Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
– Парню девятнадцать. Посмотришь на него: порывистый, горячий, глаза, как угольки. Поставили его на самостоятельную работу. Обогнал всех, даже некоторых старых арматурщиков. А раньше работал на постройке железной дороги и на котлованах. И там был лучше других. А отец у него из раскулаченных. Смотрит волком.
– Давний знакомый наш! – сказал Николай.
– Так вот этот Коровкин на днях останавливает меня и просит принять в комсомол. «Не рано ли? – спрашиваю. – Отец твой... зубами щелкает...» – «Не рано! – говорит. – Я с отцом навек разошелся, чужой он мне, он с советской властью в ссоре... А меня в комсомол принять надо! За отца я не ответчик!»
– Это так! – сказал Шарль Буше. – У нас, на коксохиме, люди работают при сорокаградусном морозе. И я спрашиваю себя: что движет этими людьми? Заработок? Слава? Сознание важности дела? Конечно, в каждом отдельном случае можно найти и жажду славы, и желание побольше заработать, и глубокое сознание важности строительства. Но в целом это не то. И я, пожалуй, начинаю понемногу понимать, в чем дело.
Гребенников посмотрел на Шарля внимательным взором.
– Новые, другие люди созданы нашим общественным строем, товарищ Буше. Советский строй создал наших людей, воспитал в них любовь к труду, к родине, к руководителям партии и государства. Думаю, что с высоким человеческим началом, воспитанным в наших людях, народ наш сумеет выдержать тяжелые испытания.
– Иначе ничем не объяснишь. Меня этот вопрос всегда занимает.
Потом Шарль Буше подсел к Бунчужному.
– Не помешаю вам?
Профессор посмотрел на Шарля.
– Нет.
Шарль Буше заговорил о строительстве, о жизни в Советском Союзе, о быте. Потом рассказал о своей работе в Петербурге, в котором жил до начала войны с Германией.
– А ваша семья где? – спросил Бунчужный француза.
– В Лионе.
– У вас есть дети?
– Одна дочь... Вот такая... – он показал на Женю.
– Когда дочь такая, то хочется, чтобы жена была такая... – сказал Бунчужный.
Буше обиделся, но воспитание не позволило показать. В свою очередь Буше осведомился о семье профессора.
– В вашей фамилии есть что-то интригующее! – сказал француз. – Что-то казацкое, дворянское.
Бунчужный рассмеялся.
– В моей фамилии столько же дворянского, сколько в фамилии «Королев» королевского...
– Пожалуйте к столу! – пригласила Надя гостей.
Стол предназначался для четырех, уместиться же требовалось восьми. Сели вплотную. Раскрасневшаяся после хозяйственной сутолоки Надя (это была первая краска на ее щеках после болезни) вносила и вносила вкусные кушанья на длинных блюдах. Гребенников нарезал хлеб.
Первый тост достался хозяину. Николай заговорил о стройке, крепко сколотившей коллектив, о дружбе народов и поколений.
Громче всех крикнула «ура» Женя, Шарль Буше встал и потянулся с рюмкой к Наде и Николаю. Женя пила, как мальчик, озорничая. Шарль, чокнувшись с девушкой, задержал свою руку у пальцев Жени. Она посмотрела ему в лицо и рассмеялась.
Потом пили за жениха и невесту, за предстоящий пуск комбината, за лучших людей строительства, за присутствующих.
– За твою новую жизнь, Надя! – сказал Борис и поднялся.
Надя также встала.
– И ты будь счастлив! Нашей дружбе никто и ничто не помешает! А когда к тебе на свадьбу? – спросила Бориса.
Он крепко пожал ей руку.
Профессор Бунчужный, вспомнив что-то из своей небольшой практики, крикнул Наде и Николаю: «Горько!» Но это не дошло.
– Другие времена, другие песни! Второе поколение не знает, что такое «горько», – заметил Шарль Буше, гордясь тем, что он хорошо знает русские обычаи.
Но Бунчужный не сдавался.
