Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
– Нет.
– Нет? Вы смеете утверждать, что такого вообще не было в саду?
– Я видел в саду благообразного старика, который спас мне жизнь...
– Слава богу! Припомнили! Значит, вам известен этот старик?
– Я не знаю его фамилии и видел впервые в своей жизни. Он, повторяю, спас меня от самосуда.
– Значит, вам грозил самосуд? А вы заявили, что ничего не было! Зачем обманывать? Фамилия вожака банды Панченко. Кондратий.
– Но старик этот – мирный человек, он уполномочен был обществом поговорить с нами. И вообще, несмотря на недоразумение с Беспалько, никакой банды в саду не было. Были крестьяне, наши соседи. Зачем искажать факты?
Радузева передернуло от возмущения. Майор сделал новую отметку на листке.
– Теперь сообщите мне, сколько людей вело вас под конвоем в штаб?
– Я не считал...
– Отлично! Я помогу вам. Вас конвоировал один человек?
– Нет, не один.
– Два!
– Больше.
– Три!
– Не знаю, кажется, больше.
– Четыре?
– Возможно, четыре.
– Но, быть может, пять?
– Быть может. Я вам сказал, что не считал.
– Значит, четыре или пять? Так? Теперь минуточку: если бы вас вели четыре человека, вы видели бы их ясно. Двое впереди, двое сзади. Вы видели их ясно?
– Я в ту минуту вообще не видел ясно никого и ничего...
– А для меня в таком случае совершенно ясно, что было пять!
– Но... Я был очень взволнован! – воскликнул Радузев. – И вообще... Я не знаю, к чему это...
– Минуточку спокойствия!
Майор затянулся и сделал очередную отметку на листке.
– Теперь скажите мне: кто вас опрашивал в штабе после ареста?
Радузеву кровь хлынула в лицо.
– Я не считаю нужным подвергаться вашему допросу! Я не заключенный!
Майор рассмеялся.
– Успокойтесь! Вы должны понять, что находитесь на оккупированной нами территории. Вы находитесь в стране, которая недавно воевала с нами. Вы понимаете, что это значит? Итак, продлим беседу. Кто вас допрашивал?
– Меня опросил какой-то военный, которого я не знаю и которого больше никогда не видел.
– Это, так сказать, предварительная стадия... А последующая?
– Какая последующая?
– Не притворяйтесь! Мы отлично понимаем друг друга... Вам не хочется назвать имя известного нам обоим лица... Не так ли? Давайте без масок!
– Меня никто не допрашивал. Я сам рассказал, что случилось, и недоразумение тотчас разъяснилось.
– Кому вы рассказали?
– Вероятно, начальнику штаба.
– Почему, вероятно?
– Потому что я точно не знаю, какую должность занимало лицо, с которым я беседовал.
– Может быть, вы тогда точно знаете фамилию лица, с которым вы так приятно беседовали?
– Это никакого отношения к делу не имеет!
Майор затрясся от смеха.
– Вы шутник, честное слово, шутник! Но, согласитесь, с приятными людьми не только приятно побеседовать, но о них приятно и другим рассказать! Итак, фамилия этого лица?
– Зачем вам?
– Я вас прошу назвать!
– Я не хочу здесь марать эту фамилию!
– Что вы сказали? Что вы сказали, господин поручик? – Майор налился кровью. – Итак, в последний раз: его фамилия?
Тогда и Радузев налился кровью.
– Я не скажу!
– Что?
Майор встал. Встал и Радузев.
– Повторяю: этот человек меня не допрашивал. Он спас мне жизнь. И оградил всех нас от возможных эксцессов. И фамилию его я вам никогда не назову!
Майор прервал вопросы. Он прошелся по кабинету, постучал сухим пальцем по стеклу и вдруг остановился перед Радузевым.
– Садитесь. Не скажете ли вы, по крайней мере, где теперь находится ваш благодетель?
– Я этого не знаю.
– Не скажете ли вы в таком случае, где находятся его родители?
– Это известно каждому в Грушках.
– А вам?
– И мне.
– Итак?
– Не спрашивайте меня! Я все равно ничего вам не скажу. И позвольте на этом откланяться.
– Это преждевременно. Известно ли вам, что отец его – кузнец.
– Я уже сказал вам, что на эту тему беседовать не намерен.
– Скажите мне тогда: не думаете ли вы, что местопребывание вашего благодетеля хорошо известно его родителям?
– Думаю, что местопребывание его не известно родителям.
– А если бы мы вас попросили узнать или выяснить этот вопрос?
– Я этого не сделал бы никогда.
– Постараемся обойтись без вас. Не скажете ли тогда, кто из местных жителей оказывал вооруженное сопротивление нашим войскам при вступлении в город?
– Откуда мне знать?
– Как может не знать этого офицер русской армии?
– Я не считаю себя офицером. И менее всего интересуюсь вашей войной!
– Вот как! Кем же вы себя считаете?
– Я прежде всего – русский человек. По образованию – инженер.
– Где вы учились?
– В Петербургском технологическом институте.
– Значит, вы инженер?
– Я вам сказал.
– Странно, почему вы носите погоны пехотного поручика? Вы что, решили скрыть от нас свое подлинное воинское звание? И род войска, в котором служили? С какой целью вы это сделали?
– Я ничего не скрываю...
– Согласитесь, это... это... все-таки подозрительно... Что вы скажете?
– Я уже сказал все. И на этом позвольте проститься! – Радузев встал и кивнул головой.
– Сядьте. Беседа далеко не окончена. Она только завязалась...
Радузев сел.
– Быть инженером, служить в специальных войсках и выдавать себя за пехотинца?
Майор сделал отметку красным карандашом на другом листке.
– Сколько лет вы сражались против нашей армии?
– Со дня переброски на фронт.
– То-есть?
– С марта пятнадцатого года.
– Когда вас взяли в плен?
Радузев опешил.
– Откуда вы взяли, что я был в плену?
Майор удивился.
– Не хотите ли вы сказать, что не были в плену?
– Я не был в плену.
Майор привстал с кресла.
– Повторите, что вы сказали?
– Повторяю: я не был в плену. Если вам об этом что-либо известно, так это недоразумение... Я возвращался с фронта в одежде военнопленного, чтобы в дороге избегнуть всяких эксцессов... В те горячие месяцы с офицерами расправлялись круто. Мне удалось достать документы умершего от сыпняка одного военнопленного. Звали покойного Сивошапкой... Дома я сохранил эту версию...
Впервые, за все время допроса, смутился майор.
– Постойте, одну минуточку.
Майор подошел к небольшому железному сундуку и отпер замок. Офицер долго рылся в сундуке и наконец вынул папку. Стоя спиной к Радузеву, майор пересматривал наколотые на застежку листки бумаги. Потом, весь багровый, он подошел к Радузеву.
– Лгать?
Кажется, ему стоило больших трудов, чтобы не ударить Радузева по лицу.
– Лгать?
Радузев отшатнулся: неприятный запах от дыхания майора обдал его.
– Лгать офицеру германской армии? Так нагло лгать?
Майор выпил полстакана воды. Немного остыв, он положил на место коричневую папку, сделал пометку красным карандашом, потом аккуратно отщелкнул гильотинкой кончик сигары и со вкусом затянулся, глядя остановившимися глазами на Радузева.
«Когда, наконец, это кончится?..» – подумал Радузев. Ему до того хотелось курить, что от чужого дыма кружилась голова.
– Итак, в декабре шестнадцатого года мы захватили вас в плен. Вы видели когда-нибудь коменданта лагеря?
– Не помню.
– А вы узнали бы его, если б встретили?
– Не знаю.
– Взгляните внимательней на меня. Глядите внимательно, вот так: в ан-фас и в профиль. Ну?
Радузев побледнел.
– Узнали?
– Вы – майор фон-Чаммер?
– Он самый...
Несколько минут оба молчали. Радузев потянулся за сигарами и снова не взял их.
– Теперь нам легче будет продолжать беседу. Вы бежали из плена и за это ответите. Но уйдем от лирических отступлений, они нам пока не нужны. Вернемся к теме. Итак, скажите мне со всею откровенностью, на которую я смею рассчитывать: кто здесь оказывал сопротивление нашим войскам?
– Я не выходил из усадьбы. Я ничего не знаю.
– Кто же тогда знает?
– Понятия не имею.
– Может быть, вы хоть скажете, кто поджег имение графа Рокотова?
– Я не поджигал! Откуда мне знать?
– Может быть, вы, как старый мой знакомый, скажете, кто обезоружил наш карательный отряд возле села Дубки?
Радузев удивленно посмотрел в глаза майору.
– Наконец, может быть, вы скажете, кто тревожит весь округ? Кто пускает наши поезда под откосы? Кто объединяет все партизанские отряды большевиков?
– Нет! Нет! Я ничего не знаю! Довольно мучить меня!
Радузев застонал. Майор подошел и тряхнул его за руку.
– Бросьте! Стыдно! Итак, если вы ничего не знаете, я могу поделиться с вами. Это все делает ваш друг детства и благодетель – Лазарь Бляхер!
Наступило продолжительное молчание.
– Вы с ним поддерживаете связь, господин инженер?
Радузев встал.
– Вы все торопитесь! А между тем я не окончил беседы. Так невежливо и против устава! Я ведь старше вас по чину!
Радузев сел. Он был подавлен и лишен даже той злости, которая вначале поддерживала его.
– Теперь извольте подписать вот это.
– Что это?
– Подписка о невыезде. Ясно? Вы бежали из плена. Я вынужден сообщить об этом командованию.
Радузев подписал.
– А теперь подпишите акт.
– Какой акт?
– Вот этот. – Майор резким движением подсунул бумажку. – Вот этот! Этот! – и ткнул сухим пальцем в листок, исписанный синим карандашом.
– Я вам сказал, что знаю только русский язык.
– Отлично. Я переведу.
Майор перевел.
– Но зачем мне подписывать? Здесь фиксация фактов в явно тенденциозном освещении.
– Вы подписываете акт, в котором обязаны подтвердить сообщенные мне вами факты.
– Я ничего не сообщал. Вы выпытывали! Беззастенчиво и неделикатно.
– Для акта, как юридического документа, форма сообщения фактов не имеет значения.
Майор протянул ручку.
Радузев отрицательно покачал головой.
– Вы отказываетесь оформить документ, в котором нет ни слова вымысла?
– Вы можете меня арестовать, можете, если у вас есть на то право и основание, меня расстрелять, но подлости от меня не добьетесь!
Майор сжал свои пальцы, они сухо треснули.
– Не понимаю одного: почему вы, офицер русской армии и дворянин, так близко приняли к сердцу интересы большевика Лазаря Бляхера, организатора красных банд, от которых вас спасла только случайность?
Радузев задумался.
– Скажите, господин майор, был ли у вас когда-либо друг детства?
– Это не имеет никакого отношения к делу.
– Имеет! Имеет, господин майор! Могли бы вы подписать что-либо против человека, которого любите с детства и в честность которого верите?
Майор вспыхнул.
– Не связаны ли вы, поручик, с этим большевиком? Не вы ли его агент?
– Считайте, что вам угодно.
– Хорошо. Мы этим делом займемся!
Майор вызвал дежурного и велел ему проводить поручика.
– Вы еще вспомните нашу встречу! – злобно бросил майор, переламывая цветной карандаш.
Вернувшись домой, Радузев слег в постель и не вставал. При каждом неурочном стуке в дверь, при каждом подозрительном шаге близ дома он говорил себе: «Пора...» И вынимал из карманчика для часов ампулу с синильной кислотой.
– На вас лица нет, Сергей Владимирович! – сказала ему однажды Люба, с нежностью поправив одеяло, которым он был накрыт. – Я сбегаю за доктором.
– Не надо. Если хотите, чтобы я поправился, посидите со мной.
Она покорно садилась у окна, а он, подложив под щеку обе руки, смотрел на нее, ничего не говоря и ни о чем не расспрашивая.
А через неделю немцы согнали мужчин, женщин и подростков села Троянды на луг – к тому месту, где стоял некогда забор и где теперь оставались в земле ямки от вывернутых столбиков. В усадьбу явился солдат-переводчик и передал приказ коменданта прибыть всем без исключения обитателям усадьбы на луг.
Радузев шел, отгоняя от себя беспокойные мысли. Взволнованный и только теперь понявший, что он натворил, тащился старик Радузев. Люба бежала впереди; ее розовые ноги то и дело мелькали среди деревьев. Ни на кого не глядя, плелся Игнатий. Маруся, некогда красивая девушка, мать Любы, вела за руку мальчишку. Радузев глянул на Марусю и вдруг подумал, что, весьма возможно, Люба была его сестрой, а восьмилетний мальчишка – братом, которого он даже не знал по имени...
О том, что комендатура готовит расправу с населением Троянд, вскоре узнали в Грушках; из пригорода немцы погнали всех на луг. Глазам прибывших представилась такая картина: группу крестьян обнимало кольцо немецких солдат, вооруженных ружьями и пулеметами; перед крестьянами лежали отобранные у них во время повального обыска ружья, обрезы, кавалерийские сабли, пики; были даже три пулемета «максима». В стороне стояло население Троянд, также под конвоем – чтоб никто не убежал. На возвышенном месте стоял комендант майор фон-Чаммер с офицерами. Над лугом нависла тишина.
Увидев идущих из усадьбы, комендант приказал им занять места близ группы своих офицеров. Среди свиты, окружавшей майора, Радузев заметил и тех двух офицеров, которые собирались бежать к Краснову на Дон.
Когда комендант решил, что все в сборе, он подал знак переводчику прочесть приказ:
«За сопротивление германским войскам при занятии города Престольного, за несдачу оружия, за содействие партизанскому движению и за грабеж экономий – на крестьян села Троянды налагается контрибуция в размере...»
И тут раздался первый вздох...
«Подвергаются телесному наказанию следующие крестьяне...»
И тут раздался второй вздох...
«Подлежат расстрелу за вооруженное сопротивление при обыске следующие крестьяне...»
И тут взорвалась тишина... Женщины упали на землю, стали рвать на себе волосы...
Из группки крестьян, стоявших отдельно, вывели под конвоем первого. Он шел со связанными за спиной руками, в зеленой гимнастерке, без пояса, и в фигуре его Радузеву показалось что-то знакомое.
«Беспалько Иван!»
Его остановили перед мешком, набитым зерном, и пытались стянуть широкие солдатские штаны. Беспалько рванулся. На него накинулось человек шесть солдат. Он отбросил от себя двоих рывком плеч, остальные подмяли его, ударив по ногам коваными башмаками. Беспалько повалился. На голову его задрали рубаху, двое бесстыдно оттянули штаны. В воздухе блеснул шомпол. Удар пришелся мягко, будто по круто замешанному тесту. Но, видно, немцам что-то не понравилось в том, как лежал Беспалько. Они насели на голову, на ноги, потянули кверху связанные руки. Новый удар. И еще. Беспалько свернулся, как если бы тела коснулись чем-то раскаленным. Потом глухо застонал сквозь сжатые челюсти. Уже кожа на спине превратилась в кровавые лохмотья и голос истязуемого перестал быть слышен, а удары не прекращались.
Толпа закричала...
Беспалько оттащили с мешка в сторону и бросили, лишенного чувств, на росную траву. Вторым повели благообразного старика...
И вдруг случилось самое страшное... Радузев увидел, как из пригорода вывели на дорогу кузнеца Бляхера... За конвоем бежала многочисленная семья его, хватая солдат за руки. Солдаты отбивались прикладами. На одну минуту кровавая экзекуция на лугу приостановилась.
Когда кузнеца подвели к коменданту, старуха, жена кузнеца, упала на колени и обняла желтые, хорошо вычищенные краги майора. Комендант брезгливо отпихнул женщину. Старика повели к столбу, которого Радузев прежде не заметил. Тонкая веревка, обмотанная вокруг столба, отделилась и заколебалась на перекладине. Радузев вспомнил свое посещение старика, его добрую улыбку, его мягкость и чистоту. «Заходите...» сказал он в тот раз.
И вдруг жена кузнеца заметила Радузева.
– Господин!.. Я же вас на руках держала...
Больше она ничего не могла выговорить и упала.
Радузев подбежал, поднял женщину, посадил на землю.
– Успокойтесь... Прошу вас... Не надо... Я попрошу коменданта... Я сделаю все, что в моих силах...
И он пошел к коменданту.
– Господин майор, этот старик ни в чем не повинен... Он чист и честен. Я прошу вас... Я умоляю вас, как офицер офицера... Честью офицерской умоляю вас...
Майор презрительно посмотрел на Радузева и повернулся к нему спиной.
Старуха встала. Никто не знал, что собирается она делать. Шаги ее были ровны и замедленны. Она поднялась на возвышение, где стоял комендант, – все расступились перед почтенной женщиной, на лице которой было высокое благородство и душевная красота, даже комендант сделал шаг навстречу, – и вдруг ударила майора по лицу...
Он на секунду растерялся, а она плевала ему в лицо, плевала кровью, кусала всех, кто пытался схватить ее, – одна, охваченная яростью и мщением, мать многочисленных детей, старая женщина.
Этого было достаточно, чтобы поднялись остальные. Толпа хлынула на солдат, стала отнимать винтовки.
– Огонь! Огонь! – кричал Чаммер хриплым от возбуждения голосом, стреляя в толпу из «парабеллума». Челюсть майора дрожала, как если б подвешена была на проволоке. Застрочили с двух сторон пулеметы. Солдаты стреляли до тех пор, пока не свалили всех, кто не успел убежать в село или укрыться в камышах речонки.
При первых выстрелах и криках Радузев, заткнув уши, бросился в усадьбу. Как офицер, он понимал, что восстание крестьян на лугу не могло привести даже к временной победе, но как человек он чувствовал, что обязан был вмешаться и погибнуть вместе с остальными. Этого требовал простой долг человека, который не мог позволить, чтобы на его глазах повесили ни в чем не повинного старика, затоптали солдатскими сапогами старую женщину или подвергли безжалостной порке крестьян только за то, что они защищали свое добро, свое достоинство.
Но так сталось... Он не вмешался. Трусость? Жалкая привязанность к жизни? Неверие в то, что смерть его принесет кому-либо пользу, что кто-либо поймет его душевное движение? Но разве важнее то, что подумают о нем другие, а не то, что он подумает сам о себе? Ведь он пытался жить своими собственными законами и, значит, собственными законами должен был судить себя. Нигде и ни в чем он не мог найти оправдания тому, что случилось. «Я не отвечаю за других, как другие не отвечают за меня. Но чтобы жить, надо верить в то, что твое существование имеет какой-то смысл. Даже насекомое, живущее в глухой щели дровяного сарая, вероятно, выполняет какую-то функцию в сообществе живых организмов».
Он опустился до самого дна той пустоты, в которой хотел жить. Дольше жить так было невозможно. Пока он принимал решение, Игнатий готовил корзины, старик Радузев что-то упаковывал, складывал, отбирал.
Приходили вести, что наступают партизаны, еще немного – и они будут здесь. Комендант запретил населению появляться на улицах Престольного позже шести часов вечера. На окраине и в центре города немцы заложили пулеметные гнезда. В округе участились поджоги, нападения на офицеров, на воинские и товарные поезда. Фронт придвинулся вплотную, и линия его проходила через каждое село, через каждый город, через улицу, переулок, дом.
В ноябре немцы-оккупанты, забив доотказа железнодорожные и шоссейные пути, вокзалы и станционные сооружения, хлынули домой. В Германии была революция. Железнодорожники объявили забастовку. План немецкой эвакуации сорвали быстро наступавшие части Красной Армии. Солдаты стремились присоединиться к своим, к революционной Германии, а офицеры – поскорее выбраться с Украины, охваченной пламенем народной борьбы.
– Что будет, когда наши солдаты вернутся домой? – спрашивали шепотом друг друга немецкие офицеры, старавшиеся держаться в тени. Многие из них уже переоделись в солдатское или штатское платье.
– Надо скорее бежать из России... Бежать, пока армия не разложилась до конца...
В городах и селах восстанавливалась советская власть.
Когда заклокотал котел в Престольном округе, с партизанами поднялись все мужчины села Троянды. У Ивана Беспалько холоднее стали глаза, горячей сердце. Спина зажила, но не похожа была эта сизая, в рубцах, пестрая плахта на человеческую спину...
Партизаны прежде всего напали на комендатуру. Майор Чаммер, однако, успел скрыться. Схватили его помощника и вздернули тут же, на крыльце.
Ночью в усадьбу старика Радузева пришла толпа. Искать молодого бросился сам Иван Беспалько, искал он по всем комнатам, на чердаке, в сараях и погребе, – не нашел. Крестьяне по-хозяйски осмотрели имущество, распределили, что должно отойти обществу, что раздать пострадавшим от немецкой расправы. Вещи вынесли в сад.
– Выходи, кто еще живой есть! – крикнул Иван Беспалько, держа в руке кавалерийскую трехлинейку.
Вышел старик Игнатий; из флигелька вышли Маруся и мальчишка. Не было только Любы.
– Все?
– Все...
Им приказали взять вещи и перебраться в каменную сторожку, что находилась в конце сада. Кровати, сундуки и всякую утварь крестьяне понесли за ними вслед.
– Здесь вам определяется жить! – сказал Иван Беспалько. – Служили господам, послужите теперь обществу.
И он пошел к старику Радузеву, которого охраняли двое солдат.
Тем временем крестьяне принесли из сарая соломы, обложили дом со всех сторон, подложили горящий жгут...
– Где офицер? – подступил к трясущемуся старику Радузеву Иван Беспалько.
– Нет его уже который день...
– Где сын, говори!
Холодный взгляд проколол насквозь старика. Было лунно, старик различал каждую складочку на худом, озлобленном лице Ивана.
– Где сын?
– Иван, бога побойся! Не тебе ли я, когда ты был вот таким, подарил валенки? И не твоей ли сестренке дал шубейку? И не твоему ли отцу простил сто рублей?
Ивана словно кто ударил в глаз.
– Ах ты, ябеда проклятая! А кто судом оттягал у нас последнюю корову? Перед кем мать в ногах валялась?
В это время Иван увидал дым, поваливший от барского дома.
– Що воны роблять! Свое добро гублять! – возмущенно воскликнул он. – Сказылись! Повартуйте, а я зараз, – и он побежал к дому.
– Бери его! – обратился один солдат к другому. – Ждать нечего!
– Братцы! Спасите! Не буду больше... Все отдам... Братцы...
– Поздно, кукушечка, закуковала!
Его схватили и понесли. Он раскачивался на руках, и вдруг, в эту страшную минуту, старику припомнилось, как его, лет сорок назад, на свадьбе, вот так подняли на руки и понесли, и кричали «ура» пьяными глотками... И еще... когда-то он любил играть на арфе... И к нему тайно приходила Маруся...
Несли его очень долго, и если бы не молчание, можно было подумать, что ничего не случилось... Просто, он устал и его несут сильные люди...
От реки потянуло сыростью. Старика опустили на землю. Он увидел в лунном свете сруб, забитый бревнами. На горке из-за деревьев показались зеленожелтые клубы дыма от горевшей соломы. Запахло гарью: так пахло весной, когда Игнатий сжигал кучи листьев...
«Все кончено...» – подумал старик и удивился, что сейчас не было никакой жалости к добру, которое горело, а только страстная жалость к самому себе, страстное, беспредельное желание жить...
Крестьяне отбили бревна со сруба заброшенного колодца.
«Неужто придется принять такую смерть?..» – подумал Радузев. В холодные складочки уже собралась кожа на затылке, волосы вздыбились, острые, колючие, как булавки, заболело в желудке.
– Братцы! Христиане! Спасите! – выкрикивал старик скорее инстинктивно, нежели сознательно. Тупой удар зажег зеленый свет в глазах; было ощущение чего-то тяжелого, неизбежного; захотелось проснуться, увидеть себя в постели, трижды перекреститься широким крестом на лампадку, но это длилось недолго. Сознание прояснилось, и он со всею ясностью представил, что принимает вот сейчас, сию минуту смерть и что ничто более не отвратит тяжелую, неизбежную гибель.
Тело его еще раз ощутило острую боль, от которой помутилось в голове. Он летел вниз, ударяясь о каждый выступ, но ничего более не чувствуя.
4
– Да, Сергей... Все это было... – сказал Лазарь, выходя из машины. – Приехали. Пойдем.
Они заняли дальний столик и выпили по стопке водки.
Радузев тотчас налил еще. Пил он, как воду, ничем не закусывая. Даже отвращение появлялось на его лице, когда глаза натыкались на закуску.
– Ну, так расскажи, как же это получилось? Как же ты потом, в Одессе, узнал про нас?
– После того случая на лугу бежал я в Одессу. Со мной уехала Люба. Боже мой, как я ее любил... Но это – другая история.
Я жил в квартире, которую занимала одна военная семья. Сын их, офицер, до революции служил со мной в одном полку. От него я узнал, что готовится расстрел трех коммунистов – офицер этот работал в контрразведке. Он знал, что я из Престольного, и сказал: «Земляка твоего ставим к стенке – Лазаря Бляхера! Знаешь такого?» Я рассказал ему все. И чем обязан тебе. Просил устроить побег. Он ответил, что у белых деньги сильнее законов и выше всякой власти. Обещал прощупать почву. Накануне казни он сказал, что в наряд назначаются свои ребята. Можно кое-что сделать. Только потребуются большие деньги. Я отдал ему свое золото – портсигар, кольца, цепочки, царские десятки. Но я не верил ни этому офицеру, ни его «ребятам». И я сказал: «Я дам еще столько же, только устрой так, чтобы я своими глазами видел, что заключенные будут отпущены на волю». Он обиделся, и я боялся, что ничего не выйдет из затеи. Но он сказал: «Ладно. Мне надо подкупить банду. Сколько можешь дать?»
Отец мой, готовясь к отъезду из Грушек, передал мне свое богатство, боясь, что в дороге могут его убить или обворовать: с большими деньгами он боялся выбираться из Грушек. И вот...
Я сказал, что этот второй взнос сделаю на месте казни, когда смертники будут отпущены. Конечно, я рисковал: они могли вытянуть у меня золото и вас пустить в расход. И меня заодно, чтобы концы в воду. Кто стал бы в те времена разбираться?
И вот... я переоделся. Я должен был ждать «воронка» на окраине города в час ночи. Что я пережил, ожидая, рассказывать не стану... У меня был какой-то липовый пропуск. Офицерская шинель, папаха. Я поднял воротник. Перевязал лицо черной косынкой, чтобы меня не только ты не узнал, но никто и из охраны «воронка». Карманы шинели оттопыривались от золота...
Словом, во втором часу ночи «воронок» подобрал меня. Мой офицер всунул мне в руку пистолет и сказал, что я буду сам «расстреливать»... Остальное тебе известно... В то время у меня сильно разболелась рана на ноге, и я прихрамывал. Ты это заметил? Такова история...
Радузев остановился.
– Да... пожалуй, совпадает... Действительно, наша машина почему-то остановилась в дороге. Это я помню. И потом офицер прятал свое лицо... И на глазу была черная повязка... Чем же у тебя дело кончилось?
– Потом раскрылось... Офицера шлепнули... Дал теку я... Грозила и мне шлепка... Говорю правду. Можешь верить, можешь не верить, я ведь не искал медали «За спасение погибающих» и теперь не ищу. Ты сам вытянул признание. Я пришел к тебе проситься на работу.
Лазарь задумался.
– Что же мне с тобой делать?
– А что тебе надо делать?
– Ты понимаешь, если бы все было так, как рассказываешь, то я тебе должен руку пожать, пожать руку, как благородному человеку. Но меня гложет червь... не скрою: так ли все то было?
Радузев с грустью покачал головой.
– Ладно. Мы это обстоятельство проверим. Больше у тебя нет никаких заслуг перед революцией?
– Не знаю. Но раз на то пошло, могу тебе сообщить еще одну вещь.
– Снова в этом роде?
– Почти...
Лазарь встрепенулся.
– Давай! Давай заодно! Все равно разбираться придется. Сам понимаешь. Мы ведь не мальчики!
– Как хочешь. Я узнал, где находится комендант Престольного!
Лазарь ударил кулаком по столу и вскочил.
– Ты в своем уме или рехнулся от алкоголя?
– Послали как-то в командировку на Тайгастрой. Прихожу на рабочую площадку доменного. Понадобилось чего-то. Гляжу... у меня и сейчас поджилки трясутся...
– Кто он? Кто?
Лазарь уцепился за Радузева.
– Ты оторвешь рукав! Куда тянешь?
– Кто он?
Радузев прошептал в самое ухо, так что у Лазаря перепонка заболела.
– Консультант Август Кар...
– Ты отдал его ГПУ?
– Нет.
– Почему скрыл? Он узнал тебя?
– Я как увидел его, так шарахнулся, словно очумелый...
– Почему ты скрыл от ГПУ? Раз ты честный человек, почему не отдал его властям?
– Боялся. Спросят, откуда знаю, не связан ли с ним. А чем докажешь, что не связан? Ведь это самое страшное, когда тебе не верят. Чем доказать можешь? Ты душу свою готов вывернуть наизнанку, а тебе не верят. И ты ничем не можешь доказать: потому что несовершенное преступление недоказуемо. И это ужасно!
– Чепуха! У нас люди разбираются тонко!
– А вдруг, думаю, сделают очную ставку с Чаммером? Он же – собака! Может наговорить, что захочет. А чем я докажу, что он врет? Разве это не страшно?
– Ну, хватит! Пойдем.
Лазарь потащил Радузева из-за стола. Они вышли. Радузев не сопротивлялся. Вечер показался ему очень темным, хотя Москву заливал свет фонарей.
– Куда ты меня тащишь? – спросил Сергей.
– Туда... на р е н т г е н... Мы тебя просветим, как следует!
– За что?
– Не такое время, чтобы сквозь пальцы смотреть на людей с путаной биографией. Не такое время! Сейчас каждый должен быть ясен и прозрачен, как стеклышко. А если имеются затемнения, – пожалуйста, на рентген!
До Лубянской площади было рукой подать. Радузев задрожал, и Лазарь должен был сильно прижимать к своему боку его руку, чтобы успокоить Сергея. За углом Радузев остановился.
– Ну, чего?
– Дай отдышаться...
– Там отдышишься!
– Неужели ты не веришь мне? Ты, знающий меня вот с таких лет?
– Моей личной веры недостаточно. Если б дело шло обо мне или моих имущественных интересах, твоего слова было бы достаточно.
– Неужели ты не веришь? Ты, Лазарька? Кто же тогда поверит мне?
Эти слова ударили Лазаря по самому больному месту.
Он еще раз прислушался к самому себе, вывел Сергея под фонарь и весь вошел своим взглядом внутрь глаз человека, словно хотел увидеть, что было в душе у него, на самом донышке этой души.
– Верю! – сказал вдруг Лазарь. – Верю всему, что ты сказал. Верю!
Вздох облегчения вырвался из груди Радузева. Он схватил руку Лазаря и судорожно сжал ее, жал долго, вкладывая в это что-то большее, чем благодарность.
– Если бы знал, что подарил мне одним своим словом!
– Ну, хватит романтики! Еще раз говорю: верю тебе! Ты спас нас. Не служил у белых. Отдал свое богатство для искупления духовной вины своей. Верю твоей ч е л о в е ч е с к о й порядочности. Тебя это устраивает?
Лазарь взял Сергея под руку, и они пошли.
– Хороший ты Сережка! Душа у тебя хорошая. Только свихнулся ты на корню. Надо выпрямить спину. Чего тебе ходить согбенному? Зачем считаешь себя пасынком в нашем отечестве? Что ты сделал против народа? Ничего. И народ тебя казнить не будет. Поверь в него. В народную справедливость. В народную гуманность. Запутался? Так ведь запутался во всяких моральных нормах. А преступления никакого не совершал. Чего тебе бояться? Разогни спину. Стой со всеми нами, как равный с равными. Дай свою руку. И выбрось свои переляки из головы! Слышишь? Я твой друг! И никому не позволю тронуть тебя пальцем!
– Спасибо... спасибо... – шептал Сергей каким-то нищенским голосом. – Ничего больше мне не надо... Ох, сколько ждал такого мига...
Он закрыл руками лицо.
– Ну, ты иди, а я сейчас, – сказал Радузев.
– Ты куда? Пойдем ко мне. Я только зайду в одно место: надо немедленно схватить этого изверга Чаммера. Пойдем вместе. Понял? Туда сейчас же сообщат.
– Нет. Ты иди. А я – туда! – сказал Радузев с просветленным лицом, указывая на большой дом на Лубянке. – Раз не поверил мне, хочу, чтоб не сомневался. Пойду просвечусь... И никогда больше не станешь сомневаться. Ты же не поверил вначале. Ты оскорблял меня. Ты сам тащил на р е н т г е н...
