Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)
Только минута. Потом началось прежнее. Контрразведчики требовали выдать членов комсомольской организации, выдать большевистский подпольный комитет.
– Кто хоть ты? – спрашивал Липоман Лешу. – Скажи правду!
– Саша Зеленый!
– Я спрашиваю, как твоя настоящая фамилия?
– Этого вы никогда не узнаете.
– Кто твой отец?
– И этого вам не узнать.
– Откуда хоть ты? Не бойся, – просто из любопытства хочется знать.
– Из Одессы.
– Это очень хорошо, что ты из Одессы. Вот вас здесь трое. Вы интеллигентные молодые люди. Жизнь ваша впереди! Будьте же благоразумны! – убеждал Липоман своим артистическим голосом. – Я требую только одного: свяжите меня с Гребенниковым, и я всех вас отпущу. Я дам вам возможность уехать, кто пожелает. Даю вам честное слово офицера!
Они молчали.
– Не верите? Клянусь вам святым богом! Отпущу вас немедленно, – только свяжите с Гребенниковым. Ну? Будете говорить? Кто первый скажет, того сейчас же отпущу. И вы забудете этот кошмар. Разве приятно нам бить вас? И разве человеческое тело долго может выдержать такие пытки? А мы будем пытать вас еще страшней!
Они молчали.
– Ты, долговязый! – обращался он к Леше. – Я знаю, что ты из порядочной семьи, мать и отец по тебе сейчас плачут. Как же тебе не совестно заставлять нас в твоем присутствии бить Тамару? Она красивая, молодая девушка, и по ней также плачут отец и мать, а мы должны из-за тебя ее сечь! Разве тебе не стыдно? И не совестно? Разве так поступил бы на твоем месте рыцарь? Свяжи нас с Гребенниковым. Не хочешь? Так выдай большевистский комитет, и пойдешь домой хоть сейчас.
Леша не поднимал головы. Он смотрел в запятнанный пол и дрожал мелкой холодной дрожью, рожденной физическим состоянием своего тела, особым состоянием, которого он не мог понять, потому что, несмотря на сознание полнейшей обреченности своей и друзей своих, он не испытывал ни страха перед истязателями, ни страха перед смертью.
– Будешь говорить, будешь? – не отставал Липоман, также дрожа мелкой дрожью и заикаясь от бешенства.
– Ничего вы от нас не добьетесь! – сказал Леша. И сам удивился спокойной суровости, с какой прозвучал голос в этом застенке. – И коммунизм все равно будет построен! А вы погибнете на свалке!
Они не выдали никого. Лишенных сознания, кое-как прикрытых одеждой, поволокли их, как мешки, в камеры, и с ног Леши сполз сначала один ботинок, потом второй.
Вечером 6 ноября Слащев давал бал «в литературке» – так назывался клуб на углу Спасской и Соборной улиц. Двухэтажное здание светилось огнями, гремел духовой оркестр, пол колебался под ногами танцующих.
В первом часу ночи Липоман, смыв кровь с холеных рук, явился к Слащеву.
– Открыл большевистский подпольный комитет! – сказал он. – Вот список!
Он подсунул список, в котором значилась шестьдесят одна фамилия.
Слащев выпил стакан водки и поцеловал мокрыми губами Липомана в подкрашенный, как у кокотки, рот. Синим карандашом генерал сделал на списке надпись: «Расстрелять за то, что пошли против единой-неделимой...» Край листка со смертным приговором шестьдесят одному человеку подмок в пролитом на столе красном вине.
– С богом, поручик! – напутствовал Слащев Липомана.
В два часа ночи в дверях камер каторжной тюрьмы появились контрразведчики.
– Собирайся! На этап!
– В другую тюрьму!
Заключенные захватили с собой котелки, белье, остатки пищи. Ночь была такая темная, что заключенные, стоя на машине, не могли различить друг у друга лиц. Гриша не мог стоять: отрубленная ступня ноги вызвала гангрену. Его всунули в машину и подтащили в угол бортов. Тамара положила Грише руку на голову, Леша гладил ему плечо. Никто не промолвил ни слова. В темноте нельзя было разглядеть, кто ехал вместе с ними, но тех, кто стоял вплотную, ни Тамара, ни Леша, ни Гриша не встречали прежде.
Все были так измучены допросом, что ехали на расстрел, как на освобождение. Если бы не тьма, они могли бы смотреть друг другу в глаза открыто, прямо, ничего не утаивая, потому что и тогда, когда были вместе, и тогда, когда были врозь, они оставались на допросе верными себе, верными своему слову, своей клятве.
Машина со смертниками остановилась против завода «Руссуд», во дворе флотского полуэкипажа. Заключенных согнали к стенке. Гриша, Леша и Тамара поцеловались.
– Беги, если можешь! – сказал Гриша Леше. – А я не в силах...
Гриша сидел на земле, опершись на кирпичную стену. Не могла бежать и Тамара: у нее распухли ноги, она с трудом стояла.
