Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
– Здоровы, благодарение богу. От уж не ждали... А вчера папаша на карты бросали, и ничего не выходило...
В столовой Игнатий зажег керосиновую лампу под большим абажуром из цветных стекляшек. И здесь все было, как давно. Радузев сел в кресло. И как только сел, в один миг ушли силы, поддерживавшие всю дорогу. Он прижался к мягкой обивке.
– Кто тут? Кто это? – раздался из спальни встревоженный голос; в столовую вошел старик со всклокоченной шевелюрой.
– Папа!
– Сереженька!..
На минуту все погасло...
Когда схлынуло первое чувство, они отдалились друг от друга и, не выпуская рук, смотрели в глаза, потом снова обнялись.
– Представь, не спалось. Слышу голоса... Думаю, что ж это такое?
Старик был в длинной рубахе, на обнаженной груди вились знакомые с детства колечки волос. У отца голос поминутно срывался, хотя ему хотелось показать, что он держится отлично.
– Но на кого ты похож! Посмотрись в зеркало... Ха-ха-ха! Солдафонище рязанское!
Радузев посмотрел на себя в зеркало. «Да... зарос. Бородища... И лицо...»
– Ты почему в немецких обмотках? В куртке военнопленного?
– Долго рассказывать!
– Неужто в плен попал?
– Случилась такая глупость... Зарвались мы в одной атаке. И, знаешь, когда? В конце шестнадцатого, почти перед самым концом войны. Глупо! И противно. И ко всему ранило в ногу. Гноится без конца...
– О, и у нас не легче... Что творится... боже мой! Арестовывают помещиков! Убивают... До чего довели Россию...
Радузев посмотрел на свои руки – грязные, сбитые, с черной замазкой под ногтями.
– Прости, папа, пойду, ополоснусь с дороги.
– Иди, иди! А утром пойдем в баню. Баня еще работает, а остальное закрылось.
Радузев прошел в ванную.
– Так у вас уже трогают? – тихо спросил Радузев Игнатия.
– И не говорите! Трясемся каждый день... У помещиков землю отбирают... скот... Садов пока не трогают. Только люди говорят, что тронут... И дома отберут... Что будем делать?
Умывшись и переодевшись, Радузев пил чай из своей любимой чашки, потом бродил по комнатам, вспоминая все, чего никогда бы не припомнил, не будь здесь. В гостиной погладил рояль, перелистал ноты. На крышке стоял портрет. Радузев взял его и, став у окна, отстранил занавес.
Небо прояснилось; наступал тот мягкий ранний час, когда на дворе уже светло, а в комнатах еще сумерки. В такое время у человека и душа и мысли чище.
«Неужто это я? До чего похож... И в то же время совсем другое лицо...» – думал Радузев, глядя на портрет реалиста последнего класса.
Он смотрел в зеркало, разглядывал усталое, изможденное лицо с нездоровой кожей, заросшее до бровей густыми волосами, свою плоскую, вытянутую, некрасивой формы голову. Потом пошел в столовую, в отцовский кабинет, в спальню, в свою комнату. Отец с Игнатием плелись позади. Они что-то говорили, чего он не мог понять. В своей комнате он сел в кресло. Нужно было что-то сообщить отцу, но вдруг спазма сковала челюсти, глаза закрылись, и он, откинув голову, захрапел на глазах у стариков.
Отец зашикал на Игнатия и на цыпочках попятился из комнаты – маленький, в халате, накинутом прямо на голое тело, а за ним на цыпочках вышел Игнатий, размахивая руками, чтоб удержаться на носках.
Собственно, с этим домом, садом, со всем семейным укладом Радузев был тесно связан только до поступления в реальное училище. Потом он стал редким гостем.
И вот он свободен! Свободен от всяких обязанностей! От войны! От смерти! Наконец-то он может делать, что хочет сам, никому в угоду!
Осень. Начало ноября.
