Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
«Как мало меняется человек в жизни... даже голос...» – поймал себя на мысли Штрикер. И ему представился вихрастый мальчишка, с которым он вместе работал на заводе.
– Но тебе сейчас не двенадцать лет! И ты работаешь не у Джона Юза.
Бунчужный зло сказал:
– На тринадцатой годовщине революции люди в воротничках и манжетах сидят за кустами, как махновцы, с обрезами в руках... Это ты считаешь нормальным?
– Истинно русский ученый! Идеалист! Эх... – сказал Штрикер и наклонился к уху Бунчужного, но, покосившись на спину шофера, сдержался.
Долго ехали молча.
– А ты, случайно, не заметил, что у Кобзина и его друзей сегодня лица будто похожи стали? На одно лицо все? Знаешь, я наблюдал: покойники все похожи друг на друга, – сказал Бунчужный.
Штрикер не ответил.
Дома им открыл дверь старик Петр.
– Как дела, юноша? – спросил Штрикер.
После столкновения с Бунчужным было неприятно пользоваться его гостеприимством. «Но не менять же квартиру сейчас!» – подумал с раздражением Штрикер, отшвыривая калоши.
– Дела наши – благодарение богу, Генрих Карлович!
Петр помог гостю снять пальто и подобрал калоши. Бунчужный, как всегда, разделся сам.
– С богом не воюешь?
Желтое, в мельчайших ромбиках, лицо Петра улыбалось приветливо.
– Не в наши годы воевать, Генрих Карлович!
– Чего ж не в твои годы? Вот Федор Федорович воевать со всем миром собрался! И никакие годы его не страшат!
Бунчужный быстро прошел в столовую.
– Как совещание? – спросила Марья Тимофеевна, видя по лицу мужа, что не все благополучно.
Бунчужный поцеловал ей руку и прошел в кабинет.
Марья Тимофеевна вышла навстречу Генриху Карловичу.
– Что случилось? – спросила она гостя.
Штрикер махнул рукой, приподнял брови и смотрел куда-то в пространство.
– Где Анюта, Марья Тимофеевна?
– Уехала с Лизой в город. Обещали вскоре вернуться. Что с Федором? – еще раз спросила она.
Штрикер сел на диван, но не сиделось. Он встал. Вслед громко запели пружины дивана. В аквариуме плавали рыбки, изящно пошевеливая газовыми шлейфами.
Он посмотрел на рыбок, низко наклонившись. Ему показалось, что на стекле сохранился отпечаток женских пальцев.
– Мы немного повздорили с Федором, – пройдет! Кстати, где он?
Марья Тимофеевна принялась разливать чай.
– Пожалуйте!
Генрих Карлович грузно опустился на стул, рывком придвинув его к столу. «Анна всегда поступала, как хотела. Но неужели хоть сегодня нельзя было не срамить перед чужими людьми?» – думал он, беспрерывно мешая чай и слишком громко позванивая ложечкой.
Марья Тимофеевна пошла в кабинет. Федор Федорович лежал на диване, подложив под голову бархатную подушечку.
– Не обращай внимания. У каждого своя жизнь. И своих взглядов другому не навяжешь! – сказала Марья Тимофеевна, разгадав настроение мужа. – Пойдем чай пить.
Бунчужный нашел теплую руку своей подруги.
– Нездоровится. Устал немного...
– Пойдем. И Анна Петровна сейчас придет.
Федор Федорович сел, причесал седой ежик волос тоненьким гребешком. Улыбка была жалкая, как у обманутого.
– Генрих, да?
– Генрих...
– Я догадалась... Он какой-то странный... И чужой...
– Ты меня прости... – начал Генрих Карлович, когда Бунчужный сел за стол. – Каждый сходит с ума по-своему. И упрямство... да, упрямство, конечно, ценная черта ученого. Но настоящий ученый никогда не теряет чувства реальности.
– Да будет вам, кушайте чай! У вас у обоих к старости характер начал портиться, – пыталась успокоить гостя Марья Тимофеевна.
– Мне нельзя стареть! – зло огрызнулся Штрикер.
«Но как он решился жениться на такой молодой женщине?» – подумал Бунчужный.
– Ты меня обидел, не скрою, – сознался Бунчужный. – Возможно, я не умею говорить. И теряюсь. Но с тобой не соглашусь. Никогда. От твоей «философии» дурно пахнет. И я рад, что был на совещании. Ты даже не представляешь, до какой степени рад...
– А почему бы тебе не переехать к нам, в Днепропетровск? Все ближе к родине. Получишь кафедру и так далее. Студенты у нас того... Нет настоящей профессуры. И вообще это не то, что было в наше время. Помнишь? Старый наш Горный имени Петра Великого?
– А ванадий?
– Что ванадий?
Штрикер усмехнулся.
– Снова обидишься. Но дело твое с ванадием, как говорят нынешние студенты, д о х л о е!
Бунчужный вытер лицо платком, совершенно так, как вытирал лоб после обхода лабораторий, когда неудачи шли по следам.
– Ты или ничего не понял в нашей новой жизни, или понять не хочешь. Скорее всего – последнее. Ведь если мы решим вопрос с титано-магнетитами, у нас откроются большие перспективы! Наконец дело даже не только в этом. У тебя я почувствовал что-то такое, что-то такое, чего я понять во всем объеме не могу. То-есть могу понять, но пока не хочу. Это было бы ужасно... Ведь не чужой же ты нам человек в самом деле...
Штрикер махнул рукой, искусственно захохотал и перевел разговор на прежнюю тему:
– С ванадием твоим, повторяю, ничего не выйдет.
– Какой ты колючий! Дай тебе власть! Чего только не натворил бы! – сказал он Штрикеру. – Дохлое! Нет, ты ошибаешься! В нашем деле, как известно, нужны три вещи: смелость, развод с супругой-традицией и вера в успех. О результатах моих работ ты читал в журнале?
– Читал. Ну и что же?
– Как что? Теперь мне надо ставить не опыт плавки, а плавку в производственном масштабе. Ведь лаборатория и производство – области различные не только масштабом работы или методикою процесса. Надо знать, дорогой коллега, диалектику!
Штрикер поморщился.
– Миллион рублей ты, Федор, все-таки сожжешь в печи, а деньги хотя и не мои, так ведь народные!
– Народные? Жалеешь? А я и не знал, что ты против моего способа выплавки титано-магнетитов. Ты – что? Сторонник соли и перца в металлургии?
Бунчужный встал. Он был расстроен, но не хотел этого показывать.
– Знаешь, Генрих, – Бунчужный подошел к креслу Штрикера, – мы давненько не виделись. Забыл я, как ты по-настоящему выглядишь. А вот на совещании присмотрелся. Борода у тебя диковинная! Честное слово! Такой бороды теперь на живом человеке не увидишь!
Штрикер вспыхнул:
– Хватит! Я еще не потерял рассудка! Желаю тебе успехов!
Бунчужный заходил по комнате. Потом, захватив сухарь, отправился к аквариуму.
Несколько ударов пальцем по стеклу, и к углу его собрались рыбки. Федор Федорович бросил крошки в воду.
– У них, я вижу, рефлекс на стук и еду выработан недурно! – заметил Штрикер.
– Как и у тебя на... старый режим!
Марья Тимофеевна улыбнулась. Открылись крепкие, немного желтоватые зубы, и все лицо ее, уже увядшее, в морщинах, сразу помолодело. Рассмеялся и Штрикер.
– А благоверной моей нет... – вслух подумал Штрикер.
После чая все уселись на диване.
– Если хотите, я расскажу вам о муравьях? – предложил Федор Федорович, чтобы не возвращаться более к прежнему разговору.
– А ты все еще возишься с букашками?
– Так вот... Очень интересны муравьи вида Polyergus rufescens. Это рабовладельческие муравьи. Они агрессивны и храбры. Дерутся один на один и с целой ратью врагов. Чертовски храбры! Воины хватают врагов за горло и пронзают их своими кинжалами. Заметьте, что это не аллегория.
– Какой ужас! – воскликнула Марья Тимофеевна громче, нежели следовало.
«А годы идут...» – подумал Штрикер.
– Иногда они учиняют самые настоящие империалистические войны, вторгаются в чужой муравейник и уносят с собой куколок...
Бунчужный подложил вышитую женой подушку под голову и, удобнее устроившись на широком семейном диване, незаметно гладил ее мягкую руку. Но хотя он говорил о муравьях, мысли против желания были далеко, и он всякий раз ловил себя на этом.
«Где же Анюта? – думал Генрих Карлович. – Ни дня, ни ночи покоя...»
– Из куколок выводятся будущие рабы. Несчастные уживаются со своими господами и нянчатся с ними, потому что в домашней жизни эти кровожадные воины абсолютно беспомощны. Они не могут самостоятельно питаться... При передвижении рабы тащат господ на своих спинах...
– Занимательно! – сказал Штрикер, чтоб не молчать.
– Твои муравьи, Федя, очень похожи на тебя, – заметила Марья Тимофеевна. – Не сердись! Но ведь и ты без меня и Петра абсолютно беспомощен. Ты даже не нальешь себе стакана чаю!
– Не хочешь ли ты сказать, что я типичный «рассеянный» профессор? Извини, но это не так! Я не верю, чтобы настоящий ученый мог быть рассеянным даже в быту. Я великолепно помню все, что делаю. И другие должны помнить. Я бы всех этих «рассеянных» лишал кафедры. Честное слово! Чтобы привести в чувство. А стакана чаю не налью себе не потому, что не умею, а потому, что в ту минуту я, вероятно, занят чем-нибудь поважнее.
В двенадцатом часу позвонили.
Вслед за Петром устремился в коридор Штрикер.
Пришли Анна Петровна и Лиза.
– Мы были в консерватории. Какой концерт!
Лицо у Анны Петровны было румяное, глаза блестели. Она и в самом деле была хороша, особенно рядом с худенькой, бледной Лизой, на щеках которой уже появились желтые пятна: она была беременна.
Штрикер обнял Анну и Лизу.
– А мы здесь о вас беспокоимся...
– Сейчас велю чай подогреть! – сказала Марья Тимофеевна вставая.
Анна Петровна отказалась от чая и решительным движением освободила свою руку, которую держал Штрикер.
– Хочется еще музыки, – сказала она, желая продлить радость сегодняшнего вечера. – Сыграемте, Лизочка, в четыре руки. – Она посмотрела на рояли. – Кстати, почему у вас два инструмента?
– Один наш, а другой соседей, – ответила Лиза.
В это время раздался звонок. В столовую вошел Лазарь Бляхер.
– Наконец-то! – без всякого упрека сказал он, обращаясь к Лизе, и стал знакомиться с гостями.
– Где же вы, мадам, пропадали? Я три раза звонил, а мне ответствовали, что мадам в бегах...
Анна Петровна с завистью посмотрела на Лазаря и Лизу. «Счастливые... – подумала она. – У них Ниночка. И вот ждут второго ребенка... И все у них общее. И любят друг друга...»
Она еще раз посмотрела на Лазаря. Он был высок, но не худощав, с резкими чертами лица, острым подбородком, немного больше, чем следовало, выдавшимся вперед. Это его как-то преждевременно старило. Когда он наклонился к руке Лизы и незаметно для других поцеловал, Анна увидела предательскую лысинку, проступившую среди очень еще густых и черных волос.
– Ну что ж, я согласна, давайте играть на двух роялях, – обратилась Лиза к гостье.
Когда женщины сели за рояли – Анна Петровна, как гостья, за новенький «Рениш», а Лиза за старый «Шидмайер», Штрикер наклонился к Бунчужному и сказал:
– Пойдем к тебе. Я все-таки решил кое о чем поговорить с тобой.
Штрикер взял под руку Федора Федоровича, протолкнул в кабинет и плотно закрыл за собой дверь. Голоса в столовой – она же была и гостиной – утихли. Хлопнула выпущенная крышка рояля, скрипнул винт табурета.
Наступила тишина, обычная волнующая тишина перед началом музыки. Потом Бунчужный услышал первые звуки. Играли концерт Грига, его любимую вещь.
– Так вот, вернемся к совещанию... – сказал Штрикер. – Кризис общественных отношений и тот тупик, в котором мы очутились...
– Постой! Минуточку... Как хорошо у них... Ты послушай! Как хорошо... Вот это слышишь? Лиза играет оркестровую партию. А вот Анна Петровна. У них совсем различно звучат рояли... И не потому, что один «Рениш», а другой «Шидмайер». Анна Петровна ведет игру строго. В сущности, так и надо. Красота говорит о себе без слов. Лиза – слишком эмоционально... И, пожалуй, чувственно... Откуда у нее это? И нельзя так! Нельзя так играть молодой женщине. Жене. Матери ребенка!
Бунчужный сидел в кресле, как-то весь подавшись вперед, словно стремился туда, куда звала его музыка.
– Какая музыка! – сказал Бунчужный дрожащим от волнения голосом, когда Анна Петровна вернулась к теме.
– Ты слышишь? Вот, вот это место:
Та-ла-ри-и...
Ту-ла-ти-и...
Сейчас! Ну, еще раз. Вот тема передается второму роялю. Слушай:
Та-ла-ри-и...
Бунчужный запел, но голос сорвался.
Штрикер понял – сейчас с разговором надо обождать. Так и сидели они оба молча, Федор Федорович – растревоженный, ушедший в себя, Штрикер – хмурый, злой. Каждый думал о своем.
– Знаешь, сегодня перед рассветом приснился мне Леша... – сказал Бунчужный, когда музыка кончилась. – Приснился Леша... Маленький... Босой... Бежит куда-то и меня с собой зовет. А я и хочу за ним бежать и не могу, ног от земли оторвать не в силах. А он уходит все дальше, дальше...
– Покойники, говорят, к дождю снятся, – отмахиваясь от дум, сказал Штрикер.
Кажется, музыка и его расстроила. Ему стало холодно. Он принес шарф и несколько раз обвернул им шею.
– Да, какая нелепость! Знаешь, в этом есть что-то глубоко трагическое. Я с большевиками, как известно, не в ладах, но твой Леша...
Бунчужный встал и каким-то другим, насмешливым голосом перебил:
– Не в ладах еще? Что же, они тебя обижают, бедненького?
Штрикер усмехнулся:
– Будем откровенны. И давай, наконец, поговорим по душам. Завтра я ведь уеду. А когда еще свидимся! Скажи, что ты у них нашел? Российская Правда с большой буквы все-таки не здесь!
– Ты примитивен, Генрих, упрям и... слеп! Возможно, я – плохой психолог, плохой политик, раскрыть и объяснить всего не сумею. Но факты передергивать не позволю. И издеваться над фактами не позволю! Хватит!
– О чем ты говоришь?
– Правда, настоящая, человеческая правда, именно здесь. Настоящая правда, а не выдуманная для оправдания ничегонеделания. И это я имею право сказать. После всего. Я имею право! Может быть, кровью своего Леши я приобрел это право...
Глаза вмиг стали красны и как бы припухли. Штрикер не решился нарушить молчания. Бунчужный несколько раз провел рукой по седому квадратику волос, по лбу.
– Да... – Он вздохнул. – Так вот... Надо только поглубже вдуматься во все, что совершилось с Октября и что совершается. Станешь ли ты, наконец, утверждать, что наука и прежде пользовалась таким уважением, как теперь?
Штрикер молчал.
– Станешь ли ты отрицать, что прежде науке препятствовали не только власть имущие, в порядке, так сказать, ведомственного вмешательства, но и сами господа ученые? С каким трудом пробивался родничок оригинальной мысли!.. Вспомни истории с Лобачевским, с Поповым, Седовым, Мичуриным, Циолковским, с нашим дорогим земляком Михаилом Константиновичем Курако! Если ты не в чинах да не в заслугах перед царем-батюшкой, разве мог ты выступить со смелой мыслью, найти поддержку? А те, кто в чинах да заслугах, как известно, со смелой, оригинальной мыслью не очень-то выступали. И идеи наших ученых крали иностранцы, крали самым наглым образом, выдавая за свои. Впрочем, нужно ли об этом говорить? Ты знаешь не хуже меня.
Штрикер вздохнул – губы его при этом уродливо оттопырились – и скучающе проговорил:
– Все это история! И к сегодняшнему разговору никакого отношения не имеет.
– Не имеет? А мой институт! Тысячи других научно-исследовательских институтов? А новые отрасли промышленности? Это – что? История? Разве в старой России была тракторная промышленность? Автомобильная? Авиационная? Станкостроительная? Химическая?
– Ты ослеплен, Федор! – перебивает его Штрикер.
– Нет, я знаю, что говорю. Я нашел свою Правду и никому ее не отдам! Слышишь? Никому!
– А я не верю. Кто в этом виноват? Значит, слабо работала жизнь для моей переделки, слабо работала ваша пропаганда!
– Если бы ты пожелал, жизнь работала бы на тебя!
– Предположим, что у нас теперь есть то, чего не было прежде. Предположим. Но ставил ли ты перед собой вопрос, какой ценой это добыто?
– Дорогой ценой! Знаю. Ценой тюрем и ссылок лучших людей России при царском строе. Ценой гибели многих лучших людей молодой республики в годы гражданской войны. Ценой смерти моего Леши... Ценой величайшего напряжения народа в годы разрухи, в годы восстановления. Но превозмогли все! Я не слепец! Видел, и, может быть, поэтому во сто крат мне дороже все, что приобретено такой дорогой ценой!
– Ты не о том...
– Нет, о том! Мы создаем сейчас огромнейшую промышленность на голом месте, – пусть и дорогой ценой. Но создаем. И создадим! Вопреки бешеному сопротивлению умирающих. Теперь скажи: где такой стройке, – я имею в виду стройку Союза, – где такой стройке прецедент в истории Запада и Востока? Если там создавалась промышленность, так за счет грабежа! Преподлейшего грабежа и угнетения покоренных народов. А мы создаем все сами, своим трудом, своим по́том, своей кровью. На этом наш рост не остановится. Мы обогащаемся огромными знаниями. Приобретаем опыт, а с таким опытом, ты представляешь, что можно сделать? Теперь никакое самое сверхграндиозное строительство не кажется мне невозможным. У нас есть люди и техника. И свои базы. Предстоит дальнейшее укрепление могущества страны. Мы от провокаций, от всяких интервенций не ограждены. Но к этому готовились. И еще лучше подготовимся. И если хочешь знать, ничего не хотел бы, как прожить еще лет двадцать, чтобы увидеть, какой станет жизнь. Думаю, будет она еще более благородной и разумной. И нам позавидуют соседи, как завидуют дряхлые, умирающие старики молодому, здоровому, сильному...
Штрикер нетерпеливо перебил:
– Так может говорить мечтатель, а не профессор с мировым именем!
– Но профессор – прежде всего гражданин своего отечества!
– Ты смешон, Федор! Ты походишь на безусого комсомольца. Мы сейчас на разных полюсах, как ни странно. А ведь десятки лет понимали друг друга. И вот вдруг...
– Да не вдруг! Ах, Генрих... с тобой тяжело... У меня впечатление: стою перед железной дверью. Стучу. Гудит она. Но не открывается... И я не пойму: как ты, выходец из рабочей семьи, пошел вспять? Против народа пошел? Что случилось? Неужели тебя царское правительство купило профессорством и ты, как раб, остался верен ему, вопреки всему?
– У меня свои взгляды на вещи. Мне кажется, что это ты идешь против народа, против логики, а не я. У меня трезвый ум. Я не мечтатель. Жизнь скоро рассудит, кто из нас прав.
– Жизнь уже рассудила! Мы отбили и первую интервенцию, и вторую, и третью. А ведь какую силу бросали против нас!.. И это ли не показатель нашей правды?
Штрикер сощурил глаза и долго рассматривал коллегу.
– Знаешь, после такого разговора тебе, ей-богу, не грех в партию податься! Обязательно вступай!
– Что ж, на это отвечу: о вступлении в партию пока не думал. Мне кажется, надо завоевать право вступить в партию. Мне ведь не двадцать лет. Чтобы вступить в партию человеку в пятьдесят с лишним лет, на тринадцатом году революции, надо сделать что-то большое, заслужить это право.
– Не готов, значит? Не заслужил?
– За пазухой я не держу камня!
– О, ты честен, как... – Штрикер подыскивал пример и, не найдя его, брезгливо махнул рукой.
– Ты – гость, – сказал Бунчужный, – но нельзя оскорблять и хозяина!
Он встал.
– Так... так... Разговору, кажется, конец... – Штрикер похлопал пальцами по колену.
– Ты утопаешь и меня хотел бы затянуть в трясину? Ты, Кобзин, вся твоя компания... О, я понял сегодня многое... – сказал с дрожью в голосе Бунчужный. – И мне противно стало. Я еще думал вначале, что ошибаюсь. А теперь, после разговора с тобой, стало ясно. Все!
– Однако не засиделся ли я? – фальшиво спокойным голосом сказал Штрикер. – Жаль, что нет ночного поезда...
Он вынул свою золотую луковицу, повертел ее в руках и, не глядя на стрелки, заложил снова в карман.
– Я хочу тебе добра. Верь, – сказал Бунчужный. – Порви со старым миром. Прими рвотное. Вырви всю эту дрянь, и станет легче. Тебя поймут, простят, если ты уже и увяз в трясине. Иначе...
– Что – иначе?
Бунчужный помедлил с ответом.
– Иначе будет плохо...
– Угрожаешь? – Он зло глянул Бунчужному в лицо.
– Не только угрожаю, но, если хочешь знать, приведу угрозу в действие!
– Ах, вот оно что!
Штрикер встал, заново обмотал шарфом шею, будто собрался вешаться, и, не простившись, вышел в столовую. Бунчужный посмотрел вслед, но не проронил ни слова.
ГЛАВА IV
1
Зимой, вскоре после совещания в ВСНХ, пронеслась по всей стране волна возмущения против новой вылазки врагов революции, вскрытой на процессе промпартии. Бунчужный ходил злой, ни с кем не разговаривал и избегал встреч даже с Лазарем Бляхером.
Кое-кто из вчерашних друзей и знакомых еще ходил, пряча нос в воротник, когда в институт нежданно прибыл ответственный работник ЦК.
Гость был исключительно предупредителен. Растерявшийся Бунчужный водил гостя по лабораториям, как ревизора, и объяснения давал, как представителю госконтроля. Представитель ЦК это понял с первых слов и, улыбнувшись, сказал:
– Давайте, Федор Федорович, запросто. Говорите, что есть, как другу. Успехи и неудачи ваши.
Бунчужный говорил о работах своих и учеников своих, о целях и задачах института, родившегося по указанию товарища Сталина; он рад случаю показать, чем ответил институт на внимание правительства...
– Тайгастрой – это комбинат широкого профиля, – сказал представитель ЦК. – Последние разведки обнаружили близ Тайгастроя еще и залежи титано-магнетитов. Что, если бы предложили вашему институту построить там печь, провести работы над получением ванадистых чугунов при таежном заводе? Ваше мнение, Федор Федорович?
– Мое мнение? – сказал он дрогнувшим голосом.
Это было то, о чем он думал, чем жил столько лет.
Бунчужный почувствовал, как кровь прилила к лицу и не отходила.
– Мое мнение? Я готов хоть сейчас уехать в тайгу и заняться строительством экспериментальной домны! Я считаю, что только такому заводу, как Тайгастрой, – он поправился: – такому предприятию, как Тайгакомбинат, как никому другому, уместно заняться и моей проблемой. Ванадистые чугуны, ванадистая сталь – еще одна, так сказать, звездочка в этом замечательном таежном созвездии производства специальных сталей. Но... смею ли рассчитывать?
– Ну вот. Мы, кажется, с вами договорились. Вы получите возможность построить доменную печь и организовать филиал своего института при Тайгакомбинате. Ведь это очень, очень перспективное предприятие. Что вы скажете?
Весной тридцать первого года короткая служебная записка из секретариата товарища Сталина решила все...
Ее доставили поздно вечером. Профессор, приказав никому не говорить, что он в институте, немедленно вызвал зятя в кабинет.
Одного того, как профессор шагнул навстречу, Бляхеру было достаточно... Профессор протянул записку.
Ночь прошла незаметно. Потом, никого не тревожа, они потушили свет и, взявшись за руки, шли сумрачным коридором, вытянувшимся перед ними, как труба. Круглое окно в конце коридора походило на объектив исполинского телескопа. Они остановились, удивленные пришедшим одновременно сравнением, и смотрели, как мерцала в небе голубая звезда...
После этой ночи все казалось иным. Вероятно, тогда же впервые в жизни они подумали о том, что к радости, в сущности, надо так же привыкать, как и к печали.
– Зайдемте ко мне! – пригласил профессора Бляхер.
– А Лиза? Ниночка? Мы разбудим их.
– Пойдемте!
Он открыл своим ключом входную дверь. На цыпочках прошли из коридора в кабинет. Но Лиза услышала.
– Ты, Лазарь?
– Я.
– Почему так поздно?
– Я не один...
– Дед?
– Я... я... Спи, спи, дочка!
– Что случилось?
– Ничего. Спи!
Лазарь подвинул Федору Федоровичу кресло, сам сел напротив. Кабинет зятя больше походил на техническую библиотеку: вдоль четырех стен были полки, сплошь занятые книгами, папками, альбомами, и сидеть здесь, среди этого богатства, Бунчужному доставляло особое удовольствие. Переполненные счастьем, оба не решались нарушить молчание.
Вошла Лиза, в пижаме, встревоженная.
– Нет, в самом деле, что такое? Что случилось?
Лазарь взял за руку и привлек Лизу к себе.
– Мы строим свою домну!
– Что ты говоришь? Есть решение правительства?
– Есть! Строим на площадке Тайгакомбината!
И он рассказал обо всем, что произошло.
– Я счастлива! Поздравляю вас. Папочка, я счастлива!.. Родные мои...
Она прижалась к отцу.
– Ну, я пойду... – сказал немного спустя Федор Федорович вставая. – Боже мой...
Он вздохнул и снова, обняв Лизу, прижал ее к груди.
Потом прошел в спальню, наклонился над постелью Ниночки.
– Девочка моя... Твой дед – счастливейший человек в мире. – Поцеловал в плечико ребенка и стоял несколько минут не двигаясь.
Было шесть часов утра. Федор Федорович вышел на крыльцо.
Моросил дождик.
По лицу Федора Федоровича потекли тяжелые капли, седой квадратик низко остриженных волос стал совсем алюминиевым, шляпа обмокла в руке.
Он стоял на крыльце с обнаженной головой и смотрел в небо, по которому, как льдины в талом озере, кружились почти на одном месте облака. Они скрывали восход солнца, но алая полоса ширилась с каждой минутой и все чаще прорывались лучи на землю.
Тогда ко всему, что пришло в эту памятную ночь, прибавилась еще одна радость. Он не видел восхода солнца лет десять!
Согбенный от навалившегося счастья, но весь внутренне собранный, профессор сошел с крыльца. Он пошел вдоль ограды и смотрел вокруг себя с не испытанным прежде любопытством. Чешуйчатая рябь ходила по лужам, из-за строившегося дома тянуло ветерком, пахнувшим сосновыми опилками, мостовая дымилась. У ног Бунчужного запрыгали саговые шарики, но в ту же минуту прорвалось солнце, стало необыкновенно светло, заблестели крыши, словно их окрасили лаком.
Из гаражей выходили первые автомобили, оставляя на асфальте рубчатые узоры шин.
Федор Федорович зашел в сквер. Весенняя липкая грязь облепила калоши. Вытаскивая ногу из глины, пришлось придержать калошу рукой. По дорожке разлились игрушечные пруды: в них отсвечивалось небо и купалось раннее солнце. Профессор вытер о полу пальто испачканные глиною пальцы и повернул к выходу. Но ехать в трамвае этим утром не мог. Он покинул вагон и снова брел медленно, рассматривая все так, словно держал перед глазами лупу.
Он видел, как на крючьях поднимали влажные гофрированные шторы, с нависшими на них каплями, при нем вкладывали отшлифованные от носки в карманах ключи в поржавевшие за ночь отверстия замков, его обнимали теплые потоки воздуха, устремлявшиеся вслед за распахиваемыми дверями магазинов.
Шторы, теплый воздух, нежные зеленые царапины на стекле витрин и все многообразие деталей нужны были теперь, как никогда. Он радовался малейшему поводу и внимание свое отдавал всему, на что падал взгляд.
Благообразный старик низко склонился. Федор Федорович полез в карман и высыпал мелочь на свою шершавую и желтую от кислот ладонь; схватил одну монетку, прибавил вторую, но поймал себя на счете.
Старик склонился ниже.
Бунчужный покраснел. Он сунул все, что имел, оторопевшему человеку, отскочил в сторону и скрылся в ближайшем магазине. Это оказался цветочный магазин.
Девушка расставляла вазончики. Она посмотрела на посетителя, не отрываясь от своего дела. Он не знал, что ему надо, и ему предложили корзину, завернутую в хрусткую бумагу.
– Вам ведь ко дню рождения? Это самый лучший подарок! – сказала девушка, мило улыбнувшись.
«Ко дню рождения...»
Он нес подарок перед собой на почтительном расстоянии, боясь измять и испачкать: бумага была слишком бела и нежна, а девушка сказала, что цветы надо нести осторожно.
Прогулке настал конец. Бунчужный сел в такси. Дома Марья Тимофеевна выбежала на звонок. Она не спала ночь, звонила к Лизе, в институт и на завод; ей ответили, что профессор ушел; она звонила в институт неотложной помощи Склифасовского, – куда угодно... Даже в милицию...
– Но что случилось?
– Машенька, очень хорошо все, замечательно! Подожди, я сейчас!
Бунчужный протянул ей корзину с цветами.
– Ко дню рождения!
– К какому рождению?
– Моему! Твоему! Нашему!
– Ничего не понимаю!
Федор Федорович как был, в пальто и в калошах, прошел в кабинет. Стоя, он сделал запись всего того, что должен был взять с собой в дорогу, словно уезжал сейчас.
– Ванадистые чугуны из титано-магнетитов мы все-таки получим, Маша! – приглушенно, не своим голосом, сказал он. – Случилось самое большое в нашей жизни...
Федор Федорович посмотрел жене в лицо.
– Ты поняла?
– ?..
– Я строю свою домну!
Он встал к обеду с измятым лицом, с мешками под глазами и позвонил на завод. Лазарь Бляхер, продолжавший, несмотря на бессонную ночь, вести работу на заводе, сообщил, что очередной опыт дал те же результаты.
Сомнений не оставалось: дело в шихте и высоко нагретом дутье.
А вечером профессор, вернувшись из института, застал в столовой Анну Петровну.
Бунчужный от неожиданности остановился на пороге.
Бледная, в клетчатой шерстяной кофточке, она выглядела девушкой и совсем по-другому, чем в предыдущий приезд.
Анна Петровна поднялась навстречу Бунчужному.
– Я приехала... У нас горе... Вы должны помочь... Генрих арестован...
– Уже арестован? – Бунчужный покраснел, но тотчас справился с волнением. – Что ж, этого следовало ожидать...
– Федор Федорович, неужели Генрих дошел до вредительства? Не могу этого допустить... Может быть, вы знаете больше меня! Может быть, ему надо помочь? Вы же друг его...
– Был. Поэтому я и сделал все, что нужно было сделать настоящему другу. А враг ли он, там разберутся. И не советую вам вмешиваться в это дело.
– Я давно чувствовала, что он чужой. И не только мне. – Глаза ее налились слезами.
Бунчужный приложил ее руку к своей груди.
– Верьте мне, дорогая, если в нем осталось что-то честное, хорошее, он поднимется. Он станет настоящим человеком.
2
Хотя объем строительства и проектировочные работы не были окончательно утверждены по вине бесчисленных комиссий, Гребенников решил взять ответственность за последствия на себя и велел рыть котлованы под домны, каупера под мартеновские печи и приступил к стройке других цехов. В тайниках души он рассчитывал таким путем скорее вызвать явных и тайных врагов стройки на реакцию, как вызывает врач раздражающим средством глубоко запрятавшуюся болезнь.
«Поставлю их перед фактом, пусть реагируют!»
Это был правильный расчет, и результаты очень скоро сказались.
После возвращения Гребенникова на площадку все почувствовали, что приехал х о з я и н, и многое из того, что не двигалось прежде с места, покорно пошло на поводу.
В глубине души Журба не раз признавался, что кое-что «прошляпил», что в его работе, пока Гребенников отсутствовал, сказывалась кустарщина, что он, как путеец, увлекшись строительством железной дороги, многое пустил на самотек.
Площадка все более и более оттесняла тайгу, вторгаясь в девственный край. Вдоль и поперек изрезали ее котлованы; поднимались стены цеховых зданий. По узкоколейке рабочие беспрерывно подвозили с кирпичных заводов огнеупор и строительный кирпич, складывая под навесы близ доменного и мартеновского цехов. Грохотали бетономешалки, камнедробилки. В подсобных цехах устанавливались агрегаты. Одновременно велось строительство социалистического города: воздвигались многоэтажные здания, разбивались участки под площади, скверы. Часть таежного леса по обоим берегам реки Тагайки Гребенников решил сохранить: здесь, в центре города, должен был быть огромный парк культуры и отдыха.
