Текст книги "А. Г. Орлов-Чесменский"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

МОСКВА
Дом князя Н. Ю. Трубецкого
Н. Ю. Трубецкой, М. М. Херасков

– Ну, здравствуй, Михайла, здравствуй. Давненько не видались. Врать не хочу, скучал по тебе и твоему семейству, а о матери и толковать нечего – каждый, кажись, Божий день тебя поминает.

– Батюшка, Никита Юрьевич, оповещены были о вашем приезде, со дня на день ждали.

– Вот видишь, на старости лет какая честь твоему вотчиму: верховный маршал при коронации государыни!

– Душевно рад, батюшка, хотя по вашим заслугам достойнейшего человека государыня и выбрать не могла. Одно мне, признаюсь, удивительно, как ее величество выбор такой правильный сделала. Ведь к партии ее вы никогда не прилежали, с амантами ее не кумились.

– С Кирилой Разумовским да с Орловыми? Упаси, Господь! Я всю жизнь тому самодержцу служил, которому присягал.

– То-то и оно, а ведь с покойным императором блаженной памяти Петром Федоровичем все непросто получилось.

– Вот и ошибаешься, друг мой. Так просто, что оторопь берет. У тебя тут посторонних нет ли? Ушей лишних, сам знаешь, нам не надобно. Да и без супруги твоей обойдемся. Умная женщина Елизавета Васильевна, добрая, а все не бабьего ума это дело.

– Нет, батюшка, Лиза ко всенощной пошла. Не думали мы, что вы так скоро из Петербурга доберетесь. На завтра вас ожидали, да и то разве что под вечер.

– Скоро! При такой езде до царствия небесного вмиг долетишь – крестным знамением осенить себя не успеешь. Не поверишь, на девятый день июля тронулись, везде на подставах лошади свежие, кушанье приготовлено отменное. Да решил я на своих конях ехать. Они мне здесь понадобятся – не ямских же брать. Вот роздых им и давал. Да и в поезду у меня народу не счесть. Живописцов и тех с собой привез.

– Пошто, батюшка, в Москве своих предостаточно.

– Может и предостаточно, да не таких. Не я им смотр производил – Иван Иванович Бецкой обо всем беспокоился.

– Иван Иванович, дядюшка-то наш? Как он?

– Наиважнейшая персона во дворце, доложу я тебе. Государыня с ним в послеобеденные часы запирается, не скажу, о чем толкуют, а времени вместе много проводят.

– А художники на что?

– Для ворот триумфальных. Тут и архитекторы понадобятся.

– И их привезли?

– А что, здешними не обойтись?

– Обойдемся. Чай, не на века строить будем. Времянки, одно слово. Только, батюшка, вы любопытство мое простите, как же дело такое во дворце сделалося, чтоб принцесса Ангальт-Цербстская вместо законного российского императора, внука родного государя Петра Великого…

– Нишкни, Михайла! И какой у вас, Херасковых язык опасный. Был император – нету императора. Ничего не вернешь. А от разговоров таких одна опасность.

– В Москве толковали, будто княгиня Дашкова молодая с супругом своим князем Михайлой Ивановичем немало тому способствовала. Статочное ли дело?

– Суетилась, это верно. Да она уж давно на великую княгиню как на образ святой смотрела. Все разговоры умные вели, про филозофию толковали. Государь либо на плацу пропадает, либо за столом куролесит. Уж чего только, Господи прости, не придумывал покойник, чтоб норов свой потешить. Может, и супруга в злость его приводила. Он назло ей дурачился да глупости всякие говорил. Все молчал, одна Дашкова за великую княгиню вступалась.

– При всех?

– Да как! Иной раз такое молвит государю, оторопь возьмет: ну, быть беде. А он, голубчик, ничего. Только головкой покачает да ручкой махнет. Любил крестницу, все ей спускал.

– А что вы, батюшка, сказали: «суетилась»?

