Текст книги "А. Г. Орлов-Чесменский"

Автор книги: Нина Молева

ПЕТЕРБУРГ
Васильевский остров. Дом Д. Г. Левицкого
В. В. Капнист, Д. Г. Левицкий

– Рад, душевно рад, Василий Васильевич, что минутку для старого друга нашел. Боялся, уедешь, не попрощавшись.

– Как можно, да еще после такой обиды, что Академия Художества тебе нанесла. Подумать только – от руководства классом живописи портретной отстранить, из штата уволить и все за что! По моим мыслям, так за одну только «Екатерину-Законодательницу», не иначе.

– Так полагаешь? А ведь стихи державинские куда как по душе государыне пришлись. Много Гаврилу Романовича хвалила, обещала судьбу его устроить, лишь бы дальше писать продолжал.

– Вот-вот, друже, стихи – одно, картина – другое.

– В чем другое?

– От глаза к сердцу путь короче, а у тебя государыня представлена, как монархию просвещенную Вольтер и Дидро начертали.

– О том и старался.

– Видишь, сам признаешь. Только больше ни Вольтер, ни Дидро, ни мысли их здесь не нужны.

– Разве?

– Как иначе, друже? Я сам в представлении потемкинском, что для императрицы на пути в Тавриду князь разыграл, участие разом со многими другими принимал. Все фокусы как делались собственными глазами лицезрел. На то и Киевский предводитель дворянства – куда денешься, служба такая.

– И учеников академических, что декорации бесчисленные писали, видел?

– Да оставь, друже, в декорациях ли дело! Ты бы на скот дохлый поглядел, на людей до смерти заморенных. Ведь каждому своя корова дорога, второго вола тоже не купишь – полжизни работать придется. А скот-то по-над Доном подряд у всех отбирали да к Днепру гнали, чтобы благополучие пейзанское наглядно представить. Как возвращать да сохранить, никто не думал. Бабы десятки верст за кормилицами своими с ведрами бежали, слезами умывались. Иных буренок молоком вместо воды поили: подоят – тут же и напоят. Воды-то неоткуда взять. Хлебом всю степь ковыльную пахали да засевали, а зерно как у крестьян для того отбирали, подумал? А ты – писанные декорации, академисты-художники!

– Так это Потемкин – его дела.

– Потемкин? А у государыни ни советчиков, ни соглядатаев, ни собственных глаз? В степи голой богатство такое, поди, не захочешь, да подумаешь: откуда бы ему взяться. Парки из срубленных дубов на обратном пути государыни уже попривяли, так их свежесрубленными березками заменили – авось, в нужный день постоят, ехце не увянут. И того тоже не заметила? Как обо всем этом Фернейскому патриарху рассказать? Какими словами мудреца старого заговорить?

– И никто государыне слова не сказал? Глаз не открыл?

– Меня что ли, друже, в виду имеешь? Так меня и близко к государыне никто бы не подпустил. Все больше в толпе, вместе со всеми, поклоны отбивал, аж в глазах темнело.

– Николай Александрович, сам сказывал, удостоился чести в поезду царицыном быть.

– Львов – другое дело. У Николая Александровича свой интерес. Сам подумай, государыня ему собственноручно передала записку свою о соборе в Могилеве – в память встречи с австрийским императором. Между прочим, лучше будет, коли от меня узнаешь: все работы живописные Львов не тебе, местному художнику заказал – Боровиковскому. Сюда пригласил поселиться в своем доме.

– Знаю. Образа пишет. Портреты тоже.

– А насчет правды Александр Андреевич Безбородко вот расхрабрился – объяснять начал, для чего Потемкину художников больше, чем строителей запонадобилось.

– Он ведь и раньше о «Случае» светлейшего словами Михайлы Васильевича Ломоносова говаривал: «Места священные облег дракон ужасный».

– Говаривал, да что толку.

– Доказать-то он государыне смог?

– Наверно, коли в немилость попал.

– Безбородко? В немилость? Быть того не может!

– Почему же? На деле государыня и мысли не допускала, чтоб спектакль потемкинский не состоялся. Вон Бецкой болтать по привычке много стал, что к светлейшему художников посылал, тут же лишился обязанностей опекуна графа Бобринского. Бобринский ведь из всех царицыных побочных, не при посторонних будь сказано, детей его одного и любит.

– Знаю, граф из корпуса к господину президенту как в собственный дом ездил.

– Туда и государыня заезжала с сынком повидаться. А теперь вместо Бецкого президентом Академии Художеств Завадовский назначен.