– Попробую! – ответил Леша.
И прежде чем офицеры приготовились к залпу, часть смертников бросилась на своих могильщиков: им сыпнули в глаза махоркой, солью, песком; побежали к выходу. Загремели выстрелы. Темная ночь помогла смельчакам.
В числе первых выскочил в ворота Леша. Юнкер выстрелил, стреляли и другие, не видя четко цели, и пули пощадили юношу. Босой, полуодетый, он припал к земле, потом пополз наугад, а за спиной его все щелкали и щелкали выстрелы. Он выбрался к бульвару и, прикрываясь оградой, пошел, тихо ступая босыми ногами, чтобы не привлечь к себе внимания на случай, если бы кто-либо повстречался в этот час.
Леша спасся.
А неделю спустя его поймали контрразведчики: была ночная облава, он находился на одной квартире, предупредили слишком поздно... И Лешу расстреляли вместе с четырьмя другими подпольщиками, расстреляли на пристани, в пакгаузе, в день освобождения Николаева от белых – 31 января двадцатого года...
Поезд замедлил ход.
– Нам скоро сходить!
Бунчужный также посмотрел в окно. Затянутое тучами небо низко опустилось над тайгой, заграждая солнце, распыленный свет которого мягко обнимал края туч. Железнодорожная магистраль проходила через таежный лес, густой, зеленый, то поднимавшийся по кряжу, то опускавшийся в долину.
– Дождиком встречаете меня! – сказал Бунчужный и принялся укладывать вещи.
К поезду набежала выемка с ровно подрубленными многоцветными стенками, а затем поезд вошел в тоннель.
– Вот мы и дома!
Они сошли на станции Тайгастрой в тот самый момент, когда туча, пронесшая воду за много километров, вдруг не выдержала и обрушила на станцию весь свой многотонный груз. Гребенников и Бунчужный укрылись под ближайшим навесом, мокрые, как если б их окунули в реку.
– Вот так дождик!
– Вас не очень того?.. Не боитесь простуды? – беспокоился Гребенников. Он словно просил извинения за такой прием природы и за таежные нравы...
Ливень, впрочем, скоро сменился мелким дождем, по лужам бойко прыгали синие пузыри, покрытые пеной. В застегнутом на все пуговицы мокром плаще Бунчужный шел вслед за Гребенниковым, обходя товарные вагоны, с крыш которых весело стекала вода. Грузчики с закатанными штанами и насунутыми на голову мешками – углом вперед – выгружали из вагонов детали машин, не обращая никакого внимания на дождь. К станции беспрерывно прибывали грузовые машины и подводы: с платформ выгружали балки, металлические конструкции, скатывали бочки цемента, пылившие даже под дождем. Мокрые лошади, в натуге почти касаясь брюхом земли, с трудом вытаскивали из грязи чавкающие копыта.
– Наша машина! – сказал Гребенников, выводя профессора на привокзальный двор.
Федор Федорович быстро снял плащ, вытряхнул его и юркнул в лимузин. Машина обогнала несколько грузовиков, обдав их желтой водой, и пошла вдоль кряжа, откуда открывался строившийся завод. Бунчужный смотрел на возвышавшиеся домны, каупера, на высокое здание ТЭЦ, на все это новое, что должно было отныне стать самым дорогим в его жизни. Краны, леса, трубы, четкий стук пневматической клепки, желтые отвалы земли, блестевшей особенно ярко под дождем, сменились прибойным шумом верхушек кедров. Машина обогнула завод и выехала на площадку соцгорода. Здесь тайгу не вырубали сплошь: дома стояли среди вековых деревьев, как дачи в подмосковных поселках.
– Вот проспект Сталина, – сказал Гребенников, указывая на прорубленную в тайге просеку.
– Правильно! Недурно придумали! – сказал Федор Федорович. – Очень толково!
– И рабочие, и инженеры живут здесь, как на даче. Ну вот, приехали! Я вас устрою в доме для специалистов, там приготовлена вам уютная комната. А если не понравится, выберете себе по вкусу в любом нашем доме. Милости прошу ко мне в первую очередь. Я живу невдалеке от вас, в том конце проспекта Сталина, на берегу реки.
Машина остановилась возле одноэтажного коттеджа, приветливо глядевшего большими венецианскими окнами. Тотчас откуда-то выбежали ребятишки и обступили машину. Шофер нажал на кнопку клаксона, машина кашлянула. Детишки, как воробьи, разлетелись во все стороны. Гребенников усмехнулся. Он проводил профессора в комнату и вызвал коменданта.
– Вот, Василий Федорович, к нам на работу приехал профессор. Все, что ему понадобится...
– Будет обеспечено, товарищ начальник!
Кармакчи улыбнулся. Бунчужный посмотрел на алтайца. На Кармакчи была синяя спецовка и сапоги с брезентовыми широкими голенищами, отвернутыми на голень. На голове – малинового цвета плюшевая шапочка, отороченная мехом бурундука. Несколько черных и, видимо, жестких волосков составляли его усы и бороду. Улыбку коменданта Бунчужный так и не мог разгадать: приветливая она была или насмешливая.
