Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)
Лене вдруг становится грустно.
– Что с вами?
– Ничего, ничего, продолжайте.
Минут пять шли молча. Прошли контрольную. Открылся проспект, украшенный транспарантами, флагами.
– Вот моя резиденция! – сказал Абаканов, останавливаясь возле красивого белого дома специалистов. – Хотите посмотреть?
– Что ж, пожалуйста!
Они поднялись. Квартира Абаканова, светлая, хорошо обставленная новой мебелью, выходила окнами на юг.
– Отличная квартира! Только видно, что вы холостяк. Вот сюда надо переставить письменный стол и тахту. А сюда – кровать. У вас нет вкуса, молодой человек. И шифоньер не на месте. Вот туда его переставьте. Обязательно. Чтоб стоял против окна. На тахту ковер большой спустить надо со стены, от самого потолка. Почему не купили? А вот сюда и сюда, и сюда – цветы! У вас нет цветов. Неужели не любите?
Абаканов достал из серванта коробку конфет.
– А интересно, кто же эта счастливая женщина, что войдет в ваш дом хозяйкой?
Он загадочно улыбался.
– Что же вы смущаетесь?
– Нисколько не смущаюсь. В этот дом войдет самая достойная! Она должна быть настоящим советским человеком. Ну и... пусть будет такая же синеглазая, как вы... и чернобровая... и золотистая...
Он вдруг весело, от души, рассмеялся. Рассмеялась и Лена. Ее что-то тронуло в словах Абаканова.
Она взяла его руку и прижала к своей щеке. Щека была в мельчайших ворсинках, теплая, нежно окрашенная, как нагретый на солнце абрикос.
«А ведь она, в самом деле, хороша...» – подумал он.
– Руки у вас, Лена... Таких рук я не видел ни у кого...
Она радостно улыбнулась.
– Что руки!.. А душа?
– Душа? – он мысленно взвешивал все, что знал о ней. – Душа ваша опустошена. И вы сами виноваты... Но думаю, что на этом пустыре еще можно что-нибудь вырастить. А вы что скажете?
– Ничего! – Лена умолкла. Она поникла, привяла. – Я завидую вам... И вообще я завидую многим. На заводе есть такая девушка – Женя Столярова. Ей девятнадцать лет. Я с ней несколько раз говорила. Какая целеустремленность! Я такой целеустремленности в своей юности не знала. Куда там! И вообще – я в ее годы была совершенно не приспособлена к жизни. Тепличный цветок... Женя – зрелый в интеллектуальном смысле человек!
– Прелестная девушка! – сказал Абаканов.
– Никого не хвалите при мне! Слышите?
В ее голосе Абаканов уловил злость. Он ушел к окну, откуда был виден таежный парк, река Тагайка, пики далеких гор. А Лена сидела в кресле. Горячие, настоящие слезы прихлынули вдруг к ее глазам, и она не унимала их.
– Ну что вы плачете? – подошел он к Лене. – Вы – молодая женщина. Сбросьте со своих плеч груз прошлого. Не так уж он у вас велик. Перестаньте кокетничать перед собой, играть в жертву. Закоренелые враги у нас перестраиваются. А вы – что? Начинайте жить по-новому. Работайте по-настоящему. Пути-дороги открыты.
Абаканов ходил из угла в угол и, не глядя более на Лену, говорил ей настоящие, суровые, но дружеские слова, – и она это чувствовала.
– О, если б я могла кого-нибудь полюбить, – сказала тихо Лена. – Полюбить чистой, настоящей любовью... Господи, неужели это невозможно? Я бы с себя все-все сбросила. У меня много наносного... от злости... от зависти... Я стала бы чистой, как ваша Женя Столярова. Клянусь вам! И начала новую жизнь. Мне нужна большая любовь. Подлинная дружба. Тогда только я поднимусь с земли...
– Что же вам мешает? – спросил участливо Абаканов.
– Не знаю... Ничто не мешает. Но вот... никто не встречается на пути... Я хочу, чтобы и меня по-настоящему полюбили.
Она доверчиво посмотрела Абаканову в глаза. Он снова ушел к окну и стоял там очень долго.
– Все-таки переходите ко мне в группу. К бесу иностранцев! Начинайте новую свою жизнь пока без любви. Все это потом придет само собой.
Лена молчала.
– Хорошо. Больше к иностранцам я не вернусь. Пусть делают, что хотят. Я – ваша сотрудница. Что делать велите? Носить за вами рейки? Или ящики? Тянуть ленту?
– Вы серьезно решили?
– Вы меня не знаете. Я – отчаянная!
– Ладно. Работы на всех хватит. Будете делать, что потребуется.
– Ну, дайте вашу руку. Вы не ошибаетесь во мне. Я могу быть очень хорошей. Вы даже не представляете, какой я могу быть хорошей, если захочу.
– Время покажет...
7
Когда печь выдала чугун, профессор Бунчужный предложил Надежде Коханец обойти агрегаты и проверить их работу. После этого она могла итти домой.
– Ты, Коля, также не задерживайся. Я через час приду, – сказала она Журбе, оставив его с Лазарем.
Надя поднялась на эстакаду.
Уже всюду ощущалась жизнь комбината. Из коксового цеха подавали кокс на бункера; трансферкар принимал с крана рудного двора руду и развозил по бункерам; на платформах подвозили камень, в вагонах – марганец. Надя шла по эстакаде и любовалась замечательным заводским пейзажем. Она мысленно видела перед собой комсомольцев Шутихина, Гуреева, Дуняшу Старцеву, вчерашних землекопов, сегодня – мотористов, горновых, механиков. На эстакаде все было в порядке. Надя сошла на площадку, потом спустилась по лестничке в «канаву». Над головой расположились бункера с разными сортами руды, кокса, известняка. По рельсам «канавы» сновали вагоны-весы. Они напоминали катера. На «капитанском мостике» вагона-весов находился циферблат. Здесь же была и доска с записью шихты. Машинист загружал вагон-весы материалом и подъезжал к площадке управления. Надя пошла по рельсам.
Было очень светло. На «гризлях» грохотал кокс, деловито постукивали загрузочные механизмы. Опустился скип у экспериментальной домны, остановился вагон-весы.
Надя глянула на машиниста: Фрося Оксамитная. Она в голубой косынке, в новой кожанке. Увидев Надю, Фрося первая здоровается. Она чем-то смущена.
«Неужели это та самая Фрося, простая, деревенская девушка, которая вместе с товарками сидела в нашу первую встречу на рельсе, как ласточка, теперь машинист вагона-весов?» – подумала Надя. Ей захотелось поговорить с Фросей, но она вдруг заметила Ванюшкова, который стоял в тени, прислонившись к бункеру.
Минуту все трое смущенно молчали. «Пришел мириться... Не стану им мешать...» И Надя пошла по бункерной канаве к выходу.
«Пожалуй, теперь можно и домой, – решила она. – Нет, зайду еще к Старцевым. Как там мальчишка?»
– Здравствуй, Фрося! – говорит Ванюшков, подходя к вагону-весам.
Фрося не отвечает.
– Зашел... Мимо проходил... Навестить решил... – путается Ванюшков, не находя ничего подходящего, чтобы объяснить свое присутствие здесь.
«Ну чего ему?..» – подумала Фрося, глядя на растерянное, смущенное лицо всегда гордого и уверенного в себе парня.
– Сколько ж это мы не виделись с тобой, Фрося?
Она немного подумала, а потом жестко ответила:
– Не считала я...
– Неужели для тебя я чужой? И никогда не любила?
– Видно, не любила...
– Значит, ошибся я... Другую в тебе видел, а ты вот какая!
– Какая есть!
У него забилось сердце обидой, жалостью к себе.
– Фрося... Фрося... Нехорошая ты... И чем приворожил тебя инженер?
Она молчит.
– Что ж, делай, как знаешь. Только никто не полюбит тебя, как я... Посмеется над тобой инженер. На что ты ему? А я тебя любил и любить буду... И ты сама говорила, что хорошо тебе со мной и никого тебе не надо...
«Так почему же остыло сердце?» – спросила себя Фрося.
Она перебирает в памяти встречи. Началось с того вечера, когда выступала в школе грамоты. Ей хотелось, чтобы Ванюшков сказал что-нибудь хорошее про нее, обрадовался ее успеху. Выступала ведь впервые в жизни... И школу грамоты окончила лучше других... Но он, как всегда, думал только о себе.
И вот пришел Борис... инженер... Он был и старше Ванюшкова, и образованней, но как просто чувствовала она себя с ним... Она стала машинистом. Борис убедил ее поступить осенью на рабфак, сумел открыть перед ней самой что-то большое, она увидела себя не в сторонке, а рядом с теми, кто сам себе прокладывал дорогу в жизнь, поднимался в ней со ступеньки на ступеньку.
– Чем взял тебя этот инженер? Что нашла в нем? Чем он лучше? – не то допытывался, не то упрекал ее Ванюшков.
«А вот этим и взял!.. И сердцу не закажешь!..» – мысленно отвечает ему Фрося.
– Тяжело говорить с тобой, Фроська! Камень ты, а не человек, хоть с виду кажешься ласковой...
Раздались шаги. Впрочем, едва ли за шумом в цехе могла Фрося услышать шаги. Но так показалось. И она повернула голову в сторону.
Знакомая фуражка, примятая, черная и знакомая кожанка. Сердце часто забилось.
Ванюшков оглянулся: в окошко с площадки управления высовывалась голова инженера Волощука.
Ванюшков понял, к кому относилась улыбка Фроси и еще что-то другое, радостное, разлившееся по ее лицу. И снова обида, боль обожгли сердце.
– Ну, прощай, Фроська. Больше не встречаться нам.
– Заработалась, Фрося? – спросил Борис, перейдя к ней на «капитанский мостик». – Как оно, дело?
– Ничего.
Лукавые глаза глядят из-под голубой косынки.
– Что ж это ты вчера не пришла?
Фрося отвернулась к циферблату, будто это понадобилось ей по работе.
– Не могла... – ответила глухо, в сторону. Она чувствует, что поступила нехорошо, не придя, как обещала, и спрашивает: – А интересную картину показывали?
– Очень интересную. Показывали и хронику, как добывают у нас минералы и как обрабатывают. В Свердловске есть такая фабрика. Называется гранильная. Там минералы разные распиливают на тонкие пластины, шлифуют, а потом из них делают шкатулочки, броши, пудреницы, запонки. И алмазы там обрабатывают. Это очень трудное искусство. Получается бриллиант. Можно сказать, вручную алмазы обрабатываются, на маленьком станочке. Надо глаз иметь хороший и руку хорошую.
– Поехала! – говорит Фрося и кладет руку на рычаг. Вагон-весы уходит по рельсам к бункеру.
Волощук остается на мостике.
– Вот скоро в клубе наша самодеятельность новую пьесу покажет: Горького «На дне». Пойдем, Фрося?
– Пойдем. В этот раз обязательно пойдем.
– А тебя не тянет самой играть в пьесе? Может, в драмкружок запишешься? Это ведь тоже интересно.
Фрося прислушивается к себе. «Играть на сцене, как другие работницы? Нет... Страшно... быть на сцене...»
– Не хочется! – отвечает Фрося. – Может, потом...
– Ну, я отправляюсь! Захотелось узнать, почему вчера не пришла. К концу смены буду. Не уходи без меня.
Борис уходит, а Фросе хорошо. «Повидаться захотел со мной... Сам пришел...»
День не кажется томительным, когда на любимой работе, когда тебя любят, когда знаешь, что после работы будет хорошая встреча. Но нет-нет, да и посмотрит Фрося на свои ручные часики: когда конец смены. Снова придет Борис, и они пойдут в столовую, потом одной дорогой в город.
Через несколько часов он снова приходит в цех.
– Фрося, пора обедать. Кончай!
Она вызвала «напарницу» и, сдав вагон, поднялась наверх. Солнце заливало завод, такое ослепительное, горячее, что и Фрося и Борис должны были после «канавы» прикрыть глаза. Синее, без единой тучки, небо высоко поднялось над тайгой, шумевшей весенним шумом. От земли исходил теплый дух.
– Вот и весны дождались! – сказала Фрося, щурясь от света.
В столовой Фрося сняла кожанку – подарок завкома ко дню окончания школы, вымыла руки и села к столу.
Она любила свою столовую и считала, что другой такой столовой на заводе нет.
– А при коммунизме будет еще лучше! – говорила она и при этом радостно улыбалась, давая понять, что она учится и знает разницу между социализмом и коммунизмом.
Просторная, светлая, с окнами во всю ширину стен, столовая доменного цеха считалась лучшей. На столиках лежали вышитые скатертки, на подоконниках и вдоль стен стояли в кадках цветы.
Ровно в четыре по местному времени репродуктор, подвешенный над дверью, пробудился. Вслед за треском раздалось мерное тиканье часов, затем прозвучали два долгих и один короткий сигнал, – и мужской низкий голос провозгласил:
– Внимание! Говорит Москва! Радиостанция имени Коминтерна!
8
Придя домой, Николай Журба прежде всего снял новые сапоги, в которых чувствовал себя стесненно, и с облегчением размял сдавленные пальцы. Потом в одних носках ушел в кабинет. Стоя у этажерки, он доставал папки, в которых хранил вырезки из газет и журналов, и обдумывал свое выступление на первомайском митинге. Отобрав нужное, сел за письменный стол составлять конспект. Он считал неуважением к собранию поучать людей тому, что они хорошо знали, или с видом изобретателя открывать давно открытые и хорошо всем известные истины. Поэтому, даже говоря об известных вещах, он стремился сказать что-либо новое, подыскать новые примеры, найти новый угол зрения, близкий и волнующий аудиторию.
В нынешнем первомайском докладе он решил обстоятельно рассказать о международном положении и в связи с этим остановиться на задачах пятилетнего плана, на задачах строительства.
Когда конспект был готов, Журба обдумал свое выступление от начала до конца и откинулся на спинку кресла.
В этот момент пришла Надя.
– Как агрегаты? – спросил он.
– В порядке.
– Ну, отдохни. До двенадцати часов еще есть время.
– А ты?
– Я только что набросал конспект выступления. Пожалуй, я прилягу на часок.
– Зашла я по дороге к Старцевым, – сказала немного спустя Надя.
– Ну, что там?
– Ванечка такой маленький... Смотрит и причмокивает губами... Так смешно...
Николай улыбнулся. Он знал, что Надя частенько заходила к Старцевым, а когда родился Ванечка, стала как бы членом их семьи.
Было в беспомощном этом, крохотном существе столько забавного, что Надя размягчалась после ежедневных забот и отдыхала у них душой.
– Вчера Матреша была в консультации. Знаешь, сколько Ванечка прибавил в весе?
– Ну?
– За неделю набрал двести пятьдесят граммов!
– Молодчина!
– Такой чудный мальчишка...
Надя заметила, что в последнее время стала испытывать особенную любовь к детям, хотя прежде, до замужества, ей казалось, была равнодушна к ним. О том, что и она могла бы стать матерью, Надя не думала. Она не представляла себя в роли Матреши, не знала, как бы чувствовала, если б вот такое крохотное существо, как Ванечка, лежало бы в чемодане у нее в комнате (Ребенок спал у Старцевых в чемодане, пока кроватку изготовляли в заводской мастерской, и с чемоданом у Нади срослось представление о маленьком человечке). Но что-то близкое мысли о с в о е м крохотном существе поселилось в сердце, и когда вот об этом близком думала она, кровь приливала к лицу... «Конечно, семейная жизнь без детей – это холостая жизнь. Нехорошая жизнь...» И Надя в глубине души осуждала себя и других, хотя понимала, что сейчас, в тяжелые месяцы стройки, ребенок был бы помехой.
Незаметно для себя они проболтали до двенадцати часов.
– Кстати, слышала, Надя, новость? Ваш Штрикер приехал!
– Освободили, значит?
– Освободили.
– Ну, не думала, что он так скоро отделается? Что ж это его досрочно освободили?
– Говорят, взялся за ум. Спроектировал что-то свое, – он работал над новыми нагревательными агрегатами. Ну, и оценили. Дали возможность вообще нормально работать.
– Так он у нас будет на площадке?
– Нет. Приехал по совсем другому делу... К бывшей жене... К Анне Петровне...
Надя повела плечом.
– Тяжелый случай... Ну, я пойду в клуб, посмотрю, как там готовятся к ужину, – я ведь член первомайской комиссии! – сказала она вставая.
В двенадцать часов дня приехал из краевого центра Черепанов с членами правительства. Рабочие, инженеры, служащие собрались на митинг. Он был краток. После митинга все выстроились. Подошли колонны студентов техникумов, жены рабочих, учащиеся трудшкол. Многотысячная демонстрация направилась со знаменами по городу.
А вечером состоялся ужин.
Профессор Бунчужный сидел рядом с Лазарем Бляхером, напротив были Гребенников, Черепанов, гости из Москвы, далее – Надя и Журба, а еще дальше – Женя Столярова с Шарлем Буше, Митя Шах с Анной Петровной, Борис Волощук, Абаканов, инженеры, мастера, выдающиеся ударники.
Надя по-хозяйски окинула взглядом стол и осталась довольна. Она встретилась взором с Женей. На девушке было голубое платье, хорошо сшитое, к лицу; она, вероятно, это сознавала сама, была весела, смеялась, а Шарль не сводил с нее влюбленных глаз. Надя одобряюще кивнула ей головой. С мрачным достоинством сидел лучший десятник комбината Ванюшков, держа свои руки под столом.
Приветливо улыбался соседям парторг коксохима Старцев. Сидел он со своей Матрешей и рассказывал соседям про сынка. Старцев был в морском белом кителе, надетом прямо из-под утюга (надеть горячую рубаху доставляло ему большое удовольствие).
«На кого она оставила Ванечку?» – подумала Надя. Встретившись глазами с Матрешей, она прижала к груди руки и закачалась, как если б держала ребенка.
– У Веры! – ответила Матреша, поняв, о чем спрашивала Надя.
Вера, соседка по комнате Старцевых, жена прораба Сухих, была хорошая женщина; ее, не в пример мужу, любили в доме.
Надя одобрительно закивала головой.
Пока Надя занималась соседями по столу, Журба, держа стакан с вином, произносил речь. От имени партийного комитета и дирекции комбината он поздравил всех с пуском предприятий первой очереди и с первомайским праздником.
Николай был в штатском костюме, с орденом Красного Знамени на груди, немного пополневший за последнее время. Синие холодные глаза его сегодня были мягче, теплее.
«А галстук все-таки повязала ему я...» – подумала Надя, испытывая приятное чувство от того, что пальцы ее и теперь как бы касались его шеи. И она подумала, что если бы вовсе не знала Николая и вот только теперь впервые за столом увидела его, она сразу выделила бы его из всех, только его одного. «Конечно, из всех мужчин он самый лучший. Одни волосы чего стоят... Золотые мои кудри».
Профессор Бунчужный, с измятым после сна лицом, небритый, смотрел куда-то в сторону. Он думал, что сегодня закончился еще один круг; открывались новые дали, еще более заманчивые, волнующие, и к ним надо скорее притти. Потом Бунчужный вспомнил утренний разговор со Штрикером и тяжело вздохнул.
– Федор Федорович! Вас поздравляют! Поднимите бокал!
Надя перегнулась через сидевшего рядом с ней Лазаря Бляхера и тронула профессора за рукав. Профессор встретил ее глаза.
– За отечественный ванадий! – повторил Гребенников свой тост.
Профессор встал. Ему зааплодировали. Кожа на голове вдруг собралась в жесткие складки, волосы затопорщились так, что заболели корни. Подобное состояние он испытал утром, когда пошли долгожданные чугуны.
Он сказал несколько слов взволнованно, от души.
Потом каждый пил, за что хотел. Беседа зажурчала со всех сторон.
Митя Шах рассказывал Анне Петровне о присутствующих на вечере, всячески отвлекая ее от дум о недавнем тяжелом свидании. Она была бледна, и хотя улыбалась Дмитрию на его остроумные замечания о гостях, но через силу.
Лазарь Бляхер рассказывал Бунчужному и Гребенникову о работе по бездоменной плавке.
– Очень перспективное дело! Но сколько еще трудностей впереди...
Бунчужный нахмурился:
– Трудностей! А вы уже испугались!
– Ну, знаете, Федор Федорович, пугаться трудностей не в наших обычаях!
– Правильно! Что легко дается, дешево стоит! Смелее работайте, товарищи! – сказал Бунчужный. – Сколько, кажется, мы бились над титано-магнетитами, а ведь бились – нечего душой кривить – немного по-дурному...
– Ну уж и по-дурному! – улыбнулся Гребенников. – Теперь, когда есть железо-ванадиевый агломерат, вы смотрите с горки, а в первое время?
– Бывало... – согласился Лазарь.
– Ну так как, Лазарька, ставить самовар – это общественно-полезное дело или общественно-неполезное дело? – спросил Гребенников.
Все рассмеялись.
– А помнишь, как ты забрел к моим старикам? Я ведь тебя на руках внес в дом... Теперь имею право сказать, что тебя на руках носил!
Лазарь закивал головой.
– А помнишь, ты меня спрашивал, что это такое «перпетуум мобиле»? Помнишь, как прокламации разносил? И этот дикий черносотенный погром? И помнишь, когда мне пришлось бежать из Одессы, я говорил тебе, что мы еще построим социализм? И народ заживет человеческой жизнью?
– Помню ли? А ты как думаешь?
На минуту они умолкли, предавшись каждый своим воспоминаниям.
Лазарь вдруг спохватился.
– Да, стой! Я тебе забыл рассказать. Николай, послушай и ты. Интереснейшая история!
Все умолкли. Лазарь рассказал, как к нему пришел Сергей Радузев, рассказал историю побега.
– Я потом имел возможность проверить. Оказалось, правильно. Вот вам и романтика!
– Где же теперь Радузев? – спросил Гребенников.
– Работает у нас в институте. Несомненно, способный, знающий инженер. Кстати, – Лазарь обратился к Бунчужному, – этот самый Радузев работал долгое время над агломерацией. Поручил я ему в институте это дело. И сразу почувствовал: есть у человека чутье... Уже он кое-что успел. Потом расскажу.
– Жизнь прожить – не поле перейти! – есть такая пословица, – заметил Шарль Буше.
Разговор снова перешел к парам, к группам, каждый вспоминал что-нибудь из недавнего, говорили о тайге, о первых днях строительства, о лучших людях.
Украинцы рассказывали сибирякам и уральцам о днепровских порогах, о Днепрогэсе и шлюзах, о новом социалистическом Запорожье, о заводах Днепропетровщины, Криворожья, Донбасса, созданных в годы пятилетки, а сибиряки и уральцы рассказывали о строительстве Семиреченской железной дороги – Турксибе, о металлургических и машиностроительных заводах Урала, Казахстана, Сибири.
В это время Гребенникову подали телеграмму. Он насторожился. Все умолкли. Гребенников прочел и весь преобразился.
– Товарищи! – обратился он к присутствующим. – Телеграмма от товарища Сталина!
Все поднялись со своих мест, отодвинув с шумом стулья. Гребенников отчетливо прочел приветствие коллективу строительства. Это был ответ на рапорт тайгастроевцев о пуске комбината.
– От товарища Сталина!
– От товарища Сталина! – раздавалось в зале.
– Ура! Ура! – закричали присутствующие. Зал как бы взорвался от рукоплесканий.
Гребенников тщетно подавал знаки утихомириться, он хотел что-то сказать.
– Слава великому Сталину! – крикнул Николай.
– Ура! Ура! Слава!..
Гребенников наконец получил возможность говорить. Он поздравил всех присутствующих с высоким вниманием и сказал, какая ответственность возложена на каждого, насколько еще лучше надо работать на площадке.
И снова возгласы: «Ура!» и здравица великому Сталину.
9
После ужина, часов в одиннадцать вечера, Надя и Николай вышли на балкон здания заводоуправления.
– Дай папиросу!
Надя не курила, но иногда ей хотелось подымить, и она, как говорил Николай, портила папиросы, хотя знала, что ему это не нравится.
– Опять напала на женщину блажь?
– Хочу. Дай.
Он протянул портсигар. Она вынула папиросу, размяла набивку, как заправский курильщик, и приткнулась к огоньку его дымящейся папиросы. Закурив, прижалась к столбику балкона и выпускала слишком густой дым, глядя на завод, расцвеченный огнями.
Потом сошли на рабочую площадку и, взявшись за руки, бродили по цехам, всюду ощущая жизнь завода, созданного коллективом, к которому принадлежали и они. От реки тянуло прохладой. Надя поежилась.
Он снял с себя куртку и набросил поверх ее шерстяной кофточки.
По путям, сотрясая землю, уходили к разливочной машине ковши с жидким чугуном, над ними дрожало розовое марево.
В заводском ярко освещенном клубе играл духовой оркестр. На площадке лихо танцовала под гармони комсомольца Гуреева и «звездочета» Василия Белкина молодежь, окруженная плотным кольцом «болельщиков». Но круг не вмещал всех желающих танцовать, и пары танцовали за кругом.
Среди танцующих Надя увидела Бориса с Фросей. Он кружил девушку, и видно было, что обоим очень хорошо и что сейчас они ничего другого не хотят – только бы продолжалась музыка и они могли танцовать. Надя, подмигнув Николаю, указала на пару. Он улыбнулся.
– А не пройтись ли нам с тобой?
– Ты неважно танцуешь!
– Для начала один недостаток уже есть!
В это время Николай увидел Яшу Яковкина. Парень стоял возле фонаря и с грустью смотрел на Фросю...
– Ну что, Яша? – обратился к нему Журба. – Помнишь, как ты пришел на площадку и говорил, что ищешь такое место, чтобы был пустырь, а ты взялся б за работу и с тобой товарищи, и на пустыре вырос город и завод?
Яша оторвался от своих дум.
– Так что скажешь?
– Ох, товарищ Журба... Действительно, так... Чего только не сделает человек!.. И ведь знаю, не только это у нас, в Сибири, а и в Средней Азии, и всюду. Смотрю я на огни и вижу в них такое, что и сам понять не могу... И дух замирает... А какая была глушь... тайга... И так тихо было... что слышно, как падают шишки...
– Рад за тебя, Яша! Никуда больше не тянет? Парень ты беспокойный!
– Никуда не тянет, товарищ Журба! Мне тут самое подходящее место.
Невдалеке от танцовальной площадки Николай и Надя увидели коменданта Кармакчи. Алтаец был в своей неизменной плюшевой шапочке, отороченной мехом бурундучка, в брезентовых сапогах, отвернутых вниз, к голенищам, и что-то объяснял своим землякам-коновозчикам.
– Здравствуйте, товарищи! – поздоровался Журба подойдя. – Что хорошего?
– Эзендер! Здравствуй! – ответили алтайцы.
Один из них тотчас обратился к Журбе и что-то долго говорил, держа за пуговицу и показывая на завод.
– Говорит: прежде мы и думать не могли, чтобы в тайге увидеть такой завод. Есть разные сказки, только про такой завод нет! – пояснил Кармакчи.
Они говорили еще о чем-то, а Кармакчи переводил.
– Говорят, что прежде у нас землю пахали андазыном – сохой, а сейчас железной лошадью – трактором! И об этом в сказках тоже нет.
Надя и Николай проходили ночь, не испытав усталости. Небо было звездным, чистым, все предвещало погоду. Завод дышал полной грудью, четкий рабочий стук машин наполнял собой ночь, и хотелось без конца слушать жизнь этого рожденного усилиями людей исполина, в котором все было красиво и совершенно.