– Горько! – кричал он. «Вообще, раз вечеринка, надо петь и целоваться. Так по крайней мере было в мои юношеские годы». Кстати, профессор припомнил, что после немногих, в сущности, рабочих и студенческих вечеринок он во всю свою остальную жизнь не знал, что такое повеселиться непринужденно, среди своих.
Так сама собой родилась песня:
Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus!
Бунчужного поддержал один Шарль Буше:
Песня не удалась.
– Другие времена, другие песни! – еще раз повторил Шарль Буше улыбаясь.
Тогда молодежь запела «Коминтерн».
Заводы, вставайте! Шеренги смыкайте!
На битву шагайте! Шагайте! Шагайте! —
пели дружно, торжественно, под аккомпанемент Жениного концертина.
Этой песни не знали ни Бунчужный, ни Шарль Буше, но мелодию подтягивали.
– Давайте споем теперь что-нибудь такое, что знают все, – предложил Бунчужный.
Сошлись на «Стеньке Разине»... Песня полилась бойко, хотя вначале и не очень стройно. Бунчужный почувствовал вдруг горячую влажность в горле. «Годы... Годы... А давно ли я в косоворотке, подпоясанный шелковым шнуром с кистями, тянул баском, катаясь на лодке?..»
И за борт ее кидает
В набежавшую волну...
После «Стеньки» Женя спела «Средь шумного бала...» Пела она стоя; правая нога была на перекладине кресла, и платье туго обтянуло девичью фигурку.
Шарль не отрывал от Жени глаз.
Но удивил всех на вечеринке Николай Журба. Он поднял рюмку «За поэзию!» и принялся читать Маяковского. Читал пять минут, читал десять.
– Ты, может быть, и стихи пишешь? – спросил Гребенников.
Николай улыбнулся.
– Выпьем, друзья мои, за то, что благодаря мудрости партии, благодаря воспитательной силе нашего строя мы, люди, бывшие в прошлом на разных координатах – политических и социальных, теперь вместе и делаем великое народное дело! – предложил Гребенников.
Это был замечательный тост! Шарль Буше даже растерялся от неожиданности. Бунчужный с восторгом посмотрел на начальника строительства и хлопнул в ладоши.
– Друзья! – воскликнул Шарль Буше. – Пятнадцать лет назад мы не могли бы сидеть за одним столом и говорить, что участвуем в строительстве такого великого дела, как социализм!
– Мне было тогда четыре года... – улыбнулась Женя.
Шарль рассказал несколько эпизодов из сражения на Марне, где он за три дня – с 6 по 9 сентября четырнадцатого года пережил больше, чем за всю предшествующую жизнь.
– Мы отогнали бошей за пятьдесят километров, но чего нам это стоило! Вы видите! Вот посмотрите! – Он наклонил голову и показал тонко сделанный шов на темени. – Двухлетний курс лечения... Трепанация черепа...
Но Женю рассказ не тронул: это ведь не гражданская война! Героизм Шарля был не на пользу революции!
Молодежь попросила Гребенникова рассказать о гражданской войне.
– Пусть вам расскажет товарищ Журба. Мы воевали вместе. И нас однажды на расстрел вели вместе: Журбу, меня и нашего друга Лазаря Бляхера.
Журба отмахнулся.
– Нет, уж ты, Петр, лучше расскажи сам.
– Да ведь я нагоню на вас тоску! Стоит ли?
– Стоит! Рассказывайте! – упрашивала Женя.
Тогда Гребенников рассказал, как их троих повезли на расстрел и как нежданно их спасли.
– И кто нас избавил от смерти, до сих пор разузнать не можем.
От рассказа повеяло такой жесткой правдой, что у большинства сердце сжалось.
Потом рассказал несколько боевых эпизодов, показал на ранение: осколок ручной гранаты оставлен был в руке навечно.
После рассказа никому не хотелось говорить. Война продолжалась, этого никто не забывал, только велась она без пушечных выстрелов, скрытно: в генеральных штабах, в кабинетах министерств иностранных дел, в замках промышленников.
– Ну, вот вы и расстроились, – сказал Гребенников, – а не нужно. Кто не воевал, еще повоюет! Для героизма у нас и теперь сколько угодно поводов и возможностей! Итак, за наши прошлые и предстоящие победы!
– Ура! Ура! —дружно кричали все.
– За мудрость победившего класса и его великих вождей! – поднял бокал Бунчужный.
– За отечественный ванадий!
Когда настроение уравновесилось, Николай еще раз принялся читать Маяковского, Женя под аккомпанемент концертино спела романс «Помнишь ли ты это море...», Митя Шах занялся фокусами: он «выжимал» из ножа воду, отбивал и снова приставлял себе пальцы, угадывал имена и числа; Волощук ловко протрубил арию торреадора.
В три часа ночи в соцгороде и на рабочей площадке погас свет.
– Что за черт?
Журба бросился к телефону:
– ЦЭС? ЦЭС?
Телефон не работал.
Шарль зажигал спичку за спичкой.
– Дайте свечу! Свечу! – приставал он ко всем.
– Свечей никто сейчас не производит. Неужели вы этого не знаете? – холодно отрезала Надя.
– И вдруг все услышали взрыв...
Гребенников пружинил телефонную рогульку, но в трубке покоилась тишина.
– Авария! – сказал он очень тихо, а про себя подумал: «Диверсия...» – провода были перерезаны.
Слово «авария» прозвучало в три часа ночи в темной комнате особенно громко и страшно.
– По цехам! – приказал Гребенников. – Ты, Николай, на ЦЭС, я иду на подстанцию. Свяжитесь со стрелками, организуйте из рабочих охрану! – сказал он так, что все снова почувствовали в Гребенникове начальника строительства.
Митя Шах первый очутился у вешалки, но в темноте долго не мог найти своей шубы. Он разгребал шубы своих товарищей, свалил их на пол, а Шарль беспрестанно чиркал спичками.
Николай Журба затянулся в короткий кожушок, заложил за пазуху наган и вышел из дому.
Такой темной ветреной ночи не было давно. Густой снег засевал пространство, уже в двух шагах ничего нельзя было рассмотреть. Над рабочей площадкой висел странный вой, в истерике надрывалась сирена. Николай насунул поглубже на голову шапку и, пряча лицо от острого ветра, ринулся в темноту.
По дороге до завода было километра полтора; Николай решил сократить расстояние и побежал напрямик, через площадку, лежавшую между соцгородом и комбинатом, хотя знал, что на пустыре находились шурфы и разные выемки: здесь по первоначальному варианту строительства планировалась разбивка одного специального цеха, но потом отказались из-за близости к соцгороду.
Снег, казалось, густел с каждой минутой. Он образовал такую густую сетку, что ее можно было чуть ли не раздвигать руками. Первое время Журба пытался отыскать в темноте знакомые ориентиры: по проезжей дороге коновозчики подвозили к соцгороду, пока не выпал снег, песок и глину; горки того и другого оставались на пустыре; здесь же лежал штабель кирпича. Но, как ни напрягал зрение, ничего сейчас отыскать не мог. Кажется, он сразу же уклонился слишком влево. Николай остановился и прислушался: надрывалась сирена в паросиловом цехе, и несся откуда-то вой...
Он побежал наугад, на звук сирены. На губах таяли снежинки, он с жадностью слизывал пресные капли, утоляя мучительную после водки и консервов жажду.
«Скорее бы добраться... Скорее...»
Время, положенное на то, чтобы быть на месте, истекло. Значит, подстанция и ЦЭС находились где-то здесь. Однако показались очертания строений, которых он никогда не видал на пустыре.
– Что за дьявол! – громко сказал он. Его охватила злоба. Он круто свернул в сторону, и вдруг земля исчезла под ногами.
Инстинктивно распрямил руки. Мимо пальцев проскользнули какие-то прутья. Он ухватился за скользкую жердь и повис... Шапка свалилась. Волосы его стали жесткими, как проволока: он висел на перекладине, которой перекрывался шурф. Еще секунда – и он разбился бы, упав на дно глубокой выработки.
Слыша, как хрустит под тяжестью его тела жердь, Николай, весь мокрый, горячий, точно после бани, стал осторожно скользить в сторону. Была напряженная минута. Наконец он нащупал ногой землю. Рывок – и был спасен.