Он обходит сад, большой, старый, казавшийся лесом. Сад, в котором боялся заблудиться... Сад был велик, запущен, но, конечно, в нем нельзя было заблудиться... Он обходил таинственные места, силясь вспомнить и воспринять их детским сознанием. Вот забор, круто спадавший к оврагу. Он еле стоит, и если бы не новые подпорки, забору давно лежать на земле; сад слился бы с лугом, принадлежащим крестьянам села Троянды, – поемным, расшитым петлями реки. Забор стоял подгнивший, мокрый, в зеленых пятнышках лишайника, в плюшевой оторочке мха. В овраге росло много одуванчиков. Сейчас лежала блеклая трава, сбитая дождем, туго завернутая ветром. Кажется, здесь где-то, очень давно, Игнатий закопал бешеную собаку... Под этим деревом мальчишкой он любил лежать в жаркий день и смотреть на тень от листьев. Просвеченная солнцем, она казалась простреленной дробью. В детстве все казалось большим и загадочным: веранда, овраг, пруд, колодец, старый сад. Ветвистые деревья сгибались под плодами. Он силился распознать породу каждого. Напрасно. В памяти сохранились только названия: «антоновка», «шафранка», «цыганочка», «белый налив», «бабушкино», «добрый крестьянин», «анис», «коричное ананасное», «титовка»... Да, он помнит, как яблоки свисали с каждой ветки и узловатые подпорки гнулись от плодов. Здесь он обычно лежал после завтрака и, не двигаясь, смотрел, как по земле, нагретой солнцем, прыгали друг через друга солнечные зайчики. Он срывал одуванчик и сдувал пушок. Обнажалась лысая голова, истыканная булавочными уколами. В детстве, когда он глядел на полотно веранды, ему казалось, что это каравелла... Он хотел быть пиратом и уплыть куда-то далеко...
Вот здесь стоял шалаш. Игнатий любил спать, уткнувшись носом в рукав сермяги. Бойкая муха со стальным брюшком деловито обследовала царапину за ухом Игнатия, но старик не слышал... Над головой Игнатия – пистонка.
Все прошло... И все это ни к чему... Ненужная капля горечи.
Если пересечь сад и выйти к дороге, найдешь колодец. Забор у дороги более нов: на нем нет ни плюшевого мха, ни пятнышек лишайника; доски скреплены поперечными жердями. Взобраться на забор легко. Колодец заброшен. Толстые бревна перекрывают сруб – их положили вместо досок после того случая... Нужно очень низко наклониться, почти лечь, чтобы заглянуть вниз...
– Да... Он все-таки глубок... даже теперь! Только воды нет. Вероятно, и тогда воды было не больше, чем по пояс... Теперь в колодце водятся гадюки... Целое гнездо, сказал Игнатий. Так ли это?
Через забитую калитку перелезть совсем нетрудно. Он на несколько минут задерживается, увидев желтую, в точечках, куколку: она откинулась навзничь и засохла еще весной. В досках дыры, оттуда торчат головки жучков с веерными усиками.
Дорога. Невдалеке – кузница. Двери раскрыты настежь. Легкий голубой дымок пробивается сквозь крышу. Мягкий звон плывет по воздуху.
В кузнице, как всегда, сумеречно. Среди желтого кирпича теплится такого же цвета огонек... Остроглазый подросток, стоя спиной к горну, мерно покачивает деревянный рычаг, слегка сгибаясь в такт. Из узкого отверстия вырывается, шумя, воздух. Кажется, что кто-то притаился за кирпичами и дует оттуда, прижав губы к отверстию горна.
– Здравствуйте! – говорит Радузев, снимая инженерскую фуражку.
– Здравствуйте! – вежливо отвечает старик Бляхер.
«Как он сильно подался... И потом... Он был когда-то гораздо-гораздо выше ростом...»
Кузнец не узнает посетителя и продолжает работать, изменив только положение: спиной к человеку стоять невежливо.
– Я друг детства вашего Лазарьки! Сережка... Помните?
– Ах, господи! – спохватывается старик и вытирает о прожженный мешок руки. – Почему же вы сразу не сказали? Ах, господи! Боречка, дай гражданину Радузеву стульчик. Боже мой, почему же вы никогда к нам не зайдете? Давно вы приехали?
Подросток выпускает цепочку, рычаг поднимается кверху и, стукнувшись о перекладину, останавливается. Кузнечный мех становится большим, как контрабас. Шум в горне утихает. Огонек из белого становится желтым, потом вишневым, серым. Боречка несет испачканный углем табурет и на ходу обтирает о свои штаны.
– Спасибо! – говорит Радузев садясь.
– Ах, почему же вы сразу не сказали! – не унимается старик. – Ну, как же... как же... Гражданин Радузев!
– А Лазарька не приезжал?
Старик тускнеет. Отвечает он не сразу.
– У других дети, как дети... А нам господь послал Лазарьку...
Старик сморкается и бьет молотком по наковальне, не замечая того, что делает.
– Мы встретились с ним в конце шестнадцатого года на позиции, перед самым боем. Он храбрый воин!
– Ох, я знаю... Одно несчастье! Его, извините меня, царское правительство садит в тюрьму, а он лезет на немцев! Нет, вы только подумайте, что это за ребенок: один лезет на немцев и отнимает у них пулемет! Нет, если бы только видели эту картинку! Один на немцев и отнимает пулемет! Мне писали совсем чужие люди, им незачем выдумывать! И ему дали за это георгиевский крест! Вы понимаете: георгиевский крест!
– Где же теперь он?
– У других дети, как дети... Но этот разве напишет хоть слово? Что ему отец и больная старуха мать? Он был ранен, лежал в госпитале в Петрограде, и об этом писали чужие люди. Разве Лазарька напишет родителям?
– Когда он приедет, передайте ему привет! Обязательно передайте! – говорит Радузев. – До свидания!
– Будьте здоровы, гражданин Радузев! Кланяйтесь папаше! Заходите, пожалуйста!
В горне снова поднимается вьюга. Радузев отходит на несколько шагов и оглядывается. «Когда все это было?»
– Боречка, возьми молоточек! – доносится из кузницы голос старика Бляхера. – Боречка, разве так бьют? Ты можешь отбить пальцы папе! Кто станет кормить детей?
Нет. Больше ничего не надо. Не к этой ли тишине он стремился столько лет? Завод, инженерство, – все это не то... Война. Неужели она когда-нибудь повторится?
Дни бежали быстро, и он не заметил, как наступил конец ноября. Отголоски лета были в цвете неба, в запахе засохших трав, в полуденном тепле.
Он шел в комнаты. Здесь лежали сумеречные тени от цветов в больших крашеных кадках, от занавесей. Он поворачивал в дверях ключ, ложился на диван.
«Ничего. Больше ничего не надо. Фронт. Война. Люди, бегущие под пулеметную строчку. Плен. Бараки... Вши... Человечество больше этого не допустит».
Он перелистывал альбомы, книжки стихов, нотные тетрадки, сидел по нескольку часов за роялем.
Однажды ночью на веранду пришли солдаты.
– Открывай!
Игнатий из окна увидел вооруженную группу людей и бросился к молодому Радузеву.
– Сергей Владимирович! Пришли...
– Кто?
– С ружьями...
Радузев сел на постели. Потом встал, накинул инженерское пальто и вышел. Игнатий зажег свет.
– Открывай!
Радузев сбросил крюк и повернул ключ. Дверь осталась на цепочке.
– Что вам надо?
– Открывай! – выкрикнули несколько голосов и, прежде чем он успел сбросить цепочку, дверь рванули. Цепочка лопнула.
– Сопротивляться?
Радузева оттеснили в коридор. Стало темно. Запахло знакомым: хлебом, кожей, потом.
– Что вам надо?
Несколько человек прошло в столовую, остальные задержались в коридоре и на веранде.
– Мы от партизанского отряда. Боремся за советскую власть, против панской Центральной рады. Предлагается сдать имеющееся оружие. По революционному закону мы должны произвести обыск.
Говорил низенький плотный солдат, перекрещенный пулеметными лентами. Папаха была велика, сидела низко, он то и дело сбивал ее назад, открывая густые брови. Солдаты разошлись по комнатам.
В столовую вошел старик Радузев в своей длинной ночной рубахе; лицо его исказил страх.
– Оружие я сейчас соберу! – сказал молодой Радузев и вышел.
За ним пошли двое.
Он вынул из стола браунинг, снял со стены охотничье ружье.
– Больше у меня ничего нет.
– Офицер? – строго спросил солдат в длинной кавалерийской шинели.
– Офицер. Да, вот еще есть сабля. Надо?
Радузев просунул руку за шкаф и достал шашку с анненским темпляком. Солдаты заглянули за стол, за шкаф, но ничего не тронули. Собрались в столовой.
