Текст книги "А. Г. Орлов-Чесменский"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Петр III, Екатерина II, С. Е. Карнович

– Кто вас впустил в мои комнаты, мадам? Без моего разрешения оказаться в моем кабинете? Вы собрались меня вывести из себя!

– Сир, я вынуждена была нарушить ваш запрет, чтобы напомнить о необходимости расплатиться с архитектом. Вы же не дали Растреллию необходимых денег на переезд, и он принужден был продать ради них свой голштинский орден.

– Но вам-то какое до этого дело? Почему вы вмешиваетесь в мои отношения с Растреллием? Карнович!

– Сир, я хотела предупредить неловкость, и только.

– Вы спросили разрешения у графа Карновича?

– У вашего камердинера, только этого не хватало в императорской семье. К тому же вы уже величаете камердинера графом!

– Не величаю, как вы изволили выразиться, а называю подлинный титул Стефана Ефимовича. Да, он пожалован в графы герцогства Голштинского, и вам бы следовало об этом знать. И еще в генерал-майоры голштинской службы.

– Бог мой, какое счастье, что не российской.

– Вы явились, чтобы конфликтовать со мной? Из этого ничего не выйдет. В конце концов, я не случайно предложил вам занять покои в противоположном от моих личных апартаментов конце дворца. Это должно было бы дать вам достаточную пищу для размышлений. И выводов, если вы вообще способны таковые правильно делать.

– Но архитект обратился ко мне с нижайшей просьбой.

– А следовало ему обратиться к графине Елизавете Романовне, благо ее апартаменты расположены рядом с моими. Кстати, вы не можете сказать, чтобы я не пошел навстречу вашим интересам: рядом с вашими покоями комнаты моей крестницы княгини Дашковой. У вас есть возможность вести бесконечные ученые разговоры. А пока – Карнович! Приказываю вам, граф, чтобы отныне императрица не смела входить на мою половину, если я не выражу на то своего предварительного желания. Ступайте, мадам. Вы слышали мое решение. Оно окончательное.

– Я не имел ваших прямых распоряжений, ваше императорское величество, и потому…

– Теперь вы их имеете. Но нужны вы мне были не столько ради этой несносной женщины. Что сказал Растреллий насчет сроков окончания дворца? Жизнь здесь пока не отличается удобствами, не говоря о холоде, который, я полагаю, станет совершенно невыносимым в зимнее время.

– Вы не отменили распоряжений покойной императрицы, ваше императорское величество, и архитект все силы полагает на окончание театра. Как-никак, это очень значительное сооружение с четырьмя ярусами требует особенно тщательной отделки. Кроме того, архитект принес жалобу на непокорство строителей. Многие из них бегут, едва успев научиться мастерству.

– Мы уже говорили об этом, и Гудович должен был ознакомиться с указами моего деда Петра Великого на этот счет. Вы не знаете результатов?

– Знаю, но применимы ли они к нынешнему времени?

– Об этом буду судить только я. А пока рассказывайте.

– Император, ваш дед, приказал метить всех работных людей. Чтобы предупредить их бегство и дальнейшую службу в любых местах империи, каждому из них накалывали на левой руке порохом кресты. Хозяев же по всей России и подрядчиков предупреждали, чтобы непременно такие кресты проверяли.

– Неглупо, совсем неглупо. Надо принять к сведению.

– Кроме того, по указу января 1715 года следовало из трех беглых работных людей одного вешать – для острастки, а двух других бить кнутом и ссылать на вечную каторгу, чтобы другим впредь неповадно было со службы бегать.

– Что ж, иначе было бы трудно построить Петербург.

– Это и так оказалось совсем не простокваше императорское величество. Людишки вместо того, чтобы понять, какому риску себя подвергают, готовы рисковать головой ради свободы. Императору приходилось даже принимать особые решения по поводу своих приездов в загородные резиденции.

– Не понимаю.

– Государь император почитал, что каждый его выезд должен отмечаться восторгом народным и присутствием толп приветствующих его граждан.

– Всякой раз? Это достаточно обременительно.

– Но не для государя же. Зато такие восторги составляют великолепный противовес недовольству людишек.

– Положим. И что же для этого предпринималось?

– Я специально выписал эти знаменательные строки, государь: например, к приезду царского поезда в Петергоф «из соседних селений и слобод быть на указанных местах на тот день, когда будет шествие, коликое число людей и дабы в проезде от поселян во всех частях лучший вид представлен. На скудных еловых деревьях для преизрядного вида поместить рябинные ягоды, будто оные сами произросли».