– И Потемкин не заступился!

– Да ему молчание президента еще важнее, чем государыне. Терпел Бецкого, покуда в деле нужен был, а теперь чем дальше от Академии окажется, тем лучше.

– Да какой со старика спрос: девятый десяток давно разменял – как еще на ногах стоит!

– Под руки водят. А отставку мою сразу подмахнул, не ошибся.

– Жаль мне тебя, Дмитрий Григорьевич, душевно жаль, сердцем ты к своим питомцам прирос. Сколько тебе за заслуги твои неоцененные, прости мое любопытство, пенсии назначили?

– По сей день не решаюсь супруге моей Настасье Яковлевне сказать: двести рублев годовых. Господин президент добавил, что для портретного и то хорошо – невелико дело персоны малевать.

– Так-то, друже. Спасибо, еще портреты по заказам писать будешь – к тебе дорога никогда не зарастет. А чтоб не так горько вам с Настасьей Яковлевной было, о себе скажу, чем за путешествие ее императорского величества в Тавриду поплатился.

– И ты, Василий Васильевич?

– И я, друже. Сам знаешь, поезд-то царицын в Киеве надолго против задуманного задержался. Терпению моему конец приходить стал. Я Александре Алексеевне в Обуховку про то в письмах и писать начал.

– В письмах? Да как же можно! Экая неосмотрительность!

– Знал, что нельзя, больно по дому соскучился. Сашенька тоже жаловалась – всю зиму одна, дел по хозяйству невпроворот, а тут еще детки. Мне уж покои наши обуховские что ни ночь снились. Сам посуди, двор-то царский в Киеве ни много ни мало с 29 января до 22 апреля пробыл. Кто выдержит!

– И не думал, что так долго.

– А вот видишь, три месяца да каких: то снег, то ростепель, то вьюгой все заметет, то морозом закует. Ну так ли, иначе ли, уехали высокие гости, а меня из предводителей дворянства грязным помелом: не расстарался, не угодил. Старые грехи припомнили. И стал я, друже, главным надзирателем – за червями!

– Что ты, батюшка!

– Так оно и есть – киевского шелковичного завода. Сашенька неделю глаз не осушала: обидно и перед родными поносно.

– А, друже, мне все вспоминалось, когда я на путешествие это потемкинское глядел. Помнишь, есть у меня строки:

 
На то ль даны вам скиптр, порфира,
Чтоб были вы бичами мира
И ваших чад могли губить?
Воззрите вы на те народы,
Где рабство тяготит людей;
Где нет любезныя свободы
И раздается звук цепей…
 

Ведь я свою оду «На истребление в России звания раба» в самый канун выезда императрицы из Петербурга в Киев окончил.

– Как не помнить! А знаешь, что мне сейчас на ум взбрело? Как в 1784 году государыня на Бутурлиных разгневалась и на Елизавету Петровну Дивову.

– Это они тогда памфлет сей карикатурами обильно изукрасили. Каждый себя узнать мог да еще в каком виде!

– Да, тогда государыня всех твоих друзей из Петербурга выслала: Воронцовы в их число попали, Дивова и ее братцы Бутурлины. Все опасались, как бы до услуг Шешковского дело не дошло.

– Может и такое случиться – удивляться не приходится.

ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец. Кабинет императрицы
Екатерина II, дежурный секретарь, А. А. Прозоровский

– Ваше императорское величество, Светлейший князь Потемкин-Таврический просит вашей аудиенции.

– Кажется, я начинаю всерьез терять терпение. Я же сказала: никаких аудиенций. Вы сообщили князю о моем предписании?

– Немедленно, ваше величество.

– И он знает, что должен немедленно вернуться к брошенной им на произвол судьбы армии?

– Не может не знать, ваше величество. В указе все написано.

– Сама удивляюсь, что там не оговорено, чтобы можно было себе позволить такую проволочку. Который день князь предпринимает свои безумные попытки?

– Четвертый, ваше величество.

– Неслыханно! Немедленно передайте ему, что дальнейшее промедление будет чревато для него крайне неприятными последствиями.

– Но, может быть, после такого великолепного праздника в вашу честь, который устроил князь в Таврическом дворце, он, как истинный верноподданный, надеется ощутить милость своей императрицы.