– За садом? – спросил старик надрывным голосом. – За моим садом? А вы его садили? Смотрели за ним?
Должно быть, слова эти приготовлены были давно. Радузеву стало очень стыдно за отца.
– Папа... прошу тебя... Не надо...
– Он садил сад. Ты слышишь?.. – усмехнулся солдат в широкой папахе.
– Мой сад! Мой! Не отдам!
– Папа! Как не стыдно!..
– Да что с ним разговаривать! Больше оружия нет?
– Нет, – сказал Радузев. – Это все.
– А с садом, – сказал солдат в папахе, – вопрос другой. В России давно земельная собственность перешла к трудовому народу. На Украине задержала Центральная рада. Но об этом все равно будет декрет. Кто с совестью, может сейчас передать обществу землю, не дожидаясь.
– Хорошо! – сказал Радузев, почувствовав, как что-то надорвалось у сердца...
И потом уже чаще, днем и ночью, приходили группами и целым отрядом, что-то требовали, искали, и Радузев с холодной пустотой в груди на все соглашался, лишь бы они скорее ушли и лишь бы отец не визжал неприятным голосом, которым возбуждал у всех злость.
– Нет, он доведет нас до беды! – как бы ища сочувствия у Игнатия, сказал ему Радузев после одного посещения дома группою озлобленных солдат. – И зачем я сюда приехал?
В Престольном настойчиво ходили слухи, что крестьяне поднялись против Центральной рады. В соседних уездах горели имения...
В конце декабря, утром, раздался орудийный выстрел. За ним вскоре последовал второй; потом началась частая стрельба. По дороге на запад отступали войска Центральной рады. Знакомые шрапнельные облачка разбросались в небе и долго не таяли. Трещала ружейная стрельба, противным присвистом прошивали пули воздух. Отряды рассыпались по лугу общества Троянд, на пригорке Грушек и возле кузницы.
И вдруг на улицах Престольного появилась Красная гвардия...
Застучали пулеметы с двух сторон, полетели снаряды; все поле покрылось черными кустами взрывов.
Войска рады бросились бежать...
«Вот оно... снова... пришло», – подумал Радузев, привычно оседая на землю, когда слишком близко проносился снаряд.
К вечеру город был занят. Установилась советская власть. Стало известно, что образовано украинское советское правительство.
Старик Радузев заметался по комнатам.
– Все пропало! Сад! Мой сад...
– Да ты успокойся. Ну, был сад, – и нет сада. Ничего нет вечного.
Старик остановился и посмотрел, как на сумасшедшего.
– И это говорит мой сын? Офицер? Отказались от Христа! От веры... Сын помогает большевикам грабить отца... Конец света наступает...
«Надо бежать... Бежать... куда глаза глядят, – думал Радузев. – Пусть делают, что хотят. Я не вмешиваюсь...»
Ревком объявил декрет о земле, о восьмичасовом рабочем дне, о национализации банков.
Декабрь все еще стоял по-осеннему ясный, и небо было прозрачно, и голубая дымка обнимала деревья.
Вскоре в усадьбу пришло несколько крестьян.
– Мы, значит, из Троянд. Нам отрезан сад. По декрету власти. Мы за садом пришли, – сказал благообразный старик молодому Радузеву.
– Я знаю...
Посланцы от общества пошли по дорожке к забору. Солдат в шинели военнопленного мягко вышиб обухом топора подпорку. От второй выбитой подпорки забор накренился. Солдат деловито шел дальше. Еще один удар, – и вышиблена третья подпорка. Крякнув на ржавых гвоздях, забор лег. Это была только первая «секция» забора. За первой легла вторая, затем третья. Сад соединился с лугом.
К этому времени прибежал опоздавший старик.
– Опомнитесь! Что вы делаете! Среди бела дня... Караул! Грабят!
Крестьяне остановились. Радузев бросился к отцу. И вдруг, налившись кровью, взвизгнул:
– Замолчать!
Это подействовало. Старик сразу осунулся и стих.
– Отведите его! – сказал кому-то весь бледный Радузев.
– Да разве их отведешь? – с улыбкой ответила девушка.
Но она все-таки взяла старика за руку и как-то смешно потащила за собой, словно бодливую корову.