– Ну, без ягод можно было бы и обойтись. При скорой езде оно и не так уж заметно.

– Но главное, ваше императорское величество, требовалось «также строго смотреть, чтоб меж теми людьми не было больных и увечных, а не меньше нищих, глад стерпевающих, в развращенных и изодранных одеждах и пьяных».

– Рассуждения разумные, однако же к похвале собственной сказать должен, мы крепость Петерштадт в Ораниенбауме безо всяких таких исключительных усилий возвели.

– Это святая правда, государь. Вы добились всего одной силой уважения, которое испытывали к вам солдаты и работные люди. Ваше появление всегда их до чрезвычайности вдохновляло.

– Суди сам, всего-то пяти лет с начала строительства не прошло, а у нас уже там и крепость, и внутри дворец, комендантский дом, арсенал, казначейство, кирха да офицерские домики для голштинцев. Чистота, порядок – глаз радуется.

– В Петерштадте вы могли бы выдержать, ваше императорское величество, любую осаду.

– О том и речь. Да, я еще забыл морскую гошпиталь. Это моя подлинная цитадель.

– Ваша цитадель, сир, теперь вся Российская держава.

– Верно, но всегда лучше иметь потаенный уголок, на который можешь вполне положиться.

ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ

Но все мое любопытство было еще до того времени удовольствовано не совершенно, а оставалось еще важнейшее, а именно: чтобы видеть государя и государыню… потому давно уже и не ведомо как добивался и желал видеть как их, так и самую фаворитку государеву, Воронцову, о которой, наслышавшись о чрезвычайной и непомерной любви к ней государя, будучи еще в Кенигсберге, мечтал я, что надобно ей быть красавицей превеликой. И как сей день и случай казался мне к тому наилучшим и способнейшим, и я никак не сомневался, что увижу их непременно в то время, когда они пойдут к столу чрез ту комнату, в которой мы находились, как о том мне сказывали, то, протеснившись сквозь людей, стал я нарочно и заблаговременно подле самых дверей, чтобы не пропустить их и видеть в самой близости, когда они проходить станут.

Не успел я тут остановиться, как чрез несколько минут и увидел двух женщин в черном платье, и обоих в Екатерининских алых кавалериях, идущих друг за другом из отдаленных покоев в комнату к государю. Я пропустил их без всякого почти внимания, и не инако думал, что были они какие-нибудь придворные госпожи, ибо о государыне и фаворитке думал я, что они давно уже в комнатах государских, в которых нам за народом ничего не было видно. Но каким удивлением поразился я, когда, спросив тихо у стоявшего подле меня одного полицейского, и мне уже знакомого офицера, кто б такова была передняя из прошедших мимо меня госпож, услышал от него, что была то самая императрица! Мне сего и в голову никак не приходило, ибо видал я до сего один только портрет ее, писанный уже давно, и тогда еще, когда была она великою княгинею и гораздо моложе, и видя тут женщину низкую, дородную и совсем не такую, не только не узнал, но не мог никак и подумать, чтоб то была она. Я досадовал неведомо как на себя, что не рассмотрел ее более; но как несказанно увеличилось удивление мое, когда на дальнейший сделанный ему вопрос о том, кто б такова была другая и шедшая за нею толстая и такая дурная, с обрюзглою рожею боярыня, он, усмехнувшись, мне сказал:

– Как, братец! Неужели ты не знаешь? Это Елизавета Романовна.

– Что ты говоришь? – оцепенев даже от удивления, воскликнул я. – Это-то Елизавета Романовна!.. Ах! Боже мой… Да как это может статься? Уж этакую толстую, нескладную, широкорожую, дурную, обрюзглую совсем, любить и любить еще так сильно государю?

– Что изволишь делать? – отвечал мне тихонько офицер. – И ты дивись уж этому, а мы дивились, дивились, да и перестали уже.