И вдруг он увидел пламя близ мартеновского цеха. «Проектная контора... Мерзавцы... Что творится!..»
Не думая больше о своем приключении, он что было силы побежал на огонь, который освещал западную сторону площадки.
В ту же минуту дорогу его пересекли трое, убегая к реке. «Подозрительно!» – подумал Николай и крикнул:
– Стой! Стой! Стрелять буду!
Никто не остановился. Уже можно было различать, что делалось вокруг. Николай побежал за высоким человеком, юркнувшим ранее других в сторону, к штабелю кирпича. Тогда вместе с розовым пламенем и сухим стуком Журба ощутил удар по левому локтю.
«Стреляет, гадина!» – подумал он и, насколько мог, ускорил бег. Черное пятно притаилось за штабелем. Николай налетел. В него еще раз выстрелили в упор. Пуля задела бок. Журба навалился и со всего размаху ударил бандита рукоятью револьвера по голове. Тот упал. Николай вцепился и в азарте ударил еще раз, уже на снегу. Потом вытащил из его судорожно сжатых пальцев револьвер.
Лежачего человека узнать трудно, особенно если у него закрыты глаза. Журба сел. Дышал часто-часто. Когда отдышался, подумал, что самое трудное теперь – это притащить оглушенного к ближайшему посту. Попробовал волочить по снегу. Сил не стало. Тогда он снял с себя кавказский поясок, связал бандиту руки за спиной. Поясным ремнем связал ноги, потом обыскал его: в одном из карманов нашел электрический фонарик. Журба направил пучок света на лицо и узнал инженера Грибова, бывшего главу конторы «Рудметаллстрой», ныне начальника проектного бюро комбината.
– Вот ты каков! Подлец! – Николай ударил его по лицу.
Когда добрался к месту пожара, огонь метался по зданию проектного отдела. Ноги у Николая дрожали, как после болезни, не унимался простреленный локоть, болел бок. Он повел стрелка к Грибову, потом снова возвратился на заводскую площадку. Кроме команды пожарных, тушили пожар рабочие. Вода не подавалась, гасили огнетушителями, снятыми с лесов, тушили и снегом, вырезывая лопатами большие кубы. Электростанция не работала, мартеновцы освещались гигантским костром, в который превратились склады и строение проектной конторы.
– Самое ценное: проекты работ второй очереди комбината спасены! Мы вырвали из огня мозг стройки! – рапортовал возбужденный Митя Шах. Голову и руки Шаха покрывали мокрые тряпки. – Мы вытащили шкафы и организовали охрану. Там все полито керосином...
Несмотря на мокрое тряпье, у инженера были сожжены брови и волосы, от него пахло копченым окороком.
– Но что с вами? – спросил Митя, только теперь увидя пораненное лицо Журбы. «Несколько часов назад этот человек читал Маяковского», – подумал Митя и потянулся душой к Журбе. – Вы ранены?
– Меня укусила собака!.. Где Гребенников?
На кожушке Николая виднелось маленькое отверстие, сзади торчал выхваченный кусок кожи. То же самое было и на локте. Журба пошатнулся и чуть не упал. Митя Шах обхватил Журбу, но Николай пересилил себя, прислонился к столбу и сказал:
– Не беспокойтесь! Продолжайте тушить пожар. Соберите рабочих, усильте охрану чертежей и имущества. Я пойду в ЦЭС.
– Я с вами! Позвольте мне! Вы упадете!
– Я поручаю вам самое ценное! – строго сказал Николай и ушел, придавливая кулаком раненый бок. Но едва прошел несколько шагов, как из темноты вынырнул Гребенников.
– Где ты пропадал? Что с тобой? Они вывели из строя генераторы... Я арестовал пятерых... А здесь? Удалось хоть что-нибудь спасти?
– Чертежи спасены. Я поймал матерого волка...
Он задыхался. Пот ручьем стекал по его худому лицу.
– Кто это?
– Грибов!
В это время Ярослав Дух с коксового привел какого-то парня.
– Поймал на горячем: резал провода! Меня не проведешь! Я знаю, как принять меры!
Дух держал металлический прут, а на лице парня чернели полосы. Видно, Ярославу пришлось-таки принять меры...
8
Свое ранение Журба переносил на ногах. От болей, не покидавших ни днем, ни ночью, он исхудал, издергался и часто без всякого основания накидывался на людей.
– Ты – как заряженная лейденская банка! – сказала ему однажды Надежда. – Коснуться нельзя! Я еще раз прошу тебя лечь в больницу. Ну, сделай это хоть для меня...
Николая трогала нежная заботливость Нади, ее с каждым днем все более крепнувшее новое чувство, – новое, потому что в нем были и дружба, и уважение, и простота, и горячее желание доставить друг другу радость.
Памятная ночь заставила призадуматься многих на стройке. Гребенников понял, что далеко не все меры защиты были приняты на площадке, хотя та телеграмма зама, которую он показывал Серго, открывала глаза не только на неполадки со строительством, но и на какие-то возможно новые тактические пути борьбы, принятые оппозицией, пусть даже и сложившей оружие на глазах всех.
Арест Чаммера – Августа Кара, последовавший после заявления Лазаря Бляхера, позволил раскрыть гнездо шпионов и диверсантов, но, видимо, другие гнезда были законспирированы еще глубже.
– Конечно, – признавался Гребенников, – у нас, на площадке, было достаточно благодушия...
– А я тебе не говорил, что ты переоцениваешь свои педагогические способности? – говорил Журба. – Гигантский размах строительства сделал из тебя романтика, малость притупил твою бдительность... Впрочем, я напрасно наваливаюсь на тебя. Может быть, больше всех повинен во всем этом я.
– Ну считаться нам сейчас – кто больше виноват, я или ты – не приходится. Виноваты оба, – говорил Гребенников, шагая по своему кабинету. – В каждой большой работе возможны просчеты. И мы исправим их. Но, знаешь, Николай, нет худа без добра. Если хоть один из колебавшихся стал после этой ночи тверже на свои собственные ноги и пошел с нами, если хоть с одного из подозреваемых можно снять пятно подозрения, это уже не мало.
Журба требовал удаления со строительства всех, прошлое которых вызывало сомнения.
– Нечего сейчас деликатничать! – жестко говорил он, поправляя перевязь на больной руке. —Мы не так бедны, у нас выросли свои люди. Нам незачем засорять строительство чуждыми элементами. На таком строительстве, как наше, работа должна считаться делом особой чести! Пусть каждый смотрит на свою работу здесь, как на особое к нему доверие, особую награду. Я хочу, Петр, пересмотреть кадры, тщательно почистить их.
– Согласен. Только учти, Николай, – дело это деликатное: надо быть очень внимательным, чутким, действовать обдуманно, спокойно, чтобы не наломать дров. Одних анкетных данных тут мало, подходи к человеку всесторонне, – советовал Гребенников. – Не решай ничего сгоряча. Да почаще заходи ко мне, сложные вопросы будем решать вместе.
Дней пять спустя после диверсии Журба зашел в мартеновский цех.
– Где инженер Шах?
Ему указали. Он прошел к группе. Дмитрий, как всегда, приветливо снял шапку.
– Мне надо с вами поговорить, товарищ Шах. Тон был строго официален. Кровь ударила Мите в лицо и не отходила. Они прошли в сторону. Журба был раздражен и с трудом владел собой.
– Ваш отец – белый эмигрант? Почему вы скрыли это от меня?
Митя побледнел.
– Я не скрывал. Откуда вы взяли? Об этом известно институту, известно из моих анкет, известно моим товарищам: Коханец, Волощуку.
– А мне вы сообщили?
Шах замялся.
– Нет. Но... вы никогда об этом не спрашивали...
– С секретарем партийного комитета вы должны были сами поговорить. По собственной инициативе.
– Мне не пришло в голову...
– Вы и теперь продолжаете поддерживать связь с родными?
– Нет.
– Нет? – с подчеркиванием спросил Николай, как если б у него были данные думать иначе.