– И что это за человек! Никакого тебе понятия не имеет! – заметил солдат, выбивавший подпорки, и посмотрел Радузеву в лицо.
И вдруг оба отшатнулись...
Наступила мучительная тишина.
– Офицер! Братцы! Шпиен!..
Несколько человек схватило Радузева за руки.
– Бей его! Бей смертным боем! – крикнул Беспалько, перекосившись от злобы. – Это он утек от меня! Вместе ехали... Офицер!..
Беспалько замахнулся топором, которым только что вышибал подпорки, но дед схватил его за рукав.
– Стой! Разобраться надо!
– Подлюка! Гад! Упрятался под нашу шинель солдатскую! Пленный! Ах ты скотина! А я смотрю: будто рожа знакомая...
И солдат, вырвавшись, размахнулся топором.
«Конец...» – больше не было ни одной мысли.
– Не дам! – закричал дед. – Против закона!
Солдата остановили.
– Не имеешь права! Советская власть пусть разберет!
Солдата отвели в сторону, отобрали топор.
– Ежели и впрямь шпиен, доставим, куда следует. А так нельзя!
Человек пять крестьян отделилось от общества и повело Радузева в город.
«Вот дом. Веранда. Дорога. Кузница...»
Радузев шел среди крестьян и думал, что все это – последнее, с чем он уходит от жизни.
«Но какие тяжелые глаза у Беспалько... И что я ему сделал?»
Радузева доставили в комендатуру. Его опросили. В конце допроса вошел в комнату военный. Радузев тускло посмотрел.
«Но что это? Неужели я ошибаюсь?»
– Товарищ Бляхер... – тихо сказал Радузев, проверяя себя. А сердце уже билось радостно, радостно...
На него посмотрели.
– Что вам угодно? – Лазарь был сух. – Какими судьбами?
Радузев рассказал.
– Мои предсказания начинают сбываться!
Лазарь отдал какое-то распоряжение и, не глядя на Радузева, сказал охране:
– Проведите его ко мне!
– Товарищ комендант! Это офицер! Ехал я с ним вместе. Шпиен! Бить его надо смертным боем. Под солдата подделывался! – заявил с негодованием Иван Беспалько, выступив вперед.
Лазарь посмотрел на него в упор и спокойно сказал:
– Разберемся! Можете итти!
Крестьяне вышли. Последним вышел Беспалько, недовольный оборотом дела.
Радузева ввели в комнату, находившуюся в глубине дома.
– Садитесь!
Лазарь показал на стул; сам он обошел стол и сел напротив. Прошло несколько минут. Лазарь молча рассматривал арестованного; лицо его при этом отражало самые противоречивые чувства.
– Поистине, судьба благоволит к вам! – сказал он. – Вероятно, она все еще на что-то надеется...
Радузев не ответил.
– Вы служили Центральной раде?
– Нет.
– Вы боролись против Красной гвардии или красных партизан?
– Нет.
– Курите!
Лазарь протянул папиросы. Радузев взял, хотя свои лежали в портсигаре: захотелось покурить то, что курил Лазарь.
– Вот видите, вы не служили белой власти, а могли тяжко ответить за других. Сейчас, сами понимаете, время серьезное. Мягкость может только погубить молодую республику. Мы этого не допустим. После долгого похода мы пришли наконец к цели. И будем строить новый мир. Мешать – никому не позволим. Мы протягиваем руки честным людям и зовем их с собой на подвиг, на новый подвиг! Но борьба имеет свою логику: кто не с нами, тот против нас! Вы сделали, наконец, выводы из своего поведения?
Радузев молчал. Лазарь поднялся и, сделав несколько шагов по комнате, остановился против Радузева.
– Послушай, Сережка! Нас снова свел случай. Мне жаль тебя. Я знаю твои выкрутасы, но другие не знают и не обязаны знать. Тебе может быть худо. Честное слово. Говори со всей откровенностью. В наше время нельзя сидеть между двух стульев!
– Что же мне делать? – с отчаянием спросил Радузев.
– Мне кажется, ты еще мог бы пригодиться нам. Человек с образованием.
Лазарь задумался.
– Вот что: я могу взять на себя ответственность. Большую ответственность. Доверяю тебе. Переходи к нам. Переходи ко мне. В штаб.
Радузев растерялся.
– Не каждого взял бы к себе. Сам понимаешь! Ты – из буржуйского рода... И так далее.
– Снова воевать? Я едва дождался конца германской войны!
– Так ведь война не кончилась! О каком ты говоришь конце?
– Жизнь не может так продолжаться... Убивать... убивать... Против этого все восстанут...
– Нет... Ты, я вижу, учился не в реальном училище, а в каком-то и д е а л ь н о м... Идеалистическом! Архиидеалистическом! Ничего не выйдет. Рано или поздно придется ответить – с кем ты! Так сложилась жизнь. Стоящих п о с р е д и нет!
– Если бы все отказались от бойни, не было бы войны!
Лазарь с сожалением посмотрел на Радузева.
– Короче: ты отказываешься от моего предложения? Не хочешь служить в Красной гвардии?
– Я отказываюсь вообще служить кому-либо. Я хочу быть самим собой, а не игрушкой в чьих-то руках. Я сам себе господин. Что хочу, то и буду делать. Захочу голодать, буду голодать. Захочу жить в лесу или в горах, или в шалаше, – и прошу не мешать мне, как я другим мешать ни в чем не собираюсь.
– А!.. Ну, что же. Как хочешь. Насиловать не станем. Я исполнил свой долг. Как друг детства... и человек...
Они помолчали.
– Тебе ничего не надо? Ничего не просишь? – спросил Лазарь, давая понять, что разговор кончился.
Радузев подумал.
– Нет.
– Может быть, твоему отцу что-либо надо?
Радузев вспомнил отца, его истерические выкрики и вздрогнул.
– Нет! Нет! Ему ничего не нужно!
Лазарь склонился над столом и написал несколько строк на клочке бумажки.
– Вот пропуск. Вы свободны.
Радузев встал и хотел пожать руку, но Лазарь отвернулся к окну.
Остальное время не принесло ничего нового. Радузев лежал на кушетке и рассматривал альбомы открыток. Они заменили книгу, музыку, блуждание по аллеям сада, в котором ходил сторож земельного общества села Троянды и резвились детишки. Забор крестьяне перенесли почти к самому дому.
Новое началось в феврале восемнадцатого...
Была тревога, были знакомые ватные облачка в небе, пулеметное клеканье, короткие оттяжки выстрелов из трехлинеек. В город вошли германские войска, призванные Центральной радой.
На площади, на телеграфных столбах и на заборах появились желтые бумажки:
Приказ по гарнизону города Престольного № 1
10 марта 1918 года
1. Всем офицерам, врачам, чиновникам и солдатам гарнизона города Престольного немедленно надеть свою прежнюю форму и погоны, чтобы видны были на каждом его часть, звание или чин.
2. В городе и округе должен быть полный порядок, а всякие эксцессы будут ликвидированы со всей строгостью военных законов.
3. За каждого убитого или раненого немецкого солдата будут немедленно расстреляны первые попавшиеся десять русских солдат или жителей.
4. Разгром продовольственных складов и цейхгаузов, всякое уничтожение или порча казенного имущества несут за собой для виновных немедленную смертную казнь.
фон-Чаммер, майор, комендант.
А в апреле был вывешен другой приказ:
Частная собственность на земли, луга, леса, на всякое движимое и недвижимое имущество восстановлена по всей Украине господином гетманом Скоропадским.
Приказываю:
1. Немедленно передать прежним владельцам заводы, фабрики, мастерские, пахотные земли, луга, леса, сады и прочее движимое и недвижимое имущество, каким бы оно ни было путем получено: самочинным ли захватом или по решению коммунальных и земельных комитетов.
2. Всякое поврежденное движимое и недвижимое имущество подлежит немедленному возврату владельцам. За порчу имущества виновные несут полную материальную ответственность в размерах, определенных владельцами.
3. Все жилые строения, магазины, склады, конюшни, амбары, дворы, занятые захватчиками, должны быть немедленно освобождены и переданы владельцам.
Подпись губернского старосты.
Начался «ввод» во владения...
А на запад потянулись товарные поезда, состав за составом, с добром украинского народа.
И народ застонал...
Когда в саду зацвели абрикосы, старик Радузев приказал Игнатию срубить подпорки, поставленные обществом села Троянды. Игнатий срубил. Забор повалился. Теперь предстояло перетащить его на прежнее место, но у стариков сил нехватило, забор так и остался лежать возле дома. Вспоминая детство, Радузев ходил по доскам, и они проламывались под ногами... И не стало более никаких меж. И ничего не было жаль.
Розовое цветенье абрикосов принесло в сумрачные комнаты смутную, ничем, казалось бы, не вызванную радость. Потом цвели вишни, яблони, груши, весь сад был в весеннем снегу лепестков и казался молодым, способным плодоносить многие годы. Но когда Радузев присматривался ближе к деревьям, он видел, что на стволах и ветвях лежали следы заражения грибком; глубоко в кору, в древесину зашла болезнь; ничто уже не могло спасти этот старый запущенный сад от гибели.
После нескольких месяцев добровольного заточения Радузев решил пойти в город. Он достал свои вещи, заложенные Игнатием на дно фамильного сундука, окованного полосами железа, а внучка Игнатия взяла на себя труд восстановить офицерское благолепие: чистила, гладила.
– Теперь, как новое! Из магазина! – сказала она улыбаясь.
– Как вас зовут? – спросил он молодую девушку с кокетливым лицом и стройной фигуркой.
– Люба.
– Давно здесь живете?
– Все время!
– Как же это я не видел вас столько времени?
Девушка улыбнулась.
– А я вас всегда вижу... Вы все в землю смотрите...
«В землю?.. И до чего правильно!.. – думал он, идя узкими улочками Грушек, знакомых больше по детским воспоминаниям. – Пустыня. Глушь. Тоска... А ведь когда-то сколько было здесь всего заманчивого!.. – В этом аптекарском магазине он покупал бертолетовую соль и серу для своих бесконечных фейерверков и хлопушек. В этом ряду располагались лавки со сластями – финиками, инжиром, халвой, пастилой, фисташками. А вот здесь ему купили детскую скрипочку... Куда же ушла душа, которая умела по-настоящему любить жизнь, по-настоящему радоваться и печалиться?»
Возле комендатуры стояло несколько крестьянских возков. Женщины, плача, заламывали руки.
– Что случилось? – спросил он подойдя.
– Ой, лышенько... Забралы... Усе гэть забралы... Пограбувалы...
Увидев офицера, женщины заплакали громче.
– Хлиб забралы... Останню корову...
– За что же?
– За якусь, кажуть, контрибуцию...
Он пошел дальше с гнетущим чувством, ощущая тяжесть, нависшую над страной. Через площадь проходила рота немецких солдат. Были они в походной форме, со всей выкладкой, по уставу. И с мучительной ясностью он увидел фронт, окопы, плен... Лагерь... «Неужели человек может все перенести без надлома? Без травмы? Такое горе? Такое испытание?»
Подле вокзала его кто-то окликнул. Два офицера – товарищи по реальному училищу. Оба чисто выбриты, щегольски одеты, крепко надушены.
– Сергей? Давно здесь?
– Недавно...
– Живешь отшельником? Не по-товарищески! Хоть бы навестил после приезда!
– Да я еще не оправился после дороги... Болел... Нога вот мучает...
– Куда направляешься?
– Никуда. Брожу...
– Бродишь?
Офицеры рассмеялись.
– Такой, как был!..
– Пойдем в клуб. Разобьем пирамидку!
– Я не играю.
– Чудак! Что же ты делаешь?
– Ничего...
– Странно! Пороху вторично не выдумаешь!
– Как думаешь дальше жить? Положение неустойчивое, – спросил сын исправника.
– Я об этом не думал...
– Влипнешь в историю... Положение, вообще говоря, аховое... Хочешь... – голос сынка воинского начальника притих, – хочешь... вместе дернем на Дон?
– Зачем?
– Там собираются наши... У Краснова хорошо платят... И вообще у него там жизнь не плоха! Наконец защитишь Россию! Исполнишь свой долг.
Радузев задумался.
– Там ли моя Россия? И там ли мой долг? – сказал с болью.
Офицеры удивленно посмотрели на земляка.
– Как знаешь! Пожалеешь, да будет поздно!
– Ненавижу все это... Политику в первую очередь... Забьюсь в нору и жить буду один...
