Текст книги "А. Г. Орлов-Чесменский"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)

ПЕТЕРБУРГ
Дворец графа Алексея Разумовского
Алексей и Кирила Разумовские

– Батюшка-братец, Алексей Григорьевич, наконец-то Бог свидеться привел! Ручку дозвольте.

– Кирила, ты ли? Я уж счет ночам потерял, тебя дожидаючись. Неужто поспешить не мог? Аль нарочный замешкался?

– Что вы, батюшка-братец, нарочный за три дня до Глухова доскакал, да и я тут же собрался, часу не потерял.

– Может, и так. Знать, мне время без конца показалося. Боялся за тебя, ох, и боялся же!

– Да вы расскажите, о чем беспокойство ваше – из письма не все мы с Тепловым выразуметь сумели.

– Ты не выразумел, а Теплов бы должен. Да что там, Кирила! Благодетельница наша, государыня, едва в лучший мир не отошла.

– Захворала чем?

– Хворь-то ее, вроде бы, обычная – в падучей упала, как из церкви в Царском Селе выходить стала. Биться начала – сильно так. Дохтур прибежать не успел – затихла, обеспамятела. Кабы рядом был, знал, как ей, голубушке нашей, помочь. Где там! Мне к ее императорскому величеству и ходу нет. Одно слово – бывший. На руки, на руки бы ее, голубушку, поднять. У нас на селе каждая баба знала – в падучей от земли оторвать надо, а как же!

– Батюшка-братец, все известны, как вы ее величеству преданы, так ведь не вам довелось государыне помогать?

– Не мне, Кирила, не мне. А Шувалов, что ж, в сторонке стоит, только руки заламывает. Много от того проку не будет!

– Чему дивиться! Силой ему с вами не мериться.

– Да и любовью тоже. Нешто так любят!

– Батюшка-братец, это уж государынино дело, ее воля – не нам с ней спорить.

– Твоя правда, Кирила. Преданности своей да любви, коли сама Елизавета Петровна расхотела, ей не доказать. Давненько меня замечать перестала: ровно стенку за мной разглядывает, атак…

– Дело прошлое, батюшка-братец, а что вас теперь в опасение-то ввело?

– Да ты что полагаешь, я о друге твоем сердешном Шувалове Иване Ивановиче зря вспомнил? То-то и оно, что его превосходительство, ученый муж наш великий об себе думать стал.

– Как это о себе?

– И не один он. Царедворцы все заметались, решили: государыне конец пришел. Кто к наследнику кинулся. А кто и того хитрее – к великой княгине.

– К Екатерине Алексеевне?

– К ней, к ней! К кому же еще?

– Да зачем? На троне ей самодержавной царицей не бывать: и супруг есть, и наследник его же.

– А вот поди ж ты, канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин немедля ей весточку послал. Мол, государыне конец приходит, так чтобы вы, ваше высочество, о престоле для себя побеспокоились.

– Не верю! Бестужев-Рюмин?

– Он, он, Кирила, не сомневайся.

– Бестужев-Рюмин и чтобы так просчитался? Куда ж его опаска хваленая подевалася? Теплов мне в письме вычитал, да и в толк не возьму, чего старая бестия заторопился!

– Куда уж дальше, коли генералу-фельдмаршалу Апраксину самовольно предписал из Польши в Россию воротиться.

– А Апраксин?

– Что Апраксин? Воротился. Теперь государыня в великом гневе, да не о том толк, Кирила, – о тебе.

– Обо мне? С какой стати?

– А с той, что твои амуры с великой княгиней всему двору известны.

– Ну, уж скажете, братец, амуры!

– Ничего, выходит, и не было? Не махались вы с великой княгиней? Записочек друг другу не писывали – от большого ума? Никитка мой конвертиков раздушенных с половины великой княгини сюда не нашивал?

– И что тут такого? Великая княгиня наверняка их жгла – кто такую корреспонденцию хранить станет.

– Видишь, видишь! Сам признался про «такую корреспонденцию»! А коли до государыни дойдет, что делать будешь? Ты ей, благодетельнице нашей, всем, что есть, по гроб жизни обязан, а сам другого обжекту не нашел, акромя великой княгини. Знаешь ведь, нищего и вовсе в подозрении иметь будет. Оно и выйдет, что Разумовский-младший против государыни в пользу невестки ее ненавистной интригует, на престоле великую княгиню, полюбовницу свою бывшую видеть хочет.

– Да полноте, батюшка-братец, от того голова кругом пойдет, что вы себе вообразить можете.

– Коли я могу, то императрица наша Елизавета Петровна и вовсе подумает. Она, братец мой, никогда никому лишней веры не давала. Смеяться смеется, шутить шутит, а про себя совсем иное держит, нипочем не забудет.

– Государыня?

– А ты что думал, только и делала, что веселилась да на балах до упаду танцевала? Веселилась, верно. Танцевала ночи напролет, тоже верно. Иной раз занавесы в зале отдернут, на дворе утро, солнышко давно встало, у танцоров сил никаких нет, с лица спали, еле на ногах держатся, а она, матушка наша, только посмеивается. Личико, что маков цвет. Туфельки истоптанные сменит, и хоть снова в пляс.

– Так я о том и говорю.

– О том, да не о том. Пришло время наследника сватать, супругу ему выбирать. Бецкой принцессу Ангальт-Цербстскую в Петербург привез. Уж и дело сладилось, и препон, вроде бы, для свадьбы никаких. А государыня Воронцову Михайле Ларионовичу наказывает за перепиской принцессиной крепко-накрепко следить: нет ли с ее стороны умыслу какого в пользу иной державы. Бывалочка скажу ее императорскому величеству, мол, кому же еще и верить, а она, матушка наша, как вскинется. Ты, мол, друг нелицемерной, в дипломатии не силен, так и времени на рассуждения твои тратить не к чему. Вот ведь как!

– Вижу, батюшка-братец, тяжко вам болезнь государынина далась, а только смысла опасений ваших не пойму.

– Плохо, Кирила, коли разучился сам до всего доходить. Пораскинь умом-то: нельзя тебе более к великой княгине подходить. И дорогу к ней забудь! Неровен час, государыне что померещится. Тут и до ссылки рукой подать. Да и не хочу я, чтоб от Разумовских какое огорчение ее постигло. Не хочу!

– Батюшка-братец…

– Что? По глазам вижу, спорить собрался. И думать не моги. Пока я тебе за отца, воле моей не перечь. Знаю я, откуда ветер дует. Это все Теплов, нечистая его душа, вам с великой княгиней потакал. Он, нечестивец, вас сводил. Мне ли не знать! А теперь что еще крутит? Ну, учил он тебя попервоначалу, ну, по заграницам тебя возил, образованием твоим занимался, так когда это было. Что для юнца в девятнадцать лет в самый раз, то гетману всея Малороссии не пристало. Гони ты его, Кирила, гони, покуда до беды тебя не довел!

– Батюшка-братец, вы и до слова мне дойти не дозволяете.

– До слова! Опять свое гнуть станешь!

– Известно, свое. Только вы, батюшка-братец, и то в расчет возьмите, что век государынин нам неизвестен: долог ли, короток ли окажется.

– Дело Божье, известно.

– А коли Божье, не грех и о себе позаботиться.

– Как позаботиться?

– Да просто. Хотя ныне семейство наше в известном отстранении от дворца пребывает, однако же великий князь зло помнить умеет. Неровен час на престол вступит…

– Никогда великий князь от меня никакого неглижирования не видывал. Напротив, я всегда с великим почтением…

– Это вы так, батюшка-братец, полагаете. Оно на деле так и было, да ведь у его высочества на все свои причуды. Почем знать, как ему прошлое припомнится. Тетушки своей державной…

– И благодетельницы!

– И благодетельницы великий князь и не почитает, и не-любит. Разве что от крайней нужды пред ней предстает.

– Горько на то смотреть.

– Вот видите, батюшка-братец! Так ему ли былых верных друзей державной тетушки любить. Тут было – не было обид, все ими одними обернется.

– Твоя правда: добра не жди, хотя, кажется, ему бы скорее против Шувалова недовольство иметь.

– Огорчать вас, батюшка-братец, не хочу, только и утешать не время.

– Что ж тебе на ум пришло?

– А то, что не браните вы меня за великую княгиню. До крайности с ней не дойду, Бог свидетель, а так – для блезиру пусть уж все по-прежнему остается.

– Ой, не сносить тебе головы, Кирила Григорьевич! Ой, не сносить!

– А, может, и сносить. Случись что с императрицей, Петру Федоровичу недолго царствовать, помяни мое слово.

– Да ты что! Что говоришь, бесстрашной!

– Не любит его армия. Прусские порядки офицерам нашим ни к чему. Чем наши-то хуже?

– И что же?

– Да всякие разговоры идут в полках-то. Екатерина Алексеевна для каждого доброе слово найдет, каждого офицера по имени-отчеству помнит.

– Так ведь великий князь Петр Федорович, наследник законный, – родной внук блаженной памяти государя императора Петра Алексеевича Великого! А великая княгиня?

– Полно, полно, батюшка-братец! У великой княгини сынок есть – регентшей до его совершеннолетия стать может. Что ж ее-то сынок не законный?

– Да ведь это как шляхетство рассудит.

– О чем ты говоришь, батюшка-братец! Какое шляхетство? При чем оно тут? Когда ныне счастливо царствующая государыня законную правительницу Анну Леопольдовну с законным императором Иоанном Антоновичем арестовывать ехала, много ли с ней шляхетства было? Два Воронцовых да при них музыкант полковой пьяный – не так ли?

– О, Господи! И вспоминать не хочу: так к сердцу и подкатывает, страх какой!

– Надо думать, страх. Только шляхетства-то не было. К чему ж ему и теперь быть?

– Знаешь что, наверное, Кирила?

– Ничего не знаю, а умом раскинуть, так оно получается. У Екатерины Алексеевны рука верная. Слез да страха от нее еще никто не дождался.

– Хватит, хватит, Кирила Григорьевич, и так тошно.

ПЕТЕРБУРГ
Квартира Г. Г. Орлова на Миллионной улице
Братья Алексей, Григорий и Иван Орловы

– Однако же хват ты, Гришенька! Ну, и хват!

– О чем ты, Алеша?

– Еще спрашивать изволит! А где-то ты, братец, вечерами пропадаешь? Который уж раз мимо еду, вижу огонь в окошке, зайду, ан ни тебя, ни свету, ровно привиделось. Чудеса, да и только!

– Сам знаешь…

– Знаю, знаю, братец, досиделся ты у косящата окошка, на чужую красу да мужнину жену загляделся. Одного в толк не возьму, как дело-то у вас так ловко сладилось. Как-никак дворец, прислуги да соглядатаев пруд пруди, а тебе все нипочем. Головы своей буйной не жалко, что ли?

– Как сладилось! Ну, сиживал у окошка, винюсь. Да как тут не сидеть, коли по ту сторону улицы не то что дворец, а напрямки покои княгини великой. Меня по первоначалу любопытство простое донимало, даже не приметил, что больно часто подходить ее высочество к окошку-то своему стала. Не то что подойдет, иной раз сама вместо прислуги окошко-то распахнет, да и стоит, вроде прохлады ищет.

– Хороша прохлада! Экипажи гужом несутся. Пылища. А в непогоду так развезет, что утонешь.

– Почем мне знать, какие у них обычаи. А тут вскоре на улице меня женщина остановила. Горничная, мол, я великой княгини Екатерины Алексеевны Катерина Ивановна. Велено, мол, мне вам, господин Орлов, приказать, чтоб у великой княгини были.

– Это как это, когда ко двору ты не представлен?

– А так. Мол, вон за уголком дверка малая. Она в таком-то часу ввечеру открыта будет. За дверью лесенка. Только в темноте не споткнитеся и шуму не наделайте. Ждать вас там буду, на второй этаж в апартаменты и провожу.

– Ты гляди, и лесенка, и дверка открытая!

– Да ты что, братец, забыл, как о лесенке той толковали, на ней граф Кирила Разумовский едва шею не свернул – ступенька обломилася.

– Верно, верно! Еще офицеры наши шутили, будто идтить надобно по стенке – у перил заскрипеть может. И ты, Гриша, так с первого раза и решился? Нам ничего не сказал.

– Отговаривать бы стали, особливо братец Иван Григорьевич, и на пороге. Теперь выкладывай, шельмец, все свои дела. Сам их наворотишь, расхлебывать же меня заставишь, как в хозяйстве нашем.

– Прости, Бога ради, папинька-сударушка, бес попутал, любопытство одолело. Где уж тут сдержаться было!

– О свиданиях твоих амурных знать ничего не желаю. Вот только как ты им теперь конец положишь? А коли великому князю на глаза, не приведи, не дай Господи, попадешься. Чай, на женину половину в каждую минуту заглянуть может.

– То-то и оно, что дорогу туда он давно забыл. Для утех у него Лизавета Романовна. Он и скрываться с ней перестал. Куда ни идет, все с собой ведет, да по правую руку за столом сажает. На великую княгиню взгляда не кинет, будто нет ее вовсе. Вот оттуда моя погибель и грозится.

– Погибель?

– Какая погибель, Гриша?

– Да понесла великая княгиня. От меня понесла. А тут за мужнину спину не спрячешься. Самой за себя отвечать придется. А мне-то что делать?

– Понесла? О, Господи!

– Она-то сама что говорит?

– Ну, Катерине Алексеевне храбрости не занимать. Устроится, говорит, Гриша, дай срок, все устроится. Лишь бы мне, пока рожать буду, великого князя из дворца убрать.

– Да как же его уберешь?

– Одна надежда – пожары. Больно он охотник большой на них ездить да командовать.

– Так ведь как угадать, чтоб в те поры как раз пожар случился.

– Катерина Алексеевна смеется: надо, так и случится.

– Ишь, отчаянная. Такой бы мужиком родиться, на престоле править.

– Она и бабой с чем хошь справится.

ПЕТЕРБУРГ
Дворец графа Алексея Разумовского
Алексей и Кирила Разумовские

– Какие перемены, батюшка-братец, какие перемены! Иной раз страх берет.

– О чем ты, Кирила? Случилось что?

– Как же не случилось! Нет более великого канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина – есть великий канцлер граф Михайла Ларионович Воронцов.

– Вот те на! И с чего бы? Разгневалась императрица-матушка на старого лиса? Чтой-то долгонько ждала.

– Да только сейчас все наружу вышло: и то, что армией российской в Польше самовольно распорядился – фельдмаршала в Россию вызвал, и то, что с великой княгиней снестись поспешил.

– Ну, с армией-то и помириться можно, а вот великая княгиня давненько нашей тетушке царице как кость в горле, и на поди – сам канцлер с ней связался, руку ее держать стал. Никогда я Бестужеву-Рюмину не верил, да с ее императорским величеством не сговоришь. Всему поверила, что ей старый лицемер наплел и про правительницу, и про все семейство Брауншвейгское.

– Батюшка-братец, что прошлое-то ворошить. Вы послушайте лучше, во что теперь Алексею Петровичу его козни обошлись.

– Должность такую потерять – ужели мало?

– Ан, мало! Ее императорское величество в государственной измене боярина обвинила, судить приказала.

– Судить?

– И каким судом! Приговор уж готов. Господа сенаторы минуты не думали.

– Не на то их государыня держит, чтобы думать, разве что ее желания угадывать.

– Выходит, угадали: смертная казнь четвертованием и конфискация всех владений – отеческих и благоприобретенных.

– Это в который же раз графу-то не везет? При правительнице Анне Леопольдовне он до такого же суда дослужился. Спасибо государыня наша на престол отеческий взошла, грехи его простила. Только правительница по неизреченной милости своей смертную казнь ссылкой с конфискацией заменила.

– И нынче тоже: жизнь сохранить и в сельцо Горетовку, на пропитание ему данное, до гробовой доски сослать.

– Ох, Кирила, кто первый до гробовой доски дойдет, никому не известно. Только так полагаю, что наш оборотень и тем разом увернется, вновь в Петербурге при дворе объявится.

– Да лет-то ему, батюшка-братец, многовато, чтобы маневрами обходными заниматься. Глядишь, времени не хватит.

– А ты за него не бойся. Сколько же это ему набежало – никак шестьдесят пять, а гляди, каким красавцем его живописец господин королевский советник Токкэ представил. Одет по последней моде, на лице ухмылочка, бумаги на столе таково-то небрежно перебирает. Мол, вот она моя сила-то!

– Зато теперь портрет нового канцлера принялся писать.

– Уже! Шутишь?

– Какие шутки! Графиню Анну Карловну он ранее изобразил. Теперь супруга к ней, великого канцлера новоявленного, присовокупил. Кстати, и метреску великого князя – несравненную нашу Елизавету Романовну. Романовна по пояс в легкой тунике антик представлена, со стрелой во руке, а за плечиком колчан, стрел полный. Мол, берегитесь, господа, не один великий князь жертвою моею пасть может. На головке наколочка из цветочков – чисто корона.

– С намеком, выходит.

– Да уж какие намеки – все, как Божий день, ясно. Великий князь по простоте за застольями чувств своих не скрывает. Из-за стола встает, руку графине подает, как супруге законной. А портрет преотличный. Не захочешь, от такой Дианы сердце потеряешь.

– Это от Романовны-то? Шутишь, Кирила.

– Потому и сходство-то как бы в намеке, а то и правда – к такой красавице писаной нежными чувствами не воспылаешь. В том и ловкость, что узнать как бы и можно, а все другой человек. Вам бы поглядеть, в каком роскошном виде художник Токкэ Никиту Акинфовича Демидова представил – маркиз французский, да и только. Кафтан шитьем золотым залит – так и переливается. Жабо тончайшее, равно манжеты кружевные – хоть потрогай. Руки белые, тонкие, пальцы длинные. Любой красавице впору. А взгляд задумчивый, строгий. Я у него увидел – залюбовался. Теперь, думаю, пора и мне свой портрет заказать.

– Экой ты, Кирила, тщеславный! На что тебе перед живописцами красоваться да с Демидовым тягаться.

– А чем с Никитой тягаться плохо? Как-никак четыре завода уральских, крепостных тысяч десять, сел да деревень больше десятка, про дома московские да петербургские и не говорю.

– Выходит, у тебя, братец, меньше?

ОРАНИЕНБАУМ
Ужин в Зеленой зале
Великий князь Петр Федорович, Е. Р. Дашкова, офицеры Кадетского корпуса

– Вы обратили внимание, великой княгини снова нет.

– Но она никогда не бывает в Ораниенбауме. Великого князя явно устраивает ее отсутствие.

– Вы думаете, его смутило бы сочетание за одним столом законной супруги и метрессы?

– Ни в коей мере. Уверен, он обеих бы поставил в одинаково неловкое положение и даже не заметил бы этого.

– Положим, графиню Воронцову ничто не может поставить в неловкое положение. Ей слишком не терпится примерить российскую корону, и она уже раздает посулы всем своим знакомым.

– Что, кстати сказать, до чрезвычайности нравится великому князю.

– Главным образом, в силу его неприязни к жене.

– Но взаимная любовь совершенно необязательна в высоких браках. Кто поверит в сельскую идиллию на престоле!

– Однако, господа, мне довелось слышать, что отсутствие великой княгини не является ее собственным решением. Она умеет невозмутимо выдерживать самые двусмысленные ситуации.

– Вы хотите сказать, что существует чье-то прямое указание. Но чье же: императрицы или великого князя?

– Само собой разумеется, великого князя. Императрица равнодушна к их семейным делам.

– И обратите внимание на знаменательное обстоятельство: великий князь не интересуется сыном, никогда его не видит. Он живет безвыездно в Петербурге с матерью.

– Нет ли в этом признака отторжения этой части августейшей семьи? Ведь императрица со своей стороны не делает никаких замечаний, и даже умеющий все улаживать Шувалов сохраняет молчание.

– Положим, великая княгиня вряд ли испытывает неудобство от своего положения: ее слишком усердно утешают братья Орловы.

– Ах, так это не минутный флирт?

– Тише, господа! Княгиня Дашкова. Ваше сиятельство, вы чем-то раздосадованы?

– Если хотите, назовите это досадой. Я терпеть не могу этих разговоров о придворных адюльтерах. Они отвратительны в будуарах, но за великокняжеским столом! Да еще в такой смеси ханжества с простым невежеством скотников! О, это прусское солдафонство!

– Княгиня, милая моя Катерина Романовна! Почему вы встали из-за стола? Ваш папа приказывает вам вернуться на свое место. И без отговорок! Так вот этот конногвардеец, осмелившийся затеять интрижки с особой, прикосновенной к императорской фамилии. Какой-то там Челищев или как его там, и графиня Гендрикова! Вы понимаете или нет, графиня Гендрикова – двоюродная племянница императрицы, а следовательно, и моя дальняя родственница! О, я сумел бы положить конец подобной безнравственности!

– Ваше высочество, сведения такого свойства вполне могут быть недостоверными.

– А, маленькая спорщица! Раз я сказал, княгиня Дашкова, значит, это истина. И более того вам скажу: этому зарвавшемуся конногвардейцу надо отрубить голову, чтобы другим стало неповадно марать своими похождениями царствующую фамилию. Отрубить! И немедленно!

– Смертная казнь за любовь? Но это же дико!

– Так поступал мой великий дед, и я считаю, был совершенно прав. Так смотрел на вещи Петр Великий.

– Но с тех пор прошло достаточно времени, и просвещение…

– Оставьте меня с вашим просвещением – оно не может служить оправданием распущенности нравов и потери уважения к императорскому дому.

– Но, ваше высочество, все присутствующие родились в те времена, когда смертная казнь была в России вообще отменена. Одна мысль о ней наполняет ужасом и отвращением.

– Тем лучше! Вот вам и средство восстановить дисциплину и порядок в стране, погрязшей в легкомысленности и распущенности. Вы по складу своей натуры далеки от порока, к тому же ваш возраст не позволил вам обрести необходимой жизненной опытности. Я же принял окончательное решение – в России должна быть введена смертная казнь! В этом спасение государства.

– Ваше высочество, вы судите тем самым свою августейшую тетку, благополучно правящую монархиню, которая – к тому же! – еще не умерла!