Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
Потом – столовая и – ищи ветра в поле, в Потемкинском, на Богомоле, на дачах!
Но после выпуска не до дач. Надо итти за путевками, получить на отъезд деньги. И в поле, у транспортного, и на Лагерной – у металлургического, и на Октябрьской площади – у горного надо постоять у касс. Разбежались выпускники по вузам. И там выяснилось, что каждому предоставлена возможность выбрать одну из трех точек: Днепродзержинск, Магнитострой и Тайгастрой.
– Куда ехать? – спрашивали друг друга молодые инженеры.
– Днепродзержинск? Так ведь это у себя дома! Что называется, к себе в хату, на печку! Нет, на печку рано. К старости разве, а теперь...
Одна точка для большинства отпала сразу.
– На Магнитку или на Тайгастрой!
– Ты куда, Надя? – спрашивает Митя Шах.
– Ты знаешь... И если бы не было путевок, все равно уехала бы на Тайгастрой.
– Ну, значит, и я с тобой! А Борька?
– С нами!
В тайгу собралась большая группа металлургов, путейцев, строителей.
В полдень Митя Шах отправился к Днепру, хотелось побыть одному.
Он лег на спину и смотрел, как плыли облака. День выдался жаркий, ничто не отвлекало, он смотрел в небо и отдавался мыслям о себе. В двадцатом году он ушел из семьи. С тех пор пролегла большая дорога, и к прошлому он не любил возвращаться даже в воспоминаниях. Все, что приобрел в годы самостоятельной жизни, стало тем единственно существенным, с чем ему не стыдно было итти вперед вместе с новыми друзьями, с чем не стыдно было жить. Он шел не как вор, не с оглядкой по сторонам, а как равный среди равных, как боец среди бойцов, неся одинаково наряды и ни от чего не уклоняясь в своей фронтовой службе. И это приносило сознание своей полноценности, сообщало уверенность поступкам. Он – инженер. Человек с общественным положением. Специалист. Человек, которому обеспечено все для работы и жизни. Он счастлив? Не то слово. Он переполнен каким-то особым чувством, которое принесла ему жизнь, и будет защищать эту жизнь любой ценой. От старого – ни следа. Выветрилось. Отболело. Отпало. Отец? Мать? Он ничего не знал о них. Считал, что умерли в эмиграции. Да так оно и было: для него они умерли в 1920 году, как и он для них. Воспоминания гимназических лет? Что ж, было много хорошего и много плохого. Плохое отбрасывает, хорошим дорожит. Были и детские увлечения. Сейчас он распахнул душу навстречу сильному чувству и шел к логическому завершению.
Простившись с Днепром, Митя отправился в институт. Он заходил в аудитории, в зал, также прощался с ними. Все было дорого, ко всему привык, и со всем этим не легко было расставаться. Потом пошел в библиотеку к Анне Петровне.
На вечере в оперном театре, после знакомства с Анной Петровной, они сидели вместе – концерт давали студенты музыкального техникума и своя самодеятельность. В зале было темно, и от этого казалось еще более уютно. Обоим не хотелось покидать зал. Митя смотрел в лицо Анне Петровне, подолгу смотрел в глаза, и не было ни смущения, ни стыда. Он мог пожать ее пальцы и знал, что встретит ответное пожатие.
После того вечера они встречались в старых нагорных переулках. Анну Петровну не покидало беспокойство. Она говорила о своей неудавшейся жизни, о том, что ей тяжело, что хотела бы уехать куда-нибудь, начать жизнь заново, по-другому.
И с каждым разом она все более и более нравилась ему.
– Завтра мы уезжаем, – сказал ей, войдя в библиотеку.
Анна Петровна побледнела.
– Я знала...
– Хоть перед отъездом побудем вместе...
– Я сейчас не могу. Я на работе. Вечером...
– Там же?
Она кивнула головой.
Вечер. Митя ждал Анну Петровну в сквере, против горного. У памятника Екатерине II. Горели фонари. Чуть ссутулившись, он сновал по аллее взад и вперед; Анна Петровна не приходила. Он затревожился.
И когда решил уйти, знакомые руки нашли его. Митя, не вставая со скамьи, прижимался к ладоням, пахнувшим весенним запахом, к ее платью, говорил бессвязные, обжигавшие губы слова.
По аллее проходили люди. Тогда они сели на «семерку» и поехали к транспортному институту, в лесок. Там по верхушкам деревьев порхал вечерний ветерок, и казалось, что в листве заночевала стайка птиц.
Митя без конца повторял много раз сказанное людьми слово «с ч а с т ь е». Но сейчас это слово говорил он и говорил, ему казалось, так, как никто, к было хорошо, потому что только одно это слово могло полностью выразить то большое, что было в нем, впервые испытавшем настоящую любовь.
Дорога.
Путь дальний.
Поезд идет на восток... Все на восток, на восток.
Сначала днепропетровское: поселок Амур, заводы «Коминтерна», «Карла Либкнехта», «ВРЗ», а дальше – областное: огромные колхозные поселки, ветряные двигатели, гидроэлектростанции, поля, сады, парашютные вышки. Потом – Харьков, известковые залежи под Белгородом, через сутки – Москва.
И снова после Москвы открывались глазам старые и новые заводы, гигантскими шагами бежали через поля мачты высоковольтных передач; поезд шел мимо рабочих площадок, по самому краю огромнейших котлованов, мимо лесов, высившихся над цехами новостроек, уходил под пулеметную строчку пневматической клепки. Вся страна представляла строительную площадку.
На больших остановках инженеры выходили на перрон, говорили по-украински.
Обычно раньше других выскакивал Борис Волощук. Он покупал туески с ягодой, пестро расписанные кувшины, разные изделия из дерева. Борис знакомился на каждой остановке с девушками, шутя приглашал ехать с собой. Но это не заглушало того, что назойливо стучало в мозгу: «С Надей конец... конец...»
Вечером тускнеет надпись на вагоне, сделанная инженерами-строителями: «Магнитострой», «Тайгастрой», покачивается фонарь, подвешенный к последнему вагону поезда.
День в дороге начинается рано. Уже в восемь часов все на ногах; час уходит на туалет, на завтрак. Потом инженеры принимаются за чтение: газеты и журналы закупаются десятками и переходят из рук в руки.
На одной станции к инженерам присоединились специалисты, командированные из Ленинграда. Познакомились. Стали расспрашивать, где кто проходил производственную практику, сравнивали учебные планы и программы, устанавливали, где лучше, где хуже. И каждый раз беседа кончалась желанием скорее прибыть на стройку, окунуться с головой в работу.
Широкая, залитая солнцем дорога в будущее открывалась перед каждым.
В Свердловске инженеры разделились: магнитогорцам предстояла пересадка. Товарищи, прожившие вместе четыре года, сдружившиеся, сроднившиеся за годы учебы, простились, дав слово писать друг другу.
В Свердловске поезд стоял около часа. Инженеры пошли бродить по вокзалу, по прилегающим к вокзалу улицам. Надя пошла вдоль своего поезда. На соседнем пути стоял товарный поезд, оборудованный для пассажиров.
– Вы куда, товарищи? – спросила Надя.
– На Тайгастрой! Мы колхозники! Вербованные!
Со дня выезда их прошла неделя, народу надоели полки, тошнило от укачивания, нападала дрема от песен, и когда поезд останавливался, все, от мала до велика, выходили из вагона. Парни любили постоять у станционного здания, посмотреть на работу телеграфиста: из медного, блестевшего, как начищенный самовар, барабанчика ползла и ползла длинная бумажная стружка. Девушки садились на рельсы, одна подле другой, как ласточки на телеграфном проводе, и весело переговаривались до отхода поезда.
– Так вы откуда, девчата? – допытывалась Надя.
– Воронежские!
– Мы орловские!
– А мы курские!
– У вас и говорок такой, – улыбнулась Надя. – А как звать тебя? – обратилась она к миловидной девушке, сидевшей ближе других.
– Фрося. Фамилия Оксамитная!
– Оксамитная? Украинка, значит?