– Нет!
Журба ушел. Митя заметался по цеху. Цифры, расчеты, задание бригадам – все спуталось. Он никогда не видел Журбу в таком состоянии. Значит, случилась беда. Но что? Об отце он не знал ничего вот уже одиннадцать лет. И Митя решил поговорить с Гребенниковым.
Выйдя из мартеновского цеха, Журба пошел в сторону, по тропе, круто спускавшейся к котлованным выработкам под цехи второй очереди. День выдался ясный, лежал глубокий снег, искрившийся огоньками, и весь завод в снегу, среди тайги, казался сказочным. Но Николай не замечал этой красоты. За последние дни он чувствовал себя совсем больным, хотя и не показывал виду. Он осунулся, пожелтел. Сейчас ему можно было дать не меньше сорока.
Авария выбила его из обычной рабочей колеи, из состояния спокойного равновесия. Чувство вины за случившееся не давало покоя. Он проверял себя, свою партийную работу за два года и находил все новые и новые ошибки. Вот и сейчас он сделал ошибку.
«Разве правильно я поступил с Шахом? Сам не нахожу себе места и других с толку сбиваю. Шах всегда был на глазах. Честный парень, хороший инженер».
Журба вспомнил Шаха в ночь аварии – покрытого мокрыми тряпками, обожженного, но радостного, возбужденного. «Ведь это он спас проекты... Нет, прав был Петр. Тут надо действовать обдуманно, спокойно...»
Журба снова стал перебирать в уме последние события.
Захваченная на площадке банда, как оказалось, принадлежала к глубоко законспирированной правой и «левой» оппозиции, связавшей себя с германскими и японскими империалистами и с недобитками из «промпартии». Оголтелая банда диверсантов и убийц глубоко запустила щупальцы в различные организации и готовилась нанести Советскому государству удар в спину.
«Так вот оно что... – думал Николай. – От политических платформ и платформочек в объятия к фашизму! В объятия ко всем, кого можно использовать в качестве кистеня, финки или заржавленного обреза! По боку политические дискуссии! Кепку на глаза, воротник кверху, нож в кулак – и в темную ночь!..»
Журба окинул взором рабочую площадку и ощутил такую любовь ко всему, что открывалось глазам, любовь к людям, к их труду, к сооружениям завода, что горло перехватила спазма... Он мысленно представил себе Советский Союз, многочисленные стройки, весь многомиллионный коллектив, преданный делу социализма. Великий вождь стоял на государственной вахте, и каждый был уверен, что он проведет корабль сквозь любой буран.
Журба увидал Сталина таким, каким видел тогда, на конференции хозяйственников. Сосредоточенный взгляд его выражал мудрость, волю, предвидение опасностей, знание, что надо делать каждому в эти суровые годы решительной схватки с остатками разгромленных классов и с теми, кто их поддерживал. И захотелось выступить сейчас перед заводским коллективом, рассказать о великой ответственности каждого за порученное дело, рассказать какими-то особенными словами о том, что самым главным было и самым главным оставалось выполнить досрочно задания партии и государства по пятилетнему плану, что этому высокому делу должны все отдать себе до конца. И что только тогда мы оградим молодое Советское государство, если заранее предвидеть будем неизбежность нападения и заранее подготовимся к схватке.
Журба припомнил свой приезд на площадку и прошедшие с того времени два с лишним года. На таежном пустыре красовался завод накануне пуска. Стоял социалистический город. «Какой огромный труд вложен в это! Но то, что создают, воздвигают миллионы, могут разрушить единицы. Насколько теперь должна была повыситься бдительность!»
Из допроса Чаммера и других арестованных он знал, что члены шайки находились и на других предприятиях. Там сейчас также шло вылавливание скорпионов. Но можно ли поручиться, что на Тайгастрое выловили всех? Ведь если враги действовали и на мелких предприятиях, то такой объект, как Тайгастрой, должен был привлечь их особенное внимание: одна из крупнейших опорных баз на случай войны, завод специальных сталей. Значит, надо еще и еще усилить внимание к людям и их жизни, изучить их, усилить чистку; воспитать в каждом политическую бдительность, чтобы враг был распознан до того, как он выпустит свои ядовитые когти. «Конечно, – думал он, – чистка требует большой проницательности и самой тщательной проверки малейшего подозрительного факта. Политическая острота должна сочетаться с анализом всего того, что обращает на себя внимание. Наряду с врагами, ловко прятавшими свое подлое лицо, были ведь на площадке и просто малограмотные в политическом отношении люди, которые болтали всякую чепуху, не ведая, какой вред этим приносят. Политический работник не должен терять самообладания ни при каких трудностях. На замешательство, на панику не рассчитывают ли бандиты? Разве врагу не наруку вызвать в наших рядах страх? Ссору? Внести сумятицу, посеять круговое недоверие? Оттолкнуть сочувствующих? Расстроить аппарат управления? Конечно, это было так».
Вечером он возвращался домой. Сквозь освещенные окна красных уголков видно было, как народ занимался в кружках, в политшколах. Он зашел в доменный цех и сел на крайнюю скамью. Инженер Волощук вел собеседование о пятилетнем плане. Он говорил о том, что даст выполнение плана в области промышленности и сельского хозяйства, насколько улучшится материальное положение трудящихся, насколько возрастет военное могущество советской державы, какую злобу вызывают наши успехи у врагов и какую надежду вселяют наши успехи в среду трудящихся всего мира.
Журба остался доволен. Он вышел во двор и остановился возле окна, сквозь которое видно было, как занималась с комсомольцами Надя. «Не буду мешать ей. Если зайду, это может смутить ее».
Проходя мимо мартеновского цеха, он снова вспомнил разговор с инженером Шахом и остановился. «Неужели моя подозрительность переросла границу? Неужели я поддался гнусному чувству сплошного недоверия? В чем его вина? Если я действительно не знал, что отец его – эмигрант, то в этом сам и виноват. Почему поздно поинтересовался? Не заглядывал в анкеты?»
Следовало сейчас же исправить ошибку, не щадя собственного самолюбия. Журба поднялся на помост, откуда шла кладка печей. Инженер наблюдал за работой, вид у него был мрачный, насупленный.
– Я на минутку оторву вас от работы!
Увидев Журбу, Шах снова заволновался.
– Расскажите все-все о себе! – сказал Журба, садясь на кирпичах, в стороне от людей.
Митя стал говорить анкетным языком с чувством обиды, погасить которую не мог. Журба остановил его.
– Я просто хочу ближе познакомиться с вами. Вы сами видели, что произошло на площадке. А каждому советскому человеку дорого то, что создано трудом коллектива.
– Я понимаю, – сказал Митя. – И в моей личной жизни нет ничего дурного. Я не могу отвечать за поступки родителей, с которыми не поддерживаю никаких отношений. Всю мою биографию вы можете проверить, она на виду. А с отцом я расстался, когда мне было пятнадцать лет... Отец был инженером на заводе Шадуар в Екатеринославе. В тысяча девятьсот девятнадцатом году он решил с мачехой бежать за границу вместе с отступающими белогвардейцами. Я отказался ехать с ним и в день его отъезда убежал из дому. Где он, жив ли, я ничего не знаю.
Митя остановился.
– Мне трудно было сначала одному. Я поступил на завод Петровского чернорабочим. Ну и стал работать, расти, окончил рабфак, институт... Все эти данные есть в моей биографии. Вы можете проверить каждый день моей жизни... Я не обижаюсь на вас. Ваш долг знать каждого человека. Не обижаюсь, хотя мне больно...
– Я хочу знать каждого человека Тайгастроя не только по данным анкеты. Вы поймите, товарищ Шах, что бывшие люди, разные там помещики и фабриканты, кулаки, расползлись по уголкам, чтобы исподтишка клеветать на нас, резать провода, засыпать песком подшипники, путать марки огнеупора, выводить из строя генераторы. «Идеологи» этой банды делают последнюю ставку. Они ничего не теряют, потому что все уже потеряно ими давно.
Митя внимательно слушал, опустив голову, как школьник. Наконец он сказал:
– Мне очень тяжело, если вы в тайниках души причисляете меня к «потенциальным» врагам только потому, что мой отец эмигрант.
Журба прислушался к самому себе.
– Вас? Нет. Вас я не причисляю. Поэтому так откровенно говорю. Если вас обидело мое внезапное вторжение, простите. Я поступил правильно, хотя, может быть, и не совсем чутко. Еще раз говорю: я не хотел вас обидеть, но узнать вас глубже – мой долг. Я верю вам. И вы, как каждый советский человек, должны помочь нам распознавать врагов до того, как они себя активно обнаружат. Это такой же долг инженера, служащего, рабочего, как и производственная работа.
Они расстались. Камень свалился с сердца Мити. Он пошел к бригадам, гордясь тем, что мартеновцы шли впереди других и что в этом была частица его труда, как начальника участка.
Когда Журба подходил к воротам, его встретил Роликов.
Был он, как всегда, недоволен чем-то; в длинном своем пальто на вате показался Журбе куцым, как подросток.
– Хорошо, что встретил вас, товарищ Журба.
– Что случилось?
– У меня конфиденциальный разговор.
– Вы не в соцгород?
– Нет.
– Я вас слушаю.
– В доменном цехе слишком высокие темпы. Это всем нравится. Но на этом легче всего сыграть врагу. Темпы высокие, значит качество низкое. Кладка огнеупора имеет свои законы. Быстрота кладки печей и кауперов даст себя знать. Помяните мое слово. Я не боюсь об этом говорить, хотя сейчас многие поджали под себя хвост. Мне хвост незачем поджимать. Говорю по своему разумению старого инженера, по своему многолетнему опыту. При задувке печей все наши темпы могут вылезти боком. Профессор Бунчужный – мечтатель! Кроме своего ванадия, он ничего не видит в жизни. Пользуюсь случаем в этот тревожный час обо всем сказать вам, как представителю партии на заводе. Говорю заранее, пока есть время и возможности принять соответствующие меры. На эту тему я в свое время говорил с Гребенниковым, но результатами разговора я не удовлетворен.
Журба внимательно выслушал инженера.
– Что вы предлагаете?
– Повторяю: на скорости легко могут играть вредители. Самая эффективная и в то же время самая безопасная игра. Дело ведь не только в том, чтобы стояли печи и каупера. Нужно, чтобы они работали. И работали не один год.
– Что вы конкретно предлагаете?
– Я предлагаю не торопиться там, где время позволяет. Это раз. Я предлагаю на всех объектах ускоренной стройки предельно усилить технический контроль. Это дело надо поставить в прямую зависимость: чем экстренней ведется стройка, тем строже контроль, тем гуще контроль.
– У вас есть конкретно разработанный план стройки вашего цеха с учетом вот таких требований?
– План? Готовый план? Могу завтра же представить.
– Тогда я попрошу вас заняться этим вопросом. Когда исполните, обсудим.
«Это следует обдумать, – сказал себе Николай, когда они расстались. – Конечно, можно вредить и за счет чрезмерной осторожности и из чрезмерного желания добра. В каждом отдельном случае надо знать, от кого исходит предложение и что оно может дать...
Но, о чем это я думал? – спросил себя Николай, вспоминая ход мыслей, нарушенный встречею с Роликовым. – Да, главное знать людей. Активных, сознательных, так сказать, «идейных» врагов у нас, конечно, не много. Но натворить эти единицы могут столько, что миллионам трудно будет исправить зло. Значит, миллионы не должны допустить самой возможности причинить себе это зло».
Домой он пришел поздно. На столе лежала придавленная прессом записка: «Зачем ты скрываешь от меня свое состояние?..»
Он снял телефонную трубку. Надежды в доменном цехе не оказалось, занятия с комсомольцами она окончила, не нашел ее и у Жени Столяровой.
«А ведь в самом деле я сейчас, как лейденская банка! Надо избавиться хоть от физических болячек».
На стуле стояла лампа, собирая зеленым абажуром свет на брошюру. Это были материалы о пятилетнем плане. «Должно быть, Надя читала, готовясь к занятию».
