Текст книги "Тайгастрой"

Автор книги: Николай Строковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Он взял ее на руки и целовал в шею, такую теплую, мягкую.

– Ну, оставь дедушку! Мы лучше приедем к нему все вместе. С папой.

В последнюю минуту, когда профессор поцеловал Ниночку, инженер Бляхер сказал дрогнувшим голосом:

– Дождались, Федор Федорович... Помните наши мечты?.. Сколько лет...

Профессор потряс руку Лазарю.

– Если серьезно говорить, – еду и не верю! Честное слово. Еду и не верю!

Они вдруг поцеловались, по-мужски стыдливо и трогательно.

– Я рад, что у вас теперь развязаны руки. Пойдете своей дорогой, – сказал Бунчужный.

– Упрек? – Лазарь пытливо заглянул профессору в глаза.

Бунчужный грустно покачал головой.

– Нет... Но две жизни прожить нельзя... И логика – есть логика. А чувства – есть чувства... То, что вчера считалось в науке великим, сегодня заслоняется новым, еще более великим, и хочется в этом великом сделать что-либо новое... А тут жизнь кончается... Да... Ну, желаю вам счастья, от души желаю! Привет коллегам! И идите, хватит этикетов!

Федор Федорович поспешно поднялся по ступенькам в вагон, как бы прячась от самого себя.

Пора, когда человек прижимается к стеклу вагона и оглядывает каждый отбежавший телеграфный столб, каждую железнодорожную будку, прошла давно. Почти всю дорогу Федор Федорович пролежал на диванчике, прикрывшись пледом.

Он заново проверял свою работу над титано-магнетитами, мысленно пробегал расчеты по конструкции новой печи, видел эту печь уже построенной, на ходу выдающей ванадистый чугун...

Перед всеми своими коллегами, друзьями и противниками, перед государством он взялся теперь решить проблему, которая имела народнохозяйственное значение и в которой далеко не все еще было технически и технологически доведено до конца.

Высокую ответственность взял на себя он, его институт. Это требовало такого напряжения сил, такой собранности, при которых никакие иные дела, кроме основного, не могли иметь сейчас места.

От проблемы титано-магнетитов он мысленно переходил к строительству всего комбината, взвешивал и оценивал те, в сущности, немногочисленные и общие факты, которые были ему известны, и намечал предложения уже как главный инженер Тайгастроя: назначение на эту должность (формально он назывался техническим директором), подписанное наркомом Серго Орджоникидзе, лежало у него в бумажнике.

Предстояло очень много работы, может быть, гораздо больше, чем он предполагал; но это не пугало. Хотелось скорее прибыть на место.

Однажды ночью он проснулся после какого-то тяжелого сна, весь в поту, с сильно бившимся сердцем. И было потом очень тяжело лежать под своим пледом, перенесшим за много верст теплый запах дома, лежать на мягком матраце, в тихо покачивающемся спальном вагоне.

«Что такое приснилось?» – спрашивал он себя, силясь восстановить сон.

Извилистая тропка увела его далеко назад, в детство и юность.

Он видел деда, старого каталя, такого закопченного, что никакая баня не могла избавить от черноты; видел отца, забитого нуждой горнового, такого же черного и задымленного, как дед, и себя, носившегося по заводу с анализами плавок, и мистера Ченслера, начальника химической лаборатории, старого англичанина, не раз трепавшего за вихры. Отрочество – за столом с кранами, колбами, бюретками и пробирками; потом первые самостоятельные анализы, подготовка к экзаменам в реальное училище, экстернат, изумительная память (хотя бы четверть иметь сейчас!), студенческие годы, разделенные пополам с работой на заводе. Отца уже не было в живых, бремя семьи легло на самого старшего – на него: тяжелая, без улыбки, жизнь, всегда в нужде, в обидах, в кровной обиде на барчуков, на всякую безмозглую белоподкладочную дрянь, столько раз коловшую глаза за то, что был «кухаркиным сыном»...

Он вспомнил и свое «бегство» из Москвы в Николаев, постыдное, малодушное, ставшее, как ему казалось, причиной гибели сына. Тревогой и страхом за жизнь сына наполнены были его дни в Николаеве. Все рвалось тогда с бешеной силой половодья, рвалось, разбивалось в щепы, а он в те великие дни революции не только не пошел вместе с сыном, а бежал в тишину, в глушь и хотел, укрывшись от бурь, творить какую-то свою кабинетную науку. Помнилось все. До мельчайших деталей.

...В январе двадцатого года ударили жестокие морозы. Днепровский лиман и Ингуло-Бугский плёс затянул плотный, толщиной в аршин, лед.

Профессор возвращался домой после уроков.

На углу Никольской и Наваринской Федора Федоровича задержала цепь юнкеров: вывозили на грузовике, охраняемом мотоциклистами, арестованных.

Машина буксовала задними двойными колесами, комья сухого снега летели на тротуар.

И вдруг профессора что-то ударило в грудь. Он отскочил в сторону. Но не от неловкого прыжка стали слабеть у Федора Федоровича ноги и оплеснула щеки бледность, и сердце оборвалось в пустоту. На грузовике в кольце охраны увидел он родное лицо. Леша, мальчик, стоял в разорванном пальто, черный, без шапки, с зелеными пятнами на висках, худой, и задумчиво смотрел вдаль.

– Леша! – крикнул профессор, простирая руки. – Мальчик! Леша! Леша!

Машина уже переваливалась с колеса на колесо и выбиралась из рытвины. Леша увидел безумные отцовские глаза... Он что-то выкрикнул в ответ, пытаясь утешить... какая-то особая улыбка осветила его лицо. В ту же минуту машина рванулась, – улыбка угасла в бесконечной тоске. Профессор увидел связанные за спиной дорогие руки...

Такую вот чашу пришлось испить, чтобы избавиться от иллюзий, с которыми не мог итти вперед. Понадобилось много лет самого тяжелого труда, чтобы искупить хотя бы перед самим собой совершенные ошибки, родить в себе нового человека.

За Казанью поезд вошел в полосу дождей, стекло покрылось зернистыми каплями, точно его вымазали икрой. И снова землю обнимали теплые солнечные лучи.

Утомившись от лежания, Федор Федорович уходил в коридор, не отрываясь смотрел на поля, закрашенные яркой зеленью, на селения и станции, залитые ночью лунным светом.

Урал, Сибирь встречали новыми поселками, мачтами высоковольтных передач, трубами заводов, колосившимся хлебом. Он рассматривал овраги, набегавшие под самое железнодорожное полотно, глядел на полевые цветы, на белоствольные березки.

В вечернем свете чернел лес, лежавший вдоль железнодорожного полотна, паровоз сильно дымил, но в задних вагонах этого видно не было, клубы густого дыма катились между деревьями, и казалось, что лес горит.

Остановки за три до Тайгастроя в спальный вагон вошел высокий гражданин в шелковом прорезиненном пальто. Лицо пассажира показалось Бунчужному знакомо. «Где я его видел?»

Гражданин заглядывал по очереди в каждое купе, ни к кому не обращаясь и никого ни о чем не спрашивая. Встретившись в коридоре с Бунчужным, он остановился и приподнял фетровую шляпу.

– Профессор Бунчужный?

Федор Федорович поклонился.

– Если не ошибаюсь, товарищ Гребенников?

Они горячо пожали друг другу руки.

– Какими судьбами?

– Выехал встречать вас.

– Ну, спасибо, спасибо! Вы меня просто растрогали! И совсем не надо... Я же предупреждал... еще тогда, в феврале... Зачем это!..

– Дружески! И долг хозяина!

– Спасибо! Зря оторвались от дела. Как же вас величать по имени и отчеству?

– Родился как Петр Александрович Терехов. Фамилия Гребенников – от первого нелегального паспорта; как Терехова, меня почти никто и не знает.

– Ну, рассказывайте, дорогой Петр Александрович, что у вас на площадке. Рвался к вам... трудно описать...

Они прошли в купе, сели друг против друга. В купе было еще два пассажира, но Бунчужный и Гребенников видели только друг друга и беседовали, словно наедине. Испытывая особую приязнь к Гребенникову, о котором столько хорошего слышал в Москве, Бунчужный радовался тому, что судьба привела его строить домну на площадке Тайгастроя и что решение проблемы будет связано с именем такого человека, как Гребенников.

