Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
Лазарька вставал в шесть часов утра и, протерев глаза, вынимал брус, потом толкал коленом плотные половинки, которые медленно отходили на завесах. Свет вторгался в теплую сутемь.
С этого начинался день. Лазарька выходил на улицу, забрасывал крючки от каждой половинки двери в кольца, укрепленные в розовых пыльных ямках кирпичной стены. Справа висела жестяная табличка, поржавевшая, с вмятиной от удара камнем и с надписью, которую едва можно было разобрать: «Спросить здесь».
Большой кусок жести, вправленный в металлическую раму, висел над входом. На вывеске нарисованы были револьвер, «грец», огромная мясорубка и швейная машина, в центре на черном фоне шла надпись: «Физико-химико-механическая и электро-водопроводная р а б о ч а я мастерская Александра Ивановича Терехова».
И вот странно: еще недавно, совсем недавно, Лазарьке казалось, что жил он только одной мечтой: учиться! Отнимут эту мечту – и уйдет жизнь. Вытечет, как вода из пробитого бака. Но мечту отняли а жизнь не ушла.
– Я вам еще покажу! – страстно шептал Лазарька в горькие часы воспоминаний. – Вы еще меня вспомните!
Он научился внимательно приглядываться к людям и разгадывать каждого по лицу, одежде, голосу; он хотел знать людей, чтобы правильно к ним относиться и не оказаться добрым к тем, кого обязан был ненавидеть. Жажда расплаты – лучшее утешение в горе.
Жизнь мчалась куда-то вдаль; от нее, как от колес экипажа, летели брызги во все стороны. Уцепившись за задок неведомой пролетки, помчался и Лазарька, смутно представляя себе будущее.
Много нового открылось ему с первых дней. Сначала требовалось разгадать вывеску: «Физико-химико-механическая и электро-водопроводная...» В мастерской глаза разбегались. Чего только здесь не встретишь! Швейные машины! Невидаль? Да, невидаль! Маленькие, словно игрушечные, закрутишь рукой, – и пошла обстрачивать края материи. Только края! И ничего другого! И большие машины с цепочкой: повернешь колесо на один оборот, – готово! Пуговица пришита! И совсем непонятные: завернешь – и густая петля, настоящая петля – как на пальто у богатых людей.
А велосипеды!
Конечно, кто не видел велосипедов не только в Одессе, но и в Престольном! Но какие велосипеды стояли в мастерской у Александра Ивановича! На одном колесе! Одно колесо, а на нем высокое сидение и руль! И на трех колесах! И на двух, только одно большое, а другое маленькое. И обыкновенные велосипеды, только с моторчиками.
И белые кассы, как в дорогих магазинах. И ружья. Револьверы. Какие револьверы! Большие и маленькие. И со смешным названием «Бульдог»! И всякие моторчики, фонари, звонки, и ножи с ножницами, шилом, консервным ножом, отверткой, ложкой, вилкой...
Лазарька, впрочем, не только вертит швейные машины или садится на одно колесо велосипеда!
В семь утра – так уже заведено – открывается стеклянная дверь, из комнаты выходит Петр.
– Здравствуйте, Петр Александрович! – говорит Лазарька.
– Здравствуй, парень! Как дела?
Лазарька с достоинством отвечает:
– Благополучно!
Петр обязательно прищурит один глаз (на самом кончике брови торчит пучочек длинных ненужных волосков, – что поделаешь, бородавка!), посмотрит на Лазарьку и обязательно что-нибудь такое интересное спросит, над чем надо подумать, прежде чем ответить.
– Так... Ну, скажи, как надо выполнять общественно-полезное дело?
Лазарька улыбается во весь рот – вопрос легкий! – и громко отвечает:
– С увлечением! Мы уже это прошли с вами, Петр Александрович!
– Прошли? Повторим! Да. Общественно-полезное дело надо выполнять с увлечением, со страстью!
Теперь можно ждать вопроса: какие дела являются полезными, а какие нет? Но Лазарьке хочется хоть разок поставить Петра в тупик, и он, прищурившись, спрашивает:
– А ставить самовар – это полезное дело?
Петра, однако, не поймаешь! Вместо ответа, он сам спрашивает:
– А ты как думаешь?
– Я думаю, это не очень полезное дело...
– Почему не очень полезное?
– Если ставить самовар для рабочих, это полезное дело, а если для капиталистов, то совсем не полезное дело! Вы смеетесь? А вот ответьте: правильно я сказал?
– Правильно! Правильно! Все, что делается на пользу капиталистов, это не полезное дело.
– А зачем тогда делать, если не полезное? Надо не делать для них – и все!
– Вот об этом и думают люди... А вот наш самовар ставить – это полезное дело? – спрашивает Петр.
– Полезное! Очень полезное!
– Значит, наш самовар надо ставить с увлечением? Со страстью?
– С увлечением! Со страстью!
– Ну, ладно! Ставь с увлечением...
Петр повязывается фартуком, как печник, счищает гусиным крылом верстак и начинает работу, а Лазарька выносит из комнаты толстопузый, сияющий, как солнце, самовар. Ставить его надо во дворе, возле крыльца. Сухие щепки, приготовленные с вечера, загораются сразу, Лазарька осторожно опускает их в трубу, и едва успевает вытащить руку, как коптящее пламя с воем вырывается наружу. Лазарька насовывает трубу и поворачивает коленце, чтоб дым и огонь не лизали стенку дома. Потом садится на корточки и наблюдает.
Труба сразу же нагревается и краснеет; сквозь мельчайшие, незаметные в холодном железе, дырочки светится огонь. Труба потрескивает, от нее как бы отскабливается шелуха. Лазарька доволен собой. Он делает общественно-полезное дело... Со страстью!..
Минут через двадцать свистит в крышке пар. Лазарька поспешно срывает за ручку горячую трубу (нужна тряпка, но ее никогда нет под рукой!), вода поднимает крышку и, пузырясь, выплескивается на бока самовара.
Готово!
Лазарька обтирает тряпкой горячий самовар и вносит в столовую. В комнате тотчас же запахнет теплым углем.
Тогда из крохотной спаленки выходит, сгибаясь в низкой двери, Александр Иванович – широкий, в парусиновой блузе и черной жилетке. Зеленоватые волосы топорщатся вокруг лысины, на кончике носа – очки. Александр Иванович смотрит поверх очков, прижав подбородок к груди.
Лазарька говорит:
– С добрым утром, Александр Иванович. Самовар готов! – и расставляет чашки.
Тогда же выходит Марья Ксаверьевна, с черной кружевной наколкой на жидких прямых волосах.
Была когда-то у Александра Ивановича, как узнал Лазарька, большая, шумная, никогда не наедавшаяся семья. И сам Александр Иванович был молод. Но с годами одни поженились, другие повыходили замуж, своя рабочая сила схлынула. Остался Петр, меньшой, любимец отца и матери. К старости Александр Иванович отяжелел, не очень нуждался и скорее по многолетней привычке становился за верстак. К своим клиентам старик относился равнодушно, он отказывал им, ссылаясь на занятость, на болезни, но чем более оставался равнодушен, тем горячее упрашивали его принять в починку вещь. Александр Иванович ни с кем в доме много не разговаривал, не любил разговаривать и с клиентами. Он бегло осматривал принесенное, записывал в книгу и выдавал квитанцию с овальной лиловой печатью, вещь ставил на полку или на окно.
После чая Александр Иванович приступал к работе над своим изобретением. Петр делал очередную починку, Лазарька помогал Марье Ксаверьевне убирать квартиру, шел на базар, покупал, что поручалось, чистил картошку, выносил отбросы в дворовый ящик, переполненный летом арбузными и дынными корками.
– Ну, довольно с тебя! Иди! – говорила хозяйка.
Лазарька с радостью бежал в мастерскую.
– Свободен? – спрашивал Петр.
– Свободен.
– На, отпили мне. Только смотри: семь осьмых дюйма, тютелька в тютельку. Вон ножовка и аршин.
– Можете быть спокойны! Семь осьмых и ни-ни!
Лазарька ловко зажимает пластинку в тиски (этому он научился у отца, в Грушках), делает метку и пилит.
– Стоишь неправильно! Кто так держит ножовку?
Петр показывает, как надо стоять, как держать ножовку.
– Дышать будешь ровней! И хребет не свернешь!
Лазарька отпиливает и тщательно выверяет длину.
«Чуть-чуть скосил...»
Прячась от Петра, он зажимает кусок в тиски и подравнивает напильником. Петр притворяется, что не видит.
– Сделал?
– Сделал...
Лазарька показывает.
– Немного сфальшивил. Точность в работе – главное. Запомни! В любой работе должна быть точность.
Лазарька получает новую работу. Но, боже мой! Как хочется все знать! Вот Александр Иванович каждый день стоит над своей машиной, складывает, разбирает, приделывает новые колесики, перекидывает ременные пасы. Работа не клеится – это Лазарьке видно. Его не надуешь! Работа просто не клеится!
На лысине старика множество морщинок. Кажется, что в них грязь, – не выскоблишь. Но это не грязь: Александр Иванович каждый день споласкивает голову, а по субботам ходит с Лазарькой в баню, держа подмышкой плоский побелевший веник.
Старик стоит, согнувшись, и молчит по целым часам.
«Что он там думает? Если бы кто-нибудь поверил, как ему, Лазарьке, хочется знать!»
– Что это ваш папаша все думает? – робко спрашивает Лазарька, наклонившись к Петру. (У старика, несмотря на старость, хороший слух.)
Петр усмехается.
– Разве нельзя сказать? Секретное? – еще тише говорит он, и в голосе звучит: «Мне довериться можно... Я сам потерпел... Ах, как потерпел. Разве вы не знаете?...»
– «Перпетуум мобиле»! – говорит Петр.
Лазарька знает, что он правильно не произнесет эти слова, а коверкать не хочет. Он просит повторить.
– «Перпетуум мобиле». Понял? «Перпетуум».
Нет, видно, Лазарьке никогда не понять, что это такое.
– Когда-нибудь поймешь!.. – и снова усмешка.
В субботу вечером мастерская закрывается в пять часов, в воскресенье Лазарьке можно поспать подольше. Мастерская закрыта на весь день. Александр Иванович, Марья Ксаверьевна, Петр, Лазарька ходят через черный ход. Лазарька быстро справляется с базаром, с обедом и остается на свободе.
Что можно делать в воскресенье, когда ты свободен? Когда тебе одиннадцать лет? Когда ты не в реальном училище? И когда ты в Одессе?
Лазарька надевает курточку, выходит на улицу.
Осень. Синие лужи на тротуаре. Корабликами плавают жилистые листья. Лазарька идет к «утюжку»: Старопортофранковская и Ямская сходятся углом. Вот он на Соборной площади. Здесь всегда много детей. Черный итальянец в большой соломенной шляпе подводит к ограде собора шоколадного цвета пони, запряженного в лакированный фаэтончик. После церковной службы разодетым в шелковые костюмчики детям хочется покататься. Отцы вынимают кошельки, похожие на лежалые дыньки, а дети усаживаются в фаэтончики. Передний берет вожжи и кнут, итальянец гладит пони по замшевой губе и, держа под уздцы, ведет лошадку по кругу. За это надо заплатить пять копеек. Лазарька заметил, что мальчики всегда просились на козлы, хотели быть «кучерами», а девочки – «господами». Когда фаэтончик трогался с места, папы и мамы помахивали детям платочками или делали ручкой – до свидания! После благополучного возвращения трогательная встреча.
Конечно, один бы раз и ему следовало прокатиться...
Лазарька нарочно задерживается и на Соборной площади и на рынке, потом, вздыхая, возвращается на Ямскую. Он переходит улицу, оставляет позади кирху и вступает в узкий тихий переулок. Тонкие тополи выстроились в два ряда, под каждым деревом – круг листьев.
Вот и все. Лютеранский переулок.
Лазарька смотрит на крыльцо, на плотно закрытую дверь, на окна. Нижние окна заклеены цветной бумагой (чтобы нельзя было знать, что там, за стеклами, делается...).
Тишина. Воскресенье. В реальном училище уроков нет. Лазарька знает, когда реалисты приходят и когда уходят. Если бы позволили, он нашел бы и гимнастический зал, и коридор, и класс, в котором решал задачу и писал диктант. Лазарька отлично помнит все. Разве такое дело забывается? Ай-яй-яй...
И все встает вновь.
Местечко. Маленькое. Тихое. Пыльная дорога.
Вот дымящаяся избенка. Звонкие удары плывут навстречу. Отец, согнувшись, держит на коленях, прикрытых мешком, лошадиную ногу и срезает зеленые пластинки. Синяя толстая подкова лежит на кругу, серебристая стертая подковка валяется на земле. Дядька суетится возле отца и подает то клещи, то молоток. Гвозди с плоскими головками и плоским телом лежат в жестянке от монпансье.
– Давай, Панас! – говорит отец, и Панас тянет синюю подкову. – Давай ухнали!
Отец прикладывает подкову к зеленому копыту лошади. Закопченная рука отца наощупь выбирает ухналь и вбивает молотком в копыто. Лошадь пятится назад, но отец крепко держит ее ногу на своем колене. Гвоздь легко вбивается. Одним ударом. Стук – и острый кончик уже торчит из копыта. Раз – и кончик загнут. Одна нога подкована, теперь вторая. Из-под ножа летят сначала заскорузлые потрескавшиеся куски копыта; черный цвет сменяется серым, пластинки становятся тоньше, и вот, как на первой ноге, – зеленое податливое копыто.
«И почему мама не любит, когда я сюда прихожу? – думает Лазарька, поднимая роговую пластинку. – Если бы позволили, я приходил бы каждый день. И уроки успевал делать. Но мама не хочет».
– Ты должен быть доктором! – говорит она.
– Лазарька? – замечает сына кузнец. – Принес папе завтрак?
– Принес.
Лазарька ставит на землю кувшинчик с молоком, кладет кусок хлеба, завернутый в марлю.
– Скажешь мамочке спасибо!
Отец вытирает руки о свой фартук, вынимает красный носовой платок, вытирает лицо, бороду.
– Уроки сделал?
Лазарька смотрит на отца. Лицо заросло волосами, они растут всюду, даже на скулах, черные, густые.
– Сделал.
– А задачи вышли по ответу?
– По ответу.
– И грамматику выучил?
– Выучил.
– И примеры написал?
– Все примеры.
Кузнец поворачивается к Панасу:
– Золото, а не мальчик!
Он осторожно привлекает к себе Лазарьку, щиплет за щеку.
– Ступай домой! Решай задачи вперед. И грамматику учи вперед! Все учи вперед! Скоро экзамены...
Кузница прячется за поворотом улички. Лазарьку охватывает страх перед экзаменами, он летит изо всех сил, поднимая вокруг себя облако пыли. Бежать надо долго. Потом он взбирается на глиняный выступ и стучит в окно. К стеклу прижимается худое лицо сестры Сони. Нос девочки сплющен, он белый и плоский, будто срезанный. Через несколько секунд сестра открывает дверь.
Иногда к глиняной избенке приходил Сережка; занимались они у одного репетитора, только к Сережке репетитор приходил на дом.
Мальчики смотрят друг на друга, будто видятся впервые. Лицо у Лазарьки бесцветное, как у ростков картофеля, проросшего в погребе.
– Здравствуй, Лазарька!
– Здравствуй, Сережка!
– Ты свободен?
– Я должен решать задачи.
– Разве ты не решил?
– Решил.
– Так зачем решать еще раз?
– Я должен решать задачи вперед. Так велит папа. И грамматику вперед. И чтение.
– И зачем учить вперед?
– Надо.
– И ты учишь?
– Учу!
Сережка с восхищением смотрит на Лазарьку, на его курточку из чертовой кожи, на длинные штаны. «Ах, если б мне позволили носить длинные штаны!.. – думает Сережка. – Но нет... Надо выдержать экзамен в реальное училище. Только тогда! Первые длинные штаны!..»
– Пойдем, Лазарька, к нам в сад!
– А мама не будет браниться?
– Мы перелезем через забор...
Мальчики идут по улице. Сережка кажется моложе своего товарища, хотя они однолетки. В саду Лазарька осторожно подбирает яблоко. Гнилая «щечка» покрыта пупырышками. Он откусывает и выплевывает. Остро пахнет вином.
– Брось! Рви с дерева! Берн что хочешь!
Сережка трясет дерево; на головы обоим падают, как крупный град, яблоки. Лазарька отбегает в сторону, Сережка смеется.
– Я придумал штуку! – говорит Сережка таким тоном, что у Лазарьки загораются глаза. – Давай спустимся в колодец...
Лазарька с восхищением смотрит на Сережку. Мальчики идут в дальний угол сада, спускаются вниз, к забору, откуда открывается луг села Троянды. Глубокая тишина. Издали доносится звон наковальни. Звук изменен расстоянием: кажется, что кто-то совсем близко ударяет ножом по пустой бутылке.
– Папа кует! – с гордостью говорит Лазарька.
– Мы потом пойдем в кузницу, да? – спрашивает Сережка. – Мне хочется вбить гвоздь. Вот такой гвоздь в копыто!
– Ухналь?
Сережка не понимает, но уверенно говорит:
– Ухналь!
Низкий сруб давно заброшенного колодца подгнил. Три доски закрывают отверстие. Мальчики ложатся на доски и глядят в щели. Глубоко-глубоко, на дне колодца, светится тусклая вода. Она в паутине, без всякого блеска.
– Ау! Ау! – кричит Сережка.
Глухой гул отдается в срубе. От досок уже посыпалась труха, и по воде пошли первые круги. Они словно из тонкой проволоки.
– Давай спустимся! – предлагает Сережка.
– Зачем?
– А так...
– Что это нам даст? И тут забито.
– А мы сорвем доски!
Сережка хватается за доску, она не поддается, берется Лазарька. Усилие, – и сквозь гнилую доску пролезают головки ржавых гвоздей. Пахнет грибами.
– Как мы туда спустимся? – спрашивает Лазарька.
– На веревке!
– А где мы достанем?
Оба задумываются. Сережка вспоминает, что на «черном дворе» висит белье. Вот бы снять! Но бежать домой далеко.
– У меня – поясок! – говорит Лазарька.
Сережка ложится на борт колодца и заглядывает вниз. Сруб не широк, на бревнах – выступы. Не говоря ни слова, он перекидывает одну ногу, потом другую и повисает над водой.
– Сумасшедший! Сорвешься!
Сережку уже обуял азарт. Он упирается ногами в стенки, запускает руку в щель между бревнами и скрывается под оставшимися досками, перекрывающими сруб сверху.
Лазарька наклоняется и шепчет со всею страстью:
– Вылезай! Утонешь!
Сережка нащупывает новые выступы, опирается носками туфель, шарит руками, цепляется за выступы одними кончиками пальцев и спускается все ниже... У Лазарьки немеет сердце. Тишина нависает над колодцем, и кажется, что за тучу зашло солнце. Лазарьке холодно. Откуда-то доносится голос:
– Лазарька! Лазарька! Смотри!
У самой воды висит Сережка. Белая матроска его в плесени, чулки и туфли – в зелени.
– Ау! Ау!
Сережка болтает ногой и брызгает водой на стенку сруба, потом поднимает голову, смотрит в небо.
– Лазарька! Звезды! – Звезды видны в небе!
«Почему звезды? – думает Лазарька. – Ведь сейчас полдень. Ах, полдень... Надо бежать домой».
– Вылезай скорей! Мне некогда! – строго говорит Лазарька, жалея, что связался с Сережкой.
Тот начинает карабкаться наверх, но мокрые туфли скользят, руки также скользят. Видно, как Сережка напрягается изо всех сил, он подтягивается на два-три бревна и вдруг обрывается...
Что это был за день...
Сережку вытащил отец Лазарьки, мать Лазарьки выстирала матроску, заштопала чулки, вычистила туфли. Сережку успокоили, умыли, а Лазарьку секли на отцовском колене, в присутствии Сережки, и тело Лазарьки лежало на колене, как нога лошади, которую подковывают...
Осенью – это было в 1903 году – мальчиков повезли в Одессу. Ехали они в разных вагонах: с Лазарькой – отец, с Сережкой – мать.
Пол гимнастического зала реального училища Святого Павла служители натерли до стеклянного глянца, «снаряды» собрали к шведской лестнице, которая находилась возле стены со стойкой: здесь висели деревянные бутылки. В углу стояли «кобыла» и «козел», они блестели добротной кожей. Несмотря на обилие экзаменовавшихся, в зале и в холодных сумеречных коридорах стояла торжественная тишина. Совершалось ежегодное таинство.
Отец Лазарьки, в черном люстриновом пиджаке, сидел в одном углу зала, мать Сережки, в белом шелковом платье, сидела в другом углу: родители знакомы не были.
В торжественной тишине прошел первый день испытаний. Мальчики сидели на одной парте. Лазарька сосредоточенно решал на листке бумаги с печатью реального училища задачи. Их было три. Все путаные, с расчетом на подвох. Но Лазарька сразу догадался, в чем дело, и с удовольствием решил их одну за другой. У него даже осталось время проверить себя и запомнить условия, чтобы решить задачи с репетитором, в Грушках. Сережка ерошил волосы, часто сморкался, беспрестанно обмакивал перо в чернильницу.
В торжественной тишине прошел второй день испытаний. Мальчики сидели на одной парте. Лазарька изредка поднимал голову, словно на потолке было что-то написано. Сережка также смотрел на потолок и усиленно грыз ногти.
На третий день мать Сережки вызвали к директору.
– Простите, что побеспокоил, – сказал директор. – Я высоко уважаю Владимира Петровича, но... по диктанту у вашего сына двойка, по письменной арифметике – двойка. Согласно положению, он не может быть допущен к дальнейшим испытаниям...
Мать побледнела.
– Я очень прошу вас... Я обещаю вам... С моим сыном будут заниматься лучшие репетиторы... Я умоляю вас...
В тот же час телеграмма полетела в Грушки. Вечером примчался на рысаках отец. Друг детства привез пастилу, корзины со свежими фруктами, кадочку с медом. Друзья вспоминали былые дни и общих знакомых за бутылкой отличного вина. О неудачных экзаменах, само собою разумеется, никто не проронил ни слова.
Лазарька и Сережка экзаменовались по устной арифметике и по русскому языку. Экзамены отняли пять дней. В воскресенье родители вывели своих детей на прогулку. Лазарька с отцом гулял на Николаевском бульваре, Сережка с матерью катались на Французском.
В понедельник вывесили под стеклом списки принятых. У рамок образовалась толпа.
В первой рамочке список начинался с «А», во второй с «И», в третьей с «П», в четвертой... Впрочем, совсем не важно, с какой буквы начинался список в первой, второй или четвертой рамочке! Мама Сережки нашла свою рамочку раньше других и раньше других прочла фамилию «Радузев Сергей...» Это произошло совсем просто, будто никаких других фамилий написано не было. «Радузев Сергей...» Мать бросилась к Сережке, стоявшему возле окна, и затормошила его в объятиях.
К своей рамочке пробирался отец Лазарьки. Фамилия его начиналась на «Б». Бляхер. Значит, ему достаточно одной первой рамочки. И он стал читать: Александров, Андреев... «Нет, не то». «А» его не интересовало. Надо читать на «Б». И он читал: Бабицкий, Белов, Бродский, Ведерников, Гинзбург...
«Что такое?»
Отец Лазарьки прочел еще раз: Бабицкий, Белов, Бродский, Ведерников, Гинзбург.
– Не понимаю! – сказал кузнец вслух. Он стоял с растопыренными пальцами и заглядывал всем в глаза.
Он дважды, трижды, четырежды прочел список. Он читал сверху и снизу, читал на «А», на «Б», на «В», на все буквы, до «Я». И вдруг сердце его оборвалось... Он отошел в сторону и взялся за голову, Лазарька, дрожа всем телом, теребил отца за руку:
– Папа! Папа! Ну? Что ты молчишь?
Отец вытер платком лоб и еще раз подошел к рамочкам. Шаги были неверные, разбитые. Он прочел все фамилии, до одной, но своей не встретил.
В это время к Лазарьке подбежал Сережка.
– Лазарька, мы идем с мамой покупать форменную фуражку! А ты когда пойдешь покупать фуражку?
Лазарька поднял испятнанное ужасом лицо, и Сережка понял, что случилось несчастье.
– Меня нет в списках... – тихо сказал Лазарька.
– Обожди меня здесь, – отец Лазарьки куда-то вышел.
– Мама, – закричал Сережка, – мама, иди сюда! Лазарьки нет в списке. Они пропустили!
Лазарька смотрел в сторону. Мимо проходили улыбающиеся мальчики, на некоторых были форменные фуражки. Глаза Лазарьки стали еще больше, заблестели, но слезы только накапливались.
– Ты успокойся! – сказала Сережкина мама. – Произошла ошибка. Сейчас все разъяснится.
В эту минуту возвратился отец. Он был спокоен. Даже больше: тонкая усмешка исказила его губы. Сережка заметил, что борода у Лазарькина отца вовсе не такая черная, как дома, в Грушках.
– Ну что? – одновременно спросили все, даже мама Сережки.
Отец усмехнулся.
– Еще как выдержал! Одни пятерки!
Лазарька просиял.
– Теперь пойдем покупать форменную фуражку! – предложил Сережка.
Отца передернуло.
– Не приняли!
– Как?
Отец пожал плечами и криво усмехнулся.
– Процентная норма!
Глаза Лазарьки застыли в ужасе, слезы хлынули потоком. Их было так много, что не верилось, чтоб столько слез мог выплакать один мальчик.
Что это был за год!..
Забудешь ли?
Нехорошая усмешка больше не сходила с отцовских губ.
– Я говорил! Я же говорил: на яблоне должны расти яблоки, а вы захотели, чтобы росли груши! Захотелось вам реального училища? Нате вам реальное училище! Захотелось вам доктора? Нате вам доктора! Для сахарозаводчика Бродского и для фабриканта Гинзбурга нет процентной нормы, а для кузнеца Бляхера есть процентная норма!
В маленьком доме кузнеца (сундук, застланный, ковриком из разноцветных лоскутков, буфетик с посудой, кушетка, набитая сеном...) все пошло вверх дном. Кончились Лазарькины мечты о реальном училище.
– Лазарька! – будил кузнец мальчика на рассвете. – Пора на работу!
Лазарька поспешно одевался и шел с отцом в кузницу на зябком, росном рассвете. Он разводил огонь в горне, нагревал металл. Делал все это быстро, точно.
Белое железо, вынутое из горна, потрескивало, брызгаясь тающими в полете снежинками.
– Лазарька, возьми молоточек!
Лазарька брал молоточек, – рука при этом ловко скользила вдоль отшлифованной длинной рукоятки, – и со всего размаха ударял по железу. Во все углы кузницы разлетались искры, и там на секунду становилось светлее.
– Лазарька, так можно папе отбить пальцы. У папы – грыжа. Кто будет кормить детей?
Еще раз опускался молот, брызг с каждым разом становилось меньше, и еще, – пока не синело железо и пока не начинал ныть живот.
К кузнице приходили Соня и четверо совсем малых ребят, грязных, черных, в рваных одежках. Детишки разгребали прутиками горы старья, находили колесики, гайки, привязывали их к веревке и кружили над собой гудящим кругом. Лазарька оглядывался на детей... Но отец смотрел насмешливыми глазами и начинал знакомое:
– Лазарька, ты же не реалист! Возьми молоточек!
«Нет, не так! Не так!.. – шептал Лазарька, стиснув зубы. – Не так!»
Осень приносила из усадьбы легкие хрустящие листья. Сережка был в Одессе, Лазарька – здесь. И Лазарька, выходя из кузницы, топтал рваными башмаками хрустящие листья, прилетавшие из старого сада. «Не так!..» И он докажет им, что «не так!» Докажет! Погодите!
Обида с прежней силой захлестывает мозг, Лазарька отворачивается от холодного здания реального училища и идет, ни на кого не глядя, снова на Соборную площадь. Он садится на скамью и сидит, как взрослый. Если бы Лазарьке дали палку, надели на него черный котелок и всунули в руку «Одесский листок», можно было бы подумать, что сидит важная шишка из городской управы.
Но нет! Лазарька не хочет быть шишкой из городской управы! Он не хочет черного котелка и палки! Стыдно держать в руках «Одесский листок». Это он знает... Пусть Лазарька маленький и его не замечают, но Лазарька замечает все!.. Конечно, Лазарька умеет держать язык за зубами. Смешно! Но разве к Петру не приходят люди без заказов? Или с заказами, о которых никто никогда не вспоминал?
– Лазарька, выйди на минутку! Тебя звала мамаша! – скажет Петр.
Лазарька выйдет и нарочно проверит у хозяйки:
– Вы меня звали, Марья Ксаверьевна?
– Нет.
– Ага!
Хозяйка удивленно посмотрит на мальчишку.
Лазарька возвращается в мастерскую, но перед тем, как открыть дверь, одним глазом заглянет в окошко.
«Так и есть!.. – думает он. – Петр что-то спрятал за швейными машинами». Лазарька подождет немного, даже выйдет во двор. Но разве Лазарька однажды не нашел пачечки, перевязанной шпагатом? Разве Лазарька не отогнул краешка и не прочел страшных... очень страшных слов? Нет, Лазарька умеет держать язык за зубами.
Над собором летают галки. Если проследить за стайкой, как она, вспугнутая, летит далеко-далеко, может быть, к вокзалу или через Куликово поле – к Фонтанам, стайка покажется черными хлопьями копоти от лампы.
Хорошо сидеть в воскресенье на скамейке. А когда стемнеет и возле памятника графу Воронцову загорятся в больших молочных шарах огни, Лазарька обойдет памятник и обязательно прочтет все, со всех четырех сторон, хотя давно знает написанное. Прогулке конец. Пора домой. Он встает и, оправив задравшуюся сзади курточку, идет другой дорогой – по Садовой улице.
Однажды они встретились. Столкнулись носом к носу и замерли от неожиданности.
– Ты?
– Ты?
– Здравствуй, Лазарька! – сказал первым Сережка.
– Здравствуй!
Мальчики по давней привычке бесцеремонно рассматривали друг друга. На Сережке – форменная куртка, длинные брюки и фуражка с желтыми кантами; бабочкой сидит на ней желтый герб.
– Учишься? – спросил Лазарька, выдернув из Сережкиной ладошки руку.
– Учусь.
– Что же ты учишь?
– Разное!
– Именно?
– Ну, русский, —только не то, что мы с тобой учили, а новое. Историю, географию, немецкий, и арифметику, и рисование.
– Легко?
– Трудно...
– Как же ты учишься, если трудно?
– Мне помогает репетитор.
Мальчики умолкают. Кажется, сказано все. О чем еще можно? «Он думает, что я хвастаю...» – мелькает в сознании Сережки.
– Конечно, я учусь плоховато... Ты учился бы лучше всех! – говорит Сережка искренне.
Лазарька хмурится. Сережка чувствует, что он причинил товарищу боль, и меняет разговор.
– А ты как сюда приехал?
– Я работаю.
– Работаешь? Где же ты работаешь?
– Я работаю в мастерской.
Лазарька припоминает вывеску и с гордостью говорит:
– Только не думай, что в какой-нибудь мастерской! Я работаю в физико-химико-механической и электро-водопроводной р а б о ч е й мастерской! Понял?
Сережке стыдно сознаться, что он, реалист первого класса, ничего не понял.
– Понял! Отлично понял! – говорит он и снова меняет разговор.
– А скажи, у тебя скоро будут каникулы?
Теперь Лазарьке не хочется признаться, что он не знает, что такое каникулы.
– Нет, – говорит он, – не скоро.
– И у нас не скоро. Двадцатого декабря. Будут рождественские каникулы, и я поеду в Грушки.
– А я никуда не поеду, – мрачно говорит Лазарька.
– Почему ты не поедешь домой?
Лазарька долго не может справиться с ответом. Он как бы еще раз проверяет себя.
– У меня нет дома...
– Нет? Почему нет?
Лазарька прячет лицо.
– Я убежал из дому...
Время тянется долго лишь в первые дни. Как хотелось вернуться домой! Потом все заволоклось туманом, и Лазарька перестал вспоминать свое детство. На смену пришло новое, пришли люди, работа, большой красивый город, свой настоящий заработок, как у настоящего рабочего. Лазарька привязался к Петру, по-настоящему полюбил его, хотя Петр оставался, как и в первое время, скрытным и немногословным. Только с каждым месяцем все больше Лазарька чувствовал, что настоящее дело Петра не здесь, в узкой и длинной, как труба, комнате, заваленной хламом; что насмешки Петра над «перпетуум мобиле» отца имеют глубокое значение, что между отцом и сыном существует разлад, хотя живут они очень мирно и любят друг друга; что приход неизвестных людей и отлучки самого Петра связаны с чем-то большим и ответственным, о чем не должен знать никто в доме. Отдельные словечки, случайно оброненные, могли бы оставаться неразгаданными, если бы Лазарька не наблюдал за Петром изо дня в день вот уже скоро год.
Лазарька слышал такие слова, как п а р т и я, п р о л е т а р и а т, р е в о л ю ц и я, Ж е н е в а, Л е н и н, к о н ф е р е н ц и я. На Дальнем Востоке шла война, готовилось то, что в мастерской называли р е в о л ю ц и я.
