Текст книги "А. Г. Орлов-Чесменский"
Автор книги: Нина Молева
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец. Кабинет императрицы
Екатерина II, дежурный секретарь
– Что слышно от нашего доблестного московского генерал-фельдмаршала? Удалось ли сему блестящему полководцу справиться с одним поручиком? Почему мне ничего не докладывают о Новикове?
– Ваше величество, князь Прозоровский доносит, что все обыски и аресты в Москве произведены, а владельцы книжных лавок после соответствующих допросов и указаний отпущены.
– И это все?
– Нет, ваше величество. Московский главнокомандующий направил в Авдотьино, деревню Новикова, советника Московской уголовной палаты Олсуфьева.
– Это еще зачем?
– Как докладывает князь, чтобы обнаружить тайную мартинистскую типографию.
– А она там когда-нибудь существовала? Да и зачем было этому Новикову прятаться в деревне, когда он открыто творил свои негодные дела в Москве?
– Но в Москве ничего не удалось обнаружить.
– Это свидетельствует лишь о ловкости мартинистов или о том, что находятся в моем окружении люди, которые успевают их своевременно известить.
– Ваше величество, такое подозрение…
– Не подозрение – уверенность. Скажу совершенно открыто: я подозреваю в этом Малый двор и его сторонников.
– Но, ваше величество, некоторые просто могут испытывать сочувствие к благотворительной деятельности господина Новикова.
– Благотворительная деятельность? Я не верю ни в какую благотворительность. Ею может заниматься государство в силу необходимости предотвращать нищенство и пороки, с ним связанные. Но частные лица всегда преследуют в ней своекорыстные цели – от пустого тщеславия до замаливания грехов, эдакого публичного покаяния. Кстати, я давно хотела, чтобы вы мне перечитали сочинение господина Новикова о голоде в Российской империи. Как будто в России может быть голод! За всю свою поездку в Тавриду – а это не ближний путь – я не видела ни одного человека в лохмотьях и рубище. Ну что, нашли? Читайте же!
– «Всякий, у кого есть дети, не может равнодушно отнестись к известию о том, что огромное число несчастных малюток умирает на груди своих матерей. Я видел исхудалые бледные личики, воспаленные глаза, полные слез и мольбы о помощи, тонкие высохшие ручонки, протянутые к каждому встречному с просьбой о корке черствого хлеба, – я все видел это собственными глазами и никогда не забуду этих вопиющих картин народного бедствия. Целые тысячи людей едят древесную кору, умирают от истощения. Если бы кто поехал сейчас в глухую деревню, в нищенскую хату, у него сердце содрогнулось бы при виде целых куч полуживых крестьян, голодных и холодных. Он не мог бы ни есть, ни пить, ни спать спокойно до тех пор, пока не осушил бы хоть одной слезы, не утолил бы лютого голода хоть одного несчастного, пока не прикрыл бы хоть одного нагого».
– Какая наглость! И это именно в то время, когда Новороссия такими восторгами встречала свою монархиню.
– О, ваше величество, это бесстыдство, не знающее пределов!
– И тем не менее никто не торопится положить ему конец, несмотря на все мои указания.
– Да, ваше величество, вы все до мелочей разъяснили князю Прозоровскому. Воистину трудно понять, чего он мешкает, если только…
– Что еще за «если только»?
– Простите, ваше величество, я взял на себя смелость подумать – если князь не опасается мнения москвичей. Может быть…
– Этих бунтовщиков? Этого сброда, как справедливо отозвался о них во время Чумного бунта граф Григорий Орлов? Так на что же, в таком случае, у него войска? Волнения из-за одного отставного поручика? Этого еще недоставало!
– Но у него не так мало единомышленников или, по крайней мере, сочувствующих, ваше величество, а московскому главнокомандующему явно не нужна смута во вверенном ему городе.
– Вот как! У вас даже готова целая защитительная речь! И все же повторите, что я писала Прозоровскому по поводу Новикова. Может быть, не все в моих словах было ясно.
– Сию минуту, ваше величество. Сейчас найду. Да вот, пожалуйста: «Вам известно, что Новиков и его товарищи завели больницу, аптеку, училище и печатание книг, дав такой всему благовидный вид, что будто бы все те заведения они делали из любви к человечеству; но слух давно носится, что сей Новиков и его товарищи сей подвиг в заведении делали отнюдь не из человеколюбия, но для собственной своей корысти, уловляя пронырство и ложною как бы набожностью слабодушных людей, корыстовались граблением их мнений, о чем он неоспоримым доказательством обличен быть может…»
– Довольно. Все понятно. Так что же делал Олсуфьев в новиковской деревне?
