Текст книги "А. Г. Орлов-Чесменский"

Автор книги: Нина Молева

МОСКВА
Дворец В. Г. Орлова
И. Г. Орлов, В. Г. Орлов, А. Г. Орлов

– Был, старинушка, у Гриши?

– Был. Вчерась, сразу по приезде, и сегодня с раннего утра.

– Как нашел его? Тебе виднее, мы-то с Владимиром Григорьевичем чуть не каждый день его видим.

– Обмануть бы себя хотелось, да что уж – плох наш богатырь. Совсем плох.

– То, что в разуме помутился, лекари говорят и пройти может, успокоиться. Время нужно.

– Не о том я, Владимир, что бредит. Оно и впрямь, случается, проходит. Другое – сдавать Гриша начал.

– Постарел, на твой глаз?

– Ему до пятидесяти уж совсем недалеко, известно, не молодость. Только он вроде как от жизни отвернулся. В себя глядеть стал. Как древний старец какой. Узнал он меня сразу. Про графинюшку рассказывать стал. Заплакал. А потом как отрезало: не видит, не слышит, интересу ни к чему не имеет. Долго я с ним просидел, по саду походил. Вдруг он на меня ясно-ясно так поглядел: «Не трать на меня сил, старинушка. Не стану я без Кати жить. Бог не приберет, сам уйду. Не стану муку такую терпеть». У меня сердце зашлось. А он пошел так по аллее – не оглянулся. Я было за ним, а он все шагу прибавляет, видно, сердится.

– Может, со временем обойдется. Лейб-медика бы позвать.

– Да ты что, Владимир Григорьевич, в себе ли? Не о том речь, что от Роджерсона всегда-то проку мало было. Зачем дворцу такую радость дарить? Наша Анна Степановна и так передавала, больно государыня Гришей интересовалась. Как весть о кончине графинюшки дошла, чуть в ладони не захлопала. Как же это, мол, наш красавец любви своей лишился. Чего же это гнилое деревце себе согнул?

– Полно, Алеша, когда все было. Поди, уж быльем поросло. С чего государыне Грише зла желать.

– Зря споришь, Владимир Григорьевич. Брата не слушаешь, старинушку вашего послушай. Какие там чувства были, одному Господу Богу известно, а ревность – она, братец, два века живет.

– Так ведь не пустует государынина постеля.

– Не пустует, да и память не стареет. Хоть государыня сама в те поры Грише ашпит дала, только сам наш Григорий Григорьевич в апшиде том не без вины был. Слухи пошли, что кузиной заинтересовался, к государыне поравнодушней стал.

– Побойся Бога, старинушка, Катеньке-то тогда сколько лет было – былиночка малая.

– А что ж думаешь, Григорий Григорьевич к былиночке приглядываться стал, а государыня и не заметила? Когда со мной об апшиде договаривалась, видал бы, все лицо в алых пятнах, руки так и летают, глаза блестят – то ли от неудовольствия, то ли от слезы непрошеной.

– Сама же за Васильчиковым потянулась.

– Кто спорит, да ведь баба бабе рознь. Иной одного мужика на всю жизнь с лихвой хватает. А другая – с одним в любви пребывает, а с десятью на стороне махается. И хочешь знать, ни одного не упустит, всех разом сторожит.

– Пусть так, да ведь Гриша как согласия добивался. Обманом его из Петербурга выманила, обманом в Ревель заслала.

– Что ж скажешь, за ним не следила?

– Что ни говори, свадьбу чин чинарем справила. Сама невесту убирала. На подарки денег не жалела.

– Тут уж жалеть нельзя было – каждым рублем Грише доказывала, сколько потерял, чего лишился.

– Катеньке портрет свой богатейший в бриллиантах дала.

– А не выдержала. За ради Бога меня просила Грише сказать, чтоб немедля из России выезжал. То ли за себя поручиться не могла, то ли горечь задушила. Ты-то что молчишь, Алеша? Не хуже моего государыню знаешь, а может, получше Гришиного.

– Мое дело особое. Тут для нее одна моя вина.

– А была и ее?

– Врать не хочу: не было. Как пришел, так ушел. Грише дорогу переходить не стал. Ему-то она дорога была, а мне…

– Ладно, чего исповедь задним числом держать. О другом я подумал, Алексей Григорьевич. Не пора ли тебе семейством обзавестись? Тоже не мальчик, не век же тебе с чужими женами махаться. Надо бы свою боярыню в дому иметь, деток завести.

– А ведь и впрямь, братец, сколько тебе казаковать в чистом поле. Не поискать ли нам тебе парочку?

– Нужды нет. Есть одна на примете. Пожалуй, если уж семейством обзаводиться, только с ней.

– Выходит, братец, давно думаешь, а с нами словечком не обмолвишься.

– Чего раньше времени впустую воду молоть, не обессудьте.

– Дело твое, да и для нас, сам знаешь, не чужое. Может, раскроешь секрет-то.

– Отчего не раскрыть. Так болезнь Гришина душу растревожила, что уж таиться охоты нет. Дочка Лопухина Николая Александровича.

– Погоди, погоди, Алексей Григорьевич, это выходит родная племянница пассии твоей Екатерины Алексеевны Демидовой? И супруга Николая Александровича, и она из одного семейства Жеребцовых, сестры родные.

– Выходит, так.

– А тетка как же?

– Никак, Трудно ли с замужней дамой махаться перестать.

– Обидно ведь ей будет. Как бы зла какого невесте не сделала – всяко бывает.

– Не сделает. Племянницу больно любит.

– О приданом не спрашиваю: тебе своего хватит.

– Почему же, и с приданым все как положено. Оно верно, богатства не такие, как у мужниной родни Екатерины Алексеевны. Да такие не сыщутся в России-то. А все не бесприданница.

– Невеста, поди, собой хороша?

– Да не то в ней мне дорого. Авдотья Николаевна моя Вся в мать пошла – веселая, добрая, домовитая. Одна беда – ни единой церковной службы не пропускает. Как ее, случается, ни бранят, глаза в пол уступит, зардеется вся, а на своем стоит: пойду да пойду.

– Да что там хороша – разоденешь, как положено, каменьями усыпешь, так никто при дворе глаз не оторвет.

– А вот этому не бывать!

– Чему, Алексей Григорьевич? Чего всполошился-то?

– При дворе Авдотье Николаевне не бывать! Самого меня там не увидят, а уж супруги моей и подавно. А насчет нарядов, Авдотья тоже в мать пошла. Анна Алексеевна рядиться не любит, а уж украшениям и вовсе цены не знает – лишь бы дома все в порядке да в ладу. Гостей за столом принимать любит – уж такой хлебосольной хозяйки поискать. И все беспокоится, чтобы каждому гостю хорошо, да вкусно, да сытно. Раз кто о чем попросит или от чего откажется, всю жизнь помнить будет – не ошибется.

– Одно мне, братец, чудно: такая простота при такой-то родне! Супруг твоей Екатерины Алексеевны…

– Петр Григорьевич Демидов.

– И приходится он Прокофию да Никите Акинфиевичам Демидовым, выходит, двоюродным братом?

– Кузен и есть.

– А где ты, в каких европейских аль восточных столицах такого чудака, как Прокофий Акинфиевич, найдешь? Вот уж ни в сказке сказать, ни пером описать.

– Алексей-то тебе, пожалуй, старинушка, и не станет про чудачества Прокофия рассказывать, а я не удержусь. Вообрази только, прислугу свою заставляет ходить одна нога в онуче и лапте, другая – в чулке и башмаке. Это чтобы помнили о простом его происхождении. Мало того. На всех в доме очки надел – для пущей важности: что прислуга – на лошадей и собак тоже.

– Да полно тебе, Владимир Григорьевич, что за потеха такая дурацкая!

– Что есть, старинушка, то есть. Свой дом на Басманной велел снаружи обшить железом.

– Это что за причуда?

– От пожарной опасности. Внутри в стенах вделаны маленькие органы, кругом серебряные фонтаны с вином, под потолками клетки с редчайшими птицами, а кругом ручные обезьяны, орангутанги и прочие звери разгуливают.

– Авдотья Николаевна сказывала, что им с родительницей еле удалось отказаться от прогулки с Прокофием Акинфиевичем. У него выезд-то и вовсе диковинный: колымага ярко-оранжевая цугом – две малые лошади в корню, две преогромные в середине, две совсем крошечные впереди, и форейторы такие же – гигант и карлик. Едет такой поезд, вся Москва сбегается смотреть, а Прокофию Акинфиевичу только того и надо.

– Дурью мучиться каждый может. Ты мне лучше, Алексей Григорьевич, напомни, с каким это Акинфиевичем Демидовым – имя запамятовал – нам встречаться в Ораниенбауме приходилось?

– Так это Никита Акинфиевич, братец Прокофия. Ученый человек, наукам и художествам покровительствует.

– И при покойном императоре состоял? По ошибке, что ли?

– Знаешь, старинушка, не по ошибке, скорее по душевному влечению. Среди самых что ни на есть приближенных числился. Очень ему император благоволил.

– Ему бы с государыней умные разговоры разговаривать.

– А вот поди ж ты, предпочел ее супруга. Сам с господином Вольтером переписывается.

– Тут уж разреши, братец, и мне добавить. Нам с Никитой Акинфиевичем по Академии наук не раз встречаться доводилось. Умнейший, достойнейший человек, ни в чем на братца не похожий. Вот два года назад медаль при Академии Художеств учредил – за успехи в механике. Капитал на нее немалый положил.

– Авдотья Николаевна говорить о нем начнет, остановиться не может. И как он по западным странам путешествовал, и как в Италию скульптора нашего Шубина возил, и как у самого знаменитого Рослейна портрет свой списывал.

– Э, да у тебя, братец, Авдотья-то Николаевна, никак давно уже на сердце лежит. Чего ж медлишь? Хочешь, сватом буду?

– Да вот теперь недуг Гришин – не ко времени выходит.

– Как раз ко времени. Над Гришиным животом один Господь волен – то ли выздоровеет, то ли до века в помрачении ума останется. Тут уж ждать да переждать грехом обернуться может. Семейство это Демидовское в свойстве иметь тоже неплохо. Так что с Богом, Алексей Григорьевич! Оно матушку-царицу все едино огорчишь. Слыхал, и за тобой она приглядывает.

– Не она – Потемкин. Стороной дошло, обер-полицмейстеру московскому приказал все обо мне доносить. Попались тут мне на глаза соглядатаи его – среди дворни околачивались. Больше не будут – у меня разговор короткий.

– Другие найдутся, братец. Ты уж примирись, что государыня с тебя до конца твоего веку глаз не спустит.

– А хоть бы и так. Дружбе нашей все едино конец, и слава Богу.

ПЕТЕРБУРГ
Дом А. А. Безбородко
А. А. Безбородко, слуга Ефим, Н. А. Львов, Г. Р. Державин, И. И. Хемницер, И. Ф. Богданович, Д. Г. Левицкий, В. В. Капнист

– Ваше превосходительство, Александр Андреевич, на сколько персон ужинать накрывать прикажете?

– Как обычно, Ефим. Сейчас сочтем: Державин, Хемницер, мы с Николаем Александровичем, Богданович, Василий Васильевич Капнист.

– Неужто из Малороссии приехал? Надолго ли?

– Сказывал, по делам. Поди, надолго не задержится. В разлуке с молодой женой быть не захочет.

– Значит, ему один прибор ставить?

– Дам у нас нонича, как всегда, не будет. Еще, пожалуй, три персоны да главный наш именинник – Левицкий. Видал его новую картину, что в галерее повесили?

– Как не видать! Распрекрасная картина – глаз не оторвешь. Матушка-царица, как в сказке, стоит, вся так и сияет.

– Вот ты у нас какой знаток сделался. По случаю картины этой, которую мы все столько ждали, шампанского заморозить вели да хрусталь новый, богемский, вели подать. Чтоб как на самый большой праздник.

– Неушто не сделаю? Будете довольны, Александр Андреевич. В таком дворце и к столу подавать одна радость. Дождались-таки, батюшка, чисто царских хором.

– Скажешь тоже, царских! Велики – верно, а по отделке до дворца куда как далеко.

– Не сразу Москва строилась. Будет время – все в наилучшем виде закончите. Оно уж и нынче галерея – другим барам только позавидовать.

– Позавидовать, может, и могут, а своим признать – вот это куда труднее.

– Ничего, ничего, Александр Андреевич, лишь бы царице угодны были, а все другие тут же во фрунт станут. Да что мне, старому солдату, вам говорить – сами, поди, знаете.

– Разболтался ты, служака, а гости-то уже на дворе.

– Батюшки-светы! Бегу, бегу за столом приглядеть.

– Здравствуйте, Дмитрий Григорьевич, здравствуйте! Именинник вы сегодня у нас, как есть именинник.

– День добрый, ваше превосходительство, а вот насчет именинника не разумею.

– Картину вашу чествовать нынче станем.

– Полноте!

– И не отмахивайтесь. Ипполит Федорович – читали, поди, какие стихи на нее написал – «Екатерина-Законодательница в храме Правосудия». А Державин того лучше оду целую сочинил. Вот и послушаем сегодня, и посмотрим. Э, да покуда я с вами здесь толкую, друзья-то наши все у картины вашей собрались, даже нас не примечают. Господа! Господа! Прошу, рассаживайтесь, итак, я полагаю, что начнем мы с программы, которую Дмитрий Григорьевич в основу своей картины положил. Знаю, Дмитрий Григорьевич, что вы ее для Богдановича написали, теперь же и нам разрешите приобщиться.

– Многословием-то я не грешу, разве что вкратце.

– Как изволите!

– Как видите, господа, середина картины моей представляет внутренность храма богини Правосудия, перед которой в виде Законодательницы ее императорское величество жертвует своим покоем, сжигая на алтаре маковые цветы. Собственным покоем ради покоя общественного! Но делает это с лицом радостным и просветленным от сознания благороднейшей цели своего жертвования. Потому увенчана ее императорское величество не короною, а лавровым венцом поверх короны гражданской, возложенный на главу ея. Знаки ордена святого Владимира изображают личность знаменитую за понесенные ею для пользы Отечества труды. А то, что труды сии Отечеству полезны, показывают лежащие у ног монархини книги законов, подтверждающие истинность и справедливость ее поступков. Победоносный орел покоится на законах, и вооруженный Перуном страж рачит о целости оных. Вдали поместил я открытое море, корабль как символ флота Российского и на развевающемся Российском флаге, на военном щите Меркуриев жезл – потому что главным для народа является не война, но успешная торговля. Вот, как будто, и все, господа.

– Вы существенное обстоятельство пропустили, Левицкой!

– Смысл кадуцея, жезла Меркуриева. Разве одну торговлю он означает?

– Это уж моя промашка при объяснении, прошу покорно извинить. Конечно, крылатый кадуцей означает прежде всего науки, кои приходят при нашей государыне в столь процветающее состояние.

– А Фемида? О Фемиде вы упомянуть забыли, а ведь какая мысль у художника высокая! Фемида может сдвинуть с глаз повязку, положить на колена весы и, отдыхаючи, глядеть, как обязанности ее успешно исполняет российская императрица.

– Господа, но все наши слова ничто перед строками, сочиненными Державиным. Пусть он прочтет последнее свое творение – «Видение Мурзы».

– Его вдохновение мне подарил чудный образ Левицкого.

 
Раздвиглись стены и стократно
Ярчее молний пролилось
Сиянье вкруг меня небесно;
Сокрылась, побледнев, луна,
Виденье я узрел чудесно:
Сошла – и жрицей очутилась
Или богиней предо мной.
Одежда белая струилась
На ней серебряной волной;
Градская на главе корона,
Сиял на персях пояс злат;
Из черноогненна виссона,
Подобный радуге, наряд
С плеча десного полосою
Висел на левую бедру;
Простертой на алтарь рукою
На жертвенном она жару,
Сжигая благовонны маки,
Служила вышню божеству…
«Кто ты? Богиня или жрица?»
Мечту стоящую я спросил.
Она рекла мне: «Я Фелица»…
 

– Фелица? Иными словами, Фелицитас – благодетельная богиня Счастья.

– Именно Счастья – в отличие от Фортуны. Фортуна всегда была суровой, Фелицитас благой. Если вы решитесь повторить свою композицию, Дмитрий Григорьевич, вам непременно нужно будет изобразить рог изобилия.

– И чтобы из него лилось потоком злато как символ благополучия. Помнится, в Риме было несколько храмов Фелицы.

– И стояли статуи на Марсовом поле и на Капитолии.

– Какая счастливая находка, Дмитрий Григорьевич.

– Какая счастливая находка, Гаврила Романович!

– Но эту находку подсказал мне Левицкий. Это его представление о просвещенной монархине.

– Василий Васильевич, разве вы не хотите поделиться своими мыслями? Не могло же оставить вас равнодушным творение Левицкого! Молчащий Капнист – это так необычно.

– Не вызывайте меня на откровения, Львов.

– Это почему же?

– Я не хочу вносить диссонанс в ваш слитный хор восторгов.

– Значит, картина не пришлась вам по сердцу?

– Полноте, полноте, Хемницер! Картина превосходна, другое дело – ее соответствие действительности. Учить царей – неблагодарное занятие, как бы вы ни старались подсластить пилюлю.

– Но государыня сама требует от своего окружения откровенности и изгоняет льстецов.

– По всей вероятности, неумелых. У государыни превосходный вкус, и она вправе рассчитывать на более тонкие кружева лести и высокопарных излияний. Возьмите хотя бы слишком многочисленных, и слишком часто сменяющихся флигель-адъютантов.

– Василий Васильевич, Державин недаром написал: «Владыки света люди те же. В них страсти, хоть на них венцы». Вряд ли мы вправе вторгаться в личную жизнь монархини.

– Но эта жизнь не безобидна для тысяч подданных.

– Не безобидны флигель-адъютанты?

– Но ведь каждое назначение сопровождается дарением земель и людей, расточительством и обращением к казне. Неожиданно объявившиеся начальники, ничего не понимая в своих новых обязанностях, губят любое дело, к которому бы ни прикоснулись. А впрочем, господа, я не намерен выводить вас из вашего сладкого неведения. Думаю, за меня это сделает жизнь.

ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Екатерина II, М. С. Перекусихина

– Положительно Орловы не перестают меня удивлять. Свадьба графа Алексея Григорьевича в свое время распотешила не то что Петербург, но и всю Москву. Графиня Орлова, что ни утро, ни свет ни заря отправляющаяся в церковь, выстаивающая самые долгие богослужения и решительно не разделяющая молодецких выходок мужа.

– Так ведь, государыня-матушка, между мужем и женой один Господь Бог судья. Днем все вроде и разное, зато ночью мир и лад. Сказывают, граф даже похождения свои былые позабыл. Чуть что домой мчался, Авдотьюшке подарочки вез.

– Бог мой, как меняет людей время. Впрочем, я всегда подозревала, что Орловы вернутся к своей мещанской сути. Когда у графа Алексей Григорьевича первый младенец родился, помнишь, Марья Саввишна, я еще говорила: парня бы ему, чтоб по своему образу и подобию богатыря воспитал. Что ему с девкой делать. Ан все наоборот вышло. Цельный год с дочкой лучше няньки всякой возился.

– Да уж, государыня-матушка, слух ходил, будто колыбельные песни ей певал, что ни день на руки брал. Только от него и слышали: «Нинушка», «Нинушка».

– Почему Нинушка? Разве не Анной ее крестили?

– Такое уж дочке имя придумал. Не показалась ему, видно, Анна-то.

– А вот теперь парень родился, графиня родами померла. С двумя младенцами и без жены остался. Что говорят-то о нем?

– Что говорят! Тоскует, места себе не находит.

– Не начал бы куролесить. С него станется.

– Кто знает. Пока около деток все время проводит. Говорит, будто бы Господь утешение ему на старости лет послал.

– Пятьдесят лет – старость! Скажет тоже!

– Так ведь это, государыня-матушка, кто как себя понимает. Может, граф уж такое понаделал в жизни-то своей баламутной, столько повидал, что душа роздыху запросила. И так бывает.

– Поверить не могу.

– А вот еще, государыня-матушка, Безобородка-то наш в Москве его навещал и не один раз. Соболезновать приезжал, сказывали. Державин Гаврила Романович стихи ему на смерть супруги посылал. С великим почтением к покойнице относился.

ПЕТЕРБУРГ
Васильевский остров. Дом Д. Г. Левицкого
В. В. Капнист, Д. Г. Левицкий

– Вы оставляете столицу, Василий Васильевич?

– Я не думаю, чтобы кто-то, кроме самых близких друзей, посетовал на исчезновение Капниста. Скорее наоборот. Но вас я отношу к своим прямым друзьям, Дмитрий Григорьевич.

– Сердечно тронут. Но что побудило вас к такому решению? Ведь не женитьба же. Да и Александре Алексеевне, даме светской, не покажется ли скучной провинциальная жизнь?

– Нет, Дмитрий Григорьевич. Сашенька моя во всем со мной согласна и сама торопит с отъездом.

– Вы, по крайней мере, намереваетесь обосноваться в Киеве?

– Не приведи Господь! Только в моей милой Обуховке. Это истинный земной рай, тем паче для молодых супругов.

– Но не этот же рай подвиг вас на подобное решение? Уверен, что нет. Уж не нападки ли на вас из-за вашей «Сатиры первой и последней»? И вы придаете значение людской хуле и похвале? Это так на вас не похоже! Не вы ли сами писали о мирском маскараде, за ветошью которого скрываются самые низменные чувства?

– Именно потому что писал, я начал чувствовать отзвуки недовольства вашей Фелицы.

– Не преувеличиваете ли вы?

– Нисколько. Мне были переданы слова государыни, что нельзя все российское общество представлять в виде взяточников и казнокрадов, тем более что некоторые из высоких чиновников приняли сии рассуждения за намеки на свой счет. Судья Драч в их лице был оскорблен и потребовал немедленной сатисфакции. Я не боюсь его гнева, но не хочу подвергать его действию мою Александру Алексеевну. Ведь родители ее и без того со мною ни в чем не соглашаются.

– Мне сказывал Николай Александрович, вам и ранее приходилось прилагать немалые усилия для поддержания мира среди родственников.

– Ему ли не знать! Когда родители его супруги Марии Алексеевны и моей Сашеньки отказали ему после неудачного предложения от дому, то и от меня потребовали, чтобы я всяческие отношения с ним пресек.

– Знаю, ультиматум сей вы отвергли.

– Отверг с негодованием, и тогда мне пригрозили разрывом помолвки с Сашенькой. Сашенька была в отчаянии и умоляла подчиниться требованиям родительским хотя бы временно и на словах. Но я не захотел оскорблять притворством нашего со Львовым дружества и, в свою очередь, объявил, что готов отложить свадьбу. Львов умолял меня так не делать. Но дружество ставлю я превыше всех светских требований и условностей.

– Позиция ваша достойна всяческого уважения.

– Теперь родители Сашеньки вновь пугают ее, бедную, а я хочу положить конец их влиянию на дочь.

– Но что могло их напугать, когда ваша «Сатира первая и последняя» напечатана в «Собеседнике любителей российского слова». Ведь сама государыня печатает свои сочинения в этом журнале княгини Дашковой. Княгиня, как довелось мне портрет ее сиятельства писать, рассказывала.

– Только того княгиня не договорила, что государыня и Екатерине Романовне недовольство свое высказывала.

– Быть не может!

– Еще как может. Да у княгини нрав крутенек – в спор с государыней вступила, доказывать стала, а все неприятность. Раз на раз не приходится. Сегодня княгиня так посмотрит, завтра же…

– Писать более не собираетесь?

– Напротив. Писать много собираюсь. Комедия у меня задумана одна – о крючкотворах. Посидеть над ней в тишине да спокойствии бы.

– Слыхал я, ода у вас новая, Василий Васильевич.

– А у меня она с собой. Хотите, прочесть дам.

– Сделайте милость. Пока-то ее напечатанной увидишь.

– Да, пожалуй, и не увидите, Дмитрий Григорьевич.

– Что так?

– Гаврила Романович усиленно советует повременить. Тоже последствий всяческих опасается.

– О чем же ода, если не секрет?

– Если и секрет, то не от вас. Слыхали ведь, ее императорское величество указ подписала, чтобы всем малороссийским крестьянам в крепостном состоянии быть.

– Слыхал и душевно скорблю. Видеть нашу Малороссию закрепощенной! Так и кажется, умолкнут теперь наши песни, кончатся гуляния да ярмарки…

– Может, так сразу и не умолкнут, а горе для наших людей страшное.

– Да, такого при графе Кириле Григорьевиче Разумовском не случилось бы. Он бы государыню уговорил.

– Которую государыню? Елизавету Петровну?

– Так ведь мы в век просвещенный вступили.

– Только выходит, человека обыкновенного в беде чужой убедить легче, чем просвещенного. У просвещенного и физиогномий на разные случаи жизни больше разных. Он к случаю да выгоде легче примениться может.

– Трудно с вами не согласиться.

– Конечно, трудно, ведь вы портреты списываете, личность человеческую проникаете.

– О том и ода?

– Да что мне перед вами таиться. Назвал я ее «Одой на рабство», имея в виду, что государыня запретила в бумагах официальных и прошениях всяческих подписывать именем раба, но подданного.

– Ошибаетесь, Василий Васильевич, – еще не запретила, только разговор подобный место имел. Вот все и всполошились.

– О звании я и не говорю, а только аллегорически весь позор рабства и крепостного ярма для государства, мнящего себя просвещенным, разбираю. Там и панегирических оборотов предостаточно, да Гаврила Романович на своем стоит: отложить печатание до лучших времен.

– Кто знает, не его ли правда.

– А вы что колеблетесь, Дмитрий Григорьевич? Ведь какую «Государыню-Законодательницу» представили и на меня в досаде были, что не расхвалил со всеми картины.

– Самолюбие авторское, Василий Васильевич, слаб человек. А по существу…