Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
Все эти многочисленные работы совершались в том беспрерывно нарастающем темпе, который свидетельствовал, что на строительстве знают цену планированию и умеют руководить.
– Товарищи, – сказал однажды секретарь крайкома Черепанов, – он часто приезжал на площадку и был в курсе всех дел, – не пора ли от котлованов перейти к фундаментам и монтажу?
– К этому мы уже подготовились, – ответил Гребенников.
На производственном совещании подсчитали силы и решили как можно скорее приступить к кладке фундаментов под первую доменную печь-гигант и под первую мартеновскую печь. Выделили людей и материалы. В сознании руководителей комбината это должно было символизировать переход от подготовительных работ вообще к конкретному строительству ведущих цехов, а значит и к новому этапу стройки, – к конечной цели. Мера была тем уместней, что подготовительный период слишком затянулся и у некоторых строителей стало складываться мнение, что все здесь, в глухой тайге, одними котлованами и кончится.
– Подберем в бригаду бетонщиков самых толковых, честных ребят. Предоставим им честь залить первый кубометр бетона в фундамент первой печи, – сказал Гребенников.
Журба вызвал к себе Женю Столярову, – она была комсоргом доменного цеха.
За год, проведенный на площадке, Женя сильно загорела; порыжели даже волосы ее, особенно концы кос, которые она как-то по-особенному закладывала вокруг головы. Девушка окрепла, возмужала и выглядела очень хорошо, хотя оставалась такой же тоненькой и подвижной.
В отношениях между Николаем и Женей существовала скованность. Он ничем не мог это объяснить. В его глазах Женя оставалась чудесной молодой девушкой, почти подростком, и к ней у него были самые добрые, братские чувства. Но, кажется, эти добрые, товарищеские чувства и составляли источник каких-то слишком сложных переживаний Жени. Прямая и непосредственная, она держалась с Николаем стесненно. Он это видел, но ни шагу не сделал, чтобы прояснить отношения и вернуть девушке то хорошее, что у них родилось, когда ехали тогда через тайгу.
– Так вот, Женя, – сказал он, – будем класть фундаменты под первую домну и первый мартен. Кого бы нам в бригаду бетонщиков перевести? Заложим мемориальную доску. Почетное дело!
Женя назвала Яшу Яковкина, Пашку Коровкина, Старцева.
– Надо объявить об этом на площадке! Пусть все знают – и землекопы, и каменщики, и арматурщики, и бетонщики, что приблизился ответственный период, – сказал Журба. – Побеседуй с народом по своей линии, а я – по своей.
Котлованную работу закончили 20 июля, на другой день с утра начали подвозить к домне № 1 бетономешалки, бочки с цементом, щебенку, лес для опалубки, установили циркулярную пилу, подвезли арматуру.
– Ну, как оно, Яша? – спросила Женя Яковкина, переброшенного из бригады землекопов к бетонщикам.
– Да что? По правде сказать, думал, на этих котлованах и кончится... Котлованы да котлованы, а завода как не было, так и нет...
– Маловерный Фома! – ответила Женя.
– Так это было прежде, – оправдывался Яша, пощипывая свои жиденькие усы.
Первого августа часов в двенадцать дня на площадке появился секретарь крайкома Черепанов. Журба велел спешно соорудить трибуну. Созвали народ.
Пришел инженер Абаканов – он вел геодезические работы на строительстве соцгорода. Клетчатая рубаха была у инженера широко распахнута на груди, на самой макушке лихо сидела тюбетейка.
– Ну, что тут? – спросил он Женю.
– Не видите?
– А поласковее нельзя по сему поводу?
Он вдруг наклонился к Жене и, делая отчаянное лицо, прошептал:
– Год томления и любви безнадежной...
Женя расхохоталась.
– «Я не для вас, а вы не для меня!..» – тихонько пропела, наклонившись к инженеру.
– И очень жаль!
– Хватит вам! Как вы не понимаете, что сейчас состоится самое большое на площадке!
Женя посмотрела на Абаканова суровыми глазами.
– Я-то не понимаю? Кто же тогда понимает? Я, может, с радостью сел бы сейчас вон туда, в бадейку с бетоном, и лег в фундамент домны...
– Вместо мемориальной доски?
– Вместе с доской. На память векам...
– Подумаешь, память! – фыркнула Женя. – Нашли бы какие-то кости и подумали, что это питекантроп...
– Эх, Женька, Женька, хорошая ты девчурка!
Абаканов пошел к рабочим.
Вскоре начался митинг. Выступали Гребенников... Черепанов, Журба, Старцев. Несколько слов сказал Яша Яковкин:
– Товарищи! Нам, комсомольцам, выпала большая честь: заливать под фундамент первой домны-гиганта первый кубометр бетона. От имени комсомольцев и молодежи разрешите заявить, что эту высокую честь мы оправдаем и дальше!
Ему зааплодировали.
Затем Черепанов, Гребенников и Журба подняли на трибуну мемориальную доску. С волнением Журба громким голосом прочел вырезанную на века надпись:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
1 августа 1930 года, на тринадцатом году Великой Октябрьской социалистической революции, здесь, по решению Правительства Союза Советских Социалистических Республик, заложен металлургический комбинат.
Да здравствует великая, непобедимая партия Ленина – Сталина!
Да здравствует победа коммунизма!»
В глубокой, торжественной тишине Черепанов, Гребенников, Журба и Женя Столярова понесли мемориальную доску вниз, на дно котлована, и уложили ее в ящик. Затем Гребенников приказал заливать бетоном фундамент. Наполнили первую бадью. Крановщик медленно поднял бадью повыше, чтоб ее видели все собравшиеся на митинг рабочие и инженеры. Она висела на тонком тросе, расцвеченная солнцем, в хрустально-чистом воздухе и чуть подрагивала, словно живая.
Так же медленно крановщик опустил ее вниз. Бетон лег на мемориальную доску. Народ запел «Интернационал»...
О закладке доменной печи составили акт, послали телеграммы правительству и в наркомат. Настроение у всех было приподнятое. Гребенников приказал отделу рабочего снабжения отметить этот праздничный день лучшим обедом. В красных уголках и в клубе провели беседы, выступила художественная самодеятельность.
После окончания фундамента огнеупорщики приступили к кладке лещади. Жизнь домны зачалась.
И вдруг телеграмма: перенести цеховые сооружения с одного конца площадки на другой, пересчитать фундаменты печей, сменить материалы конструкций. И угроза отдать под суд за самоуправство.
– Ничего не понимаю! – признался Журба. – Кто мог подсунуть заму на подпись такую бумажку? Ведь он занимается химией!
Гребенников молчал.
– Надо поехать в Москву, к Серго! – сказал Журба. – Покажешь телеграмму. Доложишь сам, минуя посредников, что успели мы сделать и что нам нужно. Но... неужели эта телеграмма – только недоразумение?
Гребенников спрятал ее к себе в бумажник.
– Не будем пока говорить об этом никому. А в общем, как тебе нравится: перенести цехи! Пересчитать фундаменты! Очухались, а? За проволочку под суд не отдают, а вот за инициативу – пожалуйста! Нет, этот номер не пройдет!
Зима близилась, требовалось сделать до холода возможно больше.
Гребенников чувствовал обострившуюся ненависть ко всем этим оппозиционерам, отщепенцам, готовым на любую подлость, и испытывал жгучую злость, всегда появлявшуюся в нем, когда натыкался на препятствия, устранить которые своими силами не мог.
Вскоре ударили морозы, однако строительство продолжалось в том же все возраставшем темпе. Уже выложили лещадь доменной печи, клепали кожух шахты, строили мартен, прокатный цех. В работе даже ощущался вызов, словно люди еще раз хотели сказать, что вот, несмотря ни на какие препятствия, они строят и будут строить дальше, строить при любых условиях, и покажут всему миру, зачем и для чего начат великий поход за индустриализацию.
После тягостного раздумья Гребенников, однако, решил, чтоб не подвергать людей и строительство риску (ни у кого не было опыта стройки при пятидесятиградусных морозах), несколько сократить бетонные работы. Большую часть людей он перебросил на строительство соцгорода, чтобы уже весной рабочих и инженеров переселить из временных бараков в красивые, благоустроенные дома.
После этого он уехал в Москву.
3
Ветер гуляет по крыше, гудит жесть, вся в морозных звездочках, словно оцинкованная. Коснись голой рукой, не оторвешь: тотчас прилипнет прочно, будто клеем прихваченная. На ребятах меховые рукавицы, полушубки, валенки, меховые шапки с длинными хвостами. Только и видно, что красные носы да глаза, опушенные кружевом инея. От дыхания на груди у каждого отросла предлинная седая борода...
– Артисты!.. – кричит Яша Яковкин кровельщикам соседнего дома. – Скоро перед нами лапками кверху?
– Жильцы! Не больно носы дерите! Как бы мы по ним не настукали! – отвечает Петр Старцев.
С крыш обоих зданий открывается на много километров вокруг тайга. Видно, как просеки разрезали ее на квадраты.
На проспекте Сталина уже поднялись первые дома: бригада Яши Яковкина заканчивает кровельные работы главного корпуса рабочего городка; на стройке их называют поэтому «жильцами»... Петр Старцев строит клуб; его ребят зовут «артистами».
Между «артистами» и «жильцами» идет азартное соревнование. Их перебросили с площадки завода сюда, на строительство соцгорода, после того как ударили морозы, прервавшие работу в доменном цехе.
Напротив клуба и жилого дома заканчивается стекление и внутренняя отделка огромного корпуса учебного комбината. Здесь, на стройке комбината, работают коренные «гражданцы», – хватко, напористо, без шуток и прибауток. «Промышленники» же любят покрасоваться. Порой с жилого дома и клуба летят к зданию учебного комбината прибаутки. Сейчас на отделочных работах стоит бригада Тани Щукиной.
В соцгороде ее хорошо знают. Курносенькая, большегубая, в веснушках, она чем-то по-женски мила, и к ней липнут ребята, как осы к меду.
– Вам бы в монастырь, девчата! – кричит Петр Старцев.
– Уж больно тихи! – поддерживает его Яша Яковкин.
– Шумят пустые бочки! – кричит с лесов Таня, бригадир девичьей бригады.
Раздается дружный девичий смех. Таня идет к шахтному подъемнику. Она в желтом тулупчике. Одета, как парни, только по движениям, да походке, да еще по чему-то неуловимому видно, что это женщина.
Эх, Таня, Танюша, Татьяна моя!
Вспомним, припомним мы лето... —
поет Яша Яковкин, но морозный ветер резко обрывает пение. Яша кашляет громко, не в силах остановиться.
– Подавился! – кричит Щукина, и по голосу слышно, что она довольна.
Яша продолжает кашлять, согнувшись низко и прикрывая рот теплым мехом только что вывернутой рукавицы. Сквозь кружево оснеженных ресниц проступают слезинки. Они тотчас исчезают на морозе. Лицо Яши становится от натуги багровым.
– Будто стакан спирту хватил... – сквозь силу выдавливает он из себя фразу и снова с азартом начинает стучать молотком по листу кровельного железа. Ловко, как настоящий кровельщик, он загибает край, делает «замок» и вместе с ребятами подгоняет лист к соседнему.
В морозном воздухе слышится звонкое перестукивание.
Таня! Танюша! Татьяна моя! —
начинает свое Яша.
– Брось, Яшка! Смени пластинку!
Ей становится смешно от своих же слов, и она прыскает.
– Принимай, Татьяна! – кричат снизу.
– Давай, давай! Чего разоряешься? – грубо отвечает она, перегибаясь вниз.
Электромотор включен. Слышно приятное гудение. В узкой шахте, напоминающей лифт, ползет ящик. Все выше и выше. В нем – известь. Ее быстро выгружают и в ведерках уносят внутрь помещения. Там в чугунных печках весело пылает огонь. Зимой особенно приятно смотреть на пламя. Печки розовые и как бы просвечиваются насквозь. Из синих труб, пропущенных через окна, цедится редкий дым.
– Хорошо им! А вот на крыше поработай... на ветру... в тридцатиградусный мороз! – жалуется Сенька Филин, парнишка с маленькими, как пуговки, глазками. Он недавно приехал из Симферополя.
Он ежится, жмется и кажется жалким. Но это как раз и вызывает злость у Яши.
– Дрожи! Пока дрожишь, не замерзнешь!.. – зло говорит он и хлопает Сеньку по спине. – Теленок!
– Сколько листов выложили, артисты? – кричит Яша Яковкин соседям.
– А вы сколько, жильцы?
– Мы не считали.
– И мы не считали.
– «Эх, Таня, Танюша, Татьяна моя!..» – поет уже про себя Яша, и новый лист ложится рядом.
Крыша к концу рабочего дня будет настлана.
– Пойду погреться... не выдержу... – просится Сенька, с опаской поглядывая на бригадира.
– Будет перекур, все пойдем!
Сенька ползет по кровельному железу. Лист скользкий. В руках у парня еще нет сноровки, работает туговато, затрачивая много сил. Он с завистью смотрит в окна учебного комбината. За стеклами – девушки. Они белят стены, красят оконные рамы, двери, циклюют полы. Весело горят камельки. Из труб резко устремляется вверх дым. Кажется, что он просто вбит в небо.
«Завалиться бы на печь... в жаркую избу. Чтоб испарина прошибла...» – мечтает парень, все больше и больше дрожа.
Ветер начинает крепчать. На железе все больше морозных звезд. Они очень красивы и не повторяют друг друга своим узором. Яша чувствует, что и ему невмоготу. Нос, того и гляди, из красного станет белым. Прощай тогда!.. Да и руки задубели: концов пальцев не чувствуешь. Тупые какие-то, словно обрубки, и чужие...
– А ну, ребята, пошли!
Команда подана. Все бросаются с крыши к лестничке, ведущей на чердак. Толкая друг друга, спускаются на пятый этаж. Сразу становится тепло. Не гудит ветер, не скребет по лицу.
Ребята вынимают кисеты, баночки от монпансье, сложенную во много раз газету. Закуривают, бродят из комнаты в комнату.
В одних квартирах стены уже выбелены. Новые двери желтеют приятным цветом. До них еще не добрались маляры. В других квартирах идет побелка. Остро пахнет разведенной известкой. Пол запачкан. Кажется, что его и не отмоешь. А вот здесь идет счистка пола: из-под цыклей летит мелкая стружка. Но есть квартиры, где уже все готово: и двери, и окна выкрашены, по стенам накатаны альфрейные узоры. В ванной комнате хочется напустить в сияющую белизной ванну воды, искупаться. Во всех комнатах светло, как-то особенно светло от солнца, морозного воздуха, снега.
– Такую бы квартирку отхватить! – говорит Сенька Филин, умеющий ценить вещи.
– Заслужишь – отхватишь, – отвечает Яша Яковкин и думает: «Я сам добиваться буду... Может, самостоятельную квартирку и не дадут мне – одинокому, но комнату дадут. Обязательно!»
Минут через двадцать Яша спрашивает ребят:
– Обогрелись?
– Руки вот... не отошли еще, – вздыхает Сенька.
– На работе отойдут! Айда, ребята! Пошли! Надо нажать. Пока мы перекуривали, Старцев вперед выскочил на пять листов! Я уж у них побывал.
Бригадир выходит на лестницу и, как в прорубь, ныряет в морозный воздух, разлитый на крыше высокого дома. За бригадиром идут остальные.
– Ребята! Хоть и прохладно здесь немного, да сдавать не имеем права! Всем холодно, а у Старцева работают лучше! Отставать нам не к лицу!
4
Приехав в столицу, Гребенников позвонил в приемную председателя ВСНХ. Встреча назначалась на утро. Он отправился в гостиницу и там, в тишине, которая всегда присутствует в хороших гостиницах, Гребенникову после рабочей площадки стало не по себе.
Утром, едва свет скользнул в окно, Гребенников вскочил с постели.
«Проспал!»
Нет! Он не на площадке, а в Москве. Семь часов.
Достал из френча блокнот, записал задания на день. Оставалось много свободного времени. Он сжал кулаки и проделал «вольные движения». Потом вышел в коридор. Одна стена была сплошь из стекла и выходила на узкую площадь, застроенную новыми высокими домами, вдоль которых тянулись провода. Опушенные инеем, были они толсты, как канат. Резвая галка, держа в клюве корку хлеба, села на провод, показав свой пепельно-голубой затылок. Из-под лапок птицы посыпался снежок; галка пересела на крышу и, оглянувшись, принялась за еду.
После завтрака в гостиничном ресторане Гребенников шел по улицам, испытывая ту особую радость, которую так остро знают советские люди. Радость заключалась в том, что он видел, как расцветала Москва, как росла, хорошела, перестраиваясь, реконструируясь, как преображался ее облик, как входило в нее новое, рожденное Октябрем, неповторимое и немыслимое ни при каком другом строе.
Он шел по улицам с чувством человека, знающего, что какая-то частица и его жизни была отдана этому преображению великого города, что и он, если не прямо, так косвенно, участвовал во всех стройках всего Союза, нес за них ответственность и, значит, мог отнести за свой счет и успехи.
Мечта превращалась в действительность, и сама действительность становилась мечтой...
Сейчас он встретится с Серго. Целая полоса жизни была связана у Гребенникова с Орджоникидзе – с этим замечательным человеком, большим его другом. После ухода из Одессы еще в девятьсот пятом Гребенников работал в подполье в Баку, Питере, Москве, Варшаве, пока не выследили. Судили. Сидел в Бутырках. Потом этапом пригнали в деревушку Потоскуй, Пинчугской волости, Енисейской губернии. Везли небольшую группу в лодках по Ангаре. Это было в июле девятьсот девятого.
Домик в деревушке Потоскуй, встреча с Серго, приговоренным к вечной ссылке в Сибирь, общение с политическими ссыльными, жившими в соседних деревушках Погорюй и Покукуй, – каторжные имена носили даже поселки! – письма, споры при коптящей лампе, дерзкий побег Серго в лодке по бурной, злой Ангаре...
Он вошел на Красную площадь.
Морозное утро опушило карнизы мавзолея. На зубцах кремлевской стены лежал снег. Голубым светом сияли ели.
Сняв шапку, несколько минут стоял в благоговейной душевной тишине.
Потом захватил со столбика горсть снега и нес его на рукавице, любуясь игрой света в кристалликах.
Гребенников вошел в комендатуру ВСНХ. При нем внесли пачку свежих газет. Он попросил «Правду». И первое, что увидел, – это заголовок через полосу:
Д е л о п р о м п а р т и и!
В один миг прочел сообщение прокуратуры, первые следственные материалы.
«Так вот оно что! Бесконечные экспертизы! Путаница! Палки в каждом колесе! – подумал со злостью и ненавистью. – Попались, голубчики! Интересно, однако, как поведут себя правые и «левые» капитулянты? Не связали ли они себя и с «промпартийцами»?»
Он вошел в кабинет, когда Орджоникидзе кого-то пробирал.
Гребенников попятился было назад, но Григорий Константинович кивком головы пригласил зайти и указал на кресло возле своего стола.
– Ты мне на промпартию не ссылайся! Что натворили эти мерзавцы, мне хорошо известно без тебя. Лучше скажи, кто вам там поотвинчивал головы и приставил черт знает что? Полгода люди барахтаются, как курица в пыли перед дождем. Суета. Бестолковщина. Беспечность. А теперь ссылаетесь на промпартию.
Резко жестикулируя, Серго ходил по ковровой дорожке, между дверью и письменным столом. В красном, потном человеке, которого пробирал Орджоникидзе, Гребенников узнал директора одного крупного новостроящегося завода.
– Нет, ты пойми, – обратился Серго к Гребенникову, – я был у них полгода назад и был на днях. Ничего не сделали. Была бестолковщина. Осталась бестолковщина. И грязи у них столько, что ног не вытащишь. А рядом стоят чистенькие мусорные ящики! Где грязь, дорогой товарищ, там нет порядка, нет дисциплины, не может быть настоящей работы. Пойми, товарищ, что мы люди практические. Если партия решила затратить миллионы на строительство вашего завода, значит партия знает, что должен дать стране ваш завод. И вы должны это хорошо понимать. Пятилетняя программа колхозного строительства выполнена за два года. Товарная продукция колхозов выросла более чем в сорок раз! Вдумайтесь в это! Советская власть опирается уже не на одну социалистическую промышленность, а и на социалистический сектор сельского хозяйства. Это надо глубоко понять. Раз поймете, то и работать будете лучше. Колхозное хозяйство не может расти и развиваться на старой технической базе. Колхозному селу нужны машины. Первоклассные машины. Тракторы в первую очередь. Комбайны, сеялки, грузовые машины. Колхозникам многое нужно. И мы обязаны дать.
Орджоникидзе подошел вплотную к директору завода.
– Вы не должны рассматривать свой завод как свой завод только. Ваш завод – один из рычагов политики, один из рычагов управления экономикой страны. Через ваш и другие заводы осуществляется политика советской власти. Дело ответственное. Вот почему нужно, чтобы вы хорошо работали.
Серго задумался.
– У вас есть хорошие люди. Ударник Малышев, например. Чем плох? А слесарь Евдокимов? Я видел, как работала молодежная бригада монтажников Зеленюка. Вот люди! Они хотят победить трудности. И победят! Я был у них, Гребенников, на субботнике. Дух захватывает от радости. Разве в буржуазной стране рабочие пошли бы на субботник после трудового дня? А у нас идут, потому что народ строит социализм, народ хочет жить по-человечески и знает, каким путем можно к этому притти. И у каждого советского человека живет в сердце высокая мечта. Без мечты нет советского человека!
Григорий Константинович провел рукой по красивому своему лбу, поправил «чумацкие» усы, навернув их на палец.
Хотя Орджоникидзе «распекал» директора машиностроительного завода, Гребенников также вскоре покраснел... Те же грехи находил он и у себя, на Тайгастрое... И почти все, что относилось к директору, он мог отнести в известной степени и к себе...
– Вы поймите, товарищи, – Серго обратился к обоим, – Бухарин со своей «школой» считает, что нынешние темпы развития промышленности непосильны для страны. Он говорит, что надо равняться на узкие места. Нехватает рабочей силы – равняйся на эту нехватку! Нехватает стройматериалов – равняйся на эту нехватку! Но нам думается, что с таким «равнением на-пра-а-во!» далеко не уйдешь!
Гребенников и директор завода улыбнулись.
– У вас обоих нехватает ни стройматериалов, ни механизмов, ни квалифицированной рабочей силы, Нехватает всего этого и на других стройках. А мы считаем, что надо поднатужиться. Один наш рабочий должен заменить троих. Один инженер – пятерых. Если мы выполним пятилетку в четыре года, то совсем другие перспективы откроются перед нами. Надо, товарищи, подхлестывать себя и других. Время не ждет. Правые с Рыковым требуют двухлетки, разбитые, но недобитые троцкисты требуют снять лозунг «Пятилетка в четыре года»! Можем ли мы пойти на это? Нет. Не можем. Если мы пойдем по этому пути, нас, захлестнет отсталость. А отсталых били и бить будут! Так постоянно говорит нам, хозяйственникам, товарищ Сталин. Товарищ Сталин очень обеспокоен положением в машиностроительной и металлургической промышленности. Очень обеспокоен.
Серго остановился против карты Советского Союза и несколько минут рассматривал ее.
– Так вот, – обратился он к директору завода, – ты можешь ехать домой. Часть материалов тебе дадим. Выделим людей. Но, имей в виду, будем требовать работы. И на вредительство промпартии мне больше не ссылайтесь!
Директор ушел. Серго налил четверть стакана боржома. Воду тотчас прокололи бисерные пузырьки, приятно защелкав по тонкому стеклу стакана.
– Хорошо, что приехал, – сказал Серго садясь. – Скажу откровенно: понадеялся я на вас да на своих аппаратчиков – и за это расплачиваюсь. На вот прочти.
Серго передал Гребенникову специальное решение правительства о форсировании строительства таежного комбината.
– Теперь держитесь!
Гребенников задумался.
– Мне кажется, что не все у вас там понимают сами, что делают и какое значение имеет Тайгакомбинат. Это ведь такая махина, что никакой Европе и Америке не потянуть! Легко сказать! Вот мы подстегиваем сейчас изо всех сил машиностроение. Мы строим тракторные, автомобильные, станкостроительные заводы, заводы металлургического оборудования. Товарищ Сталин сказал, что не может быть такой машины, которую не сумели бы создать и построить в Советском Союзе. А раз так, то вам, металлургам, должно быть ясно, зачем нам металл. И не просто металл, а качественные стали. Покупать машины за границей мы не станем.
Серго посмотрел в глаза Гребенникову.
– Говори прямо, чего тебе нехватает. Но говори как хозяин государства, который видит не только то, что перед глазами, но и дальше, – не только свое, но и соседнее. Полномочия у тебя широкие, а после этого постановления правительства права и возможности у тебя еще шире.
– Обдумаю и сообщу завтра. Можно?
– До завтра потерпим.
Несколько секунд длилось молчание.
– Иосиф Виссарионович меня спрашивает: когда мы услышим, наконец, голос наших восточных металлургов, в том числе алтайских? Что мне ответить? Южане подтянулись, а вы... У тебя и у твоих соседей еще робко идут дела: вы слабо выдвигаете молодежь, боитесь самостоятельных решений, оглядываетесь по сторонам. Надо, конечно, отличать кустарщину от самостоятельных принципиальных решений, от дельной инициативы, от разумной предприимчивости. У вас хотя дело и сдвинулось с мертвой точки, но еще не пошло так, как этого требует партия. Вот я был на Днепрострое. Холод лютый. А клепальщики работают, над самой водой работают. Ветер несет по льду поземку, дышать трудно. Я спросил одного: «Кто заставляет тебя работать в такой дикий холод?» А он мне: «Сам себя заставляю. Разве на такую работу можно выслать человека по приказу? Наша бригада лучшая на производстве. По нас равняются остальные. И если мы сдадим, что получится?»
Лицо Серго хранило следы возбужденности, и какой-то особый свет излучали большие глубокие глаза.
– Я спросил другого клепальщика: «Что, жить хорошо хочешь, что вышел работать в такой холод? Ведь не все вышли, и начальство вас не заставляет?» А он мне: «Жить хорошо все хотят, да одни знают, что для этого делать, а другие – нет. Одни глядят подальше, а другие – себе под ноги».
Орджоникидзе кивнул головой, как бы говоря: «Слышишь?»
– Люди у нас, Петр, редкие, можно сказать, люди! Скорее бы завершить пятилетний план. Зацветет тогда жизнь. Легче всем станет. Будем ведь и дальше развивать народное хозяйство, но уже на другой технической базе, на базе первой пятилетки. Но если не выполним, может прийтись туго, очень даже туго...
Серго и Гребенников задумались.
Вошел секретарь и доложил, что приехал директор макеевского завода.
– Пусть немножко обождет, я позвоню.
– Итак, будем, как говорят, закругляться, Петр. Что у вас в доменном и мартеновском – не по данным отчетов, а так, с глазу на глаз?
– У меня расхождений между отчетами и реальной обстановкой нет, Серго. Врать не люблю. А вот о деталях, которых нет в отчете, поговорить хочу.
Гребенников рассказал о трудностях с вербовкой людей, о задержках с выполнением заказов, о бесконечной волоките с утверждением проекта завода и размещением цехов, а Серго, подперев двумя руками голову, смотрел в упор не моргая.
Глядя в горячие, умные глаза любимого человека, Гребенников выкладывал все, ничего не обеляя и ничего не сгущая: он не щадил ни себя, ни ближайших друзей.
– Вот что, – сказал Серго, перебив рассказ Гребенникова. – После промпартии почиститься вам надо хорошенько. Дело это значительно серьезнее, чем кажется на первый взгляд. Есть данные, что оппозиционеры связаны с заграницей... Ты понимаешь, что это значит? Одна цепочка... Кандальная цепочка.
Голос Серго стал глух.
– На эту тему, однако, по известным тебе причинам, распространяться не следует. Но иметь в виду надо. Понял?
Теперь вот о чем. В ближайшее время мы пошлем вам одного крупного специалиста. Надо создать ему условия для работы. Он решает проблему, которая для нас имеет большое значение. Да ты его слышал на совещании. Это профессор Бунчужный. Собираюсь и я к вам. Немного разгружусь и приеду. Хочу своими глазами посмотреть на людей, на стройку. Кстати, заметь себе и такой вопрос: кадры для эксплоатации.
– Для эксплоатации? – удивился Гребенников. Ему показалось, что он ослышался.
– Да-да, для эксплоатации комбината! Чему удивляешься? Разве не веришь, что твой комбинат надо через год пускать?
– Рановато... Я думаю сейчас о кадрах строителей...
– А я говорю: заметь себе и такой вопрос, как подготовка будущих эксплоатационников. За один месяц такого дела не поднимешь. Со стороны получить не рассчитывай. Эксплоатационников придется создавать вам самим, на площадке. Как работает Журба?
Гребенников поднял брови.
– Сам знаешь, Серго, смотрю я на Журбу как на сына. Работает парень много, с азартом, но на партийной работе не был. В чем могу, помогаю. Это наш человек с детских лет.
– Знаю, все знаю. Я тоже его полюбил. Когда ты ездил за границу, мне пришлось с ним встречаться по линии ЦКК. Растерялся он на площадке совсем! Я тогда и решил, что тебе пора домой. Выдвигай и дальше посмелее молодежь, наших советских людей. Выдвигай и контролируй на работе, выдвигай и помогай, учи. С кем поддерживаешь связь из енисейских ссыльных?
– Да ни с кем. Разбрелись люди.
– Ладно. Завтра дашь заявку на все, в чем нуждаешься, по-хозяйски. Сокращать твою заявку не позволю. А теперь пойди в ЦК, в отдел кадров, там с тобой хотят поговорить.
Серго встал, Гребенников тоже.
Несколько секунд Серго глядел в лицо Гребенникову, как бы что-то припоминая.
– Ты вот сейчас повернулся, и я вспомнил, как тогда пригнали вас с этапом. Мокрые. Голодные. Ноги в онучах. И я заметил тебя... И стало жалко... Молодой такой... Еще конвойный унтер сказал: «Здесь потоскуете, там погорюете, а там покукуете!..» И такая меня злость взяла! Обложил я этого унтера, и он сразу пришел в чувство. Да... Двадцать один годик... Ай-яй-яй...
Орджоникидзе повернул Гребенникова к свету.
– На нездоровье не жалуешься? Бледный ты что-то? И желтизна нехорошая. Габитус неважный! Но ничего, Петр, отстроимся, оградим наше государство от опасностей, расчистим ниву народную для посевов отборным зерном, тогда и отдохнем. У меня тоже с почками неладно... А пока, сам понимаешь, не время для отдыха.
Серго взял в свои руки руку Гребенникова и держал ее, передавая в пожатии мужскую, стыдливую нежность, давнюю свою привязанность.
– Ну, прощай!
– Хочу показать тебе одну телеграмму... – тихо сказал Гребенников, вынимая из бумажника сложенный пополам листок.
– Что такое?
Гребенников протянул телеграмму.
Серго прочел. Потом отошел к стене и стоял в тяжелом раздумье.
– Да... – сказал он. – У тебя есть еще что-либо в этом роде?
– Есть.
– С собой?
– Да.
– Оставь мне. И, сам понимаешь, насколько это щекотливо. Пока об этом ни слова. Этими делами занимаются... Будь внимателен и держи меня в курсе. Понял?
– Понял.
Серго снова заходил по комнате, лицо его потемнело, стало суровым, покрылось морщинами.
– Ты, конечно, понимаешь, что мы знаем больше, чем другие. И это не только потому, что есть государственные тайны, которые не всем можно доверить. Чтобы знать все, нужно иметь еще и крепкие нервы, стальное мужество. Нас без конца, без меры тревожат господа капиталисты разными провокациями, а мы храним спокойствие. Мы обязаны оградить душевный покой народа, занятого величайшей в мире работой. Но угрозы, понятно, есть. И серьезные угрозы. Промышленный и аграрный кризис, охвативший страны капитализма еще в прошлом, двадцать девятом году, растет и углубляется с каждым месяцем. И это все, не забудь, на фоне наших успехов, на фоне успешного социалистического строительства.