Как государь был охотник до курения табаку и любил, чтоб и другие курили, а все тому натурально в угоду государю и подражать старались, но и приказывал государь всюду, куда ни поедет, возить с собой целую корзину голландских глиняных трубок и множество картузов [пакетов] с кнастером [сорт табака] и другими табаками, и не успеем куда приехать, как и закурятся у нас несколько десятков трубок и в один миг вся комната наполнится густейшим дымом, а государю то и любо, и он ходючи по комнате только что шутил, хвалил и хохотал. Но сие куда бы уже ни шло, если б не было ничего дальнейшего и для всех россиян постыднейшего. Но та-та была и беда наша! Не успевают, бывало, сесть за стол, как и загремят рюмки и бокалы и столь прилежно, что, вставши из-за стола, сделаются иногда все как маленькие ребяточшги начнут шуметь, кричать, хохотать, говорить нескладицы и несообразности сущие. А однажды, как теперь вижу, дошло до того, что вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки. Ну, все прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом толкать своих товарищей под задницы и кричать:

– Ну! Ну! Братцы, кто удалее, кто сшибет с ног кого первый? и так далее.

А по сему судите, каково же было нам тогда смотреть на зрелище сие из окон и видеть сим образом всех первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкающихся и друг друга наземь валящих? Хохот, крик, шум, биение в ладоши раздавались только всюду, а покалы только что гремели. Они должны были служить наказанием тому, кто не мог удержаться на ногах и упадал на землю… У иного наконец и сил не было выттить и сесть в линею, а гренадеры выносили уже туда на руках своих.

«Жизнь и приключения Андрея Болотова. 1738–1793». Год 1762

ПЕТЕРБУРГ
Дом князей Дашковых
Е. Р. Дашкова, Н. И. Панин

– Нам не часто приходится последнее время оставаться наедине, милое мое дитя. В обществе же я определенно опасаюсь необузданности вашего острого язычка. Но на этот раз вы вогнали в дрожь не одного меня. Надо же было с таким самозабвением включиться в разговор о сербах. Для вас любая тема рождает споры.

– Вы несправедливы ко мне, дядюшка. Я откликаюсь на то, что покрывает позором императорскую фамилию.

– И служит, с вашей точки зрения, лишним доказательством задуманных вами перемен, как они ни фантастичны.

– Вы не согласны со мной в истории с Хорватом? Не верю.

– Возможно, я недостаточно осведомлен о ней.

– По всей вероятности. Но вы помните начало переселения в Россию сербов?

– Хотя я находился тогда на дипломатической службе вне России, о решении императрицы Елизаветы Петровны толковала вся Европа. Оно было достаточно неоднозначным.

– Вы имеете в виду союз покойной императрицы с Марией Терезией?

– Конечно. При наличии такого прочного союза наша императрица предоставила сербам возможность эмиграции с австрийских земель – это неслыханно!

– Вот видите, а мне это представляется совершенно естественным. В какой мере могла помешать военному союзу помощь братьям по вере? Сербы не могли больше выносить притеснений их православной церкви господствовавшей в империи католической. Императрица Елизавета предоставила им для переселения наши южные и к тому же пустовавшие земли. Марии Терезии они мешали, в России были желанными гостями.

– Как вы наивны, дитя мое! Дипломатические задачи решаются никак не по законам человеческой нравственности и справедливости – они стоят выше них.

– Ниже – хотели вы сказать. Потому что человеческое начало всегда остается главным.

– И вот вам опровержение вашего постулата – дело Хорвата.

– Вам знакомы его подробности?

– Более или менее. Они очень просты. Государыня предоставила поселенцам два уезда – Александринский и Бобринецкий Херсонской губернии. Здесь были сформированы два гусарских сербских полка, а вся земля получила название Новой Сербии. Деньги на переселение и создание полков были доверены одному из сербских же депутатов – этому самому Хорвату, который их себе и присвоил. Мало того. Он начал всячески притеснять своих же собратьев, обращаясь с ними как с крепостными. Последовали жалобы императрице.

– Дальнейшее мне известно. Императрица поручила разобраться в жалобах князю Мещерскому. Князь доложил дело в Сенате, но императрицы не стало, и решение не состоялось.

– Но как скоро на престол вступил новый император, Хорват появился в Петербурге и решил купить положительное для него решение путем подкупа. Лев Нарышкин, генерал Мельгунов и генерал-прокурор Глебов получили от него по две тысячи дукатов каждый, о чем незамедлительно сообщили императору.

– Продолжайте же, продолжайте, дядюшка! И разрешите мне сразу внести небольшую поправку. О взятке императору сообщили только Мельгунов и Глебов. Император похвалил обоих и – взял с каждого половину взятки в свою пользу и решил дело по мысли Хорвата.

– Вы в этом абсолютно уверены, дитя мое? Нельзя поддаваться легкомысленным слухам, тем более в отношении царствующей особы.

– Бог мой, дядюшка! В каком мире вы живете? Весь Петербург развлекается тем, как император преследует Льва Нарышкина, добиваясь узнать, как он распорядился своей взяткой. Столь почитаемая вами царствующая особа, не думая о престиже империи, охотится за пополнением своего личного кармана, не более того!

– Но вы говорили во дворце о положении сербов.

– Вот именно. Потому что несправедливость в отношении обиженных Хорватом лишила Россию сотен тысяч новых переселенцев, которые так были нужны нашему безлюдному югу.

– О, вы стали заниматься даже вопросами внутреннего государственного устройства, княгиня. Это новый предмет ваших увлечений.

– Нет, мы говорили об этом у императрицы. Алексей Орлов приводил немало подробностей о положении сербских гусар, среди которых у него немало добрых знакомых.

ПЕТЕРГОФ
Большой дворец. Апартаменты Екатерины II
Екатерина II, Г. Г. Орлов

– Жалеть себя не люблю, а трудно, ой, как трудно, Гриша. После родов, когда император пришел да комнаты досматривать стал, едва на ногах устояла. Не за себя боялась – за Катерину Ивановну: ну, нечаянным словом обмолвится. Император прост-прост, а иногда так обойдет, что только диву даешься. Вот и теперь не верю никому, все слова покойной императрицы вспоминаю, как она о жизни при правительнице Анне Леопольдовне рассказывала.

– Долго ли то было.

– Не скажи, иная минута целой жизнью покажется. А вокруг императрицы покойной одни доносчики оставлены были. Анна Леопольдовна властью своей Миниху-старику обязана была, так с него и начала, чтоб за цесаревной доглядывал. Старику фельдмаршалу обидно показалося, младшего брата попросил. Тот согласился, больше, чтоб у цесаревны почаще бывать, а там как до дела дошло, наотрез отказался.

– Видишь, Катенька, не так-то выходит и страшно.

– Погоди, погоди, Гриша. А куда денешься, когда соглядатая в управляющие домом поставят, как урядника Щегловатого. За ним офицер Преображенского полка Альбрехт появился, вроде сторожить цесаревну. Ни одного извозчика к ней не подпускали, чтоб на Тайный сыск не трудились. Государыня-тетушка сказывала, иной раз так тошно приходилось, руки бы на себя наложила.

– А Разумовский что ж?

– Разумовский! Иной раз мне начинало казаться, что и ему государыня императрица разве что ночами доверяла, а днем его, поди, сторожилась. Трусоват он больно да за родню все хлопотал.

– Нет уж, я бы…

– Слов пустых, Гриша, не говори. Ну что бы ты сделал? А вот государыня-тетушка в последние годы волю своим страхам дала.

– Мимо дворца покойников носить запретила?

– Да это что! Покушений более всего боялась. На одном месте ночи не проводила: стелили ей в разных покоях, вот она их и меняла. Да еще ночь в день превращала. Театр в одиннадцать часов ввечеру начинался, да всю ночь представления и продолжались. Раньше пяти утра государыня николи спать не ходила. Уж на дворе рассвет, тогда в свои апартаменты уходит.

– Не слыхал о таком. Вот маята-то. А ты что ж, Катенька, тоже за жизнь свою опасаться стала?

– Разве в одной жизни дело. Слыхал, что император в Шлиссельбург вчерась ездил?

– Как не слыхать! И чего там его величество потерял или придумал еще одну крепость для своих голштинцев устроить – Ораниенбаума ему мало?

– Не так-то все просто, Гришенька. Жаль Алексея Григорьевича с нами нынче нет – ему бы послушать куда как неплохо было. Было время, государыня-тетушка думала, кем нашего императора заменить. Всерьез думала. Потому Петр Иванович Шувалов из Холмогор в Петербург Иоанна Антоновича привез и в своем доме тайком поместил.

– Это императора-то?

– Его самого.

– И когда же такое случилось?

– В 1757 году, как прихварывать императрица начала. Она не один раз дом шуваловский навещала да исподтишка за пленником холмогорским наблюдала.

– Да с чего бы ей на ум такое пришло?

– Не понимаешь? Прост ты, Гриша, куда как прост. Ведь государь всегда за Пруссию стоял, а тут разрыв с Пруссией да с его любимым Фридрихом случился. Какой-никакой Иоанн Антонович не был, а все Брауншвейгская фамилия, к Вене ниточка.

– Так ведь не взяла же его во дворец.