– Вытащат за усики... Сейчас на земле нет нор! Все разведано. Ловцы такие ходят... Надо, брат, быть у нас или у них. Иного выхода нет.
Радузев простился и, прихрамывая, пошел дальше.
«Как противно... – думал он. – Не пора ли стреляться? Все равно жить не дадут. А в последнюю минуту, может, и рук на себя наложить не позволят...»
К ссыпному пункту немцы везли обоз с хлебом. За возами брело, в облаке пыли, стадо разномастных коров. Товарные поезда отправлялись в Германию с добром. И физически ощутимо висел над вокзалом людской стон.
«Нет! Сюда я больше не ходок...»
Замкнулся он от всех и в доме. Единственный человек, с которым встречался, была Люба, убиравшая комнаты. Он не знал, что нравилось и что влекло к этой девушке, но ее приход – жила она с матерью и восьмилетним братом во флигельке – отмечал, как отмечают луч, скользящий по подоконнику. Почти ни о чем он не говорил с ней, но не было движения, которое бы не заметил, и все казалось в ней светлым, чистым, хорошим, и он не отрываясь смотрел, как стирала она пыль с письменного стола, как вытирала двери, как подметала пол, – все делала она как-то особенно красиво.
– Сколько вам лет, Люба?
– А на что вам?
– Так.
– Шестнадцать!
Вскоре после выхода своего в город Радузев получил повестку явиться в комендатуру. У него тревожно защемило в груди.
«Что случилось? Зачем понадобился?»
Его ввели в кабинет. Он увидел выхоленного офицера с узкими, плотно сжатыми губами.
– Садитесь!
И тогда вдруг Радузев испугался... Впервые испугался за всю свою жизнь...
Комендатура находилась в том же доме, где несколько месяцев назад помещался штаб, а комендант сидел в той же комнате, в которой Радузев встретился и беседовал с Лазарем. Сохранилась та же обстановка. И это было страшно...
– Говорите ли вы на каком-либо иностранном языке? – спросил майор фон-Чаммер по-русски.
– Нет, – ответил Радузев, хотя говорил по-немецки и по-французски.
– Тогда будем говорить по-русски. Мне все равно.
Он протянул Радузеву коробочку с сигарами и откинулся на спинку кресла. Радузев к сигарам не притронулся, хотя очень хотел курить, а портсигар забыл дома.
– Дело вот в чем. К нам поступило заявление вашего отца о разгроме крестьянами села Троянды сада, принадлежащего вашему отцу. Я, собственно, должен был говорить с ним, но, мне известно, ваш отец стар, и я не счел удобным его беспокоить.
Майор затянулся и выпустил бесцветную струйку дыма. Легкие майора, вероятно, были очень емки, потому что струйка дыма шла и шла, и не кончалась, хотя с каждой секундой редела и обесцвечивалась.
«Странно... Кто это затягивается сигарным дымом?» – подумал Радузев.
– Итак, я решил вызвать вас, господин (он небрежно приподнял голову) поручик. В нашем округе крестьяне стали позволять много лишнего. Я вынужден, выполняя приказы высшего командования, прибегнуть к карательным мерам. Начну с крестьян, виновных в разорении усадьбы вашего отца.
Радузев выпрямился.
– Простите, господин майор, но усадьба вовсе не подвергалась разорению. Это недоразумение!
Майор приподнял узкую и тонкую, как линия туши, бровь.
– Недоразумение? Врываться ночью в чужую усадьбу, производить обыск, ломать ограду, арестовывать офицера, грозить ему самосудом – это вы называете недоразумением?
Майор снова затянулся и так же долго, как первый раз, выпускал бесцветный ароматный дым.
– Но я-то... при чем здесь?
– А это другое дело. От вас требуется только следующее: назвать лиц, виновных во всем том, что я перечислил.
– Я не знаю никого.
– Не знаете? Вы не знаете даже Ивана Беспалько?
«Кто это Иван Беспалько?» – подумал Радузев.
И вдруг припомнил военнопленного.
– Не знаете? – с неприятной ужимкой переспросил майор.
– Я ничего ему дурного не сделал.
– А он?
– Он замахнулся на меня топором.
– Раз! – майор сделал отметку синим карандашом на листке, лежащем на столе. – Может быть, вы также не знаете старика, который был во главе банды, отбиравшей сад?