– Боже мой, как трогательно! Особенно после того, как пришлось выложить без малого полмиллиона за этот фантастический дворец, с которым решительно нечего делать, как только тратиться на его содержание. Очередное потемкинское безумство, в котором не было решительно никакой необходимости. К тому же его присутствие во дворце раздражает Платона Александровича. Я не собираюсь видеть около себя вечно надутого Зубова, который к тому же на этот раз прав. И, кстати, распорядитесь пригласить князя Прозоровского.

– Князь в приемной, ваше величество, и давно. Я просто думал, что вы сначала решите вопрос с Григорием Александровичем.

– Вы думали? Это что-то новое. Вам не кажется, что вполне достаточно, когда думает ваша императрица? Дело секретаря выполнять результаты ее размышлений. Так где же Прозоровский? Зовите же его, наконец!

– Ваше императорское величество, вы пожелали меня видеть, я весь внимание, ваше величество.

– Не похоже, князь, совсем не похоже.

– Государыня, вы гневаетесь? Возможно ли, когда мне даже неизвестна причина вашего неудовольствия.

– Ах, она вам, генерал-фельдмаршал, неизвестна, и вы не можете себе представить, о чем пойдет речь!

– Государыня!

– Хватит пустой болтовни. Год назад я вас назначила главнокомандующим Москвы. Не так плохо после управления Орловско-Курским наместничеством, не так ли? К тому же я сделала вас сенатором.

– Моя благодарность, ваше императорское величество…

– Должна выражаться в деле, которого я пока не вижу. Когда вы наконец решите дело с этим злосчастным Новиковым? Русская армия легко справляется со всеми армиями мира, зато императрица ничего не может поделать с каким-то жалким отставным прапорщиком, владельцем нескольких десятков душ! Что там происходит с ним? Очередные торжества на берегах гнилого болота?

– Нет, ваше величество, ему не до торжеств. В прошлом году у Новикова скончалась супруга. В похоронах принимало участие все семейство ее родственников – Трубецких. Князь Николай Иванович Трубецкой горько по этому поводу в своих письмах сетовал.

– Вы перлюстрируете почту и родственников Новикова?

– Ваше величество, мне казалось…

– И правильно казалось. Я не собираюсь вас осуждать.

– Благодарю вас, государыня. Сам Новиков подвержен тяжелым нервическим припадкам. А после потери супруги так ослабел, что без посторонней помощи не может даже подняться с постели.

– Ваше сострадание к ближнему говорит о вашем мягком сердце, генерал-фельдмаршал. Но я не заинтересована в подобных подробностях. Для меня важнее, чем сейчас этот Новиков занимается. Не могу себе представить, чтобы столь вредный для общества человек прекратил свою деятельность. Даже на смертном одре.

– Мы обезопасили себя тем, что подкупили некоторых его крестьян и слуг. Они доносят о всех его речах и поступках.

– О сих последних вас и спрашиваю.

– Не иначе как болезнь и общий упадок сил побудили господина Новикова спустя полгода после смерти супруги подписать акт об уничтожении «Типографической компании».

– Что вас, князь, совершенно успокоило.

– Господин Новиков совершенно ограничился распоряжениями по своей деревне.

– И продолжает строить каменные хоромы для своих крепостных, не правда ли?

– Но совсем немного, ваше величество.

– Многого ему и не сделать: откуда взять средства. Он же беден как церковная мышь. Да, и кстати – это правда, что в крестьянских домах висят его гравированные портреты? Что же вы молчите, князь? Правда или нет?

– Правда, ваше величество.

– Вот как! Значит, в моей империи появился то ли новый святой, то ли духовный наставник. Хотя бы одно это не насторожило вас, князь? Хотя бы это?

– Эти гравюры так плохи…

– А вы считаете, это имеет значение? Но хотя бы кто автор этих новых икон? С чьего портрета делались гравюры?

– Господина Академии советника Левицкого.

– Вот это новость! Новиков разорился на собственный портрет у этого художника?

– Насколько мне известно, они очень дружны, государыня.

– Этого еще не хватало! А почему, собственно, вы до сих пор медлите с арестом этого смутьяна и бунтовщика?

– В арестом? Но, ваше императорское величество, для ареста должна существовать причина, хотя бы какое-то обоснование.

– Которого вы для пользы дела не можете найти.

– Я всего лишь солдат, ваше императорское величество.

– И это значит – собираетесь ждать приказа от императрицы. Так вот приказа моего не будет и никакого предписания получить вам не удастся. Но кое-какие советы я вам все же дам. А, впрочем, у нас есть причина для немедленного ареста и заточения Новикова в крепость. Ведь он через архитекта Баженова пытался связаться с великим князем. Это была политическая интрига, по существу заговор. Подробности выяснит следствие. Составьте указ об аресте государственного преступника. Я его немедленно подпишу. Какое у нас сегодня число?