– Помните то совещание у Григория Константиновича? – спросил Бунчужный. – Мы сидели с вами рядом. Я от совещания этого начал счет своему новому веку. Это был, так сказать, день моего рождения!

Гребенников улыбнулся.

– Поймите меня, Петр Александрович, многие из нас, стариков, видят подлинную науку только в решении сугубо теоретических вопросов. Я не принадлежу к этому числу, возможно, потому, что на своей рабочей спине знаю, что может дать наука практике нашего производства. Но мы как-то засушиваем, сужаем проблемы. У некоторых наших ученых нехватает простора мышления, большой человеческой мечты. А без этого настоящая наука, наука во имя процветания жизни, развиваться не может. И вот Григорий Константинович пошел нашему институту навстречу.

– Не помешает ли дальность расстояния вашим научно-исследовательским работам? – спросил Гребенников. – Я имею в виду расстояние от Тайгастроя до Москвы.

– Не помешает ли? Я не знаю. Скажу прямо: работать дальше без домны мы не могли. Мы уткнулись головой в угол – и ни с места! Чуть что не получается, говорим: подвела старуха! А старуха часто и ни при чем!

– Я вас понимаю, Федор Федорович. Когда мне Серго сказал, что вы поедете к нам, я очень обрадовался. Для вас не секрет, что таежный комбинат наш должен стать одной из самых серьезных опорных точек: обороны отечества. Если вам удастся в производственных масштабах получить ванадистые чугуны, это значительно облегчит решение вопросов машиностроительной промышленности. Что же вас задержало с отъездом?

– Простудился. Заявили, что у меня плеврит... Потом требовалось оформить филиал института металлов на площадке Тайгастроя, согласовать некоторые вопросы строительства экспериментальной печи, финансовые дела. Одно цеплялось за другое. У нас ведь, надо признаться, не все еще работает на шарикоподшипниках.

– Ну, ничего. Наверстаем! У нас хорошие люди. И вас ждут. И здоровье в тайге поправится. Верьте мне.

– Я рад, что Григорий Константинович выбрал для моей работы именно вашу площадку.

– Я думаю, вы не откажетесь, Федор Федорович, и от общей консультации. В дореволюционное время да и после окончания промакадемии мне пришлось поработать на американских металлургических заводах. Бывал я на заводах в Англии, в Германии. Знаю иностранных специалистов. Скажу откровенно: во мне живет предубеждение против иностранцев, хотя заводы у них в общем удовлетворительные. На своей площадке я хотел бы обойтись без иностранцев.

– Как у вас обстоит дело с кадрами?

– Квалифицированных рабочих получили немного с Украины, немного с Урала. Рабочих низшей и средней квалификации готовим сами. Конечно, готовим пока только строителей. На днях к нам должна прибыть крупная партия инженеров из Днепропетровска.

Гребенников рассказал о трудностях, с которыми ему, как начальнику строительства, приходится встречаться.

– У меня нет опытного помощника, которому я мог бы довериться. Согласитесь, от начальника строительства такого комбината требуется слишком много. Всякая мелочь тем или иным путем доходит до меня. Водопроводные работы, путейские, строительство основных и подсобных цехов, разработка карьеров, поиски новых месторождений строительного и эксплоатационного сырья, общие и частные вопросы проектирования, изучение самых разнообразных каталогов, механизация строительных работ, завоз своего и импортного оборудования, размещение заказов – все это должно пройти через мои руки. Порой голова кругом идет!

– Очень хорошо, что у вас такая разносторонняя подготовка.

– Мне, должен признаться, – сказал Гребенников, – не везло с техническими директорами, на которых, собственно говоря, должна была лечь эта тяжесть. Один заболел, и я отправил его на долгосрочное лечение, другой стал сомневаться, возможно ли вообще построить в нашей стране такой комбинат, как Тайгастрой. А мне сомневающиеся помощники не нужны!

– Конечно, между начальником строительства и его техническим директором должно быть творческое содружество. Но найти технического директора для такого строительства, как ваше, действительно нелегко!