– На мой разум, великую княгиню подзуживала, с офицерами гвардейскими толковала. Сам на сам с великой княгиней в карете помчался в полки гвардейские – присягать их заставить.

– Да разве одного этого достаточно?

– Во дворце-то? Ино может и хватит. Только тут великая княгиня иначе себя обезопасила. Так мне мнится, потихоньку от Дашковой с Орловым дело повела. Их в гвардии любят. Забулдыги великие: все бы им кутить да веселиться.

– Сказывали, и Кирила Разумовский на ее сторону переметнулся?

– Переметнешься, коли в Тайном приказе побываешь.

– Граф Кирила?

– Он самый, голубчик. Сначала у государя в подозрении оказался.

– Брат фаворита?

– И все-то тебя дивит, Михайла. Совсем в своей первопрестольной от придворной политики отвык. Что из того, что брат? И фаворит бывший, и братец с великой княгиней махался.

– До Орловых, выходит?

– До ли, после ли – со свечой в ногах не стоял, врать не буду. А только весь двор известен был. Не столько граф о великой княгине, сколько великая княгиня о нем вздыхала.

– Вот новости!

– Теперь уже и не новости. Государь арестовал графа Кирилу, в канцелярии подержал, допросам подверг, а там и выпустил. Одного не рассчитал: так хитрый хохол перепугался, что тут же с братьями Орловыми дружбу завел и в пользу своей былой амантки интриговать начал. Там и Теплову досталося. Тоже отведал тюрьмы да допросов, на сторону великой княгини сразу и перешел. Да все это, друг мой, дело прошлое. О будущем надо думать. Государыня мне не просто коронацию препоручила. Ее воля – чем народ российский облагодетельствовать хочет. В картинах да представлениях показать.

– Помнится, при Петре Великом так уже было…

– Верно, и ты мне, друг мой, в том очень даже помочь можешь.

– Чем же, батюшка?

– В сочинительстве, друг мой. Ты вот питомца своего хвалил – вирши его и впрямь ловкие показывал.

– Вы о Богдановиче, батюшка, думаете?

– Молод он, чтоб мне имя его запоминать. Твое дело старику подсказать. В дом ты еще его к себе взял.

– Богданович и есть, Ипполит Федорович.

– Из каких будет?

– Из шляхты малороссийской, только что родители его приупадли – состояния никакого. Одна надежда на службу.

– Вот ему служба и будет. Он сейчас при каком занятии?

– Только что университетский курс с большим успехом закончил, надзирателем за университетскими классами назначен. В Переволочне места его родные, близ Кременчуга.

– Ну, об этом мне знать ни к чему. Чин какой?

– Армейских полков прапорщик.

– Вот и ладно. Можно в Комиссию по торжествам взять – с почету какого службу начнет! – всяк, поди, позавидует. Еще кого протежировать станешь?

– Лейб-гвардии подпоручика Алексея Андреевича Ржевского.

– Кто таков? Фамилия, правда, древняя – от князей Смоленских.

– Так и есть, батюшка. Молоденек, но нашего складу мыслей и стихи преотличные слагает. Поди, удивлю вас, коли скажу, что и супруга его в стихотворстве ему не уступает. Дочка графа Федота Каменского.

– Каменского? Не того ли гоф-юнкера, что при государе Петре Великом мундшенком при дворе состоял?

– Его самого. А братец госпожи Ржевской, граф Михайла Федотыч, в Шляхетном корпусе при императрице Анне Иоанновне воспитывался, позже волонтером во французскую армию вступил.

– Что ж, семейство почтенное. Так мы и твоего Ржевского в Комиссию возьмем, а боле народу, пожалуй, и не понадобится. Все вместе умом-то и пораскинем, как государыне угодить.

– Хорошо-то как, батюшка, что у вас все с ее императорским величеством заладилось. А то мы большое опасение имели: раз покойный государь император вас всего так отличал, не вышло бы какого неудовольствия высочайшего в новое правление.

