Текст книги "А. Г. Орлов-Чесменский"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 40 страниц)

ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец. Личные покои
Павел I, Мария Федоровна

– Мне давно следовало это сделать.

– Что именно, государь?

– Освободить дворец от присутствия Нелидовой. Я же видел, как раздражало вас ее постоянное бессмысленное щебетание, и у меня все никак не доходили руки рассчитаться с этой старой фрейлиной.

– Но Екатерина Ивановна нисколько не раздражала меня. Напротив – у нас сложилось очень милое общество.

– Интересная новость! Мне кажется, государыня, вы поставили себе за правило противоречить супругу. Я отлично помню, как вы досадовали на присутствие Нелидовой, а мне некогда было заниматься вашим штатом. К тому же этого невозможно было сделать без разрешения Большого двора. Моя мать…

– Ваша покойная мать и императрица, государь, никогда не настаивала на присутствии рядом с нашими личными покоями покоев Екатерины Ивановны. Помнится, Нелидова даже в детстве не пользовалась ее симпатиями.

– И в этом моя мать была права. Хотя и с опозданием, но я полностью присоединяюсь к ней. Нелидова навязчива и невыразимо скучна со своими книгами и умными рассуждениями. Хватит! При моем дворе должны царить молодость и веселье. Я уверен, вы будете как нельзя более довольны Анной Петровной Лопухиной. Она прелестна. И безгранично мне преданна.

– Что дает вам основание так судить, государь? Откуда эта уверенность в преданности, а не простом расчете после считанных недель знакомства?

– Вы ищете поводов для размолвок, не так ли, Мария Федоровна, и даже на черное готовы сказать белое, лишь бы досадить мне. Эта восторженная пустышка Нелидова, которая на четвертом десятке лет все еще хочет смотреться институткой и не выдерживает никакого сравнения с настоящей юностью. Но вы готовы отказаться от былых собственных слов и претензий, потому что не хотите иметь новой фрейлины. Между тем двор императора российского не может держаться на стариках – это плохо выглядит даже с точки зрения дипломатических планов.

– Государь, я прошу у вас только справедливости, которая всегда была вам присуща. Почему вы готовы обвинять во всех смертных грехах Нелидову, хотя она отказалась принять от вас какой бы то ни было подарок за свою верную и долгую службу? Разве она просила о чинах для своих родственников? Или о поместьях для себя? Хотя вы, как император, легко могли удовлетворить любую ее просьбу.

– Это свидетельствует лишь об ее строптивости – не более того. Вернуться в Смольный институт и жить на собственные гроши, лишь бы ничего не брать у меня!

– Она не хотела, чтобы у вас возникла хотя бы тень сомнения в ее бескорыстности и преданности.

– Она нашла себе незаменимого адвоката в лице императрицы! В конце концов, окажется, что ее уход из дворца обойдется мне дороже, чем появление…

– Кого, государь?

– Не ловите меня на слове! Кого бы то ни было другого. И, кстати, вы отвлекли меня этим дурацким разговором от неотложных дел.

ПЕТЕРБУРГ
Смольный институт. Комнаты Е. И. Нелидозой
Е. И. Нелидова, С. И. Плещеев

– Нет! Нет! Нет! Этого не может быть! Не может!

– Я знал, что причиню вам боль, Екатерина Ивановна, но это страшная правда – императора больше нет в живых.

– Смерть? Его смерть? Такого молодого еще, полного сил? Это безумие, если не…

– Не договаривайте, не надо.

– Вы тоже подумали или что-то знаете? Судьба отца…

– Нам всем лучше ничего не знать.

– Значит, верно – лучше не знать правду.

– Зачем она вам, Екатерина Ивановна? И что она может изменить?

– Я хочу туда, в Михайловский дворец!

– Бог с вами, как это возможно!

– Но я знаю, ему нужно, чтобы около него был кто-то, кому он был по-настоящему дорог. Это необходимо каждому человеку, а ему особенно. Его одиночество, его страшное одиночество…

– Может быть, но у вас нет оснований войти во дворец до официального объявления о кончине. Сейчас ночь, и вы не вправе что бы то ни было знать. Если бы не императрица…

– Боже, какая ирония судьбы. Мы обе так завидовали друг другу, так тяготились друг другом, и вот нас двое, всего двое и то вдалеке Друг от друга.

– Императрица просила, чтобы вы прямо с утра приехали к ней. Она рассчитывает на вашу дружбу и уже отдала приказ не допускать к телу Лопухину. Впрочем, я думаю, Анна Петровна и не станет делать никаких попыток публично проявлять свое отчаяние, которое в действительности будет испытывать.

– Ах, как мне безразлична сейчас эта женщина. Императрица была права: она принесла императору несчастье.

– Здесь с вами согласятся многие. Император Павел был таким, каким был. И все знали, как благотворно вы умели влиять на покойного, как смягчали его нелегкий характер.

– Прошу вас, не трогайте его памяти. Мы с вами видим его по-разному. Но вы мне не сказали главного: что случилось с государем. С моим государем…

– Об этом можно только строить небезопасные домыслы.

– Но вы же знаете, мной руководит не праздное любопытство, но сердечное сочувствие. И то, что узнаю я, навсегда останется в моем сердце. Я знаю, что вчера вечером император был здоров и в добром расположении духа – мне говорили. Он виделся с сыновьями и ушел в свою одинокую спальню. А потом – когда стало известно о несчастьи?

– Вскоре после его ухода.

– Великие князья уже разошлись?

– Нет, они все вместе вошли в опочивальню его императорского величества. Все, кроме Александра Павловича. Наследник задержался случайно в соседней комнате.

– Случайно? Он никогда, с самых ранних лет ничего не делал случайно. Государь был прав, когда обвинял своего первенца в холодном сердце и слишком трезвом уме.

– Думаю, вам следует выбирать выражения, Екатерина Ивановна, вы говорите об императоре Российском Александре Первом, и кто знает, так ли уж либеральны его взгляды.

– О да, его императорское величество Александр Первый. Желание Великой Екатерины свершилось. А вдовствующая императрица – ее не удивило присутствие сыновей?

– И нескольких офицеров, прибавьте.

– Тем более – и нескольких офицеров. Вы же знаете, государь последнее время запретил императрице входить в его опочивальню и перестал вообще посещать ее половину. Бедный, бедный государь! Никто так никогда и не узнал, каким удивительным человеком он мог бы стать, сколько добрых чувств и талантов в себе скрывал.

– Боюсь, не многие разделят ваши чувства.

– Какое это имеет значение!

– Для людей он останется жестоким и несправедливым, бесчувственным и капризным. Разве вы сами не испытали на себе всех этих качеств его характера?

– О, только не ссылайтесь на меня. Все, что испытала я, останется между мной и моим государем, и никому не дано нас с ним судить. Вы хотите правды? Что ж, в такую страшную ночь, единственный раз в жизни, я могу ее сказать. Он был единственным человеком, которого я любила. Со всеми его, как вы изволили выразиться, недостатками и даже пороками. Я просто любила…

– Он не оценил ваших чувств и надругался над ними.

– Неисповедимы пути Господни. Значит, я не заслужила много. Но я была счастлива. Если бы вы знали, как я была счастлива! С того первого дня, когда он задержался у моего портрета в роли Сербины и начал искать оригинала. Как счастлива!

ЗАГРАНИЦА
А. Г. Орлов и его дочь

– Нинушка! Нинушка! Душа моя! Мы возвращаемся в Россию. Немедленно! Я уже распорядился собираться в дорогу.

– Что случилось, папенька? Вы так радостны.

– Еще бы не радостен – нет больше императора Павла. Ты понимаешь, нет моего мучителя! Поверить не могу. Так скоро. Почти как его отца.

– Папенька, но это грешно радоваться чей-нибудь кончине. Людей прощать надобно и зла на них не держать.

– Это ты у меня, Нинушка, ангел кроткий, ты всем правилам христианским следовать можешь. Тебя Господь возлюбил. А с меня, со старого грешника, какой спрос! Никогда не желал я добра этому дьяволу во плоти, а уж после того погребения – и говорить не хочу.

– Но ведь, папенька, если покойный император в чем и согрешил, ему и расплачиваться, представ перед престолом Господним. Что уж грехами лишними его отягощать, пусть покоится с миром. Панихиду бы по нему отслужить.

– Не бывать этому! Никогда не бывать! Да неужто, Нинушка, понять не можешь, какой камень преогромный с сердца моего свалился. Все время опасался я, что заставит император тебя мне назло против воли твоей замуж выйти.

– Да как же это возможно! Вы, папенька, как родитель, приказать дочери своей все можете – всему обязана я подчиниться. А император… Да и зачем ему?

– А может, и растолковывать тебе ненадобно? Добрая ты у меня, Нинушка, справедливая. Вот только если меня не станет, как жить будешь? С твоим-то сердцем да в мире быть.

– И не говорите мне слов таких, папенька! К чему они? Господь каждому свой век определяет. Тут уж ни сетовать, ни просить не приходится. А что в Россию ехать можно, чудесно! В Нескучное наше, да, папенька?

Исход

Если будут вещи вас смущать, независимые от вашей воли, тогда мы нигде спокойствия себе найти не можем и всегда сами себя смущать станем, от чего Вас и всех православных христиан да спасет и помилует Господь, всех благ повелитель. Виновны б были мы, если б истинного пути к благополучию им не показывали, а кто, в заблуждениях своих утопая, ведет себя к удавке или утоплению, не есть возможность его от оного и удержать или укараулить. Итак, прошу Вас об оном не беспокоиться и никакого сумнения не полагать; таковые случаи и у меня в доме бывали…

А. Г. Орлов – В. В. Шереметеву. 22 декабря 1800. Дрезден (по поводу самоубийства двух музыкантов)

МОСКВА
Дом Дашковых
Е. Р. Дашкова, А. Г. Орлов, М. Вильмот

– Ваше сиятельство, к вам граф Алексей Григорьевич Орлов.

– Да ты что, Еремей? Алексей Орлов? Не перепутал ли?

– Никак нет, матушка-княгиня, граф Алексей Григорьевич собственной персоной. Просил узнать, не будет ли вашей милости принять его сиятельство.

– Орлов… Что могло привести его ко мне? Мы в ссоре и не встречались множество лет. Впрочем – проси, Еремей, проси.

– Ваше сиятельство, разрешите выразить – вам глубочайшее мое почтение и поблагодарить за то, что вы милостиво решили меня принять. Давно собирался нанести вам визит, но боялся, что вы не пожелаете меня видеть.

– Да, граф, не виделись мы с вами так давно, что, кажется, встречаемся уже в царстве теней.

– Я о том и подумал, княгиня, что хоть отношения наши складывались не всегда благополучно, мы оба принадлежим к одному времени и одинаково благоговеем перед памятью покойницы, царствие ей небесное. Тень Великой Екатерины не может нас не объединить.

– И это несмотря на то, что мы с вами, по всей вероятности, по-прежнему не будем сходиться во взглядах. Присаживайтесь, граф. Я не спрашиваю вас о причине вашего столь неожиданного визита, хотя не сомневаюсь: он вызван не сантиментами или, во всяком случае, не одними сантиментами, не правда ли?

– Видите ли, ваше сиятельство, меня привела к вам забота об одном юном и прелестном создании. Это моя дочь Анна.

– Ваша дочь? Так что же вас беспокоит в отношении нее?

– Я хотел бы представить ее вам, княгиня, и заручиться для моей Аннушки вашим высоким покровительством. Можно не любить отца, но дитя не может нести ответственности за груз его заблуждений и ошибок, если бы таковые и были.

– Вы просите о моем покровительстве для вашей дочери, граф?

– Единственной, княгиня, и обожаемой. Она лишилась матери одного года от роду; и я посвятил ей всю свою последующую жизнь.

– Это и впрямь неожиданность.

– Не такая уж большая, княгиня. Я не знаю женщины, заслуживающей большего уважения, чем вы. Впрочем, в этом я лишь присоединяюсь к общему мнению.

– Спасибо, граф, хотя мне и трудно верить вашим словам. Но наши предубеждения друг относительно друга не должны – и в этом вы правы – распространяться на молодое поколение. Вы говорите, вы сами занимались воспитанием своей дочери?

– Именно так, княгиня.

– Но, по всей вероятности, по какой-то методе?

– Мне далеко до вашей образованности, княгиня. Я ограничился тем, что приглашал к дочери лучших учителей во всех науках. Должен сказать, что, подобно своей матери, она никогда не любила ни светских развлечений, ни танцев, отличалась редкой богомольностью и старается избегать роскоши в одежде. Аннушка была вольна проявлять собственный вкус и собственные влечения. Правда, кое в чем она последовала и примеру отца. Она превосходная наездница, отлично разбирается в лошадях и – не знаю, как вы к этому отнесетесь – искусно владеет копьем и шашкой.

– Прекрасная амазонка – это достаточно необычно для наших дней. Вероятно, у вас уже есть на примете жених?

– О, нет. Аннушка и слышать не хочет о замужестве. Мы оба слишком привязаны друг к другу. Она постоянно повторяет, что помыслить не может расстаться со мной.

– Это проходит, когда появляется любимый человек.

– Казалось бы, но среди многочисленных соискателей ее руки есть один, которому она явно отдает предпочтение, и тем не менее он получил отказ наравне с другими.

– Значит, вы сумели заслужить истинную дочернюю любовь. Само собой разумеется, привозите вашу дочь, граф. Я буду рада с ней познакомиться.

– Можно ее пригласить, княгиня?

– Как пригласить? Она здесь? Но где же?

– Она ждет в карете. Ждет вашего решения.

– Боже мой, граф, как же вы могли! Немедленно ведите ее сюда. Немедленно! К тому же сегодня прохладно на улице, и она может простыть. Еремей! Беги вниз, помоги молодой графине Орловой-Чесменской выйти из кареты и проводи ее сюда.

– Нет, княгиня, не лишайте меня радости самому привести к вам дочь. Я последую за вашим дворецким.

…Моя дорогая русская мама, я все не решаюсь вас спросить…

– Не решаетесь? Разве я вам в чем-нибудь отказывала, милая мисс Мэри? Тогда смелее!

– Я просто боялась вас огорчить, потому что меня заинтересовал тот страшный граф, который приезжал к вам с дочерью.

– Он показался тебе страшным?

– В нем есть что-то застывшее, неживое, начиная с этого портрета императрицы Екатерины на груди с такими неправдоподобно крупными бриллиантами и кончая огромными гайдуками с этим карликом-уродцем в шутовском костюме. Я видела у вас уже немало гостей, но не с такой же свитой!

– Ты права. Граф Орлов отстал от времени. Так ездили в Москве по меньшей мере тридцать лет назад.

– Что же побуждает его быть таким старомодным?

– Видишь ли, мой друг, граф не может похвастать своим происхождением. Он из небогатой семьи и неожиданно, по милости императрицы Екатерины, оказался владельцем неслыханных, сказочных богатств, о каких ты могла читать только в восточных сказках. У нас говорят в таких случаях, что богатство ударило ему в голову, а отсутствие хорошего воспитания не позволило удержаться в рамках хорошего вкуса.

– Но его дочь кажется совсем иной. Она некрасива, слишком высока ростом и, пожалуй, мужественна, зато одета скромно и со вкусом. Даже драгоценностей на ней совсем немного и притом очень изысканных.

– И на это существует в России ответ: второе поколение. Она-то уже дочь графа – не простая дворяночка. К тому же, думаю, граф прав: по матери в ее жилах течет кровь одной из русских цариц – первой супруги Петра Великого.

ПЕТЕРБУРГ
Васильевский остров. Дом Д. Г. Левицкого
А. Ф. Лабзин, Д. Г. Левицкий

– Не были на последнем заседании ложи, Дмитрий Григорьевич, так позволил взять на себя смелость заехать к вам, дознаться, на захворали ли?

– Настасье Яковлевне моей недужится, Александр Федорович. Не смог ее дома одну оставить.

– Дохтур был ли?

– Был. Чахотки, на нашу беду, опасается.

– Вот уж и вправду не дай Господь! Да с чего бы? На здоровье Настасья Яковлевна, сколько мне от супруги моей Анны Евдокимовны известно, никогда не жаловалась, все за вас опасалась – не перетрудились бы, огорчений каких не испытали.

– Да, послал мне Господь в супруге моей истинное благословение. Сколько лет уже вместе, слова досадного от нее не слышал – все шуткой да лаской. О доме заботится, теперь внуков выхаживает. И надо же такому случиться – простыла на ветру. Кашель бьет. Вот дохтур и стал опасаться.

– А вы, я вижу, без дела не сидите, Дмитрий Григорьевич. Вон в мастерской портрет новый. Никак графини Протасовой-старшей?

– Ее и есть, ее сиятельства Анны Степановны.

– Чудны дела твои, Господи! Ведь столько вы от покойной императрицы претерпели, от Большого двора и вовсе отстранены были, а тут самое что ни на есть доверенное лицо государыни и вашей кисти портрет иметь пожелала. Так сама к вам и обратилась?

– Почти. Но все же без протекции не обошлось. Представлен-то я графине давным-давно был, но к услугам моим она вправду не прибегала.

– Помнится, Протасова не так просто ко двору государыни попала – кто-то из людей случая присоветовал.

– Так и есть. Анна Степановна двоюродной племянницей графам Григорию да Алексею Григорьевичам Орловым приходится. Они племянницу во дворец и ввели.

– А когда «случай» Григорий Григорьевича кончился?

– Тогда уж Анна Степановна сама необходимой императрице сделалась. Покойная государыня без нее никуда. И в карты играть, и за столом, и в беседе с самыми доверенными лицами.

– Даже через обиду свою ради нее государыня преступить сумела.

– Это вы о Григории Орлове? Да, обида великая была. Граф, когда я его портрет уже в немолодых летах писал, все опасаться продолжал. Не верил, что супруга его чахоткой умерла – об отраве поминал, о дворцовых кознях.

– И что же, граф Григорий Григорьевич волю чувствам своим дал, от императрицы отклонился и полагал, это ему с рук сойдет?

– Любовь не рассуждает, Александр Федорович, а граф Григорий Григорьевич к кузине своей такую склонность почувствовал, что с чувством своим и скрываться не стал. Прямо все императрице и изъяснил.

– Безрассудство какое!

– А по мне – честность. Что ж ему было обожаемую повелительницу и благодетельницу обманывать, коли сердце к другой потянулось. Государыня его, сам говорил, словом не попрекнула, невесте приданое богатейшее выдала, свадьбу во дворце играть велела, сама невесту к венцу убирала.

– Сила духа не женская, ничего не скажешь.

– Так ведь почем знать, Александр Федорович: то ли сила душевная, то ли сила отчаяния. Очень государыня к Орлову благоволила. На молодую графиню глаз не могла поднять.

– А какова была собой избранница графа? Мне ее застать в живых не довелось.

– Где же вам, Александр Федорович! Молодые Орловы всего-то около пяти лет вместе прожили. А под венец графиня тринадцати лет пошла. Добра была очень. А вот хороша ли, пусть вам Гаврила Романович ответит. Это он ей строки посвятил: «Как ангел красоты, являемый с небес, приятностьми лица и разумом блистала». Когда графини не стало, все стали примечать, что Григорий Григорьевич ровно в уме тронулся. В Москве засел, из дома перестал выезжать.

– Протасова же о родственных протекциях, поди, тут же забыла, хлопотать за дядюшку не стала?

– Вот это вы напрасно. Битой посуды, как известно, все равно не склеишь. А вот отступного Анна Степановна для своих родственников добилась преогромного. Может, и не она одна, да и без нее не обошлось. Сама, думается, за выполнением договора проследила. А уж как, кажется, императрица над графиней только не потешалась: и королевой Лото ее звала, и королевой с островов Гаити.

– Что же, графиня так замуж и не вышла? Неужто партии при дворе для царицыной любимицы не нашлось?

– Как не найтись! Да не нужна ей семья была. У нее и так, при дворе толковали, обязанностей да хлопот хватало. Не знаю, правда, нет ли, будто графиня в своей опочивальне решала, быть ли новому человеку в случае или нет, и государыне подробно докладывала.

– Неужто, Дмитрий Григорьевич, вы подобным скабрезностям верить способны? Ложь ведь это должна быть! Клевета на ее императорское величество! И вы, как истинный верноподданный…

– Я иначе вам, Александр Федорович, скажу. Каждый человек сам за душу свою бессмертную в ответе. Просветить его в добре и зле можно, а поступать он все равно по своей совести и разумению будет.

– Тогда заставить его надо! Силой!

– И снова с вами не соглашусь. Как себя выше другого человека поставить? Где то Божеское право, по которому один человек другого судить может? Или по какому Божественному произволению наречет себя учителем и судией иных? Самого себя судить можно и нужно – вот в чем истинный долг наш.

– Но одним правда Божественная открывается, другим – нет. Почему же сим избранным не возложить на себя нелегкую миссию поучения?

– Потому что это избранничество определяется вашей совестью и разумом противу совести и разума другого, равного вам во всем остальном человека.

– Вы так полагаете? А тогда ответьте мне, Дмитрий Григорьевич, можете ли вы как христианин простить Радищеву смертный грех его?

– Какой грех?

– Вы что, ничего про Радищева не знаете? О позорном конце его?

– Каком конце? Полноте, Александр Федорович. Знаю от общих знакомцев, что приезжал он в Москву на коронацию нового императора, здрав и весел был, планы на будущее строил.

– Да когда это было! Руки на себя Радищев наложил, вот что!

– Господи! Что же это? Ведь все запреты с него сняты были. На свободе! На своей воле!

– Вот тут, Дмитрий Григорьевич, вы к моим словами и прислушайтесь. Внимательно прислушайтесь. Да, покойная императрица осудила Радищева, а император Павел Петрович свободу ему вернул. Так ведь с ограничениями – с наблюдением над поведением и перепиской. Уж на что покойную родительницу не жаловал, а к решению ее с полным вниманием отнесся. Тут бы Радищеву и задуматься, тут бы и сообразить, что не одну государыню он мыслями своими раздосадовал, что умение его каждому порфироносцу не с руки.

– Император Александр Павлович назначил Радищева членом Комиссии по составлению законов. Это ли не знак, что и времена изменились, и довлевшее над Александром Николаевичем обвинение рассеялось!

– Времена меняются, вы правы. Но идея престола измениться не может. Господину Радищеву бы попритихнуть, а он сразу на заседаниях стал отмены крепостного права требовать. Мало что самих крестьян освободить, да еще и с землей. Каково!

– А какой же смысл без земли освобождать? Что же холопам вчерашним родные места бросать?

– Бог знает, что вы говорите, Дмитрий Григорьевич! Сразу видно – не государственный человек. Петр Васильевич Завадовский – совсем другое дело.

– Что, Петр Васильевич комиссией этой руководит?

– Совершенно верно. Вот у него с господином Радищевым разговор и состоялся. Граф Завадовский, не таясь, сказал, что может все заново испытать бунтовщик, коли не уймется, – и суд, и ссылку, только много суровее, чем те, через которые господину Радищеву довелось пройти.

– Граф так Александру Николаевичу и сказал?

– В тех ли словах, в других ли, поручиться не могу, а суть одна. Думать надо, господин Радищев, испугавшись плодов своей неразумной смелости, вернувшись домой, и наложил на себя руки. Конец позорный и предосудительный. Нехристианский!

– Нехристианский… Людей, как скот, в ярме держать, это по-христиански, а вернуть им образ и подобие Божие…

– Да что вы такое говорите, Дмитрий Григорьевич!

– Испуг… Да, я знаю, от верных людей знаю, что мужеству Александра Николаевича всяк позавидовать мог. Отчаяние его обуяло – вот что. Отчаяние! Сколько лет, сколько усилий – и ничего не добиться. Ведь не чужими жизнями он распоряжался, своей единственной рисковал.

– Еще вспомнил. Господин Радищев будто бы записку по себе оставил, а в ней слова: «Жизнь несносная должна быть насильственно прервана». Жизнь несносная – и это слова христианина!

– Господь Милосердный, отпусти рабу своему Александру грехи его вольные и невольные! Суди его, Господи, не по грехам его, а по милосердию твоему. Ничего он для себя не хотел, ни в чем о себе не заботился – другим жертву принес, тем, кого после него пошлешь на нашу грешную землю.

– Вот-вот, мне так и передали. Последние слова его были: «Потомство за меня отомстит». Не предполагал я, однако, что такое единомыслие у вас с ним, Дмитрий Григорьевич, никогда бы и не подумал. Предосудительно, ничего не скажешь.

– Вы, Александр Федорович, человек молодой, и осторожность вашу мне понять нетрудно. Как-никак покойный государь поручил именно вам писать историю ордена Иоанна Иерусалимского. Почем знать, как нынешний император воспримет такое доверие. Но для истинного спокойствия душевного человек должен жить в согласии только с совестью, не государевой и не государственной – своей собственной. А это, ой, непросто.