– Может, и украинка, только мы – воронежские.
– Лет тебе сколько?
– Восемнадцать!
– Мы тоже едем на Тайгастрой. Будем вместе на одном строительстве. Приедете, обязательно вас разыщу! – сказала Надя улыбаясь.
Подошли хлопцы. Здоровые, краснощекие.
– Тоже воронежские?
– Наши. Только из разных колхозов.
– Тульские мы! – сказал молодой подтянутый парень в гимнастерке, побелевшей на спине, где выделялись лопатки.
– Из Красной Армии недавно?
– Недавно.
– Потянуло на строительство?
– Сейчас вся страна – строительство! Мог, понятно, и у себя в селе или в Туле устроиться, да захотелось свет повидать. В тайгу едем. По договору.
– Как фамилия?
– Ванюшков.
– А вы не знаете, как оно там, на строительстве? – спросил паренек, которого звали Сережкой Шутихиным. У него было очень подвижное лицо, густо усыпанное крупными, цвета сухого табачного листа, веснушками, и непокорные, вихрастые волосы.
– Откуда им знать? – ответил за Надежду Ванюшков. – Сами туда едут.
– А комсомольцы среди вас есть?
– Есть! – раньше других ответил Шутихин. – Я комсомолец! И Гуреев комсомолец. И...
– А я кандидат партии! – перебил Ванюшков. – Приняли в Красной Армии.
– Ну, счастливой вам дороги, товарищи!
– Вам так же!
– Кто это будет, девочки? – спросила Фрося, когда Надежда ушла.
– Практикант, должно! – заметил Ванюшков. – Человека видно по обхождению.
– Смотрите, такая, как мы, может, немного старше, и практикант!
– Приветливая! И как яблочко вся!
– Красивая! И платье в складочках!
– И пуговки, как звездочки.
Когда поезд с инженерами ушел, колхозная молодежь говорила о стройке, о том, что там их ждет, как встретят и что будут делать. Вечером девушки, лежа на полках, «играли» песню; было в ней много грусти, и хорошо под нее дремалось. Фрося рассказывала, как ей жилось в доме учителя. Толково умела рассказывать она, и все слушали, пока не засыпали. А утром потом проверяли, кто на каком месте рассказа уснул.
И вот, наконец... станция Тайгастрой.
Новое полотно, ветвящиеся рельсы, крутые крестовины, чуткие к движению поезда, конусы щебня, выкорчеванные лесные массивы, томительные остановки через каждые две-три минуты, плетенка лесов на кауперах и домнах, а там – вдали – дома нового города, дома, опоясанные стеклом. И иной, совсем иной цвет неба, запах воздуха. Даже солнце другое...
Надежда Коханец не отрывается от окна. «Получил ли Николай письмо? И телеграмму?»
Она ищет знакомую фигуру среди массы людей, снующей на вокзале; ей вдруг кажется, что она не узнает Николая... Она силится представить его сейчас – и не может... Стоя у подножки, всматривается в каждое лицо.
Путь окончен.
Молодые инженеры поспешно покидали вагон, словно боясь, что их могут повезти дальше. Собирались возле калитки – выхода «в город».
Борис Волощук нес свой и Надеждин чемоданы.
– Ты кого-то ждешь? – опросил на ходу.
Надя еще на что-то рассчитывает. «Он здесь, только не может меня найти. Или замешкался...» Всю дорогу она думала о нем. Он должен быть здесь хотя бы потому, что она так ждала...
Она идет, усталая, точно после изнурительной работы. К калитке подошел комендант поселка Кармакчи.
– Кто тут инженеры из Днепропетровска? Не вы ли, товарищи?
– Мы! мы!
– Пожалуйте к машине! Вот сюда, во двор.
Инженеры пошли грузиться и усаживаться.
– Легковые у нас на подтяжке, – как бы оправдываясь, сказал Василий Федорович.
– Иди сюда скорей! Вот твое место! – звал Волощук Надю, придерживая место чемоданом. Надежда покорно идет. Ей подают руки. Она взбирается, но очень неловко: колени упираются в борт машины, юбка узка. Борис берет девушку в охапку и под смех ребят втаскивает через борт.
Машины трогаются. Набирают ход. День солнечный, золотой. Перед инженерами открывалась панорама строительства.
«Все это очень хорошо, – мелькает в сознании; Нади, – но Николая нет...»
Телеграмму о выезде на строительство молодых инженеров, переданных по разверстке ВСНХ, Гребенников получил два дня назад. Вечером он получил телеграмму из Новосибирска. Инженеров следовало ждать с часу на час. Он очень обрадовался и пошел к Журбе. Было часов одиннадцать вечера.
Николай спал. Уснул он, вероятно, внезапно, сев на постель перевести дух. После возвращения из Москвы у него накопилось много работы, и он по целым дням пропадал то на площадке, то на подсобных заводах, то на ближних и дальних карьерах. С кровати свешивались ноги в грубых сапогах, испачканных цементом.
Гребенников сел на край постели.
Николай тотчас проснулся.
– Что случилось?
– Получил телеграмму.
Журба взял телеграмму и, держа ее между пальцев, сделал сначала из газетной бумаги закрутку.
– Что ж, все в порядке. Людей разместим в доме молодых специалистов. Прибрано и приведено в порядок, – сказал он, прочтя телеграмму.
– Едут и вербованные. Вот вторая телеграмма из Свердловска. Я решил бросить завтра плотников на тринадцатый барак. Что скажешь? – спросил Гребенников.
– А не лучше ли, пока прибудут огнеупорщики для коксового, разместить вербованных в бараке девятом?
Гребенников посмотрел на пиджак Николая, висевший на стуле. Пиджак сохранял выпуклость фигуры своего хозяина; это мог быть пиджак только Николая и никого другого. Николай сидел на кровати, свесив голову, и курил. На гимнастерке нехватало пуговиц, обнажалась грудь, поросшая густыми волосками, точно вереском.
– У меня есть сведения, – сказал Николай, – что среди молодых специалистов, которые едут к нам, немало партийцев.
Журба закурил от окурка козьей ножки вторую, но вскоре забыл о ней. В окно смотрело звездное небо, от реки веяло прохладой; в воздухе не ощущалась цементная пыль, от которой обычно першило в горле. Николай посмотрел на свои сапоги, складочки которых забила грязь, потом снял их и, опрокинув, похлопал друг о друга. Насыпалась горка песка. Под кровать покатился камешек.
– А я ногу вот как натер! – сказал он и по-ребячьи показал ранку Гребенникову.
– Кстати, откуда ты знаешь, что среди прибывающих много партийцев?
– Мне писали...
– Кто?
Николай занялся «аптекой», висевшей над кроватью, вытаскивал пузырьки, смотрел на свет и, найдя нужное, вскрыл флакончик.
– Эх ты, бездомный! И почему не женишься? – ворчал Гребенников. – До каких пор будешь холостяковать?
Журба улыбнулся.
Потом босиком прошел к окну и глубоко вдохнул ночной свежий воздух. В кармане лежало письмо от Надежды; под подушкой лежала телеграмма. Девушка, которая в такой короткий срок стала ему такой близкой, должна была приехать завтра. И он думал сейчас, чем бы ее встретить, что бы такое приятное ей сделать?
Утром Журба собрался в тайгу: километрах в пяти, на альпийском лугу, росло много цветов, и он решил нарвать их для Нади. Но едва вышел, как его догнал Кармакчи.
– Товарищ директор просит зайти! Срочно.
Журба вернулся. Гребенников был до крайности расстроен. Таким его Журба давно не видал.
– Мне сейчас сообщили, что на Улалушинском заводе разворовали кладовую, рабочие сидят голодные. Черт знает, что такое! Немедленно поезжай, разберись, успокой народ. Виновных вели арестовать. Бандитизм! С тобой едет уполномоченный ГПУ.
Делать было нечего. Николай написал Наде записку, но в последнюю минуту и записку увез с собой.
Инженеры приехали в одиннадцать часов утра. Гребенников пригласил их к себе в кабинет. Пришел Федор Федорович Бунчужный. Молодежь привезла хмель, задор, взволнованность, что всегда радовало и Гребенникова и Бунчужного. Инженеров познакомили со строительством, разбили по участкам. Общезаводское собрание назначалось на завтрашний день. Коханец и Волощука направили в доменный цех, Митю Шаха – на строительство мартена.
– Да ведь мы не строители, а эксплоатационники! – заикнулся Шах, но его осадили: здесь чернорабочий становился на кладку огнеупора, а инженер-эксплоатационник тем более мог сойти за строителя!
– Расширять надо, товарищи, специальность! Расширять горизонты! Без этого мы не справимся со своими обязанностями! – сказал профессор Бунчужный, отлично понимая смущение молодых инженеров.
– А теперь идите, товарищи, устраивайтесь, отдыхайте! До завтра!
Искупавшись в реке, – вода была очень холодная, горная вода, – и переодевшись во все чистое, Борис и Митя постучались в дверь к Наде. Она сидела на постели усталая, побледневшая, такая необычная для товарищей, знавших ее несколько лет.
– Надюша, ты что? – спросил Митя.
Она молчала. Даже не подняла головы.
– Что с тобой?
– Немного устала. Пройдет...
– А мы пришли за тобой. Хотим побродить по площадке. Познакомиться со строительством.
Надя встала.
– Я сейчас.
Она надела вязаную синюю кофточку.
Вышли к реке.
На пустыре шла геодезическая работа, продолжалась стройка социалистического города; то там, то здесь высились горы кирпича, балок, бочек с цементом. К заводской площадке беспрестанно подвозили лес, камни, огнеупор, металлические конструкции, прокладывали новые железнодорожные ветки; между городом и заводом строился тоннель – свое метро, для автомашин и пешеходов: товарные поезда задерживали автотранспорт иногда по нескольку часов.
Инженеры прошли на площадку. В доменном цехе высоко поднимались две домны; пять кауперов стояли в лесах; под остальные рыли котлованы. На ярусах лесов висели красные огнетушители «Богатырь». На месте третьей домны – горы песку и глины. Зубастой пастью вгрызался в землю экскаватор. Легко и бесшумно поднимались стрелы кранов: в стеклянном воздухе повисали десятки тонн леса, металла, кирпича. За отвалом кирпича на дверях небольшого временного сооружения висела табличка. Химическим карандашом четко было написано: «Комсомольская ячейка доменного цеха».
Инженеры ходили по участкам, спускались в котлованы, расспрашивали рабочих, как выполняют нормы, какие трудности встречаются в работе.
– Товарищи, – сказал вдруг Шах, – если признаться, так я не знаю, с чего завтра начинать... За что браться... Учились, учились, а тут все как-то по-другому, не как в учебнике...
– Жизнь научит! – ответил Волощук.
– А в самом деле, ну вот завтра я пойду в цех, ну что надо сразу делать? – спросила встревоженно Надя.
Молодежь задумалась.
– Мне кажется, надо начать вот с чего, – сказал Борис Волощук: – Пойду завтра в производственный отдел, познакомлюсь с планом строительства, со сроками, с чертежами, поговорю с начальниками участков, бригадирами, потом потолкаюсь среди народа, пригляжусь, а там и сам начну вторгаться в жизнь.
– Это ты правильно! И я так сделаю! – оживилась Надя.
– И я так... – поддержал Надю Шах.
Вечером строительство было в огнях. На высоких мачтах и в глубоких котлованах, над строящимися цехами и над зданием заводоуправления горели фонари, лампионы, прожекторы. На тонких металлических конструкциях работали верхолазы – электросварщики. Фиолетовое миганье слепило глаза. Под лампионами, раскачиваемыми на ветру, шла пневматическая клепка.
Стройка уже развернулась полностью, и всюду ощущался ее пульс.
– Тут, кажется, и без нас обошлись!.. – сказал Митя Шах, и нельзя было понять, что сквозило в его голосе: восхищение ли размахом строительства тайгастроевцев или чувство досады, что «обошлись без них»...
На следующий день утром возвратился Журба, состоялось заседание бюро партийного комитета, а вечером – общезаводское собрание. Многие рабочие пришли прямо со смены, в мокрых горячих рубахах. Николай Журба, секретарь заводского партийного комитета, выступил с большой речью. Его слово посвящалось выступлениям товарища Сталина на совещании хозяйственников 4 февраля и 23 июня, – выступлениям, которыми определялись не только задачи производственного строительства, но и весь дальнейший курс восхождения страны на новую высоту.
Говорил Журба ровным голосом, толково, не прибегая к готовым формулам, но передавая смысл каждого положения и находя для каждого из шести условий товарища Сталина примеры из жизни комбината. Подробнее всего Журба остановился на втором и третьем условиях.
Он говорил внятно – голос его слышали во всех рядах большого зала – о том, что на площадке еще не ликвидирована текучесть рабочей силы: ежемесячно списывается по триста, по пятьсот человек. На одном только коксохиме списано за прошлый месяц двести человек! Он объяснил это неправильной организацией заработной платы. На тяжелой работе или на легкой, на квалифицированной или малоквалифицированной – разница в оплате труда небольшая. – Могло ли это сказаться на текучести? – спросил он. – Могло.
И это очень плохо.
Далее он сказал, что в социалистическом обществе каждый человек получает соответственно количеству и качеству затраченного труда, а это положение подменили на площадке у р а в н и л о в к о й. У рабочего не вызывали стремления повышать свою квалификацию или перейти с легкой работы на тяжелую, с простой на более сложную. Тарифные сетки поэтому будут перестроены. Более высокая оплата квалифицированного, тяжелого, сложного труда не только привлечет новых рабочих, но и улучшит их материальное положение, увеличит производительность труда, ускорит стройку. Он рассказал общему собранию, что на строительстве уже многое сделано для улучшения бытовых условий рабочих и инженерно-технических работников, но далеко не все. В ближайшее время заканчивается стройка пятиэтажного дома для семейных рабочих, второго дома для молодых специалистов, общежития для рабочих-одиночек. Улучшено будет питание, отстроены новые цеховые столовые, душевые, раздевалки.
– Мы хотим, чтобы наше строительство стало лучшим в Советском Союзе и чтобы каждый из нас гордился тем, что он работает на Тайгастрое!
Раздались аплодисменты.
Журба отпил из поданного ему Женей Столяровой стакана воды и по-ребячьи облизал губы.
Потом он пространно остановился на вопросе организации труда.
– На строительстве, где занято несколько десятков тысяч рабочих, обезличка – самый жестокий бич. Каждый обязан знать, за что он отвечает. И должен отвечать! А между тем были случаи, когда землекопы закапывали тачки, находившиеся у них на участке, а потом десятникам приходилось выкапывать их из-под земли. Были и другие случаи бесхозяйственности и безответственности, были простои: рабочие стоят и ждут, а десятники не знают фронта работ, не знают задания на день. Инженерам и техникам придется крепко поработать над вопросами организации труда, над вопросами максимальной механизации труда. Инженеры должны помочь повысить культуру труда! «Тайгастроевец» – пусть станет словом, равнозначным слову – культурный рабочий!
Журба перешел к четвертому, пятому и шестому условиям и закончил выступление словами товарища Сталина:
– Реальность нашего плана – это живые люди, наша воля к труду, наша готовность работать по-новому, наша решимость выполнить план. Есть ли у нас эта решимость? Есть! Тайгастрой должен в установленный правительством срок стать Тайгакомбинатом! Задание правительства, партии, задание великого Сталина мы выполним!
Надежда Коханец сидела с Борисом и Митей в дальнем ряду. Она впервые видела Николая на трибуне, впервые слышала его; он открывался сейчас перед ней неведомой прежде чертой – как оратор и партийный руководитель. Она всегда испытывала смущение при виде незнакомого человека на трибуне, испытывала нечто близкое чувству страха, неловкости: как бы человек не споткнулся, не растерялся. Видеть на трибуне смущенного, растерявшегося человека тяжело. И когда выступавший своими первыми фразами, тоном голоса, манерою поведения убеждал ее в том, что опасаться нечего, только тогда она начинала вникать в суть выступления. Так было и теперь.
Ее лихорадило перед выступлением Николая, но когда он начал и опасения отпали, она отдалась чувству, которое он вызывал в ней, и вникала во все, о чем он говорил. «А ведь он и как оратор не уступит Борису...» Эта мысль была особенно приятна, хотя она не могла простить Николаю обиды за то, что он не откликнулся на ее призыв, не встретил и не пожелал увидеть даже после заседания бюро. «Но почему он такой утомленный? И откуда желтизна на лице?» Ей хотелось заглушить в себе то нехорошее, что поднялось вместе с обидой, и она старалась найти в нем самом что-то такое, за что могла бы простить его или найти оправдание нечуткому его поступку.
– Ну, как тебе он нравится? – нежданно для себя спросила Надя Бориса.
– А что? – В голосе Бориса прозвучала ревность: в институте он считался непревзойденным оратором, и вопрос Нади как бы поставил теперь его превосходство под сомнение. – Вообще – не плохо! – сказал Борис.
«Но как странно, – думала Надя, – в зале множество людей, и никто не знает, что самым родным ей здесь – секретарь партийного комитета Журба...»
Когда Журба кончил доклад, на трибуну поднялся невысокого роста человек с коричневым лицом и колючими глазами, поблескивавшими сквозь длинные ресницы, тень от которых делала глубокими глазные орбиты.
– Товарищи, – сказал он, – я – чех. Бывший военнопленный. Зовут меня Ярослав Дух. В девятнадцатом году я дрался против Колчака. Теперь дерусь за социалистическую стройку. Не идет у нас дело на коксохиме. Все цехи, как цехи, а мы топчемся на месте. Просим помощи.
Его сменил на трибуне бригадир Петр Старцев. Новая брезентовая рубаха на нем топорщится, сидит она, как жестяная.
– Я работал на подрывных работах с товарищем секретарем партийного комитета Журбой. Товарищ Журба меня хорошо знает. Потом перевели на котлован в доменный. Не все у нас в порядке с заточкой инструмента. Простое дело, а без хорошо заправленной лопаты много не сделаешь! Наша бригада идет по показателям впереди, но мы можем работать лучше. Мелочи также сказываются на выработке. Заточку надо организовать при каждой бригаде, возле котлована. Думаю, мое предложение поддержат остальные.
Старцев захватил в горсть немытые, пересыпанные землей волосы – он пришел на собрание прямо с котлована – и почему-то помял их.
С призывом к молодежи обратилась Женя Столярова – секретарь комсомольской организации доменного цеха.
«Какая она!..» – подумал профессор Бунчужный и удивился тому, с какой свободой передавала она свои мысли и как держалась на трибуне перед массою людей – такая маленькая, почти подросток.
– Чудная девочка! – шепнула Надя.
Вслед за Женей на сцену вышел, но не стал на трибуну пожилой рабочий.
– Товарищи! Я сибиряк. Печеклад. Фамилия моя Ведерников. Работаем мы на строительстве не плохо, только не все у нас делается, как надо. Когда строишь себе дом, знаешь, что к чему и что должно получиться. А у нас здесь, думаю, не все знают, что к чему и что получится... Мы ведь не на хозяина строим, не на хозяина работаем: поденку отбыл – и шабаш! Нет, ты мне расскажи, что к чему, чтоб я и сам понимал и другому рассказать мог! И чтоб на строительстве не было у нас ни одного человека, который не знал бы, что он делает и для чего он тут нужен. Так я думаю. И прошу извинить, если неправильно говорю.
Николай Журба покраснел.
«В мой огород камень... А ведь старик прав...»
– Потом перебрасывают нас часто с места на место. Только приспособишься, а тебя на другую работу! – сказал Яша Яковкин, покручивая мальчишеские свои усы. – Я здесь, кажется, все работы перепробовал. Так не полагается. Строительство наше – самое мне родное дело. Приехал, когда ничего здесь не было. И могу сказать, что первую лопатку я взял в руки. И первый кубометр бетона я заливал под домну номер один. И буду работать, пока всего не выстрою!
Гребенникову показалось, будто теплой рукой коснулись его сердца. Он наклонился к Бунчужному и на ухо сказал:
– Вот какие у нас люди, Федор Федорович...
«Надо немедленно созвать людей, поговорить с ними еще и еще раз, – думал Журба. – Раскрыть людям глаза на то, что делается в нашей стране, что делается за границей. Поговорить по душам в простой беседе, как можно проще и доходчивей. И о строительстве чтоб знали, как если б строили себе дом. Правильно сказал печеклад Ведерников».
Потом поднялся профессор Бунчужный. Он был бледен, и это заметили.
– Дорогие товарищи! – сказал профессор. – Я познакомился со строительством, познакомился немного с вами. Хорошие на Тайгастрое люди! Просто чудные люди! И спокойно об этом мне, старику, говорить нельзя...
Голос у Федора Федоровича дрогнул.
Пока профессор справлялся со своими чувствами, в зале стояла такая тишина, что было слышно, как кто-то закрыл деревянный портсигар.
– Начальник строительства товарищ Гребенников, и товарищ Журба, и я, мы сейчас разрабатываем план большого наступления по всему фронту. Близятся правительственные сроки. Нашей стройкой интересуется Иосиф Виссарионович. Мы должны хорошо, очень хорошо работать.
Профессора снова охватило волнение, и он на несколько секунд прервал слово.
– Я дрожу вся, – шепнула Надя Мите Шаху.
– Товарищ Журба хорошо сказал, что слово «днепростроевец» звучит гордо. Пусть же и слово «тайгастроевец» звучит еще более гордо! И пусть весь мир увидит, что может сделать советский человек, у которого есть такая партия, как коммунистическая партия, и которого ведет к победам такой человек, как наш дорогой Сталин!
Зал гремел от аплодисментов, а профессор сидел смущенный и в то же время необыкновенно радостный.
На закрытом партийном собрании, которое состоялось после общего собрания, Гребенников сказал:
– Подъем – подъемом, но нас здорово почесали сегодня беспартийные рабочие. Думаю, что все коммунисты чувствовали себя не лучше меня... Переброска с места на место. Строят, не зная что. Это – серьезные вещи! В «части политмассовой работы», как говорят некоторые ораторы, у тебя, товарищ Журба, дело швах! Собери агитаторов, потолкуй с ними, дай установку, как вести работу. Надо помнить, что это не очередная кампания. И, пожалуйста, потом мне не докладывайте, что прочитано по цехам столько-то лекций, проведено столько-то докладов! Сказанная вовремя толковая фраза стоит порой больше целой лекции. Коммунист обязан помнить, что он всегда и во всех случаях – коммунист, значит, – борец, агитатор, воспитатель, педагог!
«Но ведь и я то же самое думал во время собрания», – утешил себя Журба.
На этом собрании партийный комитет закрепил членов и кандидатов партии за участками для проведения постоянной политмассовой работы, за которую и должен был отвечать.
После собрания Надя поспешно вышла из зала, чтобы ее не заметил Николай, и направилась в доменный, к Жене Столяровой.
Жени, однако, она не застала в ячейке. Тогда пошла по тропинке к заводскому клубу. Узкая тропинка, извивавшаяся между горами песку и ямами, освещалась скудно. Шла Надя медленно, отгоняя все, что причиняло беспокойство. В душе своей она решила, что Николай для нее утрачен и что она ничего не сделает для того, чтобы вернуть его. «Была радостная встреча. Пусть она и останется радостной».
И вдруг она увидела знакомую фигуру...
Надежда остановилась. Хотела сделать шаг в сторону – там лежал кирпич, можно было спрятаться. Но стало стыдно, и, пересилив себя, она вышла на тропинку.
– Надя! Я ищу тебя!.. Надя!.. Родная...
Николай бросился к ней, протянув руки.
Она посмотрела ему в лицо. Возбуждение, окрасившее щеки во время выступления, ушло, и, может быть, поэтому лицо его казалось сейчас беспредельно усталым.