– Следов типографии ему обнаружить не удалось.
– Не сомневаюсь.
– Зато среди множества хранившихся там книг сыскалось больше двух десятков напечатанных без цензурного разрешения.
– Так все-таки сыскалось!
– Господин советник Уголовной палаты их немедля конфисковал и в Москву препроводил.
– А Новиков?
– Московский главнокомандующий докладывает, что арестовать Новикова Олсуфьев не решился.
– Что это значит – не решился?
– Ввиду крайней его немощности и слабости. Господин Олсуфьев застал его в постели и потому ограничился тем, что приставил к больному охрану.
– Какое неслыханное человеколюбие!
– К тому же, как доносит московский главнокомандующий, в доме оказались малолетние дети, коих прибытие воинской команды и последующий обыск привели в припадочное состояние, и поручить надзор над ними было некому.
– И этим все кончилось?
– Нет-нет, ваше величество, князь Прозоровский, взбешенный, по его же собственным словам, сим дерзким нарушением приказа, отправил в Авдотьино майора Жевахова с двенадцатью гусарами, который Новикова арестовал и довез до Москвы, хотя и с затруднениями.
– Какими еще затруднениями?
– Все дело в том, ваше величество, что арестованный почти 70 верст пути находился в глубоком обмороке, так что не чаяли его живым довезти, однако же в Тайный приказ доставили.
– Дальше, дальше!
– Князь взялся сам вести допросы и хотя еще не применял к арестованному в силу крайней его слабости средств физических, однако же угрожает Новикову пытками и голодом. Впрочем, арестованный и так от приема всякой пищи уклоняется.
– Каких же признаний удалось добиться князю?
– Пока никаких, и он умоляет ваше величество прислать в Москву для допросов господина Шешковского на помощь себе.
– Ничего подобного! Шешковский и здесь всегда надобен. Пусть везут Новикова сюда, в крепость. Живого или мертвого.
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец. Кабинет императрицы
Екатерина II, дежурный секретарь, С. И. Шешковский
– Ваше величество, вы изволили спрашивать господина Шешковского.
– А, нашего сыскных дел мастера. Зови его сюда, зови.
– Ваше императорское величество, государыня-благодетельница!
– Встань, встань, Шешковский! Сколько раз тебе говорено, не смей передо мной на колени падать. Доколе ты из меня деспота восточного представлять будешь? Сей же час встань и платья не целуй. Заслужишь, к руке допущу.
– Да я, государыня-благодетельница, от избытка чувств сдержать себя не могу-с. Гляжу и не верю, кто есть предо мной – чисто ангел небесный.
– Хватит, Степан Иваныч! Сказано, хватит! По делу тебя звала, а не про чувства твои слушать. Чего там Прозоровский с отставным поручиком не сладил? Послабление какое ему дал?
– Ни-ни, матушка-царица, послабления никакого. Напротив – князь с великим искусством к делу приступил, да что поделать, коли арестант что ни минута сознания лишался. Известно, князь – человек военный, солдат по полной форме, с такой слабостью ему дела иметь не пристало. Терпение не то, а уж мы, с Божьей помощью, потихоньку, полегоньку.
– Известно, тише едешь – дальше будешь. Куда же ты, терпеливый человек, доехал? Далеко ли?
– Я, государыня-благодетельница, так рассудил, чтоб при сем мнимом больном лекарь военный постоянно находился, как я допрос снимать буду. Он, значит, в обморок, а лекарь его водичкой отольет, солей нюхательных даст. Глядишь, опять наш голубчик глазки открыл, языком ворочать стал.
– Так чего ты от него добился, Степан Иванович?
– А это, государыня-благодетельница, я к тебе пришел узнать, в чем повиниться-то он должен. Ну, так сказать, пункты какие.
– Князь Прозоровский так полагал, что не иначе Новиков революции французской симпатизирует, с одобрением о ней отзываться должен.
– О революции от господина московского главнокомандующего знаю. Особо князь меня о том упреждал.
– И что же?
– О французах ничего не говорит.
– Хорошо ли спрашивал?
– Да уж неужто, государыня-благодетельница, в упущениях каких меня заподозрить можно! Сколько лет на сыскной работе, и всегда царица наша довольна рабом своим верным бывала. И с Емелькой Пугачевым, и с господином Радищевым, и с иркутским наместником Якобием, и с Колокольниковым…
– Хватит! Заврался. Значит, о событиях французских не дознался.