– Да-с, ничего не скажу, отличал меня его императорское величество. На плацу всегда рядом с собой держал. Куда больше – в полковники Преображенского полка произвел. Шутка ли! В Совете заседать посадил. Что ни день, собираться в личных апартаментах приходилось. Уважение великое оказывал.

– Вот о том и думали, чтобы с рук прошлое-то сошло.

– Ни словечком государыня меня не попрекнула. Оно верно, что с полком Преображенским расстаться пришлось.

– Сменили вас батюшка?

– Ни-ни! Государыня учтивейшим образом просила, чтобы самовольно ей лично полковничество уступил. Что делать-то было? Уступил, а государыня публично за любезность такую меня благодарила, за одолжение, мол, великое с моей стороны.

– Что ж, можно и так.

МОСКВА
Дом князя Н. Ю. Трубецкого
Д. Г. Левицкий, Н. Н. Трубецкой, А. А. Ржевский, И. Ф. Богданович, М. М. Херасков

Верно Теплов Григорий Николаевич говорил: Москва да Петербург как две страны разных. Порядок иной, дома иные, к говору и то привыкнуть надобно. В Москве каждое слово выпевают, в Петербурге оборвать торопятся. То ли время берегут, то ли собеседника уважить боятся. Все комком да швырком. Подъезды все на улицу выходят. Коли во двор, так петербургский двор на французский манер разделен: цветники да проезд для экипажей. Подъехал, сошел, и уж коляски след простыл – один швейцар в поклоне гнется: чем помочь, как доложить.

В Москве во двор въедешь, тут тебе и служба, и людские, и поварня дымится, конюшня – кто лошадей чистит, кто навоз гребет. У подъезда хоть на ночь экипаж оставляй – никому как есть дела нет. Летним временем двери и вовсе отвором стоят. Дорогу знаешь, сам в покоях хозяев найдешь. Слуги то ли спят, то ли выходить не торопятся. На Украйну нашу похоже: всем лень, всех в дрему клонит.

Вот у князя Никиты Юрьевича Трубецкого дом петербургский – как есть дворец. А в Москве, между Большой Никитской да Тверской, усадьба целая. Григорий Николаевич с письмом велел непременно быть, сыну фельдмаршальскому представиться – Николаю Никитичу. Книги кое-какие передать не то что в тайности, а чтоб в глаза особо не бросаться. Лакея еле дозвался, себя назвал: «Ждут-с вас, господин Левицкий». Даже в жар бросило – любезность такая!

Через анфиладу повел, полы что зеркало, а меблировки мало. Ее, сказывали, и во дворцах императорских недостает. По весне в Царское Село соберутся, из Зимнего дворца всю мебель везут, акромя разве кроватей. С теми обходятся. Так и картины прихватывают. А к осени со всем грузом обратно. Потерь да поломок не счесть. В анфиладе у князя Никиты Юрьевича мебель и новомодная французская, и та, что государя Петра Великого не иначе помнит. Видно, хозяева о доме не больно пекутся.

В угловой гостиной сине от дыма трубочного. Молодых людей множество – кто за столами на бумагах планы чертит, кто на диванах сидючи спорит.

– Вы и есть господин Левицкой? Рад познакомиться. Об образе мыслей ваших слыхал, о просвещенности тоже. Льщу себя надеждой, друзьями будем.

– Осчастливить меня хотите, князь Николай Никитич. Не знаю, сказывал ли вам Григорий Николаевич, что по занятию своему я всего лишь живописец.

– У нас художников, господин Левицкой, немало. Евграф Чемесов – полагаю, видели его преотличнейшие гравюры. Федор Степанович Рокотов – в мастерстве портретном немалых успехов достиг. Кокоринов – архитект, что Академию художеств в Петербурге строит. А вы по какому ведомству служите?

– Ни по какому, ваше сиятельство.

– Ну, в этом батюшка вам поможет или кузен мой Бецкой Иван Иванович.

– Боже избави, ваше сиятельство, протекции я не ищу, но одной лишь независимости душевной и служебной.

