Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
Через полчаса после выезда небо вдруг стало подозрительно хмурым, подул ветерок, на Жене затрепетали концы розовой косынки, ударяя по щеке сидевшего за ней черноусого Яшу Яковкина.
– Пересаживайтесь в будку к шоферу! – предложил Журба Жене. – Нечего церемониться!
И вдруг дохнуло холодом, сырым, острым запахом, и седая стена воды пересекла пыльную дорогу. Путники кинулись к палаткам, но было поздно: вода окатила с головы до ног. Все промокли до нитки.
– Вот и боевое крещение! Теперь ничто не страшно! – заметил, улыбаясь, Абаканов.
На густых и жестких, как зубная щетка, бровях блестели капельки воды, черные мокрые волосы его отливали синевой. Ему было весело, и он не скрывал своего превосходства спортсмена над остальными.
Дождь, впрочем, тотчас же прекратился. Абаканов вынул полотенце и тщательно вытер лицо, грудь, спину. Тело его сразу покраснело.
– «Эх, дубинушка, ухнем!» – запел он, размахивая по-дирижерски руками. – Сейчас все высохнем, как вобла!
– Веселый инженер! – заметил десятник Сухих. – С таким рабочие любят работать.
На десятнике Сухих была старая форменная фуражка с бархатным околышем и техническим значком. Он был сдержан и молчалив.
– По знаменитым местам едем! – сказал Абаканов, глядя в сторону.
Он рассказал народную легенду о Чибереке, который пытался проложить здесь тракт, но не сумел воплотить мечту в жизнь.
– Теперь пожалуйста! Как по Ленинградскому шоссе!
Справа от тракта лилась полноводная, стального цвета река, открылись заливные луга: из-за туч выступило солнце, и забелели оснеженные пики гор. Прибитая дождем пыль тотчас посветлела; поднялся ветер и понес тучу песка по дороге.
Абаканов затягивает: «Эх, дубинушка, ухнем!» Его загорелая, немного полная, с рыжими веснушками спина покрывается пепельным налетом.
Журба впервые ехал в тайгу. Если б не испортили настроения в проектной конторе («И что там за народ? Не шахтинцы ли?»), с каким удовольствием мчался бы он сейчас в глубь неведомого для него края! Он отключал себя от внешних впечатлений и сосредотачивал внимание на том, что ждало. Он рисовал себе рабочую площадку, намечал задания. Большое дело, рождавшееся при скрытом сопротивлении тех, о ком ему говорил при первой встрече Гребенников, не было сейчас ясным Журбе даже в грубых чертах. Нехватало людей и материалов для строительства первых опорных точек, для строительства железнодорожной магистрали; будущая площадка лежала в глухой тайге, в местности, неудобной для прокладки железнодорожного полотна. И на все это он не мог закрывать глаза. Наконец опыт... Он был путеец. А надо было стать строителем металлургического комбината.
Ветер свежел с каждой минутой, Абаканов некоторое время упорствует, но под конец сдается: вынимает из рюкзака ночную сорочку, надевает. Женя смеется:
– Цыганская шуба?
– А вам завидно?
Жене холодно, хотя она в своем лыжном костюме. Плотная ткань сыра, ни солнце, ни ветер не высушили. Журба снова предлагает девушке пересесть к шоферу, но Женя отказывается:
– Не хочу привилегий!
Тогда он предлагает свой плащ. Она и от плаща отказывается.
– А вам разве жарко?
– В таком случае я воспользуюсь правами начальника группы. Извольте подчиняться моим приказаниям! – Он распахивает свой широченный плащ, прячет под него Женю и себя. – Вот так! И нечего ломаться!
Машина мчится все быстрей, быстрей, – шофер великолепно знает каждую ложбинку, каждый поворот дороги.
Под плащом тепло. Журба чувствует дыхание Жени, его мрачное настроение мало-помалу проясняется. Он сам не знает, почему. Они ведут разговор. Тихо. Почти шепотом. И от этого каждое слово приобретает особый смысл.
– Мне не нравится ваш Коровкин, – говорит Женя.
– Он не мой. Подсунули. Взял, что дали.
– Кулак! Сразу видно.
– Правильно, угадали – из кулаков, – говорит Николай.
– А Пашка ничего.
– Ничего. Возьмите его под свое крыло. Слышите?
– У меня нет крыльев.
– Кто вас знает!.. Рассказывайте о себе.
– Зачем?
– Я не только ваш начальник, но и партийный руководитель.
– Хотите, значит, просмотреть анкету?
– Хотя бы так.
Женя тихонько смеется. Потом рассказывает. Все тем же шепотом. И дыхание ее Журба все время чувствует на своем лице.
Училась на рабфаке в Ленинграде и работала на электроламповом заводе. Узнала о большом строительстве, сама вызвалась. Была комсоргом цеха.
– А папа, мама?
– Папа – старый корабельщик. И большевик. Он понял.
– А мама?
– Мама тоже отпустила. Они у меня хорошие!
– Что же вы собираетесь делать на площадке?
Женя умолкает. Он не чувствует ее дыхания. Она даже как будто отстранилась от него, и ветер заполз в щель.
– Что потребуется, то и буду делать, – говорит она резко.
Они слышат крик. Оба одновременно высовывают головы из-под плаща. Щеки их касаются, и это приятно обоим. За то время, что они ехали, укрывшись плащом, заметно стемнело.
Оказывается, с черноусого Яши Яковкина ветер сорвал соломенную шляпу, которую парень приобрел в Остроге. Шофер машину не останавливает: ветер угнал шляпу в поле, там не найдешь.
Вдали показываются огоньки. Они колеблются, точно свечи под ветром.
– Майма! Единственный город в области! – говорит Абаканов.
Машина сбегает с тракта в сторону; теплые и холодные потоки воздуха сменяют друг друга. Две речушки сливаются в одну, которая и вбегает под мостик. Из темноты отчетливо выступает белое каменное строение, освещенное электричеством. Машина выбегает на широкую мощеную улицу, делает несколько поворотов и останавливается у деревянного здания базы.
Все сходят на землю, разминают ноги.
Через несколько минут звенят рукомойники. Женя входит в контору загорелая, в цветастом платье, новая, не похожая на ту, с которой Журба болтал под плащом. Рубчатый шрам на щеке сейчас не так заметен. Платье делает девушку более взрослой. Приходят в контору и остальные члены группы.
После ужина Журба и Женя пошли осматривать город. Было темно, в небе ни звездочки: вечера и ночи на Алтае густые, темные. Но в городском саду горели огни. На эстраде играл оркестр. Алтайские юноши и девушки, студенты местного педагогического техникума, танцовали на кругу вальс.
– Совсем как в Москве. В Парке культуры и отдыха! – смеется Женя.
Потом на сцене появилось пять девушек и трое юношей. У девушек темные, с фиолетовым отливом, лица, глаза с раскосинкой и темные, вишневые губы. Хор спел несколько песен под аккомпанемент топшура – инструмента, напоминающего мандолину, и икили – балалайки. В мелодии было много простора, солнца, и Журбе вдруг взгрустнулось.
– Что с вами?
Он не ответил.
После хора выступал оркестр, потом вышел известный в крае сказитель – старик лет шестидесяти, в рубахе защитного цвета и черных брюках, в новых остроносых калошах. Он спел шуточную песню про ленивого мужа Чимурчи и сыграл очень нежную мелодию на комусе – металлической дужке, напоминающей камертон. Этот инструмент он держал во рту, зажав концы комуса зубами, и резонировал щеками. Играл он мастерски, ему горячо аплодировали. Сыграл он и на абарге – инструменте, похожем на ножны от кинжала.
Возвращались из сада вместе со сказителем и девушками-хористками. Старик рассказывал о жизни на Алтае, о новой музыке, о хоре и оркестре, которых прежде не знало алтайское искусство, и курил при этом трубку – канзу, сделанную из кости и дерева. Девушки расспрашивали о Москве.
Когда Журба закурил свою трубочку, старик презрительно покосился и предложил свою. Кончилось тем, что Журба купил канзу.
– В ней пуда два дегтя! – не смущаясь ничем, заметила Женя.
Все рассмеялись, даже старик.
«Какая она непосредственная!» – подумал Журба.
– А как вас зовут? —спросила Женя одну из певиц.
Девушка гордо подняла голову:
– Валя! Меня зовут Валя. До революции у нас были нехорошие имена: Полено... Урод... и еще хуже. Сказать стыдно... Теперь самые красивые имена: Красный цветочек! Звездочка! Ячмень! По-алтайски это так: Кызымай, Арбачи, Кыстан. Много русских имен.
– Прежде старики боялись, что Эрлик, злой дух, отберет детей с красивыми именами, – сказала с грустью другая певица.
Расстались возле базы. Девушки обещали приехать на площадку, когда начнется строительство.
– Мы споем вам самые лучшие наши песни!
...Выехали на рассвете. Дорога шла по одной из красивейших долин Алтая – Катунской. Сжатая горными складками, река неслась с огромной скоростью, перепрыгивая через каменные гряды. Ее поверхность была разрыхлена, точно кто-то все время проводил по ней граблями. Шел молевой сплав леса.
В полдень остановились у порогов.
– Пить!
– Купаться!
Густо обсыпанные белой пылью, все выглядели стариками, даже Яша Яковкин и семнадцатилетний сын Коровкина – Пашка.
– Мы будто с мельницы! – сказала Женя.
Солнце пекло безжалостно. У мужчин рубахи плотно прилипли к телу.
Абаканов предупредил купающихся – не отходить от берега ни на метр.
– Течение быстрое, вода снесет вас в одну минуту. А там – острые камни. Косточек не соберем!
– Какой холод! Ледяная вода! – кричал Яша Яковкин. Он стоял в воде на одной ноге, как аист, и был очень смешон.
Журба быстро разделся и бросился в воду. Действительно, она была такая холодная, что на минуту дыхание прервалось. Журба сделал несколько резких движений и с большим трудом, хотя считал себя неплохим пловцом, выбрался на плиту.
– Ну, как? – спросил инженер Абаканов, стоя на горячей гранитной скале.
– Хорошо!
– М-да... Хорошо, – рассмеялся Абаканов. – В эскимо превратились!
Журба с удовольствием лег на горячую плиту и подставлял солнцу то один, то другой бок. Все его тело было в зернышках, которые никак не проходили.
...Короткий отдых, и снова машина мчится дальше и дальше. Вот и паромная переправа. Через буйную реку переброшен трос. Он закреплен на берегах в высоких стойках. Завидя машину, паромщик направляется с противоположного берега навстречу. Плот мчится с бешеной скоростью, колесо дико визжит на тросе.
Погрузка отнимает не более пятнадцати минут. Группа отчаливает от берега. Течение кажется еще быстрее, трос натянулся и гудит, будто басовая струна рояля. Вода захлестывает бревна парома, молочная, пенная. Журба велит сложить вещи в центре парома. Паромщик налегает грудью на длинный руль.
Женя стоит у борта и, глядя на воду, говорит:
– Вот если б сейчас лопнул трос...
Паромщик глянул, и Женя смутилась.
На той стороне открывается деревянный сруб и белые палатки. Это конная база. Паром причаливает точно к месту, где вбиты сваи. Небольшой помост заменяет пристань.
Группу встречает старший проводник конной базы Василий Федорович Кармакчи – невысокого роста, широкий в плечах алтаец, свободно говорящий по-русски.
– Лошади готовы, – говорит он, познакомившись с Журбой, – когда решаете выехать?
– Пусть люди немного отдохнут перед трудным переходом.
– И это можно, – Кармакчи снисходительно улыбается.
У него плюшевая зеленая шапочка, отороченная рыжим мехом, брезентовые сапоги с очень высокими голенищами, отвернутыми вниз, на голень; у колен сапоги перевязаны ремешком. Улыбается Кармакчи хитро, как бы скрывая что-то. На вид ему не более тридцати пяти; несколько волосков на верхней губе и на подбородке черны, как тушь, на лице ни одной складочки, ни одной морщины; глаза молоды, взгляд остер.
– Товарищи! Каждый занимается своим делом. Отправляемся завтра на рассвете! – объявил Журба группе.
Разошлись. Одни пошли к реке стирать побуревшие от грязи и пота рубашки, другие улеглись на цыновках под палатками, третьи побрели в тайгу.
Осмотрев лошадей и распределив вместе с Василием Федоровичем Кармакчи вьюки, Журба вышел на тропу. Было часов десять вечера. На Алтае сумерки коротки: сразу же после захода солнца наступает темень, густая, мягкая, – без фонаря не обойтись. Журба шел все дальше и дальше, и мысли были беспокойные, и от них не отделаться. С кем же он должен был начать строительство? Он знал коротенькую жизнь Жени Столяровой, с которой чувствовал себя как с сестрой; черноусый Яша Яковкин, комсомолец, также только начинал свою жизнь, хотя побывал уже и на Дальнем Востоке, и в Средней Азии, и на Урале. Он чего-то искал, но чего – Журба так и не мог понять. Десятника Сухих манила жажда повластвовать на новом месте. Это чувствовалось, хотя Сухих держался в сторонке. Коровкин-отец не забывал обиды... Бородатый мужик... Кряжистый. Не легко с ним будет. Но сын – свой. С каждым разом Журба открывал в Пашке что-либо хорошее и радовался за паренька, что его не задела ржавчина. С Абакановым Журба держал себя как со старым другом, верил ему, хотя в дороге они больше говорили о делах и меньше всего о личной жизни. «Есть же такие люди, которым веришь, даже не узнав их как следует. Но, кажется, он и инженер неплохой».
Побродив часа два, Журба решил вернуться домой. Вероятно, незаметно для себя он сошел с тропы, потому что высокая росная трава обхватила его ноги. Он пошел в сторону, но трава стала еще выше и гуще. Вернулся назад – та же картина. И потом, куда уже ни шел, всюду обнимала его мокрая трава, высокая, по грудь. Проблуждав с полчаса, он увидел огонек. Пошел на свет. Какое-то строение. Незнакомое, – днем его не было на базе. С диким лаем сорвалась собака. От проклятого волкодава он с трудом отбился подобранным суком. Кто-то из темноты прокричал ему по-алтайски. Видимо, указывал, куда итти, может быть, звал в дом. Но Журба не понял. Он выбрался наконец на какой-то пригорок. Взглянул на часы: фосфористые стрелки показывали половину первого. Побродив еще немного и не найдя базы, решил заночевать. Сел под деревом на мягкий мох и с досадой смотрел на черное небо, отчетливо выделявшееся среди верхушек деревьев. Вероятно, он тогда же и уснул.
Рассвет пришел многоцветный, яркий, все небо залили розовые краски, и облака казались белыми островками, а небо – морем. Было очень досадно, когда шагах в пятидесяти он увидел свою базу...
– Где пропадали? – с беспокойством спросила Женя. – А мы ищем... ищем. И я спать не могла...
Он пробормотал что-то, притворившись, что занят предстоящим переходом, и пошел на конный двор.
Лошади стояли у коновязи. Низкие, мускулистые, они мирно жевали траву, вкусно хрустя зубами. На земле лежали легкие седельца, переметные брезентовые сумы, разноцветные рюкзаки. На «обозных» лошадях конюхи приторачивали вьюки. Василий Федорович вынес топор на необычно длинном топорище и заправил его в кожаный футляр седла, рукоятью вниз. Отец и сын Коровкины, десятник Сухих высматривали себе лучших лошадей, что-то суля конюхам... Яша Яковкин уже сидел верхом на лошади. Конюх подогнал ему стремя и осмотрел, правильно ли навьючена лошадь, не было ли чего острого в вещах.
Пришли Абаканов и Женя. Девушка весело смеялась, и Журба подумал, не над ним ли. Она снова была в лыжном костюме и выглядела подростком. Абаканов лихо вскочил на первую попавшуюся лошадь и наставительно заявил:
– Товарищи! В дороге не натягивайте поводьев! Дайте лошади полную волю. Алтайская лошадь в тайге умнее нас!
Журба пошел на базу, быстро позавтракал и вышел к группе.
– Готовы? – спросил он.
– Готовы! – ответил за всех Абаканов.
– Тогда трогайте, – сказал он Василию Федоровичу и дал повод.
Пошли.
Полчаса спустя Журба знал, что Василий Федорович Кармакчи в годы гражданской войны служил в Красной Армии, воевал против басмачей и зайсанов, коммунист. «Это находка!» – подумал он. Журба заметил, что к Кармакчи с большим уважением относились все работники базы. В дорогу он вышел в том же брезентовом костюме, в котором Журба застал его вчера. Только зеленую плюшевую шапочку сменил на малиновую, отороченную мехом бурундука. Сменил он и сапоги. К кожаным головкам пришиты были очень широкие и длинные голенища, также отвернутые после ремешка у колен вниз, на голень. Сутулый, крепко сложенный, он плотно сидел в седле.
Кроме Василия Федоровича, с группой шли старый алтаец, два молодых конюха и подросток лет тринадцати, которого звали Сановай, – внимательный ко всему, приветливый мальчишка. Лицо у него все было в мелких рябинках, будто после заряда дроби.
Дорога была широка, но лошади упрямо заходили друг другу в хвост, словно брели по узкой тропе, и никакими силами нельзя было заставить их итти хотя бы по две в ряд.
Женя ехала за Журбой. Она надавила на жилку пульса и, глядя на часики, сосчитала: 95... Она еще вчера заметила, что сердце у нее билось необычно, но никому об этом не сказала. «Что это такое? И отчего?»
Часа через три Василий Федорович свернул на тропу, пошли вдоль безыменной речушки. Здесь велась лесозаготовка, рабочие скатывали с горы окоренные бревна, которые, падая, вздымали фонтаны брызг. Было очень много деревьев с жестяными коробочками и со знаком стрелы над коробочками.
– Подсочка. Добывают смолу! – пояснил Абаканов. – А лес идет на стройки.
Выбравшись к реке, Яша Яковкин и Сухих ожесточенно стали обливать голову, грудь, лицо водой, без конца ее пили.
– Не делайте этого, – предупредил Абаканов. – Еще больше захотите пить. И жарче будет.
Обманчивое охлаждение! Журба испытал это на себе еще на первом перегоне: напьешься, обольешься водой, а через десять минут жажда мучительней.
Справа и слева от узкой долины поднимались горы, покрытые лесом, а над рекой, по высокому берегу, росла густая трава, расцвеченная фиолетовыми венчиками луговой герани, розовыми метелочками иван-чая, красными зонтиками татарского мыла. Таежная тишина, нарушаемая шумом бегущей реки да резкими выкриками птиц, становилась с каждой минутой глубже. Некоторое время группа ехала молча. Не шутил даже инженер Абаканов.
В половине четвертого по местному времени Кармакчи объявил привал. Лошадей распрягли. Потники требовалось положить мокрой стороной вверх, к солнцу. Женя внимательно осмотрела свою лошадь без седла, запомнила приметы, чтоб потом легче было найти ее в табуне: седлание лошади и навьючивание возлагалось на каждого всадника.
Снова купались. На этот раз даже Женя. Она отошла шагов на двадцать в сторону, за уступ скалы.
– Ах, хорошо! Вот хорошо! И вода ледяная, жжет, как кипяток! – кричала она, стоя по грудь в воде. – А цвет какой! Смотрите!
Действительно, каждая река на Алтае имеет свой цвет воды, – это заметил Журба. Безыменная речушка была зелено-синей.
Искупавшись, принесли сухих веток, огонь развел Сановай, отец Коровкин воткнул в землю рогульки, навесил на перекладине два котла и чайник. На обед приготовили суп из мясных консервов и компот. Пашка Коровкин поглядывал на всех искоса, глаза у него были светлосерые, а ресницы и брови совершенно белые. Он лихо рубил дрова, размахивая топором, как сказочный лесоруб.
Пока варился обед, Журба с Абакановым говорили о стройке, лежа на спине, смотрели в небо. Над головой были кроны исполинских сосен и голубая шумящая тишина.
– Как путейца, меня смущает будущая трасса. Без хорошей железной дороги нам никак не обойтись, – сказал Журба.
Он был невесел, и это заметил Абаканов.
– Обходная дорога намного лучше. Не смущайтесь! Мы ведь идем сейчас, как говорят украинцы, н а в п р о с т е ц ь!
– Бывали на обходной дороге?
– Сколько раз! Намного лучше. Но, понятно, и там предстоят крупные скальные работы.
– На сколько удлинится путь?
– Километров на двести пятьдесят. По нашим, сибирским понятиям – домашнее дело.
– Товарищ Гребенников возвратится не скоро. Мы должны, несмотря ни на что, подготовить хоть площадку, опорные точки, проложить дорогу. Как люди? Есть там поблизости селения?
– Кое-какие есть. Люди найдутся. Когда загремят в тайге топоры да взрывы, люди пойдут. Увидите.
Обедали из общего котла, лежа на земле вокруг него.
– Как цифры на циферблате! – заметила Женя.
– Какие цифры? – спросил Абаканов.
– Лежим мы вокруг, как цифры. Какой непонятливый!
После обеда отдыхали, подложив под головы седла. В шесть объявили подъем. Женя бросилась искать свою лошадь, но все лошади показались ей одинаковыми, совпадали даже отдельные приметы.
Выручил старик. Как он запомнил, кто на какой лошади ехал, Женя понять не могла. Она сама оседлала лошадь, а старик проверил, заложив палец за подпругу и потянув за рюкзак.
– Мал-мал плёхо!
Он подтянул подпругу и, нежно хлопнув рукой по шее лошади, направился к «обозу».
Дорога, сжимаемая скалами, становилась все уже и уже. Лошади, как и уверял Абаканов, шли с осторожностью: на крутой тропе они пробовали прочность камней: поставит ногу, пощупает, не оползет ли камень, и тогда только налегает всей тяжестью.
Часов в семь вечера повстречали на тропе алтайских женщин. Одеты они были в пестрые кофты и юбки, из-под которых выглядывали мужские штаны и сапоги. Все курили трубки. Кармакчи о чем-то спросил женщин. Они ответили не улыбнувшись. Желтые морщинистые лица их оставались суровыми.
«Какие суровые!» – подумала Женя.
В девятом часу прошли мимо отвесных скал ярколилового цвета. Потянуло сырым ветром, небо внезапно почернело.
– Гроза будет! – сказал Василий Федорович.
– Мал-мал плёхо! – подтвердил старик.
Прошли еще с полкилометра, река осталась в стороне, потом резко свернули в чащу леса, пересекли вброд ручеек и остановились на небольшой полянке.
– Ставить палатки надо! – сказал Кармакчи.
Пока ставили палатки, Сановай развел костер.
Мальчик был в этом деле незаменим: у него оказались под рукой и сухие ветки сосны, и березовая кора. Отличный парнишка!
В одну минуту огонь запылал буйно, пламя с треском полетело вверх.
– «Цыганы шумною толпой...» – начал было Абаканов.
Но в эту минуту над головой вспыхнула ослепительно-голубая молния. Раздался страшный удар грома. Из черноты особенно рельефно проявились, как на фотопластинке, голубые деревья, лошади, лица проводников. По ветвям зашлепала дробь дождя, неся с собой холод. Журба побежал к палатке. Там, стоя на коленях, Женя со свечой в руке что-то искала в своем рюкзаке. С крыльев палатки уже лилась вода, но внутри было сухо.
Женя приняла какие-то порошки и легла.
– Что с вами?
– Ничего.
– Не обманывайте! Говорите!
– Ничего.
– Смотрите! За обман...
В палатку вполз Абаканов. Четвертое место предназначалось для Сановая.
– Ну как? – спросил Абаканов. – Сухо?
– Сухо. С вас льется вода! – вскрикнула Женя. – Отодвиньтесь пожалуйста!
– Вода? Привыкать надо, барышня. Привыкать!
Женя сердито засопела.
Лежали и смотрели сквозь открытый полог на костер; его, несмотря ни ливень, всеми силами поддерживал Сановай. Он завернулся в брезент и походил на горбатого карлика-заклинателя. Слышно было, как шипели горящие ветви, отплевываясь во все стороны.
Журба смотрел на костер, на Сановая и не заметил, как задремал. Вдруг почувствовал, как кто-то склонился над ним.
– Ужин готов, товарищ начальник! Слышите? Проснитесь!
Открыл глаза. На коленях стояла Женя.
– Спать будете потом.
«Неужели я уснул?»
Дождь все еще продолжался, но сейчас он был мелкий, точно мак. И маковые зернышки тихо постукивали по туго натянутому брезенту палатки.
Когда Журба пришел к костру, группа ела дымящуюся рисовую кашу.
– Изумительная каша! – сказал Абаканов. – Ничего подобного никогда не ел!
– Неважная каша... – сказала Женя. – Один дым...
Кармакчи протянул миску Журбе. Рисовая с фруктами каша показалась Журбе великолепной.
– Великолепная каша!
Все рассмеялись.
– О вкусах, как говорят, не спорят! – ввернул Абаканов.
Пока ели, крупные капли дождя то и дело обрывались с веток и сочно шлепали в миски.
После ужина костер залили водой. Отправились на отдых. Палаток было три – каждая для четырех человек.
– Обувь и мокрые чулки – к ногам, а не под голову! – сказал Абаканов, забравшись в палатку.
Женя звонко рассмеялась. Рассмеялся и Сановай. И Журбе стало смешно. Он снял с себя промокший насквозь френч, пристроил для сушки. Каждый накрылся своим одеялом. Это была первая ночевка в тайге. Дождь не переставал ни на минуту. Абаканов протянул руку и вдруг угодил в лужу.
– Эй, что там?
– Что? Что? – вскочили задремавшие было Женя и Журба.
– Вода!
Журба протянул руку и тоже угодил в лужу.
– Послушайте... Это не вы ли? – спросил он.
Все снова рассмеялись.
– Трогали палатку руками? – спросил Абаканов Женю.
– Трогала. Ну так что?
– Вот и то! Мокрую палатку нельзя трогать. Даст течь. Теперь мокните!
Снова вспыхнуло фиолетовое пламя, и все увидели внутренность палатки, как при вспышке магния: башмаки, лежавшие при входе, одеяла, принявшие форму человеческого тела, головы с всклокоченными волосами.
Забарабанил град.
Журба вытянул руку и подобрал несколько градинок. Они были с голубиное яйцо.
Полог палатки застегнули на деревянные пуговицы, закрыли полотенцем щели. Палатка стояла на скате, и вскоре вода, прорвав какую-то преграду, ринулась вниз. Укрыться было негде, а менять палатку невозможно. Все теснее прижались друг к другу.
Гроза не утихала. Ежеминутно сверкала молния, раскаты грома раздавались вокруг. Казалось, рушилась вселенная и от бедствия не уйти. Но усталость взяла свое: уснули, мокрые, озябшие, под гул канонады.
А в пять утра Василий Федорович уже поднимал людей. Одеяла, одежда, обувь – все было мокрое, холодное, чужое. Журба с трудом натянул на себя сапоги.
– Как после бани! – сказал он.
Выбрались из палатки. Зуб на зуб не попадал. Луг с высокой травой превратился в озеро. Сановай по обыкновению принялся за костер, но в этот раз даже ему не удалось развести огонь. В воздухе продолжала сеяться дождевая пыль. Из глубины тайги наступал молочный туман, густой и плотный. За костер принялся Кармакчи. Сидя на корточках, он дул изо всех сил, будто из кузнечного меха, и вдруг среди едкого сизого дыма где-то в глубине хвороста появился огонек. Василий Федорович дует сильнее – красный, синий от натуги, со слезящимися глазами. Огонек оживляется, дыма все меньше и меньше. Огонь внезапно охватывает внутренность костра; сочно захрустели ветки.
Тем временем каждый отыскивал свою лошадь. С вечера лошадей отпустили на волю, стреножив передние ноги. Мокрые, более темные, чем обычно, все лошади сегодня показались совершенно одинаковыми не только Жене...
Позавтракали остатками вчерашней каши, напились чаю. В путь тронулись под мелкий неутихающий дождь.
– Ну и погодка! – жаловалась Женя. Она чувствовала себя после сна лучше, но все же пульс не падал: 95. «Хоть бы скорее спуститься в долину», – думала она, скрывая свое состояние.
За ночь дождь размыл тропы, местами обнажились толстые корни деревьев, образовались предательские ямы, заполненные грязью. Попади лошадь в такую яму – и нога сломана. В полдень дождь, наконец, утих, погода установилась, хотя солнце не показывалось: его закрывали густые, многослойные тучи, и от этого свет был разреженный, синеватый, как в сумерках.
Вышли в долину.
– Сколько цветов! – воскликнула Женя.
– Единственная женщина в отряде! – сказал, неизвестно к чему, Абаканов и помчался вперед.
Женя соскочила с лошади, нарвала зверобоя, деревея, ромашки, донника, сложила в букет.
– А цветы здесь как у нас. Такие же. Возьмите на память!
Журба взял цветы и засмотрелся на Женю: тоненькая, стройная, в ореоле золотистых кудрей, с решительным, упрямым взглядом; ее можно бы назвать красивой, если бы не шрам. Он пробегал через всю щеку и портил чистое лицо девушки.
«Откуда у нее этот шрам?» – думал Журба.
– Как самочувствие?
– На четверку!
– Почему не на пятерку? И почему бледная такая?
– Не знаю...
Она легко вскочила на лошадь, хлестнула концом повода и помчалась.
Журба подъехал к Василию Федоровичу, который сегодня замыкал группу.
– Как оно, Василий Федорович, доберемся?
Кармакчи улыбнулся:
– Почему не добраться! Доберемся.
Несколько минут ехали молча.
– Ну, рассказывайте, как жили, что делали. Давайте познакомимся получше, – говорит Журба проводнику.
– Какой была у нас жизнь? – переспрашивает он. – Плохая жизнь, товарищ. Долго рассказывать. Да и что говорить, – вам же известно, как алтайцам до советской власти жилось: обижали их все – и баи, и шаманы. Темный народ был...
Вышли на перевал. Открылся убранный цветами луг. Пестрели желтые, как цыплята, потники, фиолетовые сокирки, папоротникообразный страусник, шелковистая пушица, лиловый астрагал.
– Любуетесь? – спросил Абаканов Женю. – Обратите внимание на лес. Здесь можно проследить зоны расселения. Смотрите: внизу хвойный и лиственный, травяной бор: сосна, береза, осина. Выше – светлый бор: ель, лиственница, пихта; это значит – мы на высоте семисот – восьмисот метров. А на самом перевале – кедровник. Значит, высота тысяча и более метров.
– Надо запомнить! – сказала Женя. – Подобное я видела в Заполярье, в Хибиногорске.
Абаканов обломил несколько веток и показал, как отличить пихту от ели, кедр от сосны, как распознать лиственницу.
– Интересно! Знаете, товарищи, я очень рада, что еду, – призналась Женя.
Вот и первый по дороге через тайгу аил. Всех юрт, аланчиков и изб Журба насчитал двадцать. Остановились на отдых. Журба, Женя и Кармакчи пошли осматривать селение. Женя обратила внимание, что юрты были составлены из жердей, сложенных конусом; укрывали их большие листы березовой коры. Вход низкий, как в погреб. Вверху – отверстие для дыма.
Зашли внутрь. Нары. Посредине юрты – место для костра. Нары застланы умело снятой березовой корой. Левая половина юрты – мужская: на колышках – сбруя, оружие. Правая – женская: здесь посуда, продукты, тряпье. Вместо мебели – плашки от бревен.
– В самом деле, – заметила Женя, – такую вот юрту не трудно поставить. При переходе ее не жаль и бросить.
Более «оседлый» вид жилья – аланчики. Это юрта, поставленная на шестигранный сруб, высотой в рост человека. Несколько русских изб стояло в стороне.
Познакомились с председателем колхоза – двадцатилетним юношей, одетым, как и Кармакчи, в брезентовый костюм.
Журба узнал, что колхоз заключил с начальником строительства договор: колхоз обязался помочь коновозчиками и лошадьми на земляных работах.
Словоохотливый председатель колхоза показал посевы ячменя и овса, потом повел в ясли. Это в быту новшество. Женя с особенным интересом разглядывала все, что было в избе, отведенной под ясли. На ремне висела колыбель – кабай. При виде гостей воспитательница прикрыла лицо ребенка, лежавшего в колыбели, кисеей и отошла в сторону. Черноглазые, желтолицые, с широкими носиками, ребята пытливо смотрели на пришедших. Женя протянула детишкам горсть леденцов. Ребята взяли, но не ели.
Потом осмотрели колхозный скот, инвентарь и расположились под деревом. Кто-то принес чегеня – браги, курута – сыра. Кармакчи достал бутылку мутной араки – водки, приготовленной из кислого молока.
– Ешьте! – пригласил председатель колхоза. – Ехать далеко.
– А вы были на строительстве? – спросила Женя.
– Был. Только строительства еще нет.
– Вот едем, первая группа.
– Мало... Далеко... Очень далеко... Тайга.