– Да я, государыня-благодетельница, и кнутик использовал. Не то чтоб в полную силу – куда там! А легонечко – для понятия.
– И что?
– Зубами скрыпит и молчит. Откуда у небоги силы берутся?
– Значит, есть откуда. Всегда знала, с мартинистами беды не оберешься. На своем стоять умеют. На деньги не идут. Одного от других не отделить. Радетели народные, пропади они пропадом!
– Еще, государыня-благодетельница, князь Прозоровский предположение высказывал, что господин сочинитель Карамзин Николай Михайлович путешествие свое по странам европским на новиковских средствах совершал. Своих-то у него что кот наплакал. Да и из товарищей никто его нужной суммой не ссужал. Полагает князь, бесперечь новиковских рук это дело.
– Узнал?
– Молчи, только глаза закатывает, такая иной раз досада берет. Кнутобойству бы его подвергнуть, как положено.
– Не выживет?
– Не выживет, государыня-благодетельница, тюремный лекарь так и сказал.
– А про Малый двор?
– Молчит. Словом не обмолвился. Один раз сказал: знать ничего не знаю и все тут.
– А через приятеля-то его, живописца, не пробовал?
– Левицкого-то? Так за ним слежка установлена. Спугнуть его раньше времени тоже резона нету.
– Твоя забота. А видится мне, крепко они между собою повязаны. Впрочем, живописец, может, и по глупости. Может, Новиков хитростью его к себе привязал.
– Разберемся, государыня-благодетельница, во всех винах вольных и невольных. Ведь я, царица-матушка, без Божьей помощи ни на шаг. Коли где силу и приходится применить, сразу акафист Иисусу Сладчайшему и Божьей Матери пречистой прочитаю.
– Знаю, знаю, Степан Иванович, что у тебя иконы по всем стенам развешаны.
– А как же, государыня-благодетельница, как без Божьей помощи тебе исправно служить.
– В крепости-то Новиков под своим именем?
– Как можно – под нумером. Преступник особо опасный, какие уж тут имена.
– Вот что я тебе скажу, Степан Иванович. Хочу, чтоб над Новиковым суд был.
– Суд, государыня-благодетельница? А как тогда огласки избежать?
– Не будет никакой огласки. При закрытых дверях.
– Как изволишь, матушка-царица, как изволишь.
– И должен суд осудить Новикова как преступника государственного к тягчайшей и нещадной казни. Судей предупредишь.
– Через повешение? Или четвертование?
– Это как господа судьи решат.
– Судей когда назначить изволите?
– Вот держи записку – всех написала. Прочтешь, запомнишь – сожги. Нечего ее хранить.
– А мы ее, государыня-благодетельница, вот тут же в камин и кинем. Я на память свою не жалуюсь: велик ли труд столько имен запомнить.
– От моего имени всех предупредишь.
– До вечера все улажу.
– Тебе и без письменного моего указу поверят.
– Поверят, как не поверить в таком-то деле.
– И приготовьтесь вот к чему. Сначала Новикову приговор объявить и в камеру смертников забрать. А на следующий день, как все перечувствует, о великой моей милости сообщить: пятнадцать лет заключения одиночного в крепости.
– Не выйти ему отсюда, государыня-благодетельница.
– И не надо, зато своей смертью помрет. Без казни.
– Еще, государыня-благодетельница, врач тут один, приятель новиковский, ходатайствует, чтобы заключить его в одну камеру с арестантом. Дело неслыханное. Без монаршьего разрешения не знаю, как к нему и подступиться.
– Врач, говоришь? Охотник такой выискался. Что ж, не препятствуй ему; только без права крепость до соузника своего покинуть. Понял? Да, а дети новиковские на что жить будут?
– Сказывали, господин Левицкой содержать их взялся.
ПАВЛОВСК
Дворец. Личные покои Павла Петровича
Великий князь, Е. И. Нелидова, гофкурьер
– Государь! Мой государь! Это правда?
– На этот раз правда, Катенька, все правда!
– Но можно ли доверять гонцу?
– Его прислал Платон Зубов.
– Да, да, если Платон Зубов… Но государыня?
– Она еще дышит. Всего лишь дышит, Катенька!
– Без сознания? А если очнется?
– Не может очнуться. Теперь уже не может. Удар. Она без языка, движения и сознания.
– Боже, невозможно поверить. Столько лет! Столько лет!
– Мне сорок два года, Катя. Это уже порог старости.
– Вовсе нет, государь! Вы в полном расцвете сил… и наконец-то свободны!
– Ты всегда умеешь сказать главное: да, свободен! Совершенно свободен! И я сумею показать, в каком монархе нуждается Россия.
– В этом никто не сомневается, мой государь. Вы спешите в Царское Село? Вы разрешите мне…
– Ехать со мной? Я приказываю. Вы были и остаетесь моим самым близким и верным другом. Так что поторопитесь.
– Я только найду траурное платье.
– Мелочи! Вы поедете так, как есть. Мы должны как можно скорее взять все в свои руки. Где же кареты?
– Они ждут, ваше императорское высочество.
– Высочество?! Вы с ума сошли! Впрочем, все впереди. Едем же, по дороге расскажете подробности.
– Их совсем немного, государь, и все они со слов Василия Чулкова.
– Это не имеет значения. К тому же у Чулкова, несмотря на старость, глаз куда какой острый.
– Ваша матушка утром встала как обычно, умылась, обтерла лицо свое льдом.
– Тщетные попытки навечно заморозить молодость. Дальше!
– Выпила кофею и даже шутить изволила, что отменно себя чувствует и полна сил.
– В ее годы ничего удивительного радоваться хорошему самочувствию: 63 года – не шутка. Но дальше, дальше!
– Ваша державная родительница села по обычаю за рабочий стол, поговорила с секретарями, а потом заметить изволила, что приляжет несколько отдохнуть.
– Вот как! Сразу и отдыхать.
– И тут императрица, простите за нескромность, государь, изволила зайти в туалетную и очень там задержалась, так что Чулков тем ее отсутствием крайне обеспокоился.
– И позвал для начала Перекусихину.
– Вы совершенно правы, государь.
– Знаю я их порядки. Но будет ли конец вашему рассказу?
– Это уж конец, государь. Марфа Саввишна несколько раз государыню окликнула. Никакого ответа. Прислушиваться с Чулковым вдвоем стали, а за дверцей кабинета вроде стона им послышалось или хрипа. Чулков дверь попробовал отворить – не дается. Государыня в беспамятстве на дверь завалилась. Еле-еле вытащить смогли, на постелю положить сумели, доктор прибежал, да только руками развел. Мол, поздно. Ничем уж помочь нельзя. Кровь пробовал пустить – не идет. Кончается наша государыня.
– Как ты сказал? Наша государыня? Что ж, ты сам решил свою судьбу. Приедем в Царское – ты свободен. Отставлен от службы. Пожизненно.
– Но, ваше императорское величество, я всегда верно служил…
– Не мне. Императору Павлу слуги вашей императрицы не нужны. Сам запомни и другим скажи. Кончилось екатерининское времячко. Начинается время императора Павла Первого. Сына мученически убиенного императора Всероссийского Петра Федоровича. У него слуги будут свои и только свои. Не видишь, что приехали? Отворяй дверцы и долой с глаз моих.
– Ваше императорское величество, государь император…
– А это ты, Платон Зубов! За известие спасибо. Надеюсь, врать не станешь, будто радуешься происходящей перемене, что служишь Екатерина II через силу, а в душе ждал правления Павла? Что? Чего молчишь?
– Ваше императорское величество, я понимаю, сколь скорбен сей час для сыновнего сердца, но как верноподданный российского престола приму с благоговением все происходящие перемены, тем более, что по закону покойная государыня имела право быть всего лишь регентшей при единственном законном наследователе престола Павле Петровиче Первом.
– Вот как! А ты не глуп, Зубов. Совсем не глуп. Хотя и подл, как все ваше зубовское семейство. Куда идти?
– Вы пройдете в опочивальню покойницы, ваше императорское величество?
– С какой стати? Она кончилась?
– Ее императорское величество предала дух свой в руки Господа нашего уже час назад.
– Тем более. Я иду в кабинет. Ее кабинет. И пусть все во дворце ждут моих приказов. Все они узнают судьбу свою гораздо скорее, чем предполагают. И еще. Позаботьтесь о замене портретов во всех дворцах и присутственных местах. Старые должны быть заменены.
– На это потребуется некоторое время, государь.
– На то, чтобы вынести на свалку никому не нужные полотна?
– На то, чтобы написать нужное количество изображений вашего императорского величества.
– В России достаточно художников. Собрать их всех. Но главное – убрать старые. Немедленно! Сейчас же!
– Еще до погребения, ваше императорское величество?
– Сколько раз я должен повторять свою волю?! И о каком именно погребении вы говорите? Первым состоится погребение моего державного безвинно погибшего родителя. Все остальное подождет.
– Покойного государя императора Петра Федоровича?
– Вы что, сомневаетесь в наших родственных узах?!
– Бог свидетель, ваше императорское величество…
– Платон Зубов! Я даю вам возможность хоть несколько загладить вину вашу предо мной и перед Россией. Старайтесь же!
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Павел I, А. Г. Орлов
– Ваше императорское величество, вы приказали мне явиться.
– Да, Орлов. Я никогда не собирался разговаривать с вами и не потерплю в дальнейшем вашего присутствия в моих резиденциях. Ваша презренная и отвратительная роль наемного брави навсегда лишает вас подобного права. Сегодня я говорю об этом в полный голос: вы – убийца императора Петра III, моего отца и родного внука императора Петра Великого. Вы осмелились поднять руку на царственную особу и еще получить за это множество материальных благ и комедиальный титул, который сочинила для вас ваша сообщница и, к сожалению, моя мать.
– Ваше величество, вы обвиняете меня в несчастном стечении обстоятельств, но не в злом умысле – такового у меня никогда не было. Свидетельством тому – мое письмо, написанное сразу после случившейся трагедии.
– Я так и знал, что вы начнете с этого злосчастного письма, которое моя мать перетерла до дыр, доказывая всем и каждому свою невиновность в происшедшем. Это письмо – лишнее и неопровержимое доказательство вашей расчетливости, а его стиль и язык говорят не о вашем душевном волнении, а о простой неграмотности, которую, насколько мне известно, вы так и не сумели преодолеть. Впрочем, род ваших занятий не требовал от вас этого. Убийства, похищения – самая грязная работа, для которой нанимают бродяг с улицы.
– Ваше величество, но моя служба в армии…
– Оставьте в покое армию. С вашими военными успехами я не премину разобраться. Меня никто не заставит поверить, что человек, впервые поднявшийся на корабль, способен одерживать победы в морских сражениях.
– Ваше величество, но мои намерения…
– Вот именно – намерения! Ваше место вместе с князем Барятинским в той самой клетке, в которой содержали Пугачева. И если вы оба избежите суда, то только потому, что первое место на скамье подсудимых принадлежит моей матери, чью волю вы так усердно выполняли. Тем не менее это не значит, что вам удастся уйти в этой жизни от наказания. Оно ждет вас и оно неотвратимо.
– Государь, я готов поклясться…
– Ваши клятвы – нет ничего смешнее! Так вот – в ближайшие дни останки моего отца, императора Всероссийского Петра III, будут извлечены из того позорного захоронения, из той скудельницы, на которую их обрекла неверная жена и царица-убийца. Оба гроба – императора Петра III и его супруги будут установлены в Гербовом зале дворца. И каждый день вы будете являться в этот зал и простаивать все время прощания и панихид в их ногах. Целые дни! Не вздумайте манкировать моим приказом. Я не приму никаких заявлений о недугах или иных обстоятельствах. Вы поняли меня, Орлов?
– Я выполню ваш приказ, ваше императорское величество.
– Не думайте, что это все. Главное – похоронная процессия, которая пройдет через весь город. Никаких церемоний по поводу вашей великой Екатерины. Повторяю – вместе с прахом императора будут погребены останки его жены. Только и всего. Помнится, когда-то, в связи с несчастной погибшей в Петропавловской крепости узницей, вы ссылались на свои недуги и даже искали исцеления у знахарей. На этот раз вы примете участие в процессии – на костылях, палках, ползком. Вы пройдете этот путь, Орлов, на глазах у всего народа!
– Государь, ваше императорское величество, но вы же знаете, как относилась ко мне покойная императрица. Мне был даже запрещен въезд в Петербург. В Москве я живу под постоянным полицейским досмотром. Разве это не свидетельство того, что я далеко не слишком хорошо выполнял поручения императрицы и, во всяком случае, не пользовался ее доверием.
– Как? Вы уже готовы отречься от вашей благодетельницы? Тем лучше. Ваше покаяние будет носить двойной характер. Но вы осмелились меня прервать! Молчать, когда говорит император! Вам следует еще узнать свое место в процессии. Так вот, вы будете идти непосредственно за колесницей и нести императорскую корону, ту самую, которой вы лишили моего отца и которую изволили надеть на свою сообщницу. Именно корону! Князю Барятинскому отводится место за вами и нести он будет императорские регалии. Я посмотрю, какой вы будете иметь вид под грузом собственной совести. Если, конечно, вы еще располагаете хотя бы ее остатками. А теперь ступайте и подготовьте себя настойками ваших колдунов и знахарей. Лекарства обыкновенных медиков окажутся для вас бессильными.