– Вот славно! Простите мою бесцеремонность, но не стесненные ли обстоятельства материальные побудили вас обратиться к занятиям живописью?

– Я не скрываю, что стеснен в материальных средствах, однако не настолько, чтобы зарабатывать себе на пропитание. Живопись – скорее для меня призвание душевное. Небольшие земли на Полтавщине позволили бы мне существовать безбедно.

– Григорий Николаевич поминал, что батюшка ваш отличается в художестве и достаточно известен как отменный гравер.

– Значит, ваше сиятельство, не слишком известен, коли для вас проявился лишь через рекомендацию любезнейшего Григория Николаича.

– О нет, господин Левицкой, это всего лишь свидетельство моей неосведомленности в делах художественных. Я слишком предан занятиям литературным. Мой удел – стихи, кои удается мне сочинять с переменным успехом, и переводы французские.

– Я слышал, ваше сиятельство, преимущественно филозофические.

– Вы правы, энциклопедия французская занимает мое воображение. Я полагаю, господин Левицкой, без всеобщего просвещения народа Россия никогда не освободится от уз рабства, кои сковывают и ее мысль, и ее волю. Каждый человек должен приходить на свет с равными правами, даваемыми ему государством, как их дает ему Господь Вседержитель и Натура. Но в жизни своей ему предстоит все силы полагать на усовершенствование своей нравственности, на противостояние миру соблазнов и всеобщего зла.

– Совершенно разделяю ваши взгляды, ваше сиятельство.

– Мы на это и рассчитывали, друг мой. Разрешите мне ввести вас в наш круг. Господа! Перед вами господин Левицкой, которого столь усиленно рекомендовал нам Григорий Николаевич Теплов. Первое самое короткое общение с господином Левицким убедило меня в том, что мы будем иметь в его лице единомышленника и друга. Так вот, господин Левицкой, я представляю вас Алексею Андреевичу Ржевскому, Ипполиту Федоровичу Богдановичу и прежде всего Михайле Матвеевичу Хераскову. Если все мы можем себя причислить к начинающим литераторам, то Михайла Матвеевич уже прославился изданием поэмы «Плоды наук» и «Храм славы», трагедии…

– «Венецианская монахиня», не правда ли?

– Вам довелось ее читать?

– И с превеликим удовольствием.

– Автор может себя чувствовать только польщенным, тем более, что вы, как мне сказывали, петербургские жители и только что приехали из северной столицы.

– Это правда, как правда и то, что театралы петербургские наслышаны о постановке на сцене московской иронической поэмы господина Хераскова «Безбожник».

– После этого я и вовсе не сомневаюсь, что нам будет легко вместе работать. Вы знаете, о чем идет речь, господин Левицкой?

– В самых общих чертах, ваше превосходительство.

– Более частные нам предстоит сейчас определить. Итак, господа, торжество, которое мы должны сочинить, явит зрителям всю программу наступающего царствования.

– Программу? Но разве самодержцы имеют какие-либо программы, кроме неограниченного пользования властью?

– Так не бывало, но по желанию вступившей на престол самодержицы именно так впредь быть должно. Я предлагаю, господа, тему обещания мирного царствования ради развития промышленности, сельского хозяйства…

– И всех видов искусств!

– Непременно внимание к юношеству, ибо только ему достанется пожинать урожай сего благого посева…

– Но это следует превратить в фигуры аллегорические, как, например, «роскошь и праздность запрещенные». Такое изображение возможно, господин Левицкой?

МОСКВА
Ивановский монастырь, что в Старых Садах. Покои художников А. П. Антропова и Д. Г. Левицкого
Д. Г. Левицкий

Свершилось! Князь Никита Юрьевич так и сказал: великий, мол, век начался. Не было еще такого государя, кроме Петра Великого, чтоб так к просвещению прилежал, о народе думал, права и законы восстанавливать хотел. Где такое видано, что монарх у своих подвластных советов просил, о действиях своих с ними вместе обдумывать хотел. А вот государыня захотела. Будучи в Петровском, на въезде в столицу, сколько раз инкогнито в Москву ездила. Своими глазами, как столица древняя живет, увидеть. И убранство праздничное посмотреть. Где поправить велела, где для увеселения народного музыкантов да певчих разместить. Во все сама войти пожелала.

В субботу, двенадцатого сентября, торжественный въезд в Москву назначен был. С утра сколько раз дождь начинался, к середине дня и вовсе разошелся. Старики говорят, такого потопа не упомнят. Ветер – на ногах не устоишь. С всадников плюмажи срывало. Лошади иной раз останавливались. Тут уж как разберешь все особенности убранства. Поди, за стеклами карет и вовсе ничего не видать.

А смотреть было на что. Вдоль всей Тверской – елки стриженые шпалерами. На перекрестках – фигуры резные, гирлянды цветочные. Перед Кремлем у ворот триумфальных митрополит Тимофей государыне речь поздравительную произнес. Сказывал Никита Юрьевич, государыню, как ни берегли, всю измочило. Туфельки в воде. А ведь словечком не подосадовала. Будто все стихии по ее воле разыгрались.

На ворота наши государыня посмотрела. Портрет ее величества во всех императорских регалиях написан. Улыбнуться изволила: мол, словно уже в завтрашний день смотрит. Чуть дождь поутих, художники к живописи своей побежали. Боялись, не смыло ли. Спасибо служители присмотрели: только перед появлением ее величества открыли, а так все под навесами да под рогожами держали. Обошлось…

Ввечеру потише стало, а уж в пять утра приглашенные во дворец кремлевский собираться начали. Никита Юрьевич распорядился, чтобы каждому свой час – толчеи бы не случилось. Народу видимо-невидимо, весь дворец наполнили. А как иначе – шляхетство со всей России съехалось, и государыня всем честь оказать пожелала.

В восемь часов войска на Ивановской площади выстроились, а двумя часами позже процессия из дворца в собор Успенский тронулась. Богатство такое, как в сказке. Все в золоте да каменьях драгоценных переливается. Солнце бы, выглянуло, ослепило. Айв серый день глаза жмуришь.

Процессия без государыни пошла. Ее императорское величество во дворце осталась, где первое благословение священства приняла. Регалии императорские перед ней выложили. Из дворца выйти изволила – ни тесноты, ни народу простого. Все чинно, благолепно. На ступенях собора архимандриты да архиепископ Новгородский крест государыне поднесли для целования, водою святою окропили. Государыня к престолу царскому проследовала, порфиру и орден Андрея Первозванного на себя возложила, корону собственноручно надела. При том на Красной площади солютация произведена, клики народа раздались.

Князь Никита Юрьевич умилялся: немецкая по происхождению принцесса, а в чине нигде не ошиблась, по-российски почти чисто говорит. Из Успенского собора в Архангельский перешла – мощам прежде бывших государей поклониться. Оттуда во дворец, в аудиенц-камеру – милости раздавать да поздравления принимать. Первый раз под балдахином села, а будто самодержицей родилась. Каждого добрым словом да улыбкой милостивой одарила. В Грановитой палате стоял стол для шляхетства, а после стола всем разъехаться разрешено было. Никита Юрьевич еле жив. Комплекция грузная, годы немолодые, цельный Божий день на ногах, а уехать не посмел. Да как тут уедешь! С сумерками государыня инкогнито на Красное крыльцо вышла – иллюминацией московской полюбоваться. Значит, под рукой надо быть. Хоть инкогнито, а с появлением ее императорского величества в Замоскворечье фейерверк препышнейший жечь начали.

День за днем, почитай, вся неделя в празднествах прошла. Ненастье отступило. Государыня похвалила. Отметить пожелала, что со смыслом все – для поучения народного получилось. На шестой день – празднество для народа на Красной площади. По улицам колесницы с жареными быками и горами хлеба – для бесплатного угощения. За ними роспуски с бочонками пива да меда. На перекрестках столы для бедных. Близ Кремля – шатры с флагами разноцветными, с пряниками да сладостями. О расходах великий маршал и говорить не стал: чего уж! Россия – государство богатейшее, выдержит. Потом оговорился: абы не каждый год такое. Кто знает!

МОСКВА
Дом князя Никиты Трубецкого
Н. Ю. Трубецкой, М. М. Херасков, А. П. Сумароков, И. Ф. Богданович, А. А. Ржевский, Д. Г. Левицкий

– Вот и отлично, что из монастыря своего Ивановского к Никите Юрьевичу на двор выбрались. Охота вам была на таком отлюдье жить. На дворе Трубецких – другое дело.

– Боюсь, не стеснить бы князя.

– Да уж есть чего бояться! Глядите, сколько народу у него живет. Год пробудешь – всех в лицо не узнаешь. Тут уж московский обычай. Князь в Петербурге, а нахлебники так табором и стоят.

– Вот и опасаюсь, нахлебником бы не стать, Ипполит Федорович.

– Какой же вы нахлебник, Дмитрий Григорьевич. Сами знаете, как по мыслям хозяину и сыновьям его пришлись. Обо мне уж и говорить нечего. Невелика шишка Богданович, только и я здесь при деле, при своем месте. К тому же мы с вами без малого земляки – хоть по-польски поговорить, хоть по-нашему, по-малороссийскому, пошутить, все легче.

– Премного благодарен, Ипполит Федорович, за доброту вашу. Только работы для себя не больно много вижу. Живописцы-то, с которыми из Петербурга приехал, к новому году все назад воротились.

– А разве не знаете, задумала государыня великий маскарад учинить.

– Да ведь маскарады в Москве и так один за другим идут.

– Идут, да не такие. Хочет государыня великое представление дать. Одних актеров четыре тысячи!

– Господи! Да откуда же столько-то собрать?

– Ну, не совсем настоящих актеров, а ряженых, так сказать, а уж среди них и певцы, и музыканты, и лицедеи. С согласия государыни господам Хераскову и Сумарокову поручено программу сего шествия писать.

– Шествия? Вы сказали, как будто, представления?

– И так, и так можно. Потому как действие сие будет происходить по ходу процессии, а процессия должна несколько дней по различным улицам московским передвигаться. Чтобы всем москвичам вдосталь наглядеться. Там и ваш труд, Дмитрий Григорьевич, не иначе понадобиться может.

– А где ж там место для живописи? Разве оказы какие или ворота новые триумфальные?

– Заранее не скажу, только Михаил Матвеевич предупредить вас о присутствии вашем велел.

– А, вот вы где, господа! Слышу, кто же это так горячо дискутирует? Голоса знакомые, а сразу в толк не взял: Богданович с Левицким. Вот и отлично, что нашел я вас. Прошу в гостиную голубую – наметки программы нашей послушаем. Посоветоваться никогда не мешает. Кстати, Дмитрий Григорьевич, актера нашего преотличного узнаете – Волкова Федора. Ему государыня с актерами заниматься велела. Александру Петровичу Сумарокову одному не под силу, да и подход у него иной.

– Это что за Волков – не из Ярославля ли?

– Из Ярославля. Купецкой сын.

– Да уж вы, Михайла Матвеевич, прибавьте, что господин Волков в Шляхетном корпусе не один год провел. Без науки какой актер!

– Вот ты Ипполит, все Левицкому в подробностях и расскажи, а теперь времени терять не будем. Раз, господа, все в сборе, прошу вас, Александр Петрович, слово за вами.

– Что ж, порешили мы шествие сие из девяти отделений делать, чтоб перед каждым отделением свой знак несли.

– Подобно главам книжным?

– Вот именно. Здесь ведь что важно – чтобы народ в готовности был с каждой главой ознакомиться, сразу что к ней относится припомнил да в уме держал. Отделения все непростые – сразу посмотреть, не разберешься. В них должно изъявить гнусность пороков и славу добродетели. Отсюда и название – «Торжествующая Минерва». Мы с Михайлой Матвеевичем так постановили: объяснительные стихи к маскараду херасковские, а хоры мои, сумароковские. Машины и всяческие аксессории театральный машинист господин Бригонций сделает.

Итак, первыми пойдут провозвестники торжества с огромною свитою. С ними трубачи, литаврщики, чтобы народ собрать.

– Москвичей чего собирать. От них в какой тайне ни держи, все едино сбегутся. С ночи места занимать будут – никаким морозом-дождем не разгонишь. Любопытны больно.

– Верно, Михайла Матвеевич. Только без вступления никак нельзя. Наподобие театральным представлениям.

– Не спорю, не спорю, Александр Петрович. Это я только про москвичей. Другого такого народу не сыщешь.

– Так вот, перед первым отделением несен должен быть знак Момуса, бога насмешки, который ничему веры не дает, надо всем потешаться норовит, каждому помыслу противустоит. Отсюда и наименование отделения – «Упражнение слабоумных». Вы что здесь, господин Волков, предложить можете?

– Для начала музыкантов, кукольщиков во множестве, всадников на деревянных конях в том смысле, что по виду едут, а на самом деле с места сдвинуться не могут. За ними верхом Родомант – храбрый дурак и чтоб паж косу его нес преогромную.

– И непременно Панталоне со служителями в комическом платье. Панталоне в портшезе нести можно, чтобы с важностию по сторонам раскланивался.

– Панталоне можно. А далее дикарей множество.

– И место для Арлекина.

– А вот еще Александр Петрович задумал: быка с приделанными на груди рогами, на быке человек, а у человека в груди окно, чтоб держал он модель вертящегося дома. Объяснить такую мысль нетрудно. Момус, видя человека, смеялся, для чего боги не сделали у него на грудях окна, сквозь которое в его сердце можно было смотреть. Бык смеялся, для чего боги не поставили ему на грудях рогов и тем лишили его большей силы, а над домом смеялся, отчего нельзя так его сделать, что если худой сосед, то его поворотить на другую сторону.

– Не слишком ли мудрено?

– В стихах все разъяснить можно. Да и государыня пожелала, чтобы первым делом критиканов всяких осмеять. Для примеру.

– Что ж, коли на то воля ее императорского величества, господину Волкову остается только талант свой приложить.

– Сделаю, что смогу, ваше превосходительство. Тут и второе отделение не проще – «Смех и Бесстыдство», Бахусом представленные.

– И что же? Помнится, для начала решили мы, чтобы картину везли. На картине пещера Пана, в ней нимфы, сатиры, вакханки в буйном веселии, сатиры на козлах, свиньях и обезьянах.

– А за картиной пьяный Силен на осле в окружении сатиров. За ним на быке толсторожий откупщик, бочка с корчемщиками, целовальники, стойки с питием, за стойками чумаки с балалайками да в конце хор пьяниц.

– Тут уж Никита Юрьевич все подсказал. Видал он шествия Всешутейшего и Всепьянейшего собора государя императора Петра Великого. Народ с того больно веселился.

– И здесь веселиться будет. Пьяницам у нас всегда почет. Не знаю, у какого еще народа поговорка такая быть может: пьян да умен – два угодья в нем.

– С третьим отделением надежда вся на картину – «Действие злых сердец». Тут и ястреб, терзающий голубя, и паук, спускающийся на муху, и голова кошачья с мышью в зубах, и лисица, давящая петуха. Можно за ней хор музыки пустить, чтобы музыканты разными животными наряжены были да несогласно играли.

– Зато в четвертом картина простая – маска со змеями, кроющимися в розах, и надписью «Пагубная прелесть», и означать она должна обман.

– А вот за нею цыгане и цыганки с песнями и танцами, пляшущие колдуны, ворожеи, дьяволы и сам Обман в лице аферистов и пустых прожектеров. Государыня настаивала, чтобы особенно прожектерство осудить. От него, по ее мнению, лишь смешение мыслей у народа наступить может.

– Подумать бы, как Обман от Невежества отличить. Невежеству и его посрамлению у нас пятая картина посвящена будет.

– Отделение, хотели вы сказать, Александр Петрович, потому что картины живописной тут на деле никакой – одно изображение черных сетей, нетопыря и ослиной головы с надписью «Вред непотребства». Господин Волков придумал, чтобы за знаком четверо как бы замерзших змей отогревали, хор слепых друг дружку вел, Невежество на осле ехало, а за Праздностью и Злословием толпа ленивых плелась.

– Шестое отделение, думается, Михайла Матвеевич, едва ли не самое важное – «Мздоимство». Было оно, есть и будет в России, и все же подчеркнуть уместно, что ее императорское величество терпеть его не намерена.

– Большое облегчение от того народ российской почувствовать должен, потому и отделению следует быть разнообразному – на все случаи жизни. Как там у вас, господин Волков, предполагается? Художники, знаю, на знаке изобразить Гарпию взялися – птицу великую с человечьей головой. Вокруг крапива, крючки, денежные мешки и изгнанные бесы.

– О том мы с господами живописцами уже толковали. Надпись еще они сделают: «Всеобщая пагуба».

– А далее что решили?

– С ябедников и крючкотворов начнем. Они знамя понесут с одним словом: «Завтра». В том смысле, что ничего сразу решать не хотят. За ними особы замаскированные на крючьях тащить будут взяточников, обвешанных крючками. У сочинителей ябед своя толпа. Им положено идти с сетями, соседей своих стравливая и опутывая. А под конец хромая Правда на костылях еле тащиться будет, а сутяги и аферисты ее в спину тугими денежными мешками станут толкать.

– Отлично, господин Волков, отлично. Лишь бы лицедеи ваши все хорошо разыграли.

– Разыграют, не извольте беспокоиться, Александр Петрович. Я и актеров своих привез, да из крепостных трупп немало народу набрали. Должно хватить.

– Смотрите! А ежели нехватка какая, тут же его сиятельству князю Никите Юрьевичу сообщайте. Он с деньгами жаться не будет.

– Премного благодарствую. Главное для меня, чтобы часу на репетиции хватило. За неделю такого действа не сгоношишь. Где там!

– Ну уж тут как кривая вывезет. Мы сами себе не хозяева.

– И то подумайте, Александр Петрович, как седьмое отделение представлять.

– Да у нас тут мир навыворот.

– «Превратный свет», Михайла Матвеевич, а под знаком – на нем летающие звери четвероногие и лицо человеческое, вниз обращенное, над ним надпись: «Непросвещенные разумы».

– Получится ли как задумали, господин Волков?

– Должно, хоть и непросто все. И то сказать, сначала хор в вывороченных одеждах, за ним музыканты верхами – кто на быках, кто на верблюдах. За музыкантами кареты – одну слуги в ливреях везут, внутри лошадь разлеглась, другую, с обезьяной внутри, модники потянут. Две люльки на колесах: старика спеленутого грудное дитя кормит и за старушкой с куклой девочка с розгой. Свинья преогромная на розах – это в следующей колеснице, за нею музыканты в обличье козлов и певчие, одетые ослами. А в конце Химера – ее расписывать будут маляры и славословить рифмачи верхом на коровах.

– Утешнее, полагаю, и не придумать!

– Под конец же восьмое отделение над Спесью глумиться станет.

– Простите, господа, не уразумел, панно здесь какое будет?

– Картина такая: павлиний хвост, окруженный нарциссами, а под ним зеркало с надутою харей да надписью: «Самолюбие без достоинств». А в последней, девятой, изображение «Мотовство и Бедность». На знаке опрокинутой рог изобилия, из которого золото течет, а кругом фимиам курится. Отсюда и надпись: «Беспечность о Добре».

– Ваш хор здесь, Александр Петрович? Лучше Сумарокова никому тему сию не сочинить, уверен.