– 13 апреля 1792 года, ваше императорское величество.

– Превосходно. Но теперь я хочу вам дать некоторые дополнительные указания. До ареста произведите обыски всех московских книжных лавок. Уверена, в них найдется достаточно изданий или ранее запрещенных или вообще выпущенных без соответствующих цензурных разрешений. У Новикова это случалось нередко. Владельцев лавок, где найдется подозрительная литература, на месте арестуйте. И обыщите все новиковские дома в Москве. Пусть розыском запрещенных изданий занимается вся московская полиция.

ПЕТЕРБУРГ
Васильевский остров. Дом Д. Г. Левицкого
Н. А. Львов, Д. Г. Левицкий

– Победа, Дмитрий Григорьевич, наконец-то победа! Вы слышали, друг мой, последние новости?

– Что вы имеете в виду, Николай Александрович? Но даже не зная вашего ответа, радуюсь вашей радости.

– Нашей, друг мой, нашей!

– Нашей? Но…

– Никаких «но»: светлейший князь Потемкин-Таврический терпит поражение по всей линии.

– Разве вы не были с ним в добрых отношениях?

– Добрые отношения и дружба – вещи разные.

– Наверное. Но если в чем-то и сказались неудачи сего могущественного сатрапа, он найдет способ обратить их в свою пользу.

– Знаю, знаю, ваше с Капнутом мнение, и вот вам полное опровержение: наш Александр Андреевич возвращается на свое былое место!

– Граф Безбородко? Полноте! Как можно?

– Вот об этом и хочу вам рассказать, мой друг.

– Я весь нетерпение.

– Вы же знаете, государыня потребовала от светлейшего вернуться к войскам.

– Кто ж того не знал.

– Светлейший не торопился с отъездом и всячески добивался высочайшей аудиенции, как потом оказалось, чтобы отказаться от своих воинских обязанностей.

– Светлейший решил избежать армии? Но он всегда был так удачлив в боях и, кажется, упивался пылом сражений.

– Полноте, никто не отнимает у него личной храбрости. Но Потемкин – не Суворов. Вы же слышали о фантастических удачах этого военачальника?

– Который вышел в отставку? Сына Василия Ивановича?

– Вы еще не то услышите о нем – в этом уверены все наши офицеры. В Суворове готовы они видеть истинного Марса, сражающегося ради искусства сражения. Потемкин – не то. Если он чего-то и искал, то только почетного возвращения, может быть, даже в комнаты рядом с личными апартаментами.

– Но он так могуществен.

– Чего стоит его могущество рядом с одним-единственным неудовольствием или капризом императрицы. К тому же, известно, братцы Зубовы не дремлют.

– Так что же со светлейшим?

– А то, что он знал истинное положение дел с нашими армиями и боялся возможных собственных неудач.

– Даже так?

– Его возвращение на юг подтвердило наихудшие предположения князя. Он начинает руководить военными действиями против Порты, но счастье совершенно изменяет ему.

– Между тем, я слышал, действия Суворова…

– Оказываются блистательными, и двор замечает разницу между нерешительным, неспособным к руководству большим войском вельможей и удачливыми действиями молодого офицера, которому к тому же начинает рукоплескать Европа.

– Но вы заговорили о графе Безбородко.

– А вы не видите связи, мой друг? Все очень просто: Безбородко заключает мир с Портой, становится истинным героем дня и… спасителем Зубовых от угрозы Потемкина. Заслуги Безбородко подчеркивают, о них постоянно напоминают государыне, и результат – орден Андрея Первозванного. В России нет более высокой государственной награды! Но и этого мало – графу дается масличная ветвь миротворца для постоянного ношения на шляпе.

– Воображаю, как сие обрадовало бедного Александра Андреевича после стольких лет пренебрежения!

– Еще бы! Со времени поездки в Тавриду и по сей день он не получал ни одного материального поощрения. Зато теперь ему выданы 50 тысяч рублей, 5 тысяч душ крестьян в Подольской губернии, ежегодный пансион в 10 тысяч и – а это самое важное для графа – влияние при дворе, которое он не замедлил использовать в пользу своих друзей. И вы один из первых, Дмитрий Григорьевич!

– Мне возвращен портретный класс в Академии?!

– Полноте! Оставьте-в покое Академию. На что вам она. К тому же Бецкой жив, и хотя не совсем здоров, государыня не станет огорчать его отменой его собственных приказов. Формально – вы сами просили об отставке.

