Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)
Через два дня явился из больницы Шутихин. Он был обвязан, перебинтован, желтизна лежала на лице, но парень, как ни в чем не бывало, шутил и улыбался.
– Вот это да! – сказал он, осмотрев новое жилье. – Забота о живом человеке!
– Ну, как ты? – спрашивали товарищи, разглядывая Шутихина.
– Не стеклянный! Через несколько дней выйду на работу!
Женя Столярова от радости чуть не бросилась к Сережке на шею.
– Не тронь его! Сломается!
В начале новой недели консультант Август Кар, просиживавший по целым дням в каупере, обнаружил неполадки; пришлось разобрать, к радости Роликова, четыре ряда насадки. Занялись этим делом. Злого умысла не нашли: неправильно выложили – и все. Слава консультанта пошла вверх, а Наде было до слез обидно, что она могла пропустить. «Запуталась, какую марку кирпича следовало класть. Их много», – смущенно признавалась она, чувствуя себя не очень уверенно. «С марками надо познакомиться поближе», – решила она.
Август Кар вертел в руках огнеупорные кирпичи и, сидя внутри каупера, распевал песни.
Итоги работы первой недели были, несмотря на напряженность, неудовлетворительны: звено Смурыгина выкладывало в среднем три с половиной ряда за смену; звенья Яши Яковкина и Василия Белкина – их также перебросили на огнеупор в доменный – по четыре. Профессор Бунчужный ходил задумчивый и что-то решал про себя.
– Мы должны выкладывать по пять и больше! Что надо сделать, профессор? – спрашивала Женя.
Чувствовалось, что сейчас в ее жизни самое главное: выполнят ли комсомольцы обязательство или нет. Она действительно готова была сама стать на кладку, лишь бы помогло.
– Что бы нам такое придумать? Посоветуйте, Федор Федорович! – обращалась и Надежда. – Мы больше ничего придумать не можем.
– Какой ведьмы они хотят? – ворчал Август Кар. Он курил морскую трубочку и выстукивал кирпичи, как врач выстукивает грудную клетку. – Где это слыхано? Как можно дать больше?
Профессора с каждым днем все более тревожила нехватка дней: многое оставалось сделать на эстакаде, на бункерах, на воздуходувке. А дни становились короче, резко похолодало.
– Взяли на себя каупер перед строительством, а в среднем не даем того, что наметили, – жаловалась Женя профессору.
– Мое мнение: надо лучше организовать подвозку кирпича и подачу его на каупер. Лимитирует работу, насколько я вижу, материал, – сказал Бунчужный после раздумья. – Поставим добавочный подъемник. У нас встречаются холостые пробеги, не все рабочее время достаточно уплотнено, есть зазоры. Отсюда и результаты.
Втроем идут к кауперу и останавливаются у подъемника. Профессор поднимает оброненный кирпич. Он гладкий, хорошо отшлифованный. Ребята научились выгружать кирпичи раньше, чем бадья остановится, это дает значительную экономию времени.
– Вы согласны, что надо поставить еще один подъемник? И подавать огнеупор в ящичках. Пусть изготовят срочно в деревообделочной мастерской, я дам чертежик.
Бригада, видя, что на нее обращено внимание и профессора, и Коханец, и Жени Столяровой, старается еще больше.
– Вира!
– Стоп!
– Майна! – безостановочно падают звонкие окрики.
Кажется, что эти короткие малопонятные слова и являются тем средством, которое помогает работать лучше и быстрей.
Острые грани кирпича режут пальцы; кирпичи ловко перебрасываются к месту кладки. Звено Яши Яковкина за час до смены выложило четыре ряда!
– Мы отвоевали один час! – радостно объявляет ребятам черноусый Яковкин. – Надо выложить еще хоть полряда! Поднажмем! – обращался он к товарищам, обтирая рыжим от кирпичной пыли рукавом мокрое лицо. Он был возбужден и еще более задорен.
Нагрузка, приемка, кладка идут быстрей. Надя, охваченная общим порывом, принимается выкладывать кирпичи вместе с другими, ее руки краснеют, будто после мытья пола.
Профессор Бунчужный поднимается внутрь каупера, под ногами его скользят раздавленные крупинки огнеупора. Вот он наверху.
«Боже мой! Видел ли я когда-нибудь в прошлом, чтобы так молодо, с таким задором и, в сущности, так весело работали люди?»
– Давай! Давай! – слышит он голос звеньевого Яши Яковкина. – Работать надо, как в а н а д и й!
«Ванадий... Они представляют ванадий в образе богатыря...» – думает он, чувствуя, как все в нем волнуется.
Внутри каупера светло, точно на сцене театра. Да и сама площадка напоминает сцену с кулисами... Ослепительно горят лампы. Профессор облокачивается о рештовку и стоит, глаза его устремлены вдаль, но едва ли они сейчас что-либо различают.
Время проходит незаметно, раздается гудок.
– Дали четыре и три четверти! – говорит Надя.
Ему кажется, что он ослышался.
– Сколько? – переспрашивает он.
– Четыре и три четверти!
Надя по-рабочему вытирает руки и вдруг прижимается к груди профессора, не скрывая радости:
– Четыре и три четверти! Федор Федорович, вы слышите?
Она со всей силой жмет ему руки.
Это была большая, серьезная победа.
Когда вступила новая смена, Надежда пошла проводить профессора. Путь к дому после такой удачи показался слишком коротким. Они прошли дальше по аллее Сталина, к реке. Облака табуном мчались мимо большой зеленой луны, и по воде следовали за ними черные тени.
– Знаете, все это так мало понятно... – рассказывал профессор о своем странном состоянии, которое испытывал. – Ведь нельзя сказать, чтобы я не знал жизни! Кто же тогда ее знает? Я прошел большой долгий путь. Жизнь никогда меня не баловала. И все-таки я многого не знал... Какие у нас люди... боже мой!..
Они остановились и смотрели с горы на рабочую площадку, наколотую, как цветными булавками, большими и маленькими огнями.
– Тайгастрой! Тайгастрой...
Надя сказала, вкладывая в это слово нечто сокровенное. Она вздохнула и повернулась лицом к Бунчужному.
– Как мне хотелось, Федор Федорович, чтобы меня направили сюда, – и вот желания сбылись!
Он посмотрел Наде в глаза – их нельзя было рассмотреть за длинными густыми ресницами, бросавшими тень, но Надя как бы нарочно приподняла лицо, залитое лунным светом. И он встретился с ее взглядом, с ее глазами, в которых было столько счастья, столько веры в себя, в жизнь, в будущее.
– Я рад за вас, Надежда Степановна, рад за ваше поколение. Мне кажется, что теперь большинство людей, молодых и старых, особенно молодых, достигает всего, к чему стремится. Уже одним этим наше время отличается от прошлого.
Они полюбовались рекой, крутым, противоположным берегом, сверкающим разноцветными вкраплениями, будто крупинками инея, и пошли обратно по аллее к центру соцгорода. Надя стала рассказывать о своих студенческих годах, а он под ее рассказ вспомнил свои... Как было все противоположно и как он по-человечески завидовал... И как хотелось, чтобы вернулась молодость, чтобы можно было начать с начала...
Он проводил ее к дому молодых специалистов, и они расстались с особенно хорошим чувством друг к другу.
Подходя к своей веранде, Федор Федорович услышал музыку. Играл патефон у французских консультантов, работавших на коксохиме, ближайших соседей по комнате. Он соскучился по музыке, как по любимому человеку, и сейчас всей своей потревоженной душой вслушивался в мелодию. И его раздражало, что в этой расслабленной, чувственной мелодии не мог найти ничего созвучного своему душевному настроению, своим мыслям.
Сев на перила, он смотрел в небо, на небольшой клочок, открывавшийся свободно над головой: остальную часть неба заслоняли кроны кедров, и проступало оно там синее, со множеством звезд, подобно воде озера, густо покрытого ряскою и листьями кувшинок.
Он вспомнил Москву – она должна была находиться где-то вон под той звездочкой – и посмотрел на часы: было половина двенадцатого. Значит, в Москве – половина восьмого. В соцгороде, среди деревьев, лежала приятная тишина. И он постарался представить себе дом, институт, ближайших знакомых. Он увидел Марью Тимофеевну, свою добрую жену, жившую его жизнью, его успехами и неудачами, и подумал, что за свою жизнь подруга его много натерпелась горя. Гибель Леши свалила ее с ног, сколько потом болела... Может быть, утешила только Лиза, ее замужество, внучка. «И я не всегда бывал чуток. Труд, труд, труд... порой заслонявший все. Некоторый даже эгоизм... Еще немного, и обязательно выпишу ее. Как здесь хорошо! – думал он. – Она будет довольна».
Он видел и старого Петра, чужого человека, ставшего членом семьи, родным. В ватной шапочке, в валенках – ему всегда холодно – Петр сидит возле печки и читает библию. Красные, давно лишенные последних седых ресниц глаза устремлены на книгу; читает старик наизусть, хотя библия лежит на коленях, и переворачивает страницы так, как делал бы это настоящий чтец.
Потом мысленно побывал у Лизы и Лазаря, ощутил на руках своих Ниночку, которую любил безгранично. «Умный, хороший ребенок. Расти на счастье родителям! Нам с Машей уже не дожить...» Он вздохнул. Образ Ниночки перенес его на минуту в прошлое. Всегда, когда Федор Федорович думал о сыне, возникало два чувства – горькая боль потери и чувство гордости за большого человека, за его подвиг.
Но почему-то сейчас он вспоминает Лешу без всякой горечи.
Бунчужному не хотелось уходить в комнату, ему приятно так вот сидеть на перилах, смотреть в звездное небо, отдыхать после трудового дня и думать о своих, будто беседуя с ними.
Он увидел себя в институте... «Итак, Лазарь Соломонович, благодарю вас за сегодняшнее письмо... Надо ответить, – думает профессор. – Значит, все там в порядке без меня? Отсутствие директора незаметно? Ну, что ж, очень хорошо! Да, товарищ зять, немного разошлись наши дороги.
Но какой способный человек!.. Какая свобода от всяких догм, норм, авторитетов, если эти догмы, нормы, авторитеты стоят на дороге, препятствуют движению вперед! В нашей юности мы этого не могли себе позволить!»
Бунчужный смотрит на большую мерцающую звезду долго, напряженно; от нее исходят тонкие лучи, которые прикасаются к глазам, и думает о Лазаре.
Сейчас они разъединены не только расстоянием в четыре тысячи километров, но и работой. Это расхождение началось не сегодня и не вчера. Началось в дни поисков и неудач: разве не так всегда начинаются расхождения?..
«Да, Лазарь Соломонович, вы рыцарски благородно дошли со стариком рука об руку до кульминационной точки, делая все, чтобы институту предоставили возможность построить экспериментальную печь. А дальше пошли своей дорогой. Так и надо. Наука не может останавливаться на кульминации, потому что никакой кульминации в науке нет!»
Недели за две до отъезда из Москвы он, директор научно-исследовательского института металлов, собственноручно подписал приказ о создании группы инженеров-исследователей, которой поручалось заняться проблемой получения железо-ванадиевого концентрата, освобожденного от титана. Это предельно облегчило бы условия выплавки ванадистого чугуна. Задача попутно разрешала бы другой, не менее важный, вопрос: получения ценных титановых концентратов, необходимых промышленности.
В добрый час!
Сейчас он вспомнил все это, не испытывая огорчения, которое было in statu nascendi – в момент рождения, там, в Москве. Он не из глухих и слепых! Была гордость от сознания, что воспитал талантливых учеников, смелых исследователей и что они пошли вперед уверенно и добьются успеха.
«Вижу, вижу, дорогие друзья, что могут дать ваши работы, но стране нужен металл сейчас, а не завтра, нужен в огромных количествах, и мы, металлурги, экспериментируя, не имеем права забывать о насущных хозяйственных потребностях страны. И пока вы будете искать, я постараюсь дать все, что могу. А затем и вы включитесь. Так, помогая друг другу, взбираются на вершину горы альпинисты».
«Тайгастрой!..»
Несколько минут назад это слово произнесла Надежда Степановна. «Какой у нее хороший голос. Кажется, что это слово исходит у нее из глубины души и поэтому приобретает особое значение».
Сейчас Тайгастрой стал для него всем. Тысячи людей на рабочей площадке прямо или косвенно были заняты решением его проблемы. Она перешагнула из институтских стен, освободив исследователям место и время для работ над другими задачами, не менее важными, имеющими большое будущее. Строительство таежного комбината, одного из самых крупных в стране, вошло в число государственных заданий первостепенной важности. Вот когда по-настоящему возросла ответственность науки перед обществом, ученого перед пародом! И вот когда судьбе стало угодно назначить ему, старому доменщику, публичный государственный экзамен!
Наука и производство...
«Но не об органическом ли слиянии их мечтал я всю свою сознательную жизнь? И не об этом ли, в сущности, говорила устами товарища Сталина партия, говорило молодое государство, когда предъявлялся счет Академии наук? Наука и производство...»
Бунчужный прошел в комнату, зажег лампу и сел к столу. Среди горки специальных справочников он отыскал книгу, приобретенную незадолго перед отъездом. Книга привлекла его внимание заглавием: «Как закалялась сталь». «Странно, – подумал тогда профессор, – заглавие металлургическое, но выражено явно не профессионально, металлург сказал бы динамичнее: «Закалка стали или отпуск стали». Автор Н. Островский. Среди металлургов он такого не знал...
Подложив за спину подушку, профессор стал читать.
Книга захватила с первой страницы, и когда кто-то постучал в дверь, Бунчужный не сразу услышал.
– Вижу в окне свет, решил проведать.
Гребенников прошел к столу и, не ожидая приглашения, сел. Было видно, что он устал. Бунчужный снял очки.
– Спасибо, рад видеть у себя. Увлекся вот... Какая книга!..
Гребенников посмотрел на обложку.
– Да, это человеческая книга! Высокочеловеческая книга!
– Я еще мало прочел, но с первых страниц чувствую, что страстная рука водила пером. Откуда вы, Петр Александрович?
– Со станции. Прибыло из Днепропетровска оборудование для кауперов.
– Прибыло?
Бунчужный поднялся. Подушка упала на пол, Гребенников поднял.
– На все наши каупера! Как заказывали! – добавил Гребенников.
– Чудесно! Просто чудесно!
Это оборудование они ждали со дня на день, беспокоясь, что огнеупорная кладка вот-вот кончится, а приступать к оборудованию сразу не удастся.
– Теперь я спокоен! – сказал Бунчужный. – Вы знаете результаты работы второй смены на комсомольском каупере? – спросил он Гребенникова.
– Знаю, Знаю, Федор Федорович. Смена Яши Яковкина дала четыре и три четверти!
– Боже мой... Мне трудно говорить об этом спокойно. Неужели только возрастом можно объяснить то, что я так остро стал здесь воспринимать каждый порыв молодежи, каждую нашу удачу на стройке?
– Нет! Да и какой это там у вас возраст! Пятьдесят пять?
– Пятьдесят пять.
– Ну, и мне под пятьдесят! Я сегодня беседовал с молодежью, беседовал со стариками. У всех на устах: профессорская домна... профессорские каупера... ванадий...
– Да, ванадий... Я сам слышал сегодня... Им кажется, что ванадий – это богатырь.
– Я уверен, что к Первому мая тысяча девятьсот тридцать второго года печь ваша пойдет! Значит, пойдут и другие печи! За последнее время, Федор Федорович, площадка заметно оживилась.
– Дай боже! Я не видел, чтобы так дружно работал многотысячный коллектив. Как хорошо работают на мартене, на строительстве прокатных цехов! Только откровенно скажу вам: пугает коксохим. Какое-то беспризорное предприятие...
– Нагоним! Коксохим меня пугает меньше всего. Ну, спите спокойно! Спите, дорогой мой!
5
О победе комсомольцев второго каупера стало известно на следующий день всему строительству.
«Кто догонит комсомольцев-огнеупорщиков второго профессорского каупера?» – читали рабочие; полотнища и транспаранты висели в доменном цехе на лесах печей, на эстакаде, на воздуходувке.
– Подумаешь, цацы! – говорили в других бригадах огнеупорщиков. – А мы не давали по четыре с половиной? И без крика!
Звеньевых Смурыгина и Василия Белкина задело за живое: черноусый Яша Яковкин обогнал их. Каждый провел беседу в своем звене.
– Вот тебе и Яшка-таракашка!
Через день Смурыгин дал четыре с половиной ряда, а в раннюю смену Василий Белкин выскочил на пять.
Фанерную доску, на которой записывали результаты соревнования, сменили по требованию звена Яши Яковкина на новую; ее выкрасили, расчертили, разлиновали.
– Думаешь, поможет? – шутили белкинцы.
Сам Белкин, потеряв степенность, носился с газетой, в которой сообщалось о работе его звена, и читал каждому, с кем встречался.
– Смеется последний! – не сдавался Яша Яковкин. – Мы еще скажем свое слово!
– Да уж вы его сказали!
– В среднем мы даем сейчас по пол-листа. У нас впереди пятнадцать дней, а выложить надо десять листов. Нехватает пяти дней. Откуда их взять? – не то спрашивал, не то советовался с Надеждой Коханец бригадир Ванюшков, очень довольный тем, что бригада его отличилась на строительстве и что он – молодой огнеупорщик – поставил «фитили» старикам.
– Подумаю. А пока, Ванюшков, смотри, чтоб ребята ни в чем не нуждались. Если чего там у вас не хватает в быту, скажи. Я обращусь в партийный комитет и лично к товарищу Гребенникову.
Вечером Гребенников вместе с Роликовым и Женей обходил доменный цех.
– Товарищи, вы о сроках помните? Как с профессорским каупером? – спросил Гребенников начальника цеха.
– О сроках-то мы помним, а вот комсомольцы насадку поломали сегодня. Полдня – к черту!
На лице Роликова можно прочесть: «Я же вас предупреждал!..»
– Так сами же и выправили! – заступилась за ребят Женя Столярова.
– Значит, пройденный этап, – спокойно ответил Гребенников. – Скажите лучше, что вы решили предпринять, чтобы вместо пол-листа, который молодежь у вас выкладывает, они могли дать по три четверти?
– Они и пол-листа с трудом выкладывают. Работают рывками, без ритма. Уменья нет. Не знаю, три четверти никак не дадут, – ответил Роликов.
– А дать надо! Помогите им выровнять ритм работы. Научите, – спокойно отвечает Гребенников.
– Я это и делаю, но у них нет системы в работе. А на молодых инженеров я положиться, к сожалению, не могу.
Гребенников посмотрел на Роликова. Лицо инженера было измазано кирпичной пылью, синяя спецовка разорвана. Начальник строительства чему-то улыбнулся.
– Срывают вам работу молодые инженеры? – иронически протянул Гребенников.
Роликов промолчал.
«Издевается, что ли? – думал он. – Вам кажется, что Роликову завод – чужая косточка... Ну и думайте, что вам угодно...»
Они идут дальше вдоль дорожки, по которой катали подвозят к кауперам и домнам огнеупор. С одной тележки падает на землю кирпич. Каталь не обращает внимания. Роликов поднимает кирпичину и кладет бережно в штабель. Он замечает, что на дорожке валяется еще несколько кирпичей.
«Разбросали, ходят, топчут и хоть бы кому в голову пришло подобрать, – думает Роликов нахмурившись. – Нехватает только, чтобы Гребенников все это безобразие заметил...»
Роликову неловко за беспорядок в своем цехе, и он хочет, чтобы Гребенников скорее шел в другой цех. Но Гребенников останавливается и тоже смотрит на штабели, на дорожку.
– Знаете что, товарищ Роликов, мне кажется, вы выбрали неудачное место под штабели. По десять раз приходится все перебрасывать с места на место. Лишняя затрата рабочей силы. И порча кирпича.
«А ведь толковое замечание», – думает Роликов.
– Это неизбежно, товарищ Гребенников, – говорит он, а про себя решает: «Действительно, неудачно выбрали. Обязательно переменю. Вон там будем складывать. И никаких «перевалочных баз».
– Беспорядок в цехе – вовсе не неизбежное зло! – сухо замечает начальник строительства.
Подошла Надя.
– Товарищ Гребенников, у нас нехватает пяти дней. Обидно, если сорвемся. Помогите нам!
Он по-отечески посмотрел на взволнованное лицо Нади. Задумался.
– Вот что, товарищи, наладьте-ка вы субботник.
Некоторое время все молчали.
– Субботник? Пожалуй, ничего не даст. Кто придет? И так работают, если говорить прямо, на пределе, – сказал Роликов.
– Как мы сами не догадались! И все придут. Нагоним целый день! – Надя глянула на Роликова и холодно бросила: – Плохо, когда люди ни во что не верят!..
– На субботник пойдут, я за комсомольцев ручаюсь. Надо только по душам потолковать с ребятами, – сказала Женя.
– Вот и поработайте с народом! – закончил беседу Гребенников.
Наступил обеденный перерыв. Женя и Надежда пошли к бригаде.
Надежда не любила Роликова, она пристально наблюдала за ним, за его работой, но не могла обнаружить в действиях начальника что-нибудь враждебное.
– Знаешь, Женя, не лежит у меня душа к Роликову. Специалист он, конечно, хороший, а какой-то скептик – вечно обольет холодной водой и брюзга. Вот не враг, а портит! Правда?
Женя не успела ответить, они подошли к бригаде. Ребята сидели возле каупера и курили. Сережка Шутихин рассказывал, как за ним смотрели в больнице.
– Ох, ребятки, и какая там сестрица!.. Я как глянул, так и сомлел... Говорю доктору: когда повязку снимете? Хочу, чтоб видели меня, какой есть! И чтоб волосы мои видели...
– Что ты со своими волосами носишься?
– Пустобрех! – сказал Василий Белкин. – Кто на тебя посмотрит?
– Не мешай! Что ж сестрица?
– Сестрица? Такая, говорю вам, что и не знаешь, как подойти... Только разгонишься, а в горле дух забьется, и стоишь, как пень. Сестрица взглянет, как королева, и – пошла...
– И до чего ж есть красивые девушки! – воскликнул Гуреев.
Лицо его стало мечтательным, и от этого еще более увеличилось сходство с девичьим.
– Это правильно! Поездил я за свою жизнь по свету немало, – сказал Яша Яковкин. – И заметил я, товарищи, что всюду много есть красивых девушек – и в городах и в селах. Иной раз остановишься на самой захудалой станции или даже разъезде. Смотришь: идет раскрасавица, просто – краля... глаз не отведешь... Красивый у нас народ и все!
Яша Яковкин уверенно поглядел вокруг и пощипал свои усы.
Когда Надежда и Женя приблизились, ребята умолкли.
– О чем беседа? – спросила Надежда.
Промолчали.
– Ты, видно, Яковкин, рассказывал про разные разности, да? – спросила Женя Столярова.
– И я, и другие...
– Ну, ладно, товарищи. Есть к вам дело. Сами видите, пять дней осталось до срока. Неужели не закончим профессорского каупера? Неужели не выполним обязательства?
– Конечно, обидно. Сколько разговоров, а к сроку каупера нет, – сказал Ванюшков. – Думаю, каждый готов все сделать, чтоб слово комсомольское сдержать. И профессору приятно будет! Так, товарищи? И то, что мы сделаем, не только для нас почет, а и для строительства.
– Мы и так хорошо работаем. Как можно лучше? – спросил Шутихин. – Можно подумать, что мы хоть и работали хорошо, да про запас что-то оставляли. Это неправильно.
– Что ты хочешь сказать? – спросила Надежда.
– Я сказал... Мы про запас ничего не оставляли. Каждый отдавал, что имел. А если надо быстрей, то тут вы должны что-то придумать инженерное. Может, третий подъемник поставить или другое что...
– Первое августа – это не праздник, это не седьмое ноября! – заметил Белкин, опасаясь, что первенства ему не удержать, если ребята поднажмут.
– Стыдно так говорить! – с возмущением сказала Столярова. – Слово комсомольское дали к первому августа кончить. Значит, надо кончить. Праздник или не праздник, слово комсомольца – закон!
– Верно, товарищ Столярова. Я тоже так думаю – дал слово, держись! А сорвешься – гордость потеряешь, комсомольскую гордость! – поддержал Женю Ванюшков.
– Товарищи! Ставить третий подъемник нельзя. Будем думать, что бы такое техническое ввести, чтоб облегчить и ускорить работу. Никто не считает, что вы работали и про себя что-то там оставляли. Но вы сами знаете, что дает в работе навык, сноровка. В первые дни вы и нормы не выполняли, а потом с каждым днем пошли выше и выше. Вот про это речь идет. Сноровка, опыт помогут еще увеличить выработку, – заявила Надя.
– Что говорить!
– Сейчас хотим посоветоваться с вами насчет субботника, – сказала Женя. – Как вы смотрите?
Бригада задумалась.
– Можно и субботник, – ответил за всех Яша Яковкин. – Здесь люди новые. А вот когда мы пришли на площадку и ничего тут не было, все работали, не считаясь с днями, и в праздник, и в будни. Раз дали слово, сдержим. На субботник пойдем!
– Дружно возьмемся, и субботник поможет! – поддержали Яковкина товарищи.
– Так как же решим? – спросила Надежда. – Мы вам, товарищи, навязывать субботника не станем. Если не хотите, обойдемся и без субботника.
– К чему разговоры! – возмутился Яша. – Да где это видано, чтоб комсомольцы отставали? Если поможет делу, так и два, и три субботника устроим! И об этом говорить нечего. И ты, Шутихин, признай перед всеми, что сказал неправильно! И ты, Белкин, тоже. После работы сегодня останемся!
– Останемся! Иначе быть не может!
После гудка рабочие комбината вышли из-за лесов, кирпича, камня, точно муравьи из потревоженного муравейника. Узкие перекрещивающиеся тропы заняли цепочки людей. Все движутся к проходной.
– Полчаса отдыха и за работу! – объявил бригаде Ванюшков. – Кури!
– Вон батя! – сказал Пашка Коровкин, увидев отца, возвращавшегося с работы.
Тот поманил его к себе. Пашка подошел. Они сели на бревне, в стороне от людей.
Отец густо оброс черными волосами. Он смазывал их на ночь маслом, и они, набрав за день пыли, превращались в лохматый куст. Глаза его горели, как уголь на ветру.
За свое сходство наружностью с Распутиным Коровкина звали на площадке Гришкой, хотя настоящее имя его было Никодим.
– Стараетесь? – насмешливо кинул он, показав на бригаду, в которой работал Пашка.
Сын молчал.
– Старайтесь! Старайтесь... Может, ваша власть чем и отблагодарит... Лапотошки худые выдадут...
Пашку будто стегнули по живому.
– И когда это у вас, папаша, пройдет?
Никодим с презрением глянул на сына.
– Никогда не пройдет, сынок... Никогда... Чужой ты мне стал. Отцу чужой... А думал, выращу на старость кормильца...
– Эх, папаша...
Некоторое время они молчали.
– Позвал тебя вот зачем: уходить собрался отсюда... Не любо все... Одежонку вот справлю и – вира... Пойдем, сынок, вместе. В город. Тут жилы надорвешь, кому нужен будешь?
Пашка молчал.
– Чего молчишь?
– Не пойду, папаша, никуда...
– Здесь останешься?
– Останусь.
– От матери и отца откажешься?
– Не о том вы, папаша! – Пашка смотрел в сторону, на дорожку, по которой возвращались рабочие с завода, на возвышавшиеся здания цехов, на высокие трубы, которые, если внимательно присмотреться, качаются на ветру. – Никуда не пойду, папаша... У вас – ночь темная... Ничего впереди... Одна злоба лютая. А я выучусь здесь. Человеком стану...
– Сопляк ты еще... – Никодим зло сплюнул. – Выпустил я тебя из своих рук, пащенок!.. Учись... учись... Только позабудь, что у тебя отец с матерью есть!
– Прощайте, папаша! Больше говорить нам не о чем.
И Пашка тяжело зашагал к бригаде, суровый, с крепко сжатыми зубами.
На субботник явились все. Ночью работа шла споро, дружно.
Вдруг Коханец заметила, что выкладка шла не тем кирпичом. Проверила: не та марка!
«Что случилось? – с тревогой подумала она. – Субботник может свестись ни к чему».
Работу остановили. Комсомольцы щупали бадью и, нагнувшись вниз, кричали:
– Кто там путает? Какую марку даете?
Пришел Роликов. Проверил.
– Не пойдет!
Пришлось разобрать часть ряда.
Коханец занялась расследованием. В эти дни всеобщего подъема как-то и не верилось, что могут быть люди, которые сознательно пойдут на то, чтобы навредить, напортить, помешать радостно работать.
– Откуда брали кирпичи? – обратилась она к каталям.
– Нам выдали. Везем, что дают.
Коханец переписала людей, узнала, откуда шла подвозка, кто дал наряд.
Катали недавно прибыли на площадку. «Значит, где-то скрывались матерые волки».
Ее представление о врагах было скорее теоретическим. Представить реального, конкретного врага здесь, на площадке, у себя в доменном цехе, теперь, когда все охвачены были желанием скорее завершить работы и пустить первую очередь комбината, она не могла.
О случившемся Надежда рассказала Журбе.
После субботника нагнали еще один день.
– В крайнем случае закончим каупер третьего августа, – заметил Белкин.
– Что это у тебя за «крайний случай»! – возмутился Яковкин. – Что ты за человек? Договорились же! Себе ж слово дали!
Пока велся перерасчет и обдумывались новые возможности ускорения кладки, ребята чаще и чаще бросали вниз хлесткие, как кнут, слова:
– Живей! Живей! Не задерживай!
На кладку стали Ванюшков, Женя Столярова, звеньевые других смен.
Был момент, когда на подаче не оставалось ни одного кирпича.
Тогда объявили поход на центральный склад. Женя пошла к людям Яковкина; звено его отдыхало.
– Ребята, – сказала она, – мы знаем, что вы отлично работаете. А после работы и отдохнуть надо. Но у нас сейчас нет ни одного кирпича. Кто хочет по доброй воле, только по доброй воле, сам пойти на помощь?
– Итти, так всем! Пошли, ребята!
Когда подвезли и сделали запас, звено Смурыгина выложило шесть рядов!
Как в первый раз, когда комсомольцы поставили на строительстве производственный рекорд – четыре и три четверти, облетела эта удача площадку.
– Шесть рядов!
– Главное – подвозка. За это надо решительно драться! – сказал Бунчужный. – Следует еще дать людей. Я поговорю с Петром Александровичем.
Из бригады Старцева перебросили Фросю Оксамитную и ее товарок, перебросили рабочих из прокатного цеха, организовали особый надзор за марками кирпича. Цифра шесть стала фактом, столько никто не давал на площадке. Смурыгин зажег Звезду Победы, и его имя записали на Доске почета. (К этому времени были изменены условия занесения ударников на Доску почета: право зажечь Звезду Победы предоставлялось тому, кто давал наивысшие показатели среди всех работающих на площадке и не ниже пятисот процентов.)
– Шесть рядов! А как за границей? – спросила Женя Столярова немецкого консультанта.
Август Кар поджал тонкие лилового цвета губы и посмотрел в упор.
– Мы не торопимся!
– Да?..
Август Кар не ответил.
Был день, когда начальник цеха Роликов забраковал перевязку и грозил развалить кладку целых двух листов.
Вызвали профессора Бунчужного, пересмотрели, проверили.
Роликов ощупывал каждую кирпичинку и придирался к каждому зазору, злясь на профессора, который, по его мнению, «поддался юношескому азарту и пошел против науки». Он сам тщательно проверил всю кладку. Все было в порядке. Пока начальник проверял, Яша не отрывал от него злых, беспокойных глаз. И вдруг на лице этого всегда надутого, раздраженного, ничем и никем недовольного человека появилось подобие улыбки.
– Работаете вы, ребята, как черти! – сказал он и пошел в контору.
Ему улыбнулись, и у каждого на лице было: «А ты что думал?»
Тридцать первого июля нехватало половины рабочего дня; это, однако, не тревожило: нагнали десять!
– Как тебе у нас работается, Фросюшка? – спрашивал Ванюшков девушку. Он был счастлив, что Фросю перевели к нему в бригаду и что она теперь находилась все время на глазах.