Поезд подходил к реке, улегшейся в глубоком скалистом ложе; солнце расцвечивало кристаллы каменистого ложа, и от них отблескивал ослепительный свет, как от зеркала.

– Вы ко мне и в качестве технического директора? – спросил Гребенников.

– Я просил товарища Орджоникидзе уволить от этой обязанности. У технического директора столько хлопот! А Григорий Константинович в ответ: «При товарище Гребенникове вам не будет тяжело». Пришлось сдаться...

Наступила небольшая пауза.

– Я слышал, вы одно время работали в Донбассе? – спросил Бунчужный.

– Работал.

– Родные места...

– Знаю... Вы ведь наш потомственный доменщик. Из династии доменщиков... Знаю все... И вообще... я вас очень хорошо знаю, хотя мы знакомы не были.

Гребенников хотел было рассказать о встрече с его сыном Лешей в Одессе и обо всем, что связывало их в те давние беспокойные годы, но удержался. «Разволнуется... Зачем?»

– Да... Вот я ехал сейчас к вам, дорога дальняя, хорошо лежать и мечтать. Вспомнилось многое... Господи, какая у нас, у каждого из нас, людей, проживших полсотни лет, пестрая жизнь... Вспомнил свое отрочество. Вспоминал завод Джона Юза. Избрал себе этот английский конквистадор лакомый кусок! В верховьях реки Кальмиус и уголь, и железная руда, и огнеупорная глина, и известняк. Первый металлургический завод на юге России. Но даже по тому времени завод этот был на отсталой технической базе. Отдувалась рабочая спина.

– Рабочая спина... – повторил Гребенников. – И как не процветать Юзам и им подобным! У русских помещиков можно было по дешевке купить и земельку, в недрах которой находилось несметное богатство, и получить за взятку разрешение у царского правительства построить завод.

– А какое варварское отношение к рабочим! Трудно сейчас поверить, что люди могли перенести. Вот я вам расскажу о себе. Десятилетним мальчишкой я уже носился по заводу. Был я мал ростом и все казался ребенком. В ночные смены, помню, рабочие укладывали меня спать в ящик с теплым песком, возле печи. Тогда я не понимал, зачем им это. А позже понял: полуголодным каталям, горновым, чугунщикам после двенадцатичасовой работы в пекле хотелось человеческой ласки. Я спал, а они следили, чтобы я не проспал плавки, будили во-время... До чего крепка у людей память... Вот сорок с лишним лет прошло... а будто вчера...

– Преподлое время, что говорить!

– Я работал в экспресс-лаборатории мистера Ченслера.

– Жестокий человек?

– Этого не могу сказать. Строг, да. Очень хорошо помню свои ночные работы. Под потолком горит яркая керосиновая лампа. В тишине сухо поскрипывает пирометр «Роберт-Остен», остренько так, как если б ножичком что-то соскабливали. Тикают стенные часы. Пока принесут пробу на анализы, вытащишь книжку, читаешь. По лаборатории кто-то ходит. А это Мурка... крыса... Мы приучили ее: сидит и ест кусочек сыра, счищая передними розовыми лапками крупинки с усов... Но как войдет мистер Ченслер – не услышишь...

– Спишь?

– Скажешь по-английски: «Я не спал, мистер Ченслер!»

Посмотрит в глаза, как бы проверяя.

– Читал?

– Читал.

– Фарадей? Зачем Фарадей? Что тебе Фарадей?

– А я читал биографию Фарадея. Очень полюбилась мне эта книжица про переплетчика Фарадея: как он стал знаменитым ученым. Читал ее, знаете, раз пять, а за чтение платил по две копейки коробейнику Митричу. Он у нас просветителем был, разносил по «балаганам» Юзовки книжки в коробе. На современном языке – избач! Надо все-таки, чтобы наши юнцы знали, как трудно было тогда достать книжку. Две копейки за прочтение – это ведь деньги. За две копейки можно было купить хлеба и селедку на обед. Ведь платили, подлецы, по десять, по двенадцать копеек за десятичасовой рабочий день!

Бунчужный глянул в окно.

– От мистера Ченслера я получил однажды химию: заинтересовался, видите ли, англичанин мальчиком, у которого была такая жажда знать, понимать то, что творилось в лаборатории. Конечно, в глубине души англичанин хотел посмеяться над маленьким дикарем: дам, думал он, книжку ученую, пусть поплавает в формулах! Это была первая научная книга в моих руках. Популярный учебник Роско на английском языке. Мы, подростки, свободно болтали по-английски. И вот началась моя наука... Попробуйте изучить химию без преподавателя, без руководителя, когда вам десять-двенадцать лет! И изучали!

– Наша молодежь этого не знает! – сказал Гребенников.

– Счастливые! Им в руки все! Берите, читайте, миленькие! Конечно, это хорошо. Очень хорошо. Только не следует забывать, какой ценой добыта возможность им жить культурно. Отец мой и дед также работали у Юза. И я вижу их, как вас сейчас, – вот они возле печи, насквозь прокопченные газами. А если дома, то отца своего иначе и не представляю, как на табурете. Видно, только пришел, сел, вытянул ноги в чунях и тут же заснул. Его никогда у нас не будили. Он просыпался сам, за полчаса до ухода на работу. А жили мы возле самого доменного цеха, в землянке.

– Вы знали хорошо и Курако?

– Курако? О, это человек, о котором ни один русский доменщик, ни один доменщик вообще не может говорить спокойно... Такие, как Курако, родятся, может быть, раз в сто лет. И знание, и чутье, и хватка. Все в одном человеке. А какая воля! Какое упорство! Какая гордость! – Бунчужный вдруг улыбнулся. – Был такой, знаете, случай. На мариупольском заводе. Закозлили там французы печь. Еще хорошую, новую печь. Вышла она из строя. И никто не мог вернуть ее к жизни. А Михаил Константинович вернул! Французы ахнули. Директор на радостях ткнул горновому Курако два пальца, а Курако в ответ ему – ногу... Ох, и смеху было...

Бунчужный долго смеялся, не в силах сдержать наплыва давних воспоминаний.

Нахлынули воспоминания и на Гребенникова, – все это живое, неугасающее, прошедшее через мозг и сердце, через все его существо.

И вспомнилось сейчас то, что было связано с захватом Одессы белыми, когда ему пришлось уйти в подполье. Гребенников припомнил одну встречу, след от которой не изглаживало время, хотя прошло много лет.

Не сразу удалось ему тогда, в девятнадцатом и в двадцатом, восстановить историю жизни и гибели Леши Бунчужного; кое-что, вероятно, так и осталось неузнанным. Но даже то, что он твердо знал и от самого юноши, и от его товарищей, и из показаний захваченных белых контрразведчиков, было примечательным.

...В воскресенье Леша стоял близ моста, по ту сторону плёса, и расспрашивал мальчика из Варваровки, как выйти на дорогу в Нечаянное. Разузнав, поднялся по крутому песчаному берегу. С Лешей не было никаких вещей, если не считать обернутой в цветную бумагу книги, которая высовывалась из-за отворота форменного пальто.

Шел он не спеша, словно на прогулке, занятый своими мыслями, однако вид гимназиста, шагающего в задумчивости по проселочной дороге, казался несколько странным. Верстах в десяти от Николаева гимназиста остановили. В машине сидело несколько деникинских офицеров.

– Далеко, гимназист, собрались?

Леша подошел к дверце, из которой высовывалось отечное лицо немолодого офицера.

– В Одессу.

– В Одессу?

Офицеры удивленно осмотрели гимназиста.

– Так ведь до Одессы сто двадцать верст!

– Мне очень надо. А пароходы не ходят. И подвод никаких нет.

– С вами есть какие-либо документы?

– Я гимназист. Вот мой билет.

Леша протянул книжечку в коленкоровом коричневом переплете.

Полковник взял и внимательно осмотрел билет со всех сторон.

– Кто ваш отец?

– Профессор.

– В Николаеве нет высших учебных заведений, – заметил юнкер, сидевший рядом с шофером.

– Откуда вы?

– Отец выехал из Москвы, считая, что на юге он сможет закончить одну серьезную работу в области металлургии.

– Садитесь!

Леша сел. Машина покатилась дальше.

– Вы давно в Николаеве? – любопытствовал полковник.

– Скоро исполнится месяц.

– Зачем вам понадобилось в Одессу?

– Там живет тетя. Мы послали ей несколько писем. Она не ответила. Возможно, больна. Решили навестить. Эта обязанность пала на меня.

– Что у вас за книга?

Полковник бесцеремонно вынул из-за отворота пальто Леши книгу.

– Ключевский? История? Зачем вам в дороге Ключевский? – спросил полковник, перелистав книгу.

– Я люблю историю и читаю ее вместо беллетристики.

– А это что? – спросил уже совсем другим голосом полковник, вынув из-за цветной обертки книги квитанцию с овальной печатью: «Физико-химико-механическая и электро-водопроводная р а б о ч а я мастерская Александра Ивановича Терехова».

На одну секунду лицо у Леши дрогнуло.

– Квитанция.

– Какая квитанция?

– На починку примуса.

– Где находится эта мастерская? – продолжал допрос полковник.

Леша вспомнил, что на Никольской улице он видел какую-то мастерскую, и твердо ответил:

– На Никольской! Мы отдали в починку примус... Я относил. Квитанцию положил в книгу, с которой обычно не расстаюсь...

– На Никольской? —вмешался юнкер. – Разрешите, господин полковник, квитанцию. Я – николаевец, знаю каждый дом.

Ему передали квитанцию.

– На Никольской действительно есть мастерская, но не Терехова, а Виельпольского!

– Этого я не знаю, – как можно спокойнее ответил Леша. – Мы недавно в Николаеве...

– Возможно, Виельпольский перепродал. Время такое! – сказал капитан, не принимавший до сего времени участия в допросе Леши. – Кстати, что делает ваш отец в Николаеве?

– Он читает химию в реальном училище.

– Да, профессору нечего делать в Николаеве, – заметил юнкер. – А вот в Херсоне он мог бы занять кафедру. Там открыт политехнический институт. Приехали виднейшие профессора из Питера, Москвы, Киева. А кого вы знаете из николаевцев?

– Я знаю Кити Колокольцеву, – сказал Леша, считая, что в его положении это знакомство может пригодиться.

– Аристократическая семья! – с удовольствием подхватил юнкер. – Кити – просто лазоревый цветок! Я вас, если хотите, познакомлю, господа!

Он, хотя и расспрашивал Лешу, делал это так, словно продолжал занимать офицеров.

– Вы знали Колокольцевых по Москве?

– Да.

Затем юнкер стал рассказывать, как он на вечеринке выпил графин водки и не был пьян.

В Нечаянном юнкера ссадили.

– Ждите нас через два дня! Так и передайте там! – сказал полковник.

Шофер нажал на педаль.

– Хвастунишка! – кивнул на уходившего юнкера капитан в бархатных погонах и отвалился на мягкую спинку машины.

Видно было, что и полковник не спал, а отказывать себе в этом удовольствии не считал нужным, раз представлялась возможность.

Леша притворился, что устал, и также закрыл глаза. Его больше никто ни о чем не расспрашивал.

Часов в пять дня они приехали в Одессу.

– Где живет ваша тетка? – спросил полковник.

У Леши екнуло сердце.

– На Елизаветинской!

– Тогда здесь можете сойти. Отсюда до Елизаветинской рукой подать.

Леша поблагодарил и вышел.

И когда машина скрылась, он не смог удержаться, чтобы громко не сказать:

– Здорово! Здорово, Лешка! Хотя и не подготовился как следует, но здорово! Урок на будущее!

Ни у кого не расспрашивая про дорогу, он без труда, припоминая план города, прошел от Сабанеева моста к Елизаветинской. Здесь действительно жила одна дама на случай, если б потребовалось подтверждение, но сделать эту квартиру известной контрразведчикам он не хотел. От университета Леша направился по улице Петра, потом перешел Херсонскую, вышел на базар и спустился к утюжку Новосельской и Старопортофранковской. Несколько домов, ничем не примечательных, он пропустил мимо себя. И вот – толстая двухстворчатая дверь, изрытая оспою, наглухо закрытая. Над дверью светлый прямоугольник, запачканный по краям. Ворота. Каменный сводчатый подъезд. Дворик. Крыльцо.

Он поднимается на ступеньки. На стене черные следы от дыма: вероятно, здесь многие годы ставили самовар. Леша толкает дверь. Она закрыта. Толкает сильнее.

За стеклом появляется старческая голова. Леша поднимает руку к глазам. Дверь открывают.

– Здравствуйте! – говорит он. – Меня прислал папа за старым-старым заказом... Он у вас залежался...

– За старым-старым заказом?

– Да.

– Пожалуйте в столовую.

Леша проходит.

– У вас есть квитанция?

– Есть.

Леша вынимает злополучную квитанцию, на которой оттиснута овальная печать. Старик поднимает очки с копчика носа к глазам.

– Так... Так... Хорошо. Я ведь заказами не занимаюсь...

Он выходит в следующую комнату и возвращается в фуражке и пиджаке.

– Пойдемте! Здесь мы не держим заказов.

Они выходят на Старопортофранковскую, затем сворачивают направо. Леша бросает взгляд на табличку: Пишоновская.

У пятого от угла дома старик останавливается и стучит в окно.

...Стук знакомый.

Сквозь сотовые ячейки занавеса Гребенников увидал гимназиста. Александр Иванович махнул рукой: это был знак, что ничего опасного, можно выйти навстречу.

Гребенников вышел на крыльцо. У гимназиста возбужденно блестели зеленые пытливые глаза, упрятанные за очень длинными черными ресницами.

– К тебе, Петя, вот... со старым-старым заказом, – сказал Александр Иванович.

– Хорошо. Ты, отец, можешь итти!

Вместе с гимназистом Гребенников вошел в дом.

– Какой у вас заказ? – спросил он.

– Примус.

– Покажите квитанцию.

Гимназист подал.

– А доверенность?

– Дайте, пожалуйста, нож.

Ему подали. Он вспорол левый край суконной курточки и вынул кусочек полотна, на котором отчетливо оттиснута была круглая печать и пестрели мелкие строчки, сделанные красными чернилами.

– Алексей Бунчужный... – прочел Гребенников имя и фамилию гимназиста.

– Все в порядке! Давно приехали в Одессу?

– Только что.

– Вы давно там работаете?

– Год.

– Сколько вам лет?

– Восемнадцать.

– Кто ваш отец?

– Профессор.

– Вы приехали до занятия Николаева слащевцами?

– Мы приехали тридцатого июля, а Слащев захватил город девятнадцатого августа. Что чинят эти изверги!..

– Почему вас выделили для этой работы? Вы очень еще молоды.

– Я не знаю. Я сказал т а м в организации, что у моего отца сложные психологические разлады и что он непрочь уехать из Москвы на юг. Мне порекомендовали выехать в Одессу. Однако отец от Одессы отказался, ему захотелось в Николаев. Это немного изменило планы.

– Что вы успели сделать?

– Перед отъездом из Москвы мне сказали обязательно поступить в гимназию, легализоваться и не предпринимать ничего в течение, по крайней мере, месяца. Затем связаться только с вами, не прибегая ни к чьему посредничеству.

– Вы ничем не скомпрометировали себя? В гимназии, например?

Леша покраснел.

– Немножко...

– Чем?

Леша рассказал о столкновении с латинистом в первый же день прихода в класс. Он нагрубил преподавателю за то, что тот позволил неодобрительно отозваться о большевиках и революции...

– Мне очень трудно кривить душой... И говорить неправду... И в дороге к вам чуть-чуть не произошла неприятность... Пришлось ехать в машине с белогвардейцами... Только не думайте, что я не выдержал бы испытания, если бы пришлось! Любое испытание я перенесу, и от меня не добьются ни слова! Вы еще меня не знаете!

Леша сверкнул своими зелеными глазами, в которых было столько страсти, что Гребенников залюбовался.

– Отныне я приказываю вам соблюдать строжайшую конспирацию. Вы обязаны обманывать белогвардейскую сволочь любыми способами. Честных людей обманывать нельзя, а белогвардейцев можно и должно! Запомните это! И не попадайтесь! Не бравируйте! Я верю, что вы перенесете любой допрос контрразведчиков и никого не предадите, но вы слишком дороги нам! А попадаться не имеете права! Нельзя! Ясно?

– Ясно...

– Будьте как все гимназисты, ничем не выделяйтесь. Можете в присутствии белогвардейцев разговаривать их же языком, но точно выполняйте все мои директивы. Вы знаете, что посланы для работы среди моряков антанты?

– Знаю.

– Каким языком вы свободно владеете?

– Английским.

– А французским?

– Слабее.

– Жаль. Одесса, Николаев, Херсон – это, так сказать, сфера французского влияния, Кавказ – английского. Но у нас стоят и английские корабли.

– Я говорю и по-французски, но английский у нас в доме почти обиходный. Отец хорошо знает английский.

– Так. Сегодня вы свободны. Есть где остановиться на ночлег?

– Я могу остановиться у одной дамы на Елизаветинской.

– Не у Анны ли Ивановны?

– У Анны Ивановны. Стало быть, вы ее знаете?

– Анна Ивановна наш человек.

Леша почувствовал, что разговор пришел к концу, а ему очень хотелось побыть еще с Гребенниковым, о котором ему столько рассказывали в Москве.

– Вы были на каторге? И на поселении, и в эмиграции? Как я ждал встречи с вами!..

Леша всегда волновался, когда выражал свои чувства.

– Бывало... Да сейчас не время для воспоминаний. Итак, приходите завтра ровно в восемь часов утра для первого поручения...

Гребенников назвал адрес, который Леша несколько раз повторил.

– Позже мы свяжем вас с николаевским подпольем.

Кроме комитета партии большевиков, в николаевском подполье работал комсомольский комитет, секретарем которого была молодая девушка с бледным лицом и длинными детскими косами – Тамара Мальт.

С ней и связал Гребенников Лешу Бунчужного под именем Саши Зеленого, связал в октябре, после того, как Леша выполнил в Одессе и Николаеве несколько серьезных поручений и был проверен делом. Настоящей фамилии Саши Зеленого никто в Николаеве не знал.

В начале ноября, утром, самого молодого члена комсомольского подпольного комитета, четырнадцатилетнего мальчика, схватили контрразведчики в тот момент, когда он наклеивал на афишную тумбу листовку. Была она отпечатана типографским способом, горячая, страстная, извещавшая о победоносном продвижении Красной Армии и призывавшая население всяческими способами уничтожать белогвардейцев, бить их с тыла, взрывать мосты, склады, пускать под откосы поезда.

Мальчика отдали в контрразведку Липоману, и подросток не выдержал пыток...

Его повели по улицам родного города, это видели многие. Он хотел стать на ноги, хотел приободриться, ноги подкашивались: его вели, держа под руки с двух сторон.

Там, где должна была находиться Тамара, ее не оказалось. Он провел на вторую явочную квартиру. Здесь схватили Лешу – Сашу Зеленого. Потом мальчик повел на третью квартиру, и контрразведчики схватили Тамару и Гришу.

В контрразведке Тамару подвесили за длинные косы, которые столько раз гладила материнская рука. Тамара перенесла испытание, никого не выдав и ни в чем не признавшись. С девушки содрали платье, и на сердце ее легла печаль, беспросветная печаль, более тяжкая и жгучая, чем боль от первых ударов проволоки по телу.

После Тамары секли в ее присутствии Гришу, говорили самые грязные, какие только существуют в мире, слова, и она смотрела и не чувствовала стыда, – только черную печаль.

И Гриша никого не выдал и ни в чем не признался.

Потом ввели Сашу Зеленого – Лешу Бунчужного, осунувшегося, с еще более выразительными глазами, в которые можно было смотреть долго-долго и не насмотреться. И подло били чистого, светлого юношу, – и все напрасно.

От всего этого устали, верно, и сами контрразведчики. Допрос на несколько минут прервался. Молодые люди встретились глазами. И показалось, что они стоят, взявшись за руки, как в первый вечер встречи, и каждый видел в двух других тех, кого запомнил тогда: те же глаза, и губы, и волосы, – но ни синяков, ни подтеков, ни кровавых рубцов...