– Но вы знаете, как до этого дошло.

– Бумага есть бумага. Вы сослались на свои недуги. Трудно предположить, чтобы за прошедшие четыре года вы настолько избавились от них, чтобы претендовать на старую должность. К тому же ваш ученик и преемник господин Щукин уже вошел в силу.

– Значит, не Академия…

– Простите, мой друг, за невольную нотацию, но вам следовало в свое время проявлять меньшую строптивость. Любую резолюцию во сто крат легче предупредить, какой бы неотвратимой она ни казалась, чем отменить. Во многом – я не говорю во всем! – вы сами выбрали свою судьбу.

– Я не раскаиваюсь в том, что вы назвали строптивостью, Николай Александрович.

– Нисколько в том не сомневаюсь, как и с Капнистом. Однако давайте же от предметов грустных перейдем к более приятным. Да и к тому же господин Бецкой так стар, что вы вполне можете надеяться на скорые перемены в судьбах Академии.

– Рассчитывать на чью-то кончину?

– В девяносто лет в этом нет ничего дурного. Смерть и так замешкалась с нашим президентом. Кажется, ему удается скрываться от нее так же, как и от государыни. Сколько бы раз ее императорское величество ни пыталась заехать к Бецкому, она получает ответ, что он занят работой с секретарями и не может от нее оторваться даже ради счастья лицезреть свою повелительницу.

– И все же мне крайне неприятен подобный оборот.

– Я сказал о нем, мой друг, между прочим. Главное – Александр Андреевич отыскал вам превосходную работу, и это портреты.

– Чьи же? Вы говорите во множественном числе.

– Так оно и есть – членов царствующей фамилии!

– С каких-то оригиналов?

– Вы имеете в виду копии? Бог мой, неужто ради копий я стал бы приезжать к вам. В том-то и дело, это портреты с натуры и вы будете получать столько натурных сеансов, сколько захотите. В разумных пределах, само собой разумеется.

– Вы хотите испытать мое терпение.

– Вы правы – речь идет о портретах всех великих княжен. Они вошли в возраст, двор начинает подумывать об их браках, и вам – именно вам, Дмитрий Григорьевич, поручается написать портреты, которые во многом определят их судьбу и соответственно удовлетворят интересы Российской империи. Вам всегда удавались юные создания, а великие княжны все без исключения прелестны и умны. Вы получите удовольствие от одних разговоров с ними. Вы молчите?

– Я и на самом деле изумлен и не могу только понять, как это сделалось. Государыня никогда не благоволила моему искусству.

– Что делать, вам не присущ талант придворного льстеца. Вас интересует человек как он есть. А что до заказа, то с ним действительно обстояло совсем не просто.

– Кто же убедил государыню? Неужто Гаврила Романович по своим обязанностям статс-секретаря?

– Полноте, кто бы обратил внимание на его рекомендацию. Да она вообще бы могла показаться неуместной. Нет, дело не в Державине. Предложение исходило от Безбородко, и против него, на ваше счастье, не стал протестовать его высочество великий князь Павел Петрович. Для государыни это тоже представлялось немаловажным. Ее императорское величество не любит разногласий в царствующей фамилии, а великий князь не слишком часто задает себе труд сдерживать свой характер-.

– Но великий князь может знать только мой портрет его старшего сына Александра Павловича дитятею.

– Который, между тем, понравился государыне. Нет, мой друг, вы располагаете в окружении великого князя куда более сильным союзником.

– Николай Александрович, вы меня окончательно заинтриговали. У меня союзник при Малом дворе? В Гатчине?

– Что же вас удивляет? Вы не подумали об очаровательной крошке Нелидовой, Екатерине Ивановне Нелидовой, которую столь превосходно изобразили в роли Сербины? Вы помните, как восхищался ею в этой роли весь Петербург:

 
Как ты, Нелидова, Сербину представляла,
Ты маску Талии самой в лице являла,
Приятность с действием и с чувствиями взоры,
Пандольфу делая то ласки, то укоры,
Пленила пением и мысли и уста.
Игра твоя жива, естественна, пристойна;
Ты к зрителям в сердца и к славе путь нашла;
Иль паче всякую хвалу ты превзошла!
 

Какое ж чудо в том, что среди восхищенных зрителей оказался и великий князь, отдавший свой восторг и сердце юной Талии?

– Вы хотите сказать, что Нелидова…

– Что заказ – за вами!