Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)
– Ах, совсем не так у вас любят отчизну, как мы любим, – перебивает Женя. – Никто так не любит! Потому что ни у кого нет такой родины, как у нас! И народ у нас особенный, он все отдает, чтобы оградить ее от опасностей. На все пойдет. На любую жертву!
Помолчав с минуту, Шарль сказал:
– Русским кажется, что им угрожает опасность, военная опасность. Вы не можете освободиться от чувств, вызванных интервенцией. Вы в кольце государств, общественный строй которых противоположен вашему. Но ведь это могут понимать вожди, а не рядовые люди.
– Идите дальше, идите с открытым сердцем и поймете, месье Шарль, – говорит Женя.
– А дальше для меня – тупик. Не надо закрывать глаза на трудности быта. Наконец село... деревня... Не всем ведь по духу коллективизация, не все отказались от собственнических страстей. Это весьма серьезный вопрос. Вы думаете, они не ведут агитации? Сможете ли вы утверждать, что среди рабочих нет отсталых, со всякими старыми взглядами? Наконец есть прямые враги, скрытые и открытые. И почему вы, несмотря на это, побеждаете? Вот это мне не понятно.
Француз поставил вопрос прямо, и она должна ответить прямо.
Женя задумывается.
– Конечно, – отвечает Женя, – жизнь – не схема. У нас есть и враги, и отсталые люди. Это неизбежно. У каждого в семье есть свои недостатки. Но главное не в этом. Советская власть – каждому труженику своя, кровная власть. Она открыла перед ним двери: трудись, учись, твори, улучшай жизнь, переделывай ее. Есть ли у нас трудности? Есть, но каждый у нас знает, что эти трудности не лежат в системе нашей, в нашем строе, они порождаются вами, капиталистическим окружением. Не будь этого окружения, жизнь была бы еще лучше.
– Я хотел, чтобы вы правильно поняли меня, мадемуазель Женя. Все эти вопросы меня неспроста волнуют. Вы скоро узнаете, почему. Очень скоро... – говорит Буше.
И Женя видит, что француз на самом деле глубоко взволнован, у него даже задергалась бровь, хотя никогда этого прежде Женя не замечала.
– Вы – совсем молодая, Женя, но вы – настоящая русская девушка, я это чувствую, и я уверен, что вы поможете. Мне как-то особенно легко говорить вам о своих сомнениях, обо всем, чего я не понимаю. Очень может быть, что перед другим человеком я не стал бы открывать свою душу, говорить о своих сомнениях. А я не хочу сейчас ни в чем сомневаться. Мне должно быть все ясно. И вы вскоре узнаете, почему.
«Что он задумал?» – спрашивает себя Женя.
Они доходят до площадки доменного цеха и расстаются. Шарль, как всегда, долго смотрит Жене вслед.
После укладки свай и бетонирования площадки Гребенников немедленно перевел людей на строительство коксовых печей, хотя стояли сильные морозы и зимой такую работу никто не производил.
«Здесь я кое-что смогу показать...» – подумал Старцев, научившийся кладке огнеупора на строительстве в доменном цехе. Хотя он знал, что здесь и кирпичи другие, и марок их более трехсот, и класть их надо по очень сложному чертежу, – он был уверен, что дело пойдет горячо.
Ему казалось, что раз он сам чего-нибудь на производстве не умеет делать, он не может пользоваться уважением со стороны рабочих.
Шарль Буше рассчитал кладку печей на сто двадцать один день, учтя «улучшающие работу неожиданности», – так называл он работу ударников.
После проведенного Журбою и Старцевым совещания ударники коксохима выдвинули встречный – в восемьдесят дней.
– Что ж, посмотрим! Мой прогноз годичного бетонирования не оправдался. Кто мог предвидеть такое упорство?
К огнеупорной кладке приступили в начале декабря.
– Вообще, это безумие! – говорил Буше Николаю Журбе. – Никто и никогда не клал печей Беккера зимой. Да еще в такой лютый мороз. Что из этого получится, не знаю. Я поддался общему порыву и буду делать все, чтобы помочь людям выполнить задание.
– Но ведь кладка идет в хорошем тепляке, а не на «лютом морозе»! – возразил Журба. – Зачем искажать истину?
Со средины декабря темп работы стал нарастать. Гребенников сделал все, чтобы, несмотря на жестокие морозы, температура в тепляке всегда оставалась значительно выше нуля.
– Если спустите температуру, отдам под суд! – предупреждал он коксохимиков.
И в тепле, за дружной работой, строители любили пошутить друг над другом. Доставалось больше всего Ярославу Духу.
– И кто тебе приспособил эти тесемочки к кожушку? – допытывались товарищи. – Какая краля, говори?
Дух самодовольно улыбался.
– Есть такая... Есть...
Но все знали, что никого у Духа не было и что жил он с одной пожилой женщиной, очень некрасивой, к скрывал от других свою связь.
– Хоть бы ты когда-нибудь показал нам свою дорогушу, разок бы глянуть.
Красивый парень Микула подбоченивался и как бы говорил: «Покажи только, а там видно будет...»
Подсмеивались и над Ведерниковым; он был хозяйственным, многосемейным человеком и все подбирал с площадки: гвозди, куски железа, проволоку, доски, хотя семья его еще не переехала с Урала и он жил с комсомольцами.
– Скоро наш Ведерников откроет свой материальный склад!
Его несколько раз задерживали в проходной, но это не останавливало. «Приедет семья, пригодится каждый гвоздок».
Огнеупорщики работали хорошо, но производительность труда росла все же недостаточно быстро из-за низкой квалификации большинства рабочих. Гребенников согласился с Журбой и утвердил предложенный им вариант переброски людей на коксохим со многих вспомогательных участков. Молнии полетели на Украину, откуда по наряду ВСНХ должна была выехать группа высококвалифицированных рабочих. Работа шла под лозунгом: «Дать свой кокс своему ванадию!»
– Ничего, обойдемся сами! Сделали больше, осталось меньше! – говорили огнеупорщики – сибиряки и уральцы.
– С сибирскими печекладами много наделаешь... – подшучивал Деревенко, работавший лет пятнадцать на выкладке коксовых печей в Донбассе. – Сложить печь для хлеба – это можем. А вот ты положи огнеупор!
– Клали без вас и класть будем! – спокойно отвечал Ведерников. – Только выложить одну и две десятых тонны на человека – не шутка!
– Конечно, не шутка! Особенно с такими печекладами! Нам бы сюда моих ребят! Эх, бывало... – начинал Деревенко.
Но его останавливал Старцев.
– Покажешь, и наши научатся. Пока ты не работал на печах, тоже плавал якорем!
Старцев, став парторгом, приобрел себе трубочку и курил, как боцман на корабле. Несмотря на холода, ходил он в бушлате и в черных своих брюках; только на ногах – сибирские катанки да на голове – теплая ушанка.
Вскоре прибыли украинские огнеупорщики-коксовики.
– Химики! А без нас цоб-цобе! – добродушно шутили украинцы, быстро ознакомившись со стройкой.
Они немного смешно ходили в непривычных для себя пимах, выданных на строительстве, и в шапках-ушанках с длинными хвостами.
Прибывших расставили так, что сибирские каменщики и печеклады находились между украинскими.
Работай и учись на ходу! – такова была формула, выдвинутая в те дни на коксохиме.
Экзамен по организации работ сдавали все. Нужно было построить работу так, чтобы горсть специалистов могла сохранить руководство в бригадах и подавать живой пример.
– Украинские огнеупорщики у нас на положении комвзводов! – шутил Журба.
В первые дни, однако, не выкладывали на вертикалах даже французской нормы. Люсьен улыбался. Он смотрел на стройку как на возможность заработать. Неудачи его не трогали. Шарль же был озабочен, искренне озабочен и раздумывал над тем, что бы такое применить для ускорения работы. График стал прогибаться. Как в те осенние первые дни, залихорадило. А доменный цех в то время рос и рос. И каждый раз, когда Женя приходила оттуда, у нее падало сердце.
– Неужели сорвемся? – вырвалось у нее.
– Нет! – сказал Старцев и вдруг снял с себя бушлат. – Кирпич, ребята, надо брать так, а не так! Класть так вот! Смотрите! – обращался он к рабочим, переходя от одного к другому.
Недавно переброшенные на коксохим рабочие удивленно смотрели на парторга. Стал на огнеупорную кладку вслед за парторгом и прораб Сухих, не желая отставать от «начальства». Впрочем, он вообще изменился к лучшему: меньше обижался, ближе к сердцу принимал все, что делалось на участке.
– Нагоним ли? – спрашивала Женя Шарля Буше. – Ведь первого мая мы пускаем профессорскую домну. А сколько вам надо на сушку печей?
– Нагоним! – ответил Буше и тоже снял с себя шубу.
Он ловко подхватил кирпич и положил на раствор, схватил второй, третий. Клал он легко, быстро, и со стороны казалось, что кирпичи сами, без участия человека, торопятся лечь на свое место.
– Э, да вы работаете, как заправский печеклад! – сказала Женя.
– Такая школа, мадемуазель Эжени! – отвечал Шарль, прикладывая рукав белейшей сорочки ко лбу. – Не отходите от меня! – кричал он по-французски, когда Женя сходила с мостков. – Я лишаюсь без вас силы!
К концу декабря выкладывали по 0,9 тонны, а потом по 1,2. Сдвиг был очевиден, цехком заносил лучшие бригады и лучших ударников на красную доску. Бригада Ярослава Духа получила тысячу рублей премии, Деревенко дважды получил по восемьсот рублей. Ведерникова премировали великолепными оленьими пимами. Позже выкладка не спускалась ниже 1,5 тонны – втрое больше французской нормы. Одновременно заканчивалась огнеупорная и кирпичная кладка вспомогательного хозяйства коксохима, заканчивались железобетонные и монтажные работы.
Потом первую очередь коксовых печей поставили на сушку. Зимняя кладка и бетонирование требовали особых условий сушки. Гребенников согласился с французами и решил дать максимум времени на сушку и разогрев печей.
Кладка и монтаж остались позади! Это было торжество на всю строительную площадку комбината. Самый отсталый участок, сидевший на «улитке», перешел на «аэроплан».
На собрании от имени рабочих и инженеров поднялся на трибуну Ярослав Дух. Он любил выступать, и ему предоставляли эту возможность.
– Товарищи, – сказал он, – все знают, как строился наш коксохимический завод. Я дрался с Колчаком. Тогда я был австрийским военнопленным. Теперь – я гражданин Советского Союза. Строитель социализма. Задание партии и правительства наш коксохим выполнил!
Журба встал и, глядя на Ярослава, зааплодировал. Гребенников, сидевший в президиуме вместе с Бунчужным, наклонился к старику.
– Кажется, все идет, как надо, – тихо сказал он. – Я очень этому рад, Федор Федорович...
– Я был здесь гостем, – говорил Шарль Буше Жене, сидя с ней на дальней скамье. – Россию знаю хорошо. Но СССР? Нет. Это новая страна. Новая страна на карте мира. Со своими людьми. Со своей государственной системой. Я хочу от всей души делать то, что и вы. Верить с вами. Быть таким, как ваши лучшие люди. Вы поможете?
Женя краснеет.
Шарль берет ее руку: пальцы его холодны. Женя не отнимает. Он целует ей руки здесь, в зале заводского клуба, и его чисто выбритый подбородок дрожит.
3
Часов в десять вечера Шарль Буше позвонил Гребенникову. В управлении его не оказалось, позвонил домой.
– Вы простите, Петр Александрович... Мне очень хотелось бы встретиться с вами наедине.
– Что случилось?
– Я не могу по телефону...
– Приходите.
Гребенников встретил Шарля в коридоре.
– Раздевайтесь!
Они прошли в комнаты. Буше обратил внимание на то, что в кабинете начальника строительства обстановка была отнюдь не кабинетная. Скорее всего это была спальня. Спальня холостяка, в которой для удобства находилось все, что надо человеку: и библиотека, и сервант с продуктами, и низкий столик, за которым можно работать, не сходя с тахты.
– Садитесь, господин Буше. Чем могу быть полезен?
Буше долго собирался с мыслями, хотя видно было, что приход его не был случаен. Он сидел в мягком кресле и смотрел Гребенникову в лицо, словно искал в глазах начальника строительства, в выражении его лица поддержку своим мыслям, своему решению.
– Срок моего контракта близится к концу. Меня отзывает фирма. Как ее служащий, я обязан подчиниться.
– Так что же?
– Я не хочу уезжать. Больше того: я хочу порвать со своей фирмой. Хочу навсегда остаться в России. В Советском Союзе. Больше того: я хочу принять советское подданство и навсегда связать свою жизнь с вашей. С жизнью вашего народа...
Буше взволновался. Его волнение передалось и Гребенникову.
– Вот как? – Гребенников встал. – Это – решение? Или, так сказать, платоническое желание?
– Решение, – твердо сказал Буше. – Окончательное. Выношенное в сердце.
– Что ж...
– Только я не знаю, что надо делать. Как оформить, узаконить это.
– Позволю себе несколько вопросов, – сказал после паузы Гребенников. Он ходил по комнате, и Буше должен был, следя за ним, поворачивать голову то направо, то налево. – Что же вас привело к такому решению?
Буше ответил не сразу.
– Трудно сформулировать. Многое привело. Жизнь привела. Люди привели. Факты.
– Это слишком общо.
– Возможно, общо. Но я не могу найти точную формулу. Я почувствовал тугую волю народа, целеустремленность людей, великую мечту о счастье. Я ощутил, как ведут ваши руководители народ к великой цели. Как логично, закономерно развивается жизнь. И мне захотелось стать частицей вашего народа, захотелось, чтобы моей судьбой распоряжались люди, у которых такая воля, такая сила, такая вера в торжество своих идей. Такая ясность во взглядах. Быть вместе с ними плечо к плечу.
Он остановился.
– Я плохо выражаюсь. То-есть недостаточно ясно. Но, кажется, я выразил основное. Прошу вас помочь мне в моем решении.
Гребенников задумался.
– Я прошу вас, Петр Александрович, чтобы вы учли, так сказать, и общеполитическую обстановку. Франция, вернее, ее правительство сыграло, как известно, весьма некрасивую роль в недавнем процессе «промпартии». Дать приют всем этим Рябушинским, Нобелям, Коноваловым, позволить врагам вашего народа свить в Париже осиное гнездо, поддерживать у реакционеров мечту о реванше, об интервенции, – мимо всего этого, конечно, ни один честный человек равнодушно не пройдет. Мы знаем также, что недавний конфликт на КВЖД был спровоцирован японским, французским и английским генеральными штабами, чтобы действенно проверить боеспособность Красной Армии, силу Советского государства. Все это, вместе взятое, конечно, настораживает вас против капиталистических государств, против их представителей, против их подданных. Но я прошу вас отнестись к моему решению, как к решению, выношенному в глубине сердца, честному, мужественному. Мое сердце открыто вам! Я не хочу, чтобы совесть моя была запятнана действиями нынешних правителей Франции, поскольку я – подданный Французской республики. Нести за них даже моральную ответственность я не намерен. Я не разделяю их взглядов. Я – противник их взглядов. Вот мое честное слово. Мое credo. Прошу верить мне.
– Хорошо, – сказал Гребенников после раздумья. – Я поговорю о вас. Пока ничего категорического сказать не могу.
– Я понимаю. Спасибо, что выслушали столь внимательно.
Буше поднялся, он не считал удобным засиживаться, когда деловой разговор окончен.
Но в это время позвонили.
– Кто там? – спросил Гребенников.
– К вам, Петр Александрович, – ответил женский голос из-за стены.
Вошел мальчик лет тринадцати.
– Сановай? Хорошо, что зашел. Здравствуй. Почему так долго не был? Когда переселишься?
– Здравствуй! Работал. Много-много работал...
– Ах ты, работяга! – воскликнул Гребенников, привлекая мальчишку к себе. Запустив в густые черные волосы Сановая пальцы, Гребенников несколько минут тормошил мальчика, пока тот не вырвался.
– А почему сам не ходил? – спросил Сановай Гребенникова.
– Куда не ходил?
– Цех не ходил? Мой цех.
– Правильно! Вот это ты правильно. Раз скучал по тебе, должен был сам притти к тебе в цех. Закрутился, понимаешь, на работе.
– Крутиться работать? – Сановай рассмеялся.
У подростка было такое симпатичное лицо, что и Буше рассмеялся.
– Кто это, Петр Александрович?
– Сановай Аминбаев! Вот кто! Мой приемный сын!
Шарль внимательно присмотрелся к подростку. У него было чуть скуластое желтого цвета лицо, маленькие черные, как отполированные шарики, глаза и слегка приплюснутый нос; в выражении лица столько добродушия, ласки, что нельзя было, глядя на него, не улыбнуться в ответ.
– Отца и мать его убили басмачи. Мальчика спас наш нынешний комендант Кармакчи. Воспитал его.
Сановай, услыхав имя Кармакчи, заулыбался.
– Кармакчи! Корош-корош Кармакчи!
– Кармакчи привез на площадку мальчишку. Устроили мы его учеником в механический цех. Токарем будет. Вот с русским языком плоховато, а то я отдал бы его в школу.
– Научусь русский! – сказал твердо мальчик. – Трудный русский говорить. Научусь!
– Конечно, научишься! Ну, садись чай пить. И вы садитесь к столу, чего встали? – обратился Гребенников к Буше.
– Спасибо... Неудобно как-то... Стесню вас...
– Феклуша, подайте нам сюда самовар!
Через минуту Феклуша внесла самовар, потом принесла на подносе чашки, сахар, печенье.
– Пейте, товарищи!
Пока пили чай, Гребенников расспрашивал Сановая, как идет учеба, не трудно ли работать на токарном станке, доволен ли своим мастером Дорофеевым.
– Зачем нет? Доволен! Работает корошо. Спроси мастер. Мастер скажет.
– А ко мне жить когда перейдешь?
Мальчик молчал.
– Зачем у начальник общежитие делать? Некорошо.
Буше и Гребенников переглянулись.
– А тебя комнатка ждет. После чая покажу... Может быть, кушать хотите, товарищи? Я сразу и не предложил вам, простите, – спохватился Гребенников.
Буше отказался. Отказался и Сановай, но Гребенников велел принести консервы и заставил мальчугана покушать.
– Ну, а теперь я покажу тебе, Сановай, где ты будешь жить. Хотите, товарищ Буше, пойдемте.
В небольшой комнате Буше увидел новую мебель, видимо, сделанную в деревообделочном цехе комбината. На спинке кровати висел новый синий рабочий костюм, а возле тумбочки стояли сапоги.
– Топшур! – воскликнул обрадованно мальчик и бросился к висевшему на стене музыкальному инструменту, похожему на мандолину. – Где взял? – спросил он у Гребенникова.
– Кармакчи сказал, что ты музыку любишь. И вот... достали для тебя.
Сановай вдруг, преодолев в себе застенчивость, прижался головой к груди Гребенникова. Он что-то восклицал по-алтайски, а Гребенников, запустив руку в густые, иссиня-черные волосы мальчика, гладил их.
– Это мой? – он показывал на сапоги.
– Твое! Все твое! Ну вот... теперь ступай за своими пожитками, – сказал Гребенников, – и переходи ко мне.
Сановай ушел.
– Слушайте, товарищ Буше, а не позвать ли нам кого-нибудь еще? В кои веки мы отдыхаем? – спросил Гребенников Шарля и, не дожидаясь ответа, снял трубку. – Николай? Хорошо, что дома. Слушай: найди, где хочешь, Надежду Степановну и ко мне. Что? Да, по важному и срочному делу. Слышишь? Немедленно!
Потом Гребенников позвонил Жене Столяровой.
– Женя, вы? Не узнаете? Начальников надо узнавать на расстоянии. Так-то, кокетливая девочка! Немедленно ко мне! Материалы? Никаких материалов. По дороге зайдите к старику Бунчужному. Я ему позвоню. Ясно? Можете итти.
Гребенников позвонил к Бунчужному.
Когда все собрались, Гребенников сказал:
– Товарищи, не пугайтесь! Никаких докладов делать не собираюсь. Угощать все так же нечем. Разве только чаем. Есть консервы и картофель. Хлеб. Сахар. Кто хочет, может взять на себя инициативу что-нибудь смастерить. В помощь могу дать Феклушу.
Женя с Надей спешно привели в порядок берлогу хозяина, – так Женя назвала кабинет Гребенникова; мужчины сели за шахматы и домино, Феклуша принялась жарить картофель, и вкусный запах распространился по квартире.
Журба и Буше внесли столовый стол.
– Ну, садитесь где кому нравится. И без церемоний. Приглашать никого не буду. Каждый пусть чувствует себя как дома.
– И почему мы никогда не собираемся? – воскликнула Женя. – Это все вы виноваты, – упрекнула она Гребенникова.– Вы – начальник и должны показывать пример...
– Правильно, Женя, правильно! – Больше критики и самокритики!
– Каков поп, таков приход! – пошутил Бунчужный, переходя к столу с альбомом фотографий строительства – подарок Гребенникову от студии кинохроники.
– А когда ж это нас пригласит к себе секретарь партийного комитета? – спросил Гребенников, с улыбкой поглядывая на Николая и Надю.
– Пригласим, пригласим, не бойтесь!
– Пора... Давно пора...
– Ну, не смущайте нас, – стыдливо сказала Надя и залилась горячим румянцем.
Потом пришел Сановай со скромными пожитками, перевязанными сыромятным ремнем. Увидев гостей, он остановился у порога.
– Садись, Сановай, ужинать будем!
– Нет ужинать. Кушать не будет!
По всему видно было, что он чувствует себя на первых порах в доме Гребенникова весьма стесненно.
– Ну, ладно! Тогда пойдем спать! – сказал Гребенников, ласково подталкивая мальчугана.
В самом начале встречи Гребенников просил гостей не говорить о стройке. Но с чего бы гости ни начинали, все кончалось одним – строительством. Так, в разговоре о сегодняшнем и завтрашнем дне площадки, незаметно прошло время.
После ухода гостей – разошлись в первом часу, – Гребенников зашел к Сановаю. Мальчик спал, положив высоко, точно на седло, голову: подушка лежала у него сверх какого-то тючка. Шерстяное одеяло сползло на пол, обнажив ступни не совсем чистых ног.
«Забыл сказать, чтобы вымыл... А спросить он, видно, не решился... Ничего, скоро привыкнет. Будет чувствовать себя как у родного отца».
Гребенников поправил одеяло, несколько минут постоял над спящим, – лицо у мальчика было спокойное, а у Гребенникова грустное, задумчивое.
«Ну вот... и очень хорошо... – подумал он, покидая комнату. – Очень хорошо», – ответил на свои мысли.
4
Хотя Борис Волощук пытался убедить себя в том, что после разрыва с Надеждой ее жизнь не должна более интересовать его, однако он замечал за собой особую любознательность по отношению ко всему, что касалось Нади. Дни, а часто и ночи, как прежде, уходили на работу. По поручению партийного комитета, он вел заводской кружок политграмоты. В цехе, в людях было все, что могло заполнить его до краев, и он убеждал себя не поддаваться «меланхолии».
Жил Борис с Митей Шахом в одной комнате. Щадя самолюбие друга, Митя не расспрашивал его ни о чем интимном, хотя видел, как страдал Борис. Впрочем, на большие разговоры времени оставалось мало. Приходили они обычно в разные часы, стаскивали с себя одежду и заваливались спать. Иногда Митя заставал Бориса в неурочное время. Борис лежал на кровати, положив ноги на газету; сапоги были густо измазаны грязью. Он смотрел в потолок. Видеть человека, уставившегося в потолок, не легко! В такие минуты Митя на цыпочках подходил к постели, тихонько раздевался и укладывался спать. Если же забегал за чем-либо, брал то, что требовалось, и закрывал за собой дверь.
– Эк тебя извело! – сказал он однажды другу.
Борис сощурил глаза и притворно спокойным голосом спросил:
– Ну, что нового? Как у тебя на мартене?
Митя принимал вызов и начинал говорить о делах своего цеха. Мартеновцы шли на стройке впереди.
– А у меня, Борька, радость... Приехала Анна Петровна! – сказал однажды Шах.
– Какая Анна Петровна?
Митя смутился.
– Ну, Анна Петровна... Помнишь, я тебе рассказывал? Ты знаешь... Бывшая жена Штрикера...
Борис помолчал.
– Что же вы будете делать?
– Как что? Мы счастливы! Я говорил с Журбой. Он посоветовал Анне Петровне взять группу в заводской школе для малограмотных. Анна Петровна уже работает. И я хочу, чтобы ты познакомился с ней. Какая она хорошая... Я счастлив... так счастлив!..
– А я все люблю Надежду. Какое-то безумие... – тихо сказал Борис, словно боясь, что их могут услышать. – Если бы ты знал... Я даже как-то и не представлял, что нас что-либо разлучит. И вот... Разве я... вправе удержать подле себя другого, если тот остыл, хотя у нас ничего не было, кроме дружбы.
Митя выслушивал, а думал о себе.
– Надя хорошая... За нее жизнь отдашь... – слышалось Мите.
Да... Меланхолия не покидала, как Борис ни боролся с ней. Она привела его однажды к Наде в комнату. Кажется, впервые он не справился с собой...
Надя не удивилась. Это было поздно вечером, за окном светил фонарь; первые снежинки падали, точно цвет вишен под ветерком. Наде хотелось сказать что-то утешающее. Они сели у окна, и Борис не отрывал глаз от прозрачных хрупких снежинок, пересекавших луч фонаря.
Она наклонилась, смотрела на кружевные снежинки, падавшие чаще и чаще.
Так ничего он и не сказал ей в тот вечер, потому что оба понимали друг друга без слов и не могли ничем помочь друг другу. Без слов проводила его до выхода. Борис сделал несколько шагов и остановился. Остановилась Надя.
– Иди... Не надо так... – сказала она. – И никто из нас не виноват... – И пошла по длинному коридору к себе в комнату. А он стоял и слушал ее шаги.
Иногда Женя Столярова говорила ему о Наде; получалось это у нее особенно задушевно и просто. Он жадно слушал, не пропуская ни слова и ища чего-либо, что могло бы перебросить мост к прошлому.
В сущности, все было ясно и так. К прошлому не было возврата.
Жизнь бежала с каждым днем быстрей и быстрей, открывая дали, в которых таилось столько неизведанного.
Медленное выздоровление началось, в сущности, после того посещения Надежды. Одна жизнь кончилась.
Начиналась вторая.
Ему нравилось, как рыжеволосая, насмешливая Фрося подносила кирпичи, нравилось, как нагибалась стройная, тонкая, гибкая, как шла, улыбаясь подругам. От ее фигурки веяло чистотой, и можно было подолгу смотреть на нее, испытывая спокойную, светлую радость.
– Не тяжело, Фрося? – спросил он ее однажды. Она удивилась, что ее знают по имени, что ее приметили.
– И больше могу!
– Сильная такая?
– Сильная!
– Ты и любишь так?
Фрося покраснела.
Он знал, что Фрося встречалась с Ванюшковым, знал, где жила она, в какие часы работала. «Первый «звездочет» заслонил для нее мир... К сожалению, я не «звездочет...» – думал он.
Он замечал, как на Фросю засматривались другие, и больше всего Яша Яковкин, но никто для нее не существовал.
– А скажи, за инженера пошла бы замуж? – спросил он однажды, когда они ближе познакомились.
– Кого полюблю, за того и выйду!
«Какая она... – думал он, краснея за свою невольную грубость. – Да, радость порой так же ослепляет, как и печаль!»
Фрося относила кирпичи и возвращалась накладывать новую партию. Борис шел за ней и помогал накладывать.
– А вот этого не надо вам! – голос Фроси прозвучал сухо.
– Почему?
– И так говорят, что заглядываетесь на меня! Зачем это?
– Ванюшков запретил?
– Сама запретила. И не надо вам ходить за мной. Ни к чему!
Борис ушел.
На участке работало много девушек и парней, можно было поговорить с кем хочешь.
– Ну как, доволен своей работой? – спросил он Сироченко, проходившего мимо.
Парень обвешан был шлангом от автогенного резака, в руке держал щиток; весь вид говорил о том, что парню очень нравится ходить в доспехах автогенщика. Это был тот самый «симулянт», о котором рассказывал ему Журба, поручив постоянное за ним наблюдение.
– Доволен! Спасибо товарищу Журбе и вам. Поработаю, приобрету опыт, перейду к отцу. Буду автогенщиком-верхолазом!
– Ишь, куда метишь!
– А что?
– Высокая профессия во всех смыслах! Не тянет больше на алкоголь?
Парень покраснел.
– Было, и говорить не надо.
– Правильно! Работай. Автогенщик-верхолаз – интересная специальность. Устрою тебя обязательно. Пора в вечернюю школу поступать. Автогенщик должен иметь хорошее образование.
– И про это думаю.
Сироченко был уверен в себе и, что ни делал, любил представить так, точно от него самого все буквально зависело, а остальные только с ним соглашались.
Но сколько бы Борис ни ходил по участку, снова тянуло туда, где работала Фрося.
– Не устала? – спрашивал он в средине дня.
– Старухи устают. А мне чего уставать?
– Вот подучишься в своей школе, научу тебя работать на вагоне-весах. Хочешь работать на вагоне-весах? У нас, в доменном?
Девушка смотрела на инженера и ждала объяснений. Училась она в заводской школе для малограмотных, первой среди своей партии вербованных поступила, очень жадной была до знаний ко всему, что говорили в школе и чего не знала.
Борис объяснял, что такое вагон-весы, объяснял как можно более ясно, радуясь, что может что-то передать девушке от себя, а она слушала внимательно, и он думал, что только так вот, серьезным разговором, он пробудит у нее интерес к себе.
5
Решение Анны Петровны приехать на строительство пришло к ней после большого раздумья. Несмотря на то, что она верила в глубокое чувство, связывавшее их обоих, она ни на минуту не забывала, что они все-таки мало были вместе, недостаточно глубоко знали друг друга. Сближение их происходило скорее заочно, по письмам, и, разделенные расстоянием и временем, они легко могли поддаться обаянию вымышленного образа. Ко всему присоединялось и чисто женское: Анна была на несколько лет старше...
Но, несмотря на все эти опасения, ее поддерживало крепнущее сознание того, что после ухода от Штрикера жизнь ее, независимо от личного счастья, уже пошла по другому пути и что на этом новом пути она, главное, должна видеть не столько в интимном своем счастье, сколько в приобщении к тому большому, чем жили люди.
«Если даже у нас с Митей ничего и не получится, все равно останусь на площадке, буду работать, и жизнь моя пойдет так, как я давно хотела», – думала Анна Петровна.
Митя встретил Анну горячо, ее опасения исчезли. Он показался ей именно тем человеком, с которым она пройдет дорогу до конца, находя и в личных его качествах и в его работе все, чего ей так долго недоставало. И за все это была ему благодарна.
Еще работая в библиотеке института, после ухода от Штрикера, Анна ощутила свежий ветер жизни. Но хотелось гораздо большего, хотелось уехать куда-нибудь далеко, на те новостройки, о которых всегда восторженно говорили студенты, готовясь на производственную практику или на постоянную работу.
И вот она в тайге... среди новых людей. За тысячи километров от Днепропетровска. Она на площадке. С любимым человеком. Все здесь кажется ей ново, необыкновенно.
Она обходила строительные участки, внимательно приглядывалась к людям, ко всему, что открывалось ей, ходила по городу, такому необычному в ее глазах, выросшему среди вековых деревьев тайги. И ей с первого же дня захотелось быть в этом трудовом коллективе, почувствовать на себе ответственность за общее дело, работать много, чтобы испытывать физическую усталость, после которой и сон крепок, и пробуждение радостно.
Анну Петровну зачислили преподавательницей в заводскую школу грамоты. Она никогда прежде не работала учительницей и боялась, что не справится, но здесь, на площадке, сама атмосфера была насыщена верой, что для людей нет непреодолимых препятствий. После нескольких методических бесед с заведующим школой Анна Петровна смело и уверенно повела работу.
Начать пришлось с обхода рабочих общежитий, требовалось поговорить с каждым, расспросить, где учился, определить, в какую группу подходит. Когда случалось, что опрашиваемый ею парень уже успел окончить семилетку или рабфак, она смущалась.
