Проезжал, говоришь. Вот как! Куда же это ты, позволь у тебя спросить, Архаров, ехал? В какую сторону? К какому дому, благо до моего дворца через один лишь парк без малого полверсты ехать надобно?

– Да я, ваше сиятельство, если бы и специально из самой Москвы, и то за труд бы не почел, а за приятнейшую обязанность.

– Вот так и говори – специально. Слыхал я, обещался ты Григорию Александровичу Потемкину глаз с Алексея Орлова не спускать. Чего молчишь-то?

– Как можно, ваше сиятельство!

– У тебя все можно. Я не Григорий Григорьевич – меня, старого воробья, на мякине не проведешь. Только, видно, до тебя вести последние из Петербурга не дошли.

– Какие, Алексей Григорьевич? Может, и впрямь чего не прознал?

– Не прознал, Архаров, то-то и оно. Зашатался твой Григорий Александрович. В его дворцовые апартаменты больше тебе не войти – съехал хозяин-то. Съехал, Архаров. Жилец там новый устраивается. Захочет ли с тобой дело иметь, не сведом. А вот я с тобой и взаправду видеться не собираюсь. Обязался за графом Орловым-Чесменским следить, следи, но на глаза мне не попадайся, с людьми моими разговоров не заводи, агентов твоих на дворы наши орловские не засылай, не то со мной дело иметь будешь. А уж тут, Бог свидетель, хорошего ждать нечего. Так что как пришел, так и прочь поди. Мне понадобишься, сам позову. Не понадобишься, не смей мельтешить. Пошел, пошел, чего там!

– Не слишком ли суров ты, Алексей Григорьевич?

– По Сеньке и шапка. Лучшего не стоит.

– Здорово, хозяин! Вестовщика пустишь ли!

– С превеликим удовольствием, Василий Иванович. А что за вести?

– Не думай, не пустяки какие-нибудь московские – из самого Петербурга. Ты не думай, Алексей Григорьевич, знакомства у меня отменные. С Безбородкой на короткой ноге, а этот хохол хитер, хитер, а язык распускать может. Подловить только надобно. А за болтовней да за чашею пуншевою, сам знаешь, какая охота болтать приходит.

– Да не томи ты, Василий Иванович.

– Как можно! Самое первое дело – Малый двор. Знаешь ведь, какую государыня в собственном семействе кашу заварила. Великая княгиня Наталья Алексеевна, вишь, ее не устроила. Оно верно, похожа была великая княгиня на свекровушку. Ни тебе туалетами заниматься, ни с кавалерами на балах махаться. Строгая. Гневливая. Все говорят, супруга не любила, а вертела им как хотела. Умирала трудно. Родами. Сказывала Мавра Саввишна, пятеро суток мучилась да и преставилась. Великий князь о сне и еде позабыл – так убивался. А государыня наша, не в обиду благодетельнице нашей будь сказано, чужой любви терпеть не может. Всех бы ей перессорить, всех бы лбами посшибать – первое удовольствие. Вот она, на сына поглядевши ему невесткины записочки и выложила.

– Зачем ей?

– Будто бы сына утешить.

– Хорошо утешение!

– Вот и вышло, что хорошо. Великий князь как прочитал, так от похорон супруги и отказался.

– Ты что? Участвовать в них отказался?

– Отказался. А государыня тут же о новом сватовстве захлопотала. Тем разом без особых смотрин. Невесту в Петербург очередную вызвала. Пятнадцатого апреля великую княгиню-родильницу погребли, двадцатого августа новую свадьбу играть будут.

– И про траур забыли?

– А государыня от него всех желающих освободила, великого князя в первую очередь. Да кабы и не освободила, кто бы его на веревке к гробу привел. Так и простояла покойница всеми забытая. Да и похоронили ее, как правительницу Анну Леопольдовну – в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры. Для полного презрения.

– Это государыня умеет. И непременно напишет, чтоб прощаться приходили по желанию и без жадного озлобления. Слова-то эти она у покойной государыни императрицы позаимствовала. Да нам-то что – та ли великая княгиня, эта ли. Нам с ними детей не крестить.

– Твоя правда. Только вот что ты мне, друг любезный, скажи. Правда, нет ли, что Григорий Григорьевич наш в Коньково зачастил? Сразу скажу, не простое мое любопытство. Больно Архаров со своими агентами виться на дороге этой начал. Беды бы какой не случилось.

– Что ж, вправду наш Гриша от кузины нашей Катеньки Зиновьевой глаз отвесть не может. Мы уговорить пытались: не по-христиански выходит – как-никак близкая родня. Никакой Синод дозволения на брак не даст.

– Ах, оно так серьезно пошло!

– А ты думал? Спит и видит наш Григорий Григорьевич свадьбу сыграть. Одна препона – тетушка. Она позволения нипочем не даст. Нрав крутой. Зиновьевский. Того боимся, что сыграет Гриша свадьбу уходом. Тогда ведь и от императрицы всего ждать можно.

– Ей-то что за дело? Разве по старой обиде?

– Может, и так. Помнит она Гришу. Сам ведь виноват, что врозь разошлись.

– Что прошлое ворошить.

– Анна Степановна Протасова сказывала, что ни день, колкость какую в Гришин адрес отпустить изволит.

– Значит, крепко заноза засела.

– О том и речь. И будто сердце у него куриное, а голова баранья. Или того лучше: добр да глуп.

– Скажи ты ему, Алексей Григорьевич, про Коньково, пусть поостережется.

– Скажу. Спасибо тебе, Василий Иванович. В ложе-то когда собранию быть?

– На той неделе непременно. Да я сказать тебе пришлю.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache