Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
– Простите... Я должна к каждому подойти... чтоб не пропустить неграмотного или малограмотного.
– Ничего! Мы не обижаемся! – отвечали ей в таких случаях.
Но когда попадались малограмотные, она обстоятельно с ними говорила, разъясняла, что даст им школа, как ведутся занятия, разузнавала, в какие часы удобнее всего будет им приходить на учебу.
Обходя общежитие рабочих доменного цеха, она нашла Фросю Оксамитную, в рабочем городке отыскала Сановая, пожилых алтайских и русских рабочих. Можно было организовать группу.
Особенно заинтересовал ее Сановай. Хорошее материнское чувство вызывал в ней этот мальчик, его страстное желание учиться, и она предложила ему заниматься с ней не только в школьные часы. Сановай согласился. Он также, видимо, почувствовал к Анне Петровне расположение и с каждым занятием все более привязывался к учительнице.
– Ну как успехи моего сына, Анна Петровна? – спросил однажды Гребенников, повстречав ее на площадке.
Анна Петровна смешалась.
– Я не знаю... о ком вы спрашиваете.
– Сановай – мой приемный сын.
Она посмотрела на начальника хорошим взглядом, в котором он прочел понимание его чувств. И это ему было почему-то приятно.
– Сановай хороший мальчик... старательный... И я уверена, что он быстро будет расти.
Несмотря на то, что школа уже вела работу и об этом все знали на площадке, кое-кто из малограмотных все же уклонялся от учебы. Поэтому завком решил провести тщательную проверку. Во все общежития и по цехам пошли учителя.
– Дмитрий, а я к тебе! – сказала Анна Петровна, довольная тем, что для обследования участка мартеновского цеха была назначена она. Митю Шаха она встретила внизу, перед лестничкой на площадку печей.
– Ко мне? Что случилось, Анна? – спросил он с тревогой.
– Нас всех разослали по цехам, по общежитиям. Уточняем списки отдела кадров. Регистрируем контингент...
– Ах, вот оно что! А я забеспокоился. – Митя вдруг улыбнулся. – Но боже мой, какие слова: уточняем... регистрируем... контингент!..
– И нечего смеяться! Где твой профорг?
Митя смотрел на Анну Петровну и продолжал улыбаться. На ней была дорогая котиковая шубка, – единственная дорогая вещь, с которой она не могла расстаться, когда уходила от Штрикера, – а на ногах – простые сибирские катанки. Это сочетание ему казалось забавным, хотя все на площадке зимой ходили в валенках.
– Что смотришь? – она улыбнулась в ответ.
– Ты словно кот в сапогах!.. – «Какая ты близкая... хорошая», – сказал он мысленно, смотря на ее красивое лицо.
– Так у тебя, Дмитрий, нет в цехе малограмотных? – спросила она.
Шах позвал профорга. На мартеновском участке профоргом работала Таня Щукина, перешедшая еще в прошлом году со стройки соцгорода на заводскую площадку.
– Как у нас, товарищ Щукина, насчет неграмотных и малограмотных? – обратился к ней Митя.
– Цехком дал задание. Я проверяла. Есть четверо малограмотных. – Она поглядела на Анну Петровну. – А вы что, может, учительница?
– Учительница.
– Ну так пойдемте ко мне в конторку, я их вызову.
– В рабочее время? – деланно строгим тоном сказал Митя. – И при начальнике участка?
– Вызывать не надо, – заметила Анна Петровна. – Вы дайте мне список, укажите, где кто живет. Я пойду к ним сама на дом. Идемте вместе, проверим списки. Ты когда будешь дома? – спросила Анна Петровна Митю уходя.
– Не знаю, родненькая. Постараюсь не задерживаться.
– Это ваш муж? – полюбопытствовала Таня, когда они шли по площадке мартеновского цеха.
Здесь всюду были люди – на высоких фермах, под самой крышей, на подкрановых балках, и возле печей, и у будки контрольно-измерительных приборов.
Анна Петровна остановилась.
– Вот какую работу провернули! – с гордостью сказала Таня. – Огнеупорные на двух печах закончены. Сейчас идут металломонтажные, электромонтажные, кончаем вот проводить газовые трубы, – она показала на огромного диаметра трубы, которые проходили через весь завод. – Сейчас устанавливают в разливочном пролете кран. И здесь тоже кран ставят.
На площадке все было в движении и наполнено особыми звуками, которые живут лишь на строительстве.
– Может, хотите посмотреть на печь? – спросила Таня. И, уверенная, что учительница хочет, первая пошла по доске, положенной на край завалочного окна печки.
Вслед за Таней пошла и Анна Петровна, осторожно подобрав края своей шубки.
Внутри печи было темно. Таня зажгла смоляной факел, и перед глазами Анны Петровны предстала небольшая камера со ступеньками, выложенными амфитеатром.
– Совсем как стадион! – воскликнула она.
Таня посмотрела вокруг, на возвышавшиеся по краям ступеньки, и, как бы проверяя слова Анны Петровны, воскликнула:
– А в самом деле – стадион! Вы знаете, – сказала Таня, – я люблю сюда забираться... Хоть на несколько минут. Ведь подумайте: это мартеновская печь... Сейчас мы стоим в печи... А вот через несколько месяцев здесь будет бушевать пламя... будет кипеть паль... Это интересно, правда?
– Очень интересно! – воскликнула Анна Петровна, поняв мысль Тани.
Осмотрев печь, они выбрались снова на площадку. Рабочие выкладывали клинкерный пол, и надо было пройти так, чтобы им не помешать. Транспортники вели железнодорожный путь для подвозки к печам металлического лома, чугунных чушек, заправочного материала. Все время Анну Петровну ослеплял голубой свет вольтовой дуги. Откуда-то сверху сыпались крупные желтые искры и раздавалось потрескивание, словно от свечи с замоченным фитилем. В воздухе стоял особенный запах, который Анна Петровна ни с чем не могла сравнить.
– Как все это ново для меня... – сказала она, показывая вокруг. – Я совсем не знаю заводской жизни... Как это интересно... и как трудно все это знать...
– Товарищ Шах – ваш муж? – спросила Таня, вспомнив, что Анна Петровна на вопрос ее не ответила.
– Муж.
– Хороший инженер, хотя и молодой. И человек хороший...
– Приятно слышать, – ответила Анна Петровна, всегда радовавшаяся, когда Митю или его участок хвалили в газете или на собраниях.
– Ну вот и мой кабинет! – шутя сказала Таня, заходя с Анной Петровной в крохотную конторку, пристроенную временно возле какой-то будки.
С наступлением холодов наружные работы немного свернулись, стало больше свободного времени, завком организовал разные кружки – драматический, народных инструментов, кройки и шитья. Вечером в большой комнате красного уголка доменного цеха бывало очень светло. В углу горела железная печь. Рабочие приходили почитать газету, поиграть в шашки и домино. В красном уголке работала школа грамоты.
Фрося бойко читала букварь Мучника: «На заводах машины. Мы у машин. Хороши наши машины».
С этой группой занималась Анна Петровна. Девушки доменного цеха посменно собирались в школу, и пока рабочие читали в сторонке газеты, ликбезники занимались за длинным столом, придвинутым к окнам.
Борис Волощук приходил в красный уголок, садился за соседний стол с газетой или журналом, поглядывал на девушек и слушал, как они занимались.
Он думал, что грамотность приходила к ним по мере того, как букварь-«мученик» превращался в Мучника и все меньше и меньше обтирали девушки пот со своих лиц. Занятия начинались в шесть часов вечера и заканчивались в восемь пятнадцать. Волощук знал, что к концу занятий в красный уголок обязательно придет Ванюшков. На работе Ванюшков, желая быть справедливым, покрикивал на всех одинаково. Если бывало Фрося не справлялась с подноской кирпича, Ванюшков кричал:
– Сорвать график хочешь? И не думай этого, Фроська! Не выйдет!
А вечером он заходил за ней, смотрел, как девушки стучали по доске мелом, читали, водили пальцами по географической карте, показывая республики и города.
Фигура Волощука, однако, портила ему настроение. Он старался сесть так, чтобы не видеть инженера. После занятий Фрося складывала ученические тетради – она была старостой, надевала зеленоватый, мягко выделанный кожушок, повязывала голову красным шарфом. Борис следил за каждым ее движением, Ванюшков подходил к столу, помогал собирать чернильницы, ручки. Потом уходили.
Борис откладывал в сторону журнал и тоже вскоре уходил домой.
В конце тридцать первого года школа готовила выпуск. Анна Петровна отобрала лучших для рапорта на конференции. Попала в это число и Фрося.
– Выйдешь, товарищ Оксамитная, на сцену, прочтешь, – сказала Анна Петровна.
– Ой, не прочту... – заранее терялась девушка. – Ой, освободите... Стесняюсь я... Пусть другие...
Но ее не освободили. Девушка получила рапортичку и учила наизусть, чтоб лучше прочесть перед народом. Рапортичка замусолилась: носила ее Фрося с собой даже на работу. В перерыве на обед вынет и шепчет, чтоб другие не видели.
– А наша Фрося шепчет, шепчет... – посмеивались товарки.
– Выступаешь? – спросил Волощук.
– Ой, растеряюсь я... Попросите хоть вы учительницу, чтоб освободили...
– Не растеряешься! Да и чего теряться? Свои! А училась ты получше других. Кто-кто, а я знаю...
– Ох, если б я так могла, как вы... И откуда у вас берется, когда говорите? Сильно по-русски говорите...
Кажется, Фрося впервые на самой себе почувствовала власть человеческого слова.
– Выступишь и скажешь, что приготовила. Теряться не надо. Меня в детдоме приучили выступать. Сначала так же вот, как ты, волновался. А как вышел на сцену, волнение и прошло. Голова ясная-ясная... Так и с тобой будет. Выступать потом будешь часто. Охотно будешь выступать.
Настал день конференции. Завком приготовил премии, украсил клуб. Фросе с утра было не по себе, а к вечеру и вовсе ноги не держали. В заводском клубе собрались рабочие, жены, работницы. Фрося с товарками забралась в сторонку. Пришла Анна Петровна с Митей Шахом, едва отыскала девушку.
– Ну как, товарищ Оксамитная?
– Ой, не выдержу... Спросите еще разок...
Они уходили подальше от людей, и девушка чужим голосом читала рапорт, беспрерывно перебирая пальцами носовой платок.
– Хорошо! Так и читай. Не бойся. Сойдет хорошо, – успокаивала Анна Петровна. У нее был мягкий подход к людям, и это чувствовали ученики.
Усадили девушек в первом ряду, ближе к сцене. Как прошло время, Фрося не помнила. Поднялся занавес. Говорили от цехкома, выступила Женя Столярова, поздравил выпускников заведующий школой. А потом стали вызывать учащихся для рапорта. Девушки поднимались с мест и по коротенькой лесенке взбирались на сцену.
– Оксамитная Ефросинья!
И показалось Фросе, что не ее имя Ефросинья и что не ей итти туда, под людские глаза. Да подружки подтолкнули. Земля ушла из-под ног, расплылось все перед глазами. И не помнила, как очутилась на сцене. Остановилась Фрося, где пришлось. Подняла глаза. Как бы сквозь сон увидела учительницу – та улыбалась хорошей, ободряющей улыбкой. Фрося увидела стол под красным сукном, и белую лампочку над головой, и какие-то куски крашеного холста, а в зале, как за рекой, на том берегу, головы... Одни головы... Чужой голос сам заговорил, а что – не слышала Фрося. Только в конце показалось, будто не все сказала, что написано в рапорте.
Фрося остановилась.
– Я сейчас!.. – вырвалось у девушки; пальцы ее вытащили знакомую записочку, только строчки теперь слились вместе и не прочесть их было. Тогда Фрося подняла голову и, не думая больше о рапортичке, сказала от себя: – Плохо я говорю, товарищи... Только была совсем не такая, как приехала из деревни. Много узнала я на строительстве. Довольна я, что людей умных послушала, что решилась выехать. В школе тоже много узнала, чего не знала прежде. Очень хорошо здесь, люди приветливые, занимаются с нами, учат нас. И мы скоро будем иметь хорошую специальность. И за все благодарю наше строительство и товарища Сталина!
В зале дружно захлопали, а Фрося не знала, куда спрятаться от смущения...
Ванюшков и Борис Волощук смотрели на девушку из разных углов зала, взволнованные, как если б сейчас сами экзаменовались перед народом. А прямо против сцены сидел Яша Яковкин и покручивал черные колючие усики. «Вот девушка... – думал он. – Зацепила и не отпускает... А сколько повидал лучших! Только ничего больше не остается, как смотреть на нее издали...»
«Какая она...» – думал Волощук и, не обращая ни на кого внимания, шел вперед, чтобы вблизи посмотреть на девушку.
«Молодец Фроська! – думал Ванюшков. – Подруга что надо!»
Он подошел к ней и сказал:
– Пойдем, что ли?
Фрося ждала похвал, но Ванюшков ничего не сказал не потому, что решил ничего не говорить, а потому, что не пришло это в голову.
– Ну как? – спросил Митя Шах Бориса слегка насмешливым голосом.
Борис насупился.
На следующий день Борис Волощук встретил Фросю, когда она шла в комсомольский комитет. Была девушка нарядная, гордая и почему-то не ответила на его приветствие.
– Здравствуй, Фрося! – еще раз сказал он.
– Здравствуйте.
– Чего загордилась? Слышал вчера тебя. Хорошо выступила. Очень хорошо. От души. Всем понравилось. Я глаз оторвать не мог.
– Смеетесь вы! – вспыхнула Фрося, и к глазам ее набежали слезы. Она сделала резкое движение, обошла стоявшего на тротуаре Бориса и побежала.
Стоял такой мороз, что шаги ее за три квартала были слышны. Снег будто колотый сахар, синие огоньки так и переливались. Борис посмотрел Фросе вслед и вдруг решительно пошел вперед.
Он догнал ее возле здания комитета комсомола.
– Что с тобой? Родная моя...
Борис впервые так ее назвал.
Румянец залил ей щеки.
– Фрося... Хорошая... голубка... Что с тобой?
Ее тронул голос Бориса, особенный такой голос, который говорил больше, чем слова.
Он взял ее за руку, – и это тоже впервые за все встречи.
– Какая ты обидчивая... подозрительная... самолюбивая... Да разве я посмел бы обидеть тебя?
Он укоризненно посмотрел на Фросю. Она задержала глаза на его лице, потревоженная, очень хорошая собой, остроглазая, живая такая, и сказала:
– Если вы только посмеетесь надо мной, никогда не прощу этого! До гроба не прощу! Слышите?
И тогда он также впервые за все встречи подумал об ответственности своей перед девушкой, ответственности за ее жизнь. «Не толкает ли меня к ней боль, отчаяние, разрыв с Надей? Не обманываю ли я самого себя?»
Несколько минут они постояли молча.
– Иду к Жене Столяровой, – сказала Фрося. – А вы чего запечалились вдруг? Может, обидела?
– Вступаешь в комсомол? – спросил вместо ответа.
– Вступила вчера, после рапорта в клубе.
Они пошли вместе – так случилось. Фрося стала рассказывать о своем вступлении, а он смотрел на выбившуюся из-под шарфа медно-красную прядь волос, на розовую, горячую ее щеку.
– Встретила меня еще давно Женя, спрашивает: хочу ли в комсомол? Очень хочу, говорю. И правда, жадная к жизни я. Хожу, присматриваюсь, не пропустила, кажется, ни одного собрания. Где вы только ни выступали, я всегда приходила.
Борис взял ее за руки и пожал пальцы.
– Зашла в ячейку. Сидят наши ребята, и незнакомые, и девушки. Поговорили со мной, дали анкету. Пишу я хорошо. Заполнила. Только – социальное положение – спрашиваю, что это такое? Незамужняя я... Ну, и застыдилась... Ребята посмеялись. Растолковали. Потом на собрании рассказала о себе, биографию. И вот – комсомолка я!
Фрося открыто повернулась к нему лицом. Он видел ее умные, светлокарие глаза, уже знающие какие-то тайны, крепкие молодые губы со складочками, как на долях мандарина.
– Ах, Фрося, Фрося...
Он вздохнул и пошел, оставив ее одну, смущенную.
Борис шел и думал, что «сердечные раны» его, кажется, зарубцевались. С болью он исторгнул из сердца Надежду. Но близка ли ему настолько Фрося, чтобы заполнить сердце до краев? Переполнить его? Он хотел любить глубоко, по-настоящему, хотел, чтобы в этом чувстве было все то возвышающее, трепетное, ведущее через преграды, без чего человек не может считать, что он любит.
Вызывала ли сейчас у него это Фрося, – он не знал. Но ни с кем на площадке ему не было так хорошо, как с Фросей, ни к кому его не влекло. Значит, надо дать времени созреть чувству. Тогда все станет ясным и не понадобится допрашивать себя.
Время...
И он решил предоставить все времени.
6
После победы Ванюшкова на строительстве комсомольского каупера в жизни бригадира случилось много нового. Слава лучшего бригадира побежала далеко вперед, вышла за проходные ворота в соцгород и даже дальше: о его работе писали в краевой газете, имя его помянул однажды председатель ВСНХ Орджоникидзе.
В новогодние каникулы Ванюшкова пригласили в трудшколу на встречу со школьниками. Ребятам хотелось поговорить с первым «звездочетом», познакомиться. Встреча назначалась на выходной день.
Ванюшков вынул из платяного шкафа новый костюм, почистился, побрился. Его встретил директор школы. Едва Ванюшков вошел в зал, как ребята организованно, в один голос, выкрикнули:
– Привет герою труда товарищу Ванюшкову!
Голоса слились: приветствие прозвучало звонко, неожиданно. Ванюшков смутился.
Его повели на сцену.
Когда он сел, девочка лет четырнадцати подала от имени пионеров большой букет цветов, перевязанный лентой. Ванюшков держал их, точно грудного ребенка. Потом подошел к краю сцены, посмотрел на свои новые ботинки, посмотрел в зал и громко, как привык докладывать в армии, рассказал, откуда приехал на строительство, как их встретили и как решили они в своей бригаде хорошо поработать, чтобы помочь строительству выполнить ответственное задание.
– Мне кажется, ребята, что для человека нет трудной работы, все ему под силу. Конечно, ко всякому делу нужно приложить личную смекалку, – так учили нас в Красной Армии.
Он рассказал о том, как после первого успеха они сорвались и как потом трудно было восстановить о себе хорошую молву.
– Закружилась у нас голова, думали, что раз пришла победа, то больше делать нечего. А вышло так, что нас сразу обогнали другие, более старательные товарищи. И нам было стыдно. Но потом поднялись, высоко поднялись, и все были довольны.
Ванюшков передал также о том, что с земляных работ его перевели на огнеупор и что на новой работе ребята скоро овладели техникой, и снова он, как бригадир, зажег Звезду Победы.
После выступления Ванюшкова школьники рассказали о себе, о своей учебе, о жизни в соцгородке; были среди них изобретатели, поэты, музыканты, танцоры.
Потом повели по классам и лабораториям. В биологической лаборатории он увидел много цветов; некоторые из них цвели (букет ему приготовили из этих цветов).
Он входил в светлые комнаты с чувством уважения ко всему, что здесь находилось. Паркетный пол лоснился, точно жиром смазанный, на стенах висели карты, таблицы, лозунги. Ему показали электрические приборы, чучела птиц, коробочки с разноцветными камнями; в химической лаборатории кто-то зажег ленту магния: стало ослепительно светло, как при электросварке.
– Молодцы вы мои! Вот как заботятся о вас наша коммунистическая партия, родной товарищ Сталин! Ваши отцы работают на строительстве самого большого в Сибири завода. Большое, очень большое дело они выполняют. А товарищ Сталин позаботился, чтобы дети рабочих и служащих могли учиться, могли стать культурными людьми, помочь отцам работать на комбинате. Мне кажется, вы крепко полюбите наш завод: отцы строили его как бы для вас!
Расчувствовавшись, Ванюшков прижал к себе черноволосого мальчишку.
И от всего, что увидел здесь, и оттого, что сам он мало что нового мог рассказать ребятам, стало ему немного не по себе. «Задам-ка я им пример», – подумал он. Подошел к доске, вытер ее влажной тряпкой – доска заблестела – и четко написал многозначное число, но сейчас же вспомнил, что ребята должны знать не только четыре действия, а и проценты, и алгебру, и геометрию. Он положил мел и, смущенно вытирая платком пальцы, сказал:
– В учении многие из вас далеко перегнали меня. Ну, ничего. Еще год-два – и дотянусь до вас. Ну, а практике вы еще у меня поучитесь!
Старшие школьники и заведующий пригласили знатного гостя в столовую: там стояли накрытые столы.
Ванюшкова попросили рассказать про свои детские годы. Он рассказал, как пас скот, зарабатывая с малых лет на хлеб.
– Семья у нас большая; отца забрали на войну в тысяча девятьсот четырнадцатом году, с тех пор не вернулся, а я – самый старший! На рассвете бывало разбудит мать, в окошко и день не глядит, а гнать стадо нужно. Выйдешь во двор: туман на огороде, своего сарая не узнаешь, трава в живом серебре, тишина над селом. Побежишь сгонять скотину, коровы нехотя ноги переставляют, на земле каждый след от копыт, как от вдавленного блюдечка. Спать хочется – просто сил нет... Коровы и те зевают... Выйдешь за село и ждешь, когда взойдет солнышко: с солнышком всегда веселей. Стадо впереди, трутся коровы боками друг о друга. Длинный кнут мой волочится по земле, как уж... Идем по дороге, надо присмотреть, чтоб не зашел скот на посевы: потрава – беда пастуху!.. И чтоб никто не отбился от стада! Вы – городские ребята, вам это непонятно, а сколько мне доставалось... Потом скот пасется, а ты лежишь на спине и смотришь в небо. И о чем только не передумаешь! Как учиться хотелось... И жить лучше... Только я тогда и не думал, что можно жить вот так, как вы... Даже не знал, что так жить можно и что такая может быть жизнь... Потом есть захочется... Чего б только не съел восьмилетний пастух... Конечно, бывало и так: ляжешь под спокойную корову и надоишь себе молока в рот... Такая была в старое время жизнь... Грамоту выучил в Красной Армии, с того времени человеком стал, вырос. В Красной Армии приняли меня в партию.
Ванюшков выпил, не отрываясь, стакан чаю и закусил булочкой.
– Ну, а потом что было? – спросила девочка, подавшая ему на сцене букет цветов.
– Много я и так рассказываю. Надоел вам.
– Нет! Нет! – закричали ребята. – Рассказывайте! Очень хорошо вы рассказываете!
– Приехали мы на строительство по вербовке; колхоз наш постановил на собрании помочь строительству и выделил людей, хоть мы и находились от стройки за тысячи километров. Я попросил включить меня в группу. Захотелось в тайге побывать, какая она посмотреть. И о строительстве много мы слышали. Говорили нам в Красной Армии о пятилетнем плане и что он даст родине. Первое время было трудновато. Новое место, новые люди. Да и грусть-тоска щипала за сердце. Ко всему, нуждался я материально. Признаюсь вам: перемениться не во что было. Как приехали, пошел я к реке, снял рубаху и прочее, выстирал, сам искупался, потом выкрутил белье покрепче, сырое надел и на себе высушил... Сейчас совсем другое. Премирован много раз. Зарабатываю, почти как инженер. Все имею. Думаю переквалифицироваться на арматурщика: давно обещано мне это. Специальность хорошая. Но, понятно, ребята, дело тут вовсе не во мне. Каждый в нашем государстве может достигнуть многого, если только станет добиваться. Дороги открыты! Это не за границей! А у нас будет еще лучше. Только чтобы не помешали капиталисты. А чтоб они нам не помешали, мы должны быть культурными, хорошо учиться, хорошо работать, иметь много машин, производить много металла. Государство наше богатое, власть советская – родная нам. И если мы выполним заветы товарища Сталина, никто нам не будет страшен!
Ребята слушали, не отрывая от Ванюшкова глаз.
Встреча со школьниками оставила у Ванюшкова неизгладимый след.
Его убеждение в том, что нет трудной работы, нашло новое подтверждение: после того как в доменном цехе огнеупорные работы первой очереди были закончены, Гребенников, исполняя давнее обещание, направил Ванюшкова на шестимесячные курсы десятников-арматурщиков. Но Ванюшков не хотел оставлять работы. «Не такое время, чтобы я, «звездочет», ушел от работы, хотя бы и для учебы.
Тогда он еще раз доказал, что человек все может, если крепко захочет. Он переписал учебный план, переписал программы, обложился учебниками, ходил на консультации, выполнял практические работы и через два месяца, окончив экстерном курсы, стал десятником по арматурным работам.
Так поднялся он еще на одну ступень.
Ванюшкова перебросили из доменного цеха на коксохим. Это совпало с оживлением работ на коксохиме, когда особенная нужда была в каждом подготовленном человеке.
Кроме общего наблюдения за арматурными работами, Гребенников поручил Ванюшкову организовать небольшую бригаду для специального задания. В бригаду дали трех квалифицированных арматурщиков, а остальных он мог набирать по своему усмотрению.
Ванюшков прежде всего предложил перейти к нему своим товарищам по огнеупорным работам.
Перейти к нему пожелали все, да не всех принял он. Из новых взял к себе Дуняшу, сестру Петра Старцева, и Пашку Коровкина.
Когда собрались, Ванюшков сказал:
– Вы меня знаете?
Ребята с удивлением посмотрели.
– Да чего там! Брось, Степа, задаваться! – заявил Шутихин.
– Вот про это и хотел поговорить. Кто думает, что допустимо на работе вот так обращаться, может из бригады уходить. Такие мне не нужны. С этого и начнем. Понятно выражаюсь?
– Ладно!..
– Не ладно, а предупреждаю! Товарищ начальник строительства поручил мне ответственную работу на важном объекте. С арматурой вы незнакомы. Надо так поставить дело, чтобы вы и обучались и работали одновременно. В хвосте наша бригада и прежде не плелась, не должна плестить и теперь. Сделать хочу я, товарищи, нашу бригаду первой на строительстве. Поняли? Самой первой на площадке комбината!
Пашка Коровкин с уважением посмотрел на десятника.
– Это очень даже нам нравится! – сказал он.
– То-то! Где спать, что есть, насчет спецодежды и остального – об этом думает за вас бригадир. Я – значит. Во время работы вы должны думать только о работе: как ее получше сделать, что нового приспособить. Так будет всем хорошо, и мы оправдаем доверие начальника строительства и партийной организации!
– Постараемся! – ответил Гуреев, почувствовавший, как земляк их на глазах у всех вырос.
Заготовка арматуры велась до этого в сарае. Ванюшков посмотрел на помещение, на станки «футура» и, покачав головой, пошел, минуя прораба Сухих, к начальнику строительства.
Там, как всегда, было много народу. Ванюшков не стал дожидаться и протиснулся в кабинет под ворчание и окрики.
– Товарищ начальник, в таком сарае люди работать не могут. Дисциплина сейчас же расшатается. Невнимание к рабочему месту завтра же скажется. Прошу перевести нас в складское помещение, что возле коксовых печей. Я осмотрел его, подходит. Потом надо поставить две жаровни, выдать людям валенки и рукавицы; у моих людей валенки поизносились, совсем жидкие стали, рукавицы на огнеупоре тоже изорвались. Хочу, чтобы мои люди одеты были соответственно.
Гребенников посмотрел на энергичное лицо Ванюшкова.
– Что еще надо?
– Надо переселить бригаду в лучшую комнату, в новый барак номер тринадцать. Легче будет работать, больше будет порядка. За то время, что мы переселялись, одни выбыли, другие прибыли. Люди перемешались.
Гребенников написал. Ванюшков спрятал бумажку в записную книжку и пошел к коменданту поселка.
Кармакчи уехал в командировку. Ванюшкова встретил помощник коменданта.
– Много вас на лучшие комнаты разохотилось! Товарищ Гребенников нашего хозяйства не знает. Распоряжаюсь я сейчас. И ко мне надо было сначала притти. А то вы сразу с начальника начинаете! – Он сделал паузу и закончил: – Комнат нет...
Ванюшков пошел к прорабу Сухих, но тот также обиделся, что к нему обратились позже всех. Всердцах Ванюшков снова пошел к Гребенникову, но его в заводоуправлении уже не было. Ванюшков завладел телефонным аппаратом и стал со злостью звонить по всем цехам. Нашел начальника на мартеновском, попросил позвать к телефону по срочному делу.
– Кто его спрашивает?
Ванюшков на секунду задержался с ответом.
– Скажи, спрашивает его сынок... Приехал из Москвы только...
Кто был в приемной, так и застыл от изумления. Через несколько секунд разговор состоялся.
– Товарищ начальник, я тут немного приврал насчет сынка... Вы не обижайтесь! Опасался, что барышни не позовут. Комнату моим ребятам не дают, распоряжения вашего не выполняют. Протереть надо комендантов с песочком!
Разговор решил дело, комната нашлась. Возбужденный успехом, Ванюшков пошел на склад отбирать койки, постельные принадлежности, получил тумбочки, гардероб. Вечером вернулись с работы ребята. До того уютно и красиво показалось им в новой комнате, что все без предупреждения пошли в коридор чиститься, переодеваться.
– Ай да Ванюшков!
– С таким бригадиром не пропадешь! – сказал Пашка Коровкин.
Бригадир провел беседу, как держать себя в быту и на производстве, потом предложил разделиться на три звена, рассказал о новом фронте работы, показал чертежи.
Приступили к разбивке. Ванюшков, хорошо продумавший метод разбивки людей, учел квалификацию, способности, сноровку и хватку каждого. К Шутихину он приставил Гуреева, не любившего смеха и шуток, на один «узел» работы не ставил говорунов или медленно работающих.
Когда все было готово, он еще раз пошел к Гребенникову. Это было поздно вечером, когда Гребенников писал ответ Орджоникидзе на его напоминание заняться подготовкой кадров эксплоатационников.
– Вы заняты, товарищ начальник. Разрешите завтра притти.
Гребенников дописал строчку и откинулся на спинку кресла.
– Завтра свои заботы найдутся. Только подожди немного. Я сейчас.
Ванюшков сел в кожаное кресло, и пока Гребенников писал, рассматривал, что было в кабинете. Он обратил внимание на столик, где лежали разные руды, на макеты цехов, на детали непонятных машин, на большую географическую карту. «Надо и мне достать карту, – подумал Ванюшков. – С картой дальше видишь вокруг себя». Потом он присмотрелся к лицу начальника и увидел, что начальник сильно утомлен. «Сколько у него забот... И ответственность какая... Очень трудная специальность». А потом он подумал: мог ли б он сам быть начальником вот такого строительства? Прикидывал, прикидывал и решил, что нет. «Если б лет пять поучился, тогда смог».
– Рассказывай, что надо.
Когда Ванюшков рассказал о своем методе разбивки людей и заявил, что ребята хотят показать «класс» на всю площадку, Гребенников выпрямился.
– Так говоришь, сынок, перестроил бригаду по-новому, обещаешь «класс» показать? Что ж, ладно. Участок новый осмотрел? Что делать, знаешь? Чертежи получил? Разобрался в них? Станки привел в порядок?
– Участок сильно запущен, станки старые, надо заменить новыми, изготовить надо станки для гнутья тяжелой арматуры. Их у нас нет, а по чертежам видно, что придется делать тяжелую арматуру. Говорю об этом заранее, чтоб не было задержек.
– Скажешь прорабу, дадите заявку завтра.
Гребенников задумался.
– А знаешь что, Ванюшков? У меня возникла мысль: почему бы вам не заключить личный соцдоговор с лучшими арматурщиками Магнитки? Что скажешь?
Ванюшков задумался.
– Что ж, это можно. Думаю, это подтянет нас еще больше. Соревноваться ведь будем перед всем Советским Союзом.
– Распространим опыт ваш дальше. Я обещаю вам техническую помощь. Если хорошо за дело возьмемся, уверен, что не отстанем, хотя там, я знаю, есть очень крепкие ребята.