– Вроде хотела, да не показался императрице. То ли с языком у него плохо – говорил с трудом, то ли в мыслях туманен. Вернули его в Шлиссельбург. А теперь император узника в Петербург с собой привез. Разное говорят. То ли дом ему удобный построить велел, то ли во дворце поместить хочет.

– Что – лучше говорить стал или в уме прояснился?

– Какие уж тут чудеса. Император наш, похоже, иное удумал. Ты знаешь, кто во дворцовом флигеле сейчас живет?

– Как не знать – принцесса Голштейн-Бекская с воспитательницей, сказывали.

– Так вот, если у Иоанна Антоновича ума не хватит, принцесса ведь и заменить его может.

– Убей, матушка, ничего не понимаю. Зачем ему?

– Поженить их да наследниками вместо родного сына и объявить – чего проще.

– Вместо Павла Петровича?

– Его самого. И меня вместе с ним.

– Может, сплетни одни?

– Утешить себя хочешь? Не получится, Гришенька. Вон на третьем этаже, над императорскими покоями, новый жилец и живет. Принцесса к нему что ни день заходит.

– А к Павлу Петровичу ни ногой?

– Сам знаешь.

– Алексей-то наш Григорьевич знает ли?

– Я тебе первому сказала, а там, кто знает.

– На мой разум, матушка, ждать нечего. Действовать надо.

– Ты совсем, Гришенька, как наша маленькая княгиня. От нее только и слышишь: пора да пора.

– Не люблю ее, Катенька, смерть не люблю. Болтает много, везде первой быть норовит.

– Чего же хочешь, у нее и впрямь права немалые. Без ее матушки да матушкиных денежных мешков не видать бы покойной государыне императрице престола. Да и всему ее воронцовскому семейству много чем Елизавета Петровна была обязана. Не зря вместе с наследником Катерину Романовну крестила, у купели держала, на брак благословляла. Нужна она нам, Гришенька, ой, как нужна.

– Смотри, Катенька, как бы раньше времени кашу не заварила. Голова-то у нее горячая, а смысла никакого.

– Вот и твержу я ей, что знать ничего о престоле не знаю и хлопотать о нем не собираюсь. Она меня уговаривает, а вместе с тем знатных особ в нашу пользу подбивает.

– Много тебе проку от них, Катенька. Штыки нужны – это верно. Без офицеров не сделать ничего – тоже верно, а все знатные особы наши – не верю я в них.

– Вот вы о штыках с Алексеем Григорьевичем и позаботьтесь. А маленькую княгиню в последнюю минуту известим. Так ладно будет. Да и я теперь после родов-то оправилась, вам помогать могу.

ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ

Теперь кстати расскажу я вам, любезный приятель, одно случившееся около сего времени со мною происшествие, которое, по важности своей относительно меня, особливого примечания достойно. В один день, и как теперь помню, перед обедом, когда мы все были дома, приезжает к нам тот самый господин Орлов, который в последующее время был столь славен в свете и, сделавшись у нас первейшим большим боярином, играл несколько лет великую роль в государстве нашем… Сей человек был мне знаком по Кенигсбергу, и тогда, когда он еще был только капитаном и приставом у пленного прусского королевского адъютанта графа Шверина, и знаком более потому, что он часто к нам хаживал в канцелярию, что мы вместе с ним хаживали танцевать по мещанским свадьбам, танцевали вместе на генеральских балах и маскарадах, и что он не только за ласковое и крайне приятное свое обхождение был всеми нами любим, но любил и сам нас, а особливо меня, и мы с ним были не только очень коротко знакомы, но и дружны. Сей-то человек вошел тогда вдруг в залу, где я с прочими находился, и как он был все еще таков же хорош, молод и статен, как был прежде, то нельзя мне было тотчас не узнать его.

…Я всячески старался мыслями своими добраться до того, зачем таким призывал он меня к себе. Более всего подозревал я, что не по масонским ли делам то было?

Принадлежал он, как то известно было мне, к сему ордену. И как он не однажды меня и в Кенигсберге еще ко вступлению в оный уговаривать старался, но имея как-то во всю жизнь мою отвращение, как от сего ордена, так и от всех других подобных тайных связей и обществ, не соглашался к тому никак; то приходило мне в мысль, не хотел ли он и тогда заманить меня в оный и не затем ли призывал с таким усилием, но истинной причины никак мне и в голову не приходило.

«Жизнь и приключения Андрея Болотова. 1738–1793». Год 1762