Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
– Раз с тобой, значит – хорошо...
Он самодовольно улыбался.
Иногда он видел, как Яша Яковкин заговаривал с девушкой. Это злило, но запретить парню говорить он не мог.
– Не заглядываешься на Таракана?
– На какого Таракана?
– Да на Яшку.
Фрося рассмеялась. Потом вздохнула и с каким-то надрывом сказала:
– Кроме тебя, никого не вижу... К добру ли только?
– К добру! К добру! И я, кроме тебя, никого не вижу.
Во все эти последние дни обед приносили прямо к кауперу. Сережка Шутихин любил после обеда сесть у кирпичей и, свесив по-птичьи голову, копаться щепкой в земле.
– Золото ищешь? – спрашивали товарищи.
Сережка в ответ гримасничал.
– Скоро делать будет нечего: все рекорды перебьем!
– Не бойся, на твой век хватит! – отвечал Ванюшков.
– Полюбилось мне наше строительство, – говорил Гуреев Фросе. – Немного поработаю, попривыкну, а потом поступлю в вечернюю рабочую школу. Я иной раз думаю, что вот, если б не приехал сюда, все это прошло бы мимо меня, и ничего бы я не знал.
– Правильно говоришь, дружок. Ох, и со мной такое, только сама понять не могу и рассказать трудно.
Она говорила каким-то неестественным голосом, рассудительная, серьезная, а глаза были на Ванюшкове; где он, что делает, с кем говорит? Она не скрывала от других свое отношение к нему.
После обеда стали, как обычно, на работу. Шутихин, размечтавшись, продолжал лежать на кирпичах.
– Эй, малый, не зевай! Работать пора! – крикнул Ванюшков.
Шутихин продолжал лежать. Тогда Гуреев поднялся на леса и отвернул кран от водопровода. В воздухе блеснуло серебром, струйка описала дугу, и сочные капли разбрызгались на стеганке Шутихина.
– Дождик! – крикнул, не разобрав, в чем дело, Сережка.
Раздался смех... Каупер и тот, казалось, готов был запрыгать на четвереньках.
– Нет, ты не видела номера... – сказал Ванюшков Жене, когда она пришла в цех. – Ох, была картинка!..
– В чем дело?
– Спроси Шутихина...
Ванюшков смеялся заливчато, перегнувшись пополам, со слезинками в глазах, как смеются весьма не смешливые люди, если их довести до крайности. Лицо его при этом сморщилось, покраснело и было похоже на ребячье.
– Обливаться водой! Точно маленькие! Стыдились бы! – пробирала Женя ребят, хотя сама с удовольствием приняла бы участие в подобной проделке.
В конце смены все кирпичи лежали на месте. И во второй раз Ванюшков шел по площадке с красным знаменем, шел на один шаг впереди, а за ним – члены бригады, и на душе у всех было такое чувство, словно взобрались они на высоту, с которой видны стали всему великому Советскому Союзу. Комсомольцы почувствовали, что после такой победы они уже не имеют права отступить, сдать темпы. Работать должны еще лучше, быть впереди во всем – и на производстве и в быту.
Над Доской почета вспыхнула Звезда Победы. И свет ее увидели не только на площадке Тайгастроя.
ГЛАВА VI
1
После отъезда Бунчужного в тайгу вся работа научно-исследовательского института металлов легла на Лазаря Бляхера, являвшегося заместителем директора по научной части и членом партийного бюро.
В институте всегда было много работы, горячей, беспокойной, теперь стало еще больше, когда занялись рядом новых проблем.
Еще при Федоре Федоровиче составили план работ, тщательно продумали его, обсудили. Требовалось пополнить институт научными сотрудниками, приобрести, а частично самим сконструировать ряд агрегатов, установок, приборов, связаться с некоторыми ближними и дальними заводами, получить наряды на сырье.
Лазарь чувствовал себя на гребне волны и, сохраняя внешнее спокойствие, волновался за успех дела. Федора Федоровича не было; он привык к профессору, высоко ценил его знания, богатейший опыт. Сейчас все требовалось решать самому.
Он понимал опасения Федора Федоровича, утверждавшего, что неудачи в самом начале нового дела могут вызвать нежелательную реакцию и поставить под сомнение всю дальнейшую работу. Бунчужный поэтому предлагал не «шуметь» до некоторого времени о новых задачах, вести исследования в стенах института своими средствами и наличным составом сотрудников, и только после получения первых обнадеживающих результатов вынести все, как он говорил, на народ.
Лазарь считал, что такая келейная работа не мобилизует, не поднимет людей, все примет кустарный характер, принизит значение проблем и лишит коллектив самого главного – широкого общественного мнения, ответственности.
В конце концов Федор Федорович сдался.
– Не тяжело ли только вам тут без меня будет? Скажете – заварил, мол, старик кашу, а сам в кусты?
– Конечно, тяжело, – соглашался Лазарь, – но другого выхода нет.
– Смотрите! Не забывайте и про честь нашего института.
Но все же не отсюда пошло расхождение ученика с учителем. Главное заключалось в другом, лежащем значительно глубже.
Работа над титано-магнетитами натолкнула Лазаря на мысль, о которой он не сразу рассказал Бунчужному. Особая подготовка руд к плавке, порядок шихтования и дозировка компонентов, ведение доменного процесса на горячем дутье – все это, оцененное Лазарем по-своему, открывало небывалую перспективу дальнейшего развития металлургии.
Лазарь сделал вывод: а не является ли анахронизмом вообще доменный процесс, как звено в металлургическом цикле? Что если б отказаться от этого дорогостоящего звена?
Когда Лазарь поделился своими соображениями с Бунчужным, профессор сказал:
– В принципе считаю ваши мысли абсолютно правильными. Вероятно, таким путем и пойдет развиваться металлургия завтрашнего дня. Но сегодня... Мне трудно реально представить, чтобы уже сегодня, при моей жизни, можно было погасить все домны, сдать их в музей, навесить на них таблички, как на экспонаты прошлого...
В этой последней фразе Лазарь почувствовал боль: «Жаль расстаться с печами... Ему тяжело видеть погашенные домны... Все, чему отдал жизнь...»
– Но ведь это – психология, Федор Федорович, а не металлургия! – воскликнул горячо Лазарь.
Бунчужный отмолчался.
Перед самым уже отъездом Федор Федорович, наконец, сказал:
– Говорите, погашенные домны – психология? А разве психология – не фактор? Можем ли мы снять ее со счетов?
– Так-то, так...
– Да я не против, господи, боже мой! Экспериментируйте! Работайте! Ищите! И, честное слово, народ с благодарностью пожмет вам руки за это чудесное завоевание мысли. Разве я не понимаю?.. Но стране нашей, товарищ зять, металл нужен сегодня! И в таких количествах, которые ни одна ваша новая установка на первых порах не даст... И я остаюсь до конца дней своих с домнами... Мы далеко еще не все взяли от них. А вы шагайте дальше. Вы – молоды. Кому итти вперед, как не вам! И шаг у вас, товарищи, легкий!..
И вот... Профессор был там, за четыре тысячи километров, он – здесь. Каждый решал свою задачу. Свою – и в то же время общую. И одинаково у обоих тревожилось сердце: «Как там у них?» – думал Бунчужный. «Как там у старика?» – думал Лазарь.
Работа с титано-магнетитами научила спокойно встречать многочисленные трудности и неудачи. Лазарь знал, что их будет в его новой работе немало. Но следовало все же так повести дело, чтобы их было меньше, чтобы способ получения железо-ванадиевых концентратов и новые работы института над исключением доменного процесса из металлургического цикла вообще были бы хозяйственно оправданы, экономны и не потребовали чрезмерных затрат, которые свели бы на нет все преимущества.
– В тигле можно сделать и черта, – любили говорить научные сотрудники института, – а вот сделайте его на заводе... в производственных условиях! С выполнением и перевыполнением промфинплана!
Этого никто забывать не имел права. Новая идея целиком овладела Лазарем. Он жил ею в институте, дома, на улице и для людей, мало знавших его, казался одержимым.
Однажды вечером Лазарь пришел домой раньше обычного.
– На вот прочти! – обратился к Лизе, протягивая письмо.
Она глянула на адрес. «Рука отца»...
«Дорогой зятек, – писал Федор Федорович, – моя печурка растет не по дням, а по часам, и это, учтите, не гипербола! Если б вы только видели, как работают тайгастроевцы... Мне, старику, заменили здесь без всякого хирургического вмешательства сердце: бьется ретивое, как у двадцатилетнего студента, и я хожу по площадке, не зная устали. Какой это замечательный курорт – новостройка!.. Скоро-скоро, потерпите малость, – и я приглашу вас на праздник. Готовьтесь, товарищи!
А что же это вы того... помалкиваете? Как там со строительством установки на заводе? Я уже подумываю, не промахнулись ли мы: ставили б ее во дворе института и трудились в поте лица без лишних глаз...
Напишите обстоятельно, как идут подготовительные работы, что уже сделано; завозят ли руду? Не думайте, что на четыре тысячи километров у меня уменьшилась любовь к вам... Может быть, в четыре тысячи раз умножилось мое беспокойство за институт, за вашу новую работу...»
Лиза улыбнулась.
– Какой в самом деле у нас с тобой, Лазарь, хороший старик!
Пришла из детского сада Ниночка. Лазарь выбежал в коридор, сам раздел девочку. Подхватив на плечо, внес в столовую.
– Папа! Ты насовсем пришел или уйдешь? – спросила Ниночка серьезным голосом.
– Насовсем.
– Тогда будем играть. А то ты только обещаешь.
– Будем играть.
– Знаешь, что я придумала? Ты будешь дочка, а я папа...
Лазарь рассмеялся.
– Ну какая же я дочка? У меня лысина на голове... а у дочек лысины не бывает.
– А мы это по-нарочному!
Ниночка смутилась. У нее были желтые, очень мягкие волосы, похожие на пух цыпленка, недавно выбравшегося из яичной скорлупы. Да и вся она, кругленькая, подвижная, чем-то напоминала цыпленка.
Ниночка делала бесконечные замечания, требовала, чтобы «дочка» хорошо ела и была послушной. Удивительно, как она все знала, что нравится родителям и что требуется делать дочке...
Потом вместе пили чай.
– Сыграй, Лизанька, что-нибудь, а я тем временем подумаю, – попросил Лазарь после чая.
– Отдохни от дум. Успокойся!
– Понимаешь, мы только-только начали свою дорогу. Ну, скажем: решили итти с тобой мы пешком в Ленинград. И вот дошли до «Динамо»... Путь-то какой впереди... А ведь уже вышли. И уже не дома... И возвращаться не думаем... Ты понимаешь наше настроение? Но это образ. А вот реальная жизнь. Нам выделили средства, мы строим агрегаты. О нашей работе знают в ЦК.
– Все будет хорошо. Верь мне!..
Голос у Лизы был такой спокойный, уверенный, что он подумал: «А в самом деле, что это я порю горячку?..»
– Сыграй, Лиза. Только настоящее. Даргомыжского. С каждым разом я все больше его понимаю. Какой талантище!
Лиза села за рояль.
Ему видна была ее тоненькая шея с глубокой ложбинкой, худые плечики, просвечивавшие сквозь розовую кофточку, худенькие руки. Ему все нравилось в подруге, с которой мог делиться большим и малым, и он благодарил судьбу, что она привела его сначала в институт, к Бунчужному, а затем и в дом его.
Лиза играла, а он тем временем продолжал обдумывать дела института. Установка, на которой проектировалось ведение опытов над получением стали непосредственно из руд, строилась на заводе. Ряд агрегатов сооружали на территории института. Обширная площадка института мало-помалу превращалась в своеобразный завод.
«А ведь старик прав, – подумал он, – было б весьма неплохо, если б установка строилась у нас во дворе. Не потому, что дальше от глаз людских, – в этом старик не прав, – а потому, что сэкономили бы время на поездки, все было бы постоянно перед глазами. Пора заканчивать подготовку и начать технологию...»
И при мысли о непосредственной работе над проблемой, занимавшей сейчас всю его жизнь, он снова испытал волнение.
– Ну, спасибо, Лизанька, спасибо! – благодарил за музыку. – Чудно!
Лиза перешла к нему на тахту.
– Как ты себя чувствуешь? – Он взглянул на часы, было начало восьмого. – Не поехать ли нам в «Эрмитаж»? Еще успеем.
– А что там сегодня?
– Не знаю. Просто поедем и все.
– Нет. Ты так редко с нами...
– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросил он еще раз, привлекая Лизу к своему плечу.
– Хорошо. Скорее бы он у нас появился...
Лиза покраснела от наплыва нежности к существу, которого хотя еще никто не видел, но которое было в доме реальным членом семьи, имело свой характер, свои вкусы, наклонности и жило на равных началах со всеми. Лицо Лизы казалось бледнее обычного.
Лиза рассказала, что уже пошито, что предстоит пошить мальчику (почему-то считалось, что будет мальчик), а он под ее рассказ припоминал свое детство.
Потом ему захотелось рассказать о себе. Он говорил с такой живописной ясностью, что Лизе показалось, будто и она присутствовала с Лазарем всюду, где был он, росла с ним, переносила обиды и удары, боролась и побеждала. И она удивлялась, откуда у Лазаря такая память на давно прошедшее, откуда такое знание чужой души, умение так глубоко заглядывать людям в сердце. Это была интересная история человека двадцатого столетия, на долю которого выпало счастье жить особой жизнью, не похожей ни на какую другую.
И она подумала, что нынешние великие планы социалистического строительства выношены, выстраданы были лучшими людьми еще в годы активной борьбы с самодержавием, пронесены партией большевиков через царские тюрьмы и каторгу, весь трудовой народ готовился к этим великим планам восхождения страны на вершину человеческого счастья, хотя далеко не всем тогда было ясно все это так, как теперь.
Она сказала об этом Лазарю.
– Ленину и Сталину было ясно даже тогда. И их ближайшим соратникам. Партии большевиков было ясно. И вот почему так уверенно они вели корабль революции к победе.
– Какую большую, содержательную жизнь прожило твое поколение! – сказала Лиза.
– Не мое поколение, а лучшая часть его! – поправил Лазарь. – Ты понимаешь, почему нам, большевикам, так все дорого в нашей стране, почему мы нетерпимы ко всему, что мешает окончательной победе, нашему восхождению к коммунизму, почему мы в загривок гоним клячу истории? Столько пройдено, прожито, отдано сил и труда, и вдруг кто-то мешает, тянет за руку назад, трусит сам, других запугивает. По сравнению с тем, что сделано, мне кажется, нам осталось меньше сделать. Только бы не сорвали работу, не навязали новой бойни. И если успеем сделать намеченное, пусть враги кусают себе локти.
И Лизе это было хорошо понятно. Ведь и он, ее Лазарь, вместе с лучшими людьми боролся за то, что составляло цель жизни народа. Его личная жизнь не катилась по проторенной дорожке. Она шла через преграды, которые остановили бы мелкого человека, смирили, обессилили его, но ничего не могли сделать с такими, как он.
И она представляла себе, по рассказам Лазаря, его детство, юность, всю его жизнь, как если б росла с ним.
2
Однажды в конце рабочего дня Лазарю доложили, что его желает видеть один гражданин.
– Кто такой! По линии кадров?
– Говорит, вы его знаете. Фамилии не называет.
– Пусть зайдет.
Окна кабинета выходили на запад, в комнате было много света, но когда на пороге появился этот человек, Лазарю показалось, что в кабинете опустились шторы. Он даже глянул на окна.
Лазарь тотчас узнал его, хотя у посетителя было странное серое лицо, будто он только что приехал откуда-то в телеге и сильно запылился. Это серое запыленное лицо резко контрастировало с белоснежным воротничком и новешеньким костюмом. Плоской формы голова его неустойчиво держалась на длинной шее, напоминающей цветоножку.
– Радузев! Сережка!
Лазарь встал.
Радузев продолжал стоять у порога.
– Чего ж... Ну, заходите... Садитесь.
Лазарь не знал, говорить ли ему «ты» или «вы».
Посетитель подошел к столу и сел в кресло. Долгое время никто не решался начать беседу.
– Рассказывай! Какими судьбами? Давно в Москве?
– Я пришел продлить нашу беседу, – тихо сказал Радузев.
– Какую беседу?
– Пришел принять ваше предложение.
– Какое предложение?
– То, что ты сделал мне в конце декабря семнадцатого года...
– Очень странно. Не помню что-то.
– Ты сказал, что я могу пригодиться. Что не каждого взял бы к себе.
– Все это так, но... Сколько это мы не виделись с тобой, а? С конца семнадцатого?
– Почти...
– Много воды утекло с тех пор...
– А мне кажется, что ни одной капли.
Лазарь насмешливо улыбнулся.
– И вообще... Сам понимаешь, в такой институт, как наш, с улицы не берут!
– С улицы? – Радузева передернуло. Голова его качнулась и некоторое время не могла притти в равновесие.
– Так... Ну, расскажи хоть, где был эти годы, что делал.
– Много рассказывать. Но если хочешь, так нечего рассказывать.
– Все-таки?
– Тосковал... думал... работал...
– Работал? Где?
– Всюду.
– Точнее?
– В Донбассе. И на Урале, в Березниках.
– Что ты в Москве делаешь?
– Только приехал.
– Зачем? Но ты какой-то странный... А? – сказал Лазарь, внимательно присматриваясь.
Радузев усмехнулся.
– И прежде ты разговорчивей был! – наступал Лазарь.
Они помолчали.
– Какая у нас с тобой все-таки различная судьба... Я вот недавно повстречал Гребенникова. Впрочем, ты его не знаешь. Мой старший товарищ и друг. Вспомнили прошлое. Тысяча девятьсот пятый год... Гражданскую войну. Белую Одессу... С ним у меня одна жизнь. А вот с тобой... Кажется, и начинали вместе, и занимались у одного репетитора... и готовились в реальное училище... И вот пути-дороги пошли врозь... А сейчас ты и я – инженеры. Только я – у себя дома, а ты, – извини, Сережка, – будто приживал...
Радузева покоробило.
– Обижаешься? Обижаться не на кого. Только на самого себя... Вот ты вспомнил ту последнюю встречу – семнадцатого года. Я тогда верил, что тебя можно спасти. Пошел бы с нами и не петлял по стране, как затравленный заяц...
– Ты напрасно считаешь меня потерянным и затравленным!
– Да?..
– Против народа я не шел. Войну ненавидел и ненавижу. Не воевал ни с белыми, ни с красными, – сказал Радузев, уставившись глазами в пол.
– Знаешь, Сергей, после той расправы в Грушках вскоре мы заняли город. Мою мать растерзал бандит Чаммер... Старик мой пять дней висел на перекладине...
Лазарь сжал рукою виски.
– Моего ведь тоже... в колодец... – тихо сказал Радузев.
– Я занялся расследованием злодеяний Чаммера. Немцы расстреляли тогда шестьдесят ни в чем не повинных людей. Разузнал все. Как выявилось, ты также имел к этому кое-какое отношение. Я разговаривал с Иваном Беспалько...
Радузев отшатнулся.
– Клянусь святым богом!
– Святым? А кто ходил к коменданту? Я ходил?
– Вызвали, – пошел.
– Сидел, говорят, часа два! Как же: задушевная беседа двух офицеров! О чем только вы могли говорить? Думаю, не о цветочках! И не о погоде!
– Ты прав: не о цветочках и не о погоде.
– Ясно! Удивительная осведомленность немецкого коменданта откуда? Только такой старожил, как ты, мог все разболтать. Против логики не попрешь! Тем более, что ты – человек мягкий...
Радузев вспыхнул и грубо выругался, не обращая внимания на то, что его могли услышать в приемной.
– Вот это в твоем характере ново! – сказал Лазарь, нисколько не обидевшись на Сергея. – Послушай, Сережка! Для других ты – человек с темным прошлым, для меня – прозрачен насквозь. Допускаю, даже уверен в том, что за четырнадцать лет ты мог измениться. И изменился. Но в тот год ты был безвольной тряпкой. Дело прошлое: признайся, использовал тебя тогда Чаммер против нас или нет? Говори, вредил нам?
– Душу мою вымотал этот мерзавец, а совесть осталась со мной!
– Постой, ты слишком поспешно ответил. И витиевато. Так о правде не говорят. Если не использовал сразу, то, может, позже? А? Говори! Я ведь был тебе когда-то другом. И ты мне кое-чем обязан. Может быть, даже жизнью своей... Скажи прямо: кто использовал тебя в борьбе против нас? Ты сам знаешь, живем в какое время: и партийная оппозиция работает, и промпартия натворила бед, и борьба продолжается. А ты – самая подходящая фигура для них...
Радузев горько рассмеялся.
– Я – безвольный человек? Подходящая фигура?.. Плохо же ты меня знаешь, хоть и другом назвался...
Через лицо Радузева прошла тень. Он нахмурился, весь как-то съежился, подобрался.
– Откуда ты взял, что я – вредил? Или что я должен вредить? У меня что, на лице написано? Ты что – сторонник теории Чезаре Ломброзо и разделяешь его дикие взгляды? У меня есть свои странности, но я никогда никому не мешал жить так, как он хотел. И переделывать жизнь не собираюсь.
Убедительный тон Радузева не тронул Лазаря.
– А я сомневаюсь. Кстати, ты к промпартии не имел касательства?
– Никакого.
– Или остался в числе нераскрытых?
Радузев оглянулся на шкаф, стоящий в углу кабинета.
– Постой минутку. У тебя тут нет реактивов?
– Каких реактивов?
– Ну – C2 H5 OH?
– Захотелось спирта? Этого не держу.
– Другие держат. Специально для друзей.
– Не держу.
– Так позвони, пожалуйста, в лабораторию, пусть принесут в мензурке кубиков пятьсот.
– Ты с ума сошел!
– Нисколько. Нас двое. В крайнем случае беру на себя четыреста.
– Нет.
– Как хочешь! – Радузев безвкусно пожевал губами. – Теперь отвечу тебе, Лазарь. Если бы ты не был мне так дорог, я б тебе за твои подозрения морду набил!
Лазарь рассмеялся.
– Видишь ли, мы так долго не встречались, что некоторое излишнее число вопросов, которые я предлагаю, имеет под собой и психологическое и историческое обоснование. Мы слишком хорошо знаем друг друга по прошлому. Хочется знать и по настоящему. Я хочу точно знать, в какой среде ты вращался, какой диффузии взглядов подвергался, – сказал Лазарь.
– Я уже ответил. К чему повторяться?
– Значит, ты в течение четырнадцати лет сидел в глуши подобно куколке? Обмотал себя паутинкой, приклеился в щели или на чердаке и предавался метаморфозе гусеницы в бабочку? Так, что ли, понять тебя должно? А, превратившись в бабочку, выпорхнул на свет? И прямо ко мне?
– Чепуха! В человеческую метаморфозу я верю мало.
– И очень плохо. Скажи откровенно, Сергей, что тебя потянуло ко мне в институт? Он ведь имеет оборонное значение. Институт металлов!
– Я, конечно, за четырнадцать лет кое-чему научился. Многое передумал. Захотелось, в конце концов, на солнечную полянку. Захотелось побыть с людьми. Мне кажется, я созрел для этого.
– Интересно!
– Из вас всех я больше уважаю Гребенникова, хотя многим, очень многим я обязан тебе.
– Вот что? Ты его знаешь, Гребенникова? Встречался? Он тебя тоже знает?
– Нет. Да.
– Что: нет? да?
– Я вас троих все время не выпускал из виду. Держал, как держат в некоторых домах перед иконой освященную в крещенье воду... Я ведь перепуган в жизни, хотя по природе не трус и ничего дурного не сделал ни одному человеку.
– Постой! Ты все время говоришь: троих. Кто третий? И потом ты перевел стрелку на тупик, а я собираюсь ехать дальше. Но, поскольку я весьма мало похож на святую воду, а ты устанавливаешь тождество, давай поговорим и об этом. Что скрываешь за метафорой?
– Вытягиваешь против воли, а потом скажешь: хвастаешь! Ни один человек этого не знает, ты будешь первым, – раз на то пошло.
Лазарь встрепенулся в предчувствии значительного.
– Скажу откровенно, если бы не сознание, что и я кое-что сделал полезное для революции, для моей родины, давно бы лизнул цианистый калий.
– Ну, будет тебе, Сергей, ходить вокруг да около. Рассказывай толком, что же полезное сделал ты для революции и зачем держал нас у себя перед иконой, как «святую воду»? На какой такой случай?
– Выматываешь душу. Отстань.
– Не отстану. Скрываешь?
– Эх, Лазарь... Лазарь... Скажу только, что без уважения, – хоть и крохотного, – без уважения к себе не может жить человек. А чтоб уважать себя, надо иметь святое зернышко...
– Тебе из инженеров не грех в попы податься! Что за зернышко такое? Говори человеческим языком!
Радузев посмотрел долгим взглядом в глаза Лазарю и вдруг сказал:
– Ты не можешь себе представить, как я счастлив, что ты живешь!
– Странно. Почему вдруг такое счастье?
– Потому что ты и есть мое святое зернышко!
Лазарь не мог сдержать усмешки, хотя минута вовсе не располагала к этому.
– То вода... то зернышко... Ничего не понимаю...
Радузев молчал.
– Значит, я твое зернышко? – насмешливо спросил Лазарь.
– Ты! Гребенников! И Журба!
Тогда Лазарь вдруг понял все.
Наступило молчание.
– Договаривай! – сказал наконец Лазарь, тяжело вздохнув. – И довольно мучить меня.
– Я спас вас и счастлив, что никто не знает. Счастлив в душе своей. И этим жил. Это, может быть, хоть немного оправдывало мою человеческую слабость: за то, что я стоял в стороне и не кинулся спасать, не погиб вместе с шестьюдесятью мучениками, которые умерли, как люди, а не сохранили себя, как жалкие трусы, за то, что в тяжкую минуту я ничем не помог отчизне.
Радузев встал. Пот выступил на его лбу. Видимо, признание далось не легко.
– Ты знаешь, что ты сказал! Ты знаешь мое состояние? – спросил Лазарь дрогнувшим голосом. – Если все это так, то я ведь не тебя, Сережку, нашел. Я нашел ч е л о в е к а!
Он положил свою руку на руку Радузева. Хотел еще что-то сказать, но не мог. Оба молчали. Очень долго молчали. Лазарь откинулся на спинку кресла и задумался.
– Да. Не знал. Не думал... Расскажи, если можешь, все.
Радузев взял Лазаря за руку и, заглядывая ему в глаза, сказал:
– Расскажу... Только трудно мне... без спирта... не могу... Если хочешь, поедем в ресторан. Есть такой здесь, не дорогой. «Веревочка»... Знаешь?
Лазарь вызвал машину, они поехали.
3
...К вечеру он выбился из сил и еле волочил ноги. Последняя надежда рухнула: в мастерской жестяника на Канатной услышал то же, что в магазине детских игрушек на Дерибасовской, и в кондитерской на Екатерининской, и у богачей на улице Маразли, и на Французском бульваре.
Но он не сдавался, брел все дальше вдоль каменных громад, одинокий, никому не нужный, злобно косясь на двери.
Двери – как люди!..
Лазарька понял это только в Одессе. Они, как люди, могли улыбаться и отталкивать, быть приветливыми и глухими. К одним он мог подойти и постучаться, от других шарахался в непонятном страхе. Были двери важные, как господин исправник в Престольном, богатые, широкие, с начищенными медными ручками или с ручками из нежнозеленого стекла, в которое охотно заглядывало даже солнце, и были бедные, с копеечными клямками; опрятные и неряхи, едва державшиеся на петлях.
Здесь он узнал, что двери ведут не в жилище, а в сердце человека.
Вечер застал Лазарьку на Старопортофранковской. Итти дальше нехватило сил. Да и итти было некуда. Прямая, как натянутая нить, улица распростерлась перед ним, когда он, переходя с одной стороны на другую, остановился посредине; несколько минут смотрел он, охваченный непонятным чувством, на подвешенные фонари, которые напомнили Сережкины елочные бусы... Со всем этим он расстался навсегда.
Лазарька опустился на камень.
Большой, за десяток лет отшлифованный ногами, гладыш удобно улегся перед порогом, как укладывается пес, зная, что свои перешагнут через него, а чужие не решатся. «Какой теплый», – подумал мальчик, устраиваясь на ночлег.
От ближайшего фонаря падал свет на вывеску, но сейчас Лазарька не видел ни коптящего «греца», ни странной надписи, которая, возможно, привлекла его внимание, заставив перейти улицу именно здесь.
Ночь в мае недолга, – это известно каждому. Если не сгонят, он отдохнет до утра. А утро покажет, что делать дальше. Не так-то легко сломить его упорство: раз Лазарька что-нибудь решил, он от своего решения не откажется. Он никому не доставит радости сказать: «Ага! Так тебе и надо!..»
Он не помнил, сколько прошло времени, пока мирно лежал на горячем камне. Сон не приходил. Лазарька несколько минут смотрел на край вывески, вправленной в металлическую раму, на звездное небо и фонарь, вокруг которого носилась стайка беспокойных мошек. Потом почувствовал чью-то руку на плече. Почему-то вспомнив, как сгоняет оводов лошадь, которая дожидается, пока ее подкуют, Лазарька задергал плечом, но это не помогло. Он повернулся на другой бок.
– Кто ты? Откуда ты? – слышал Лазарька вопросы, но не мог ответить: язык отяжелел, рот не раскрывался.
Его подняли на руки и понесли. Куда? Возможно, это приснилось; было очень приятно лежать на сильных руках и покачиваться при каждом шаге.
Он открыл глаза, когда над головой пробили часы. Прошло очень мало времени, всего несколько минут – так, по крайней мере, показалось ему, и было странным, что в окно уже смотрело утро.
Мальчик поднялся с кушетки.
В небольшой, чисто убранной комнате находились, не считая кушетки, на которой он спал, сундук, застланный ковриком из разноцветных лоскутков, стол под вязаной скатертью и буфетик с посудой; угол занимала печь из зеленого с трещинками кафеля.
И вдруг комната показалась до того родной, что Лазарька задрожал... Сцепив пальцы, он, бледный, с горящими глазами, ставшими очень большими, смотрел вокруг себя, покачиваясь всем телом.
– Проснулся?
Перед Лазарькой стоял худой, с очень белым лбом и внимательным взором молодой рабочий, одетый в сатиновую косоворотку, лоснящуюся на груди от металлической пыли и масла. Каштановые волосы его были отброшены наверх.
– Кто ты? Что с тобой случилось? – спросил рабочий.
Мальчик, засмотревшись, не ответил.
Вслед за рабочим вошли старушка и лысый старик. Все обступили его.
– Как тебя звать? – спросила старуха.
Он ответил. Держался Лазарька независимо, хотя находился среди людей, которым обязан был ночлегом и расположить которых к себе в тайниках души очень хотел.
– Откуда ты? – спросил молодой рабочий.
– Из Престольного.
– Из Престольного? Как же ты это того?..
– Я пришел...
– Пришел? Так до Престольного от нас восемьдесят верст!
– Пришел...
– Зачем ты пришел в Одессу?
– Работать...
– Вот это так! Что же ты умеешь делать?
– Я еще ничего не умею делать. Научусь. Может быть, у вас что-нибудь найдется? Я видел: у вас вывеска.
– Нет, мальчик, – сказал сурово старик с седыми клочками волос вокруг коричневой, почти черной лысины (Лазарька уже внимательно его рассмотрел).– Мастерская у меня р а б о ч а я. Работаю я, работают мои дети. В моей мастерской никогда не работал ни один ч у ж о й человек!
– Я не ч у ж о й! – выкрикнул вдруг Лазарька, ужаленный в самое сердце. – Я не чужой...
Всем своим существом он почувствовал, что если здесь его не возьмут, то нигде более не удастся устроиться на работу в этом городе, где, как ему говорили в Престольном, «никто его не ждал»... Остаться в этом доме, напоминающем родной, среди этих людей, чего б он только не дал!..
– Я расскажу вам... Все расскажу. Не гоните меня. Я буду дрова рубить и воду носить, и что понадобится. Я умею мало есть, очень мало. И я не чужой. Не чужой я! И вы должны взять меня. И никогда не пожалеете...
Лазарька заплакал.
За этой дверью он нашел приют.
Ее не красили лет пятнадцать, ветры и дожди изрыли оспою, но была она очень прочная, сбитая из толстых досок, честная, рабочая дверь. На ночь ее закрывали изнутри на деревянный брус, который серединой заходил за плоский крюк.