– Да мне ничего особенного не понадобится! – сказал Бунчужный. – Постель есть, пища есть, – что еще надо?
– Отдохните, приведите себя в порядок. Обо всем, что вам понадобится, звоните мне и Василию Федоровичу. В качестве чичероне к вам прикреплена одна девушка! Вот ее телефон. Ну, поздравляю вас с новосельем!
Оставшись один, Федор Федорович побродил по комнате, прислушиваясь к своей душе, потом вынул полотенце, мыло, хотя на спинке кровати висело белоснежное вафельное полотенце, а на туалетном столике лежало мыло, и прошел в ванную. Потом ему принесли завтрак. Он с аппетитом поел. «Маша была бы удивлена... и рада!»
Вскоре утих дождь. Тайгу обнимало голубое, чистое, высокое небо, полное солнечного света. «Теперь на площадку!»
Он позвонил к «чичероне». Минут через десять явилась девушка.
– Как вас величать, барышня? – привычной формулой обратился Бунчужный к очень молоденькой девушке.
Она улыбнулась.
– Я не барышня! Я – комсорг доменного цеха. Зовут меня Женя. Фамилия Столярова.
– Ну здравствуйте, здравствуйте, товарищ!
– Я назначена быть возле вас, пока вы не освоитесь на площадке.
– Вы не очень заняты? – спросил профессор.
– Вообще-то я, конечно, очень занята, – сказала Женя, решительно тряхнув кудряшками.
Они пошли на площадку.
– Очень хорошо. Мне хотелось бы прежде всего осмотреть площадку. А вообще, – профессор засмеялся, – постараюсь, товарищ комсорг, быстро освоиться и не отрывать вас от дел.
Они пошли.
– Расскажите мне сначала о себе, – предложил Бунчужный. – Откуда вы?
Женя рассказала. На новостройку приехала, можно сказать, первая. Сама вызвалась, когда на заводе объявили запись молодежи. И в тайге никогда не бывала. Очень хотелось повидать. И сначала растерялась: людей мало, работы много, и не знала, с чего начать и что здесь самое главное. И немного загрустила по дому, по заводу, по товарищам...
– Как вам нравится наш соцгород? – спросила Женя, прервав рассказ.
– Очень нравится!
– Он еще только-только строится. А что вы скажете через три года!
Они вышли на заводскую площадку.
– Там будут коксовые батареи, тут угольная яма, вон там – коксовая рампа, – показывала Женя пальцем.
Шли они по пустырю, к реке, и мокрая после дождя трава зеленила обувь.
– Трудно представить, да? Я уже здесь скоро два года и тоже представить не могу, что получится. Знаю, где что будет, а представить не могу. И мне кажется, никто представить не может, разве только один товарищ Гребенников.
Они остановились. На площадке поднимались каркасы цехов, воздух сотрясался от ударов, звона, окриков, но на участке коксохимкомбината действительно ничего сделано не было.
– Кто-то долгое время задерживал чертежи, кто-то придержал заявку на украинских огнеупорщиков, и стройка не развернулась, – пояснила Женя.
Профессор посмотрел вокруг.
От дождей, видимо, не забывавших площадки, оползли канавы и котлованы, плотники обкладывали их досками, на площадке высились горы песка и щебня, кровеносными сосудами ветвились железнодорожные пути; высокий деррик стоял на одной ноге, как аист; на машинах везли дымящиеся бочки с цементом; в небо глядели крючья арматуры; все выше поднимались строения цехов.
И захотелось увидеть гамму дымков над печами доменного цеха, тяжелое облако над коксохимом, ощутить солнечный, слепящий свет льющейся в изложницы стали, полюбоваться розовыми листами прокатанной жести, мягкостью рыжих длинных рельсов, скользящих по рольгангам.
Федор Федорович вздохнул.
От реки тянуло прелостью, по коре сложенных свай катились крупные дождевые капли.
– Хорошо! Очень хорошо! – сказал он, отвечая самому себе, и посмотрел девушке в открытые, честные глаза.
– Я рада, что вам нравится наш Тайгастрой!
Они пошли дальше, Женя немного впереди: он все время уступал ей дорогу. На девушке была красная вязаная шапочка и кожаная куртка: несмотря на начало июня, погода стояла прохладная, после дождя было просто холодно.
– Не скучаете по отцу-матери?
– Иногда скучаю...
– А они?
– Им некогда: отец – мастер корпусного цеха на Балтийском; у нас семья кораблестроителей: отец, и дед, и дяди мои – все работают на Балтийском. Только я почему-то попала на электроламповый.
– Кораблестроение – красивое дело. Вы еще молоды, успеете, если захотите, и по кораблестроению поработать.
– Я тоже так думаю. Выстроим комбинат, я окончу рабфак и поеду в Ленинград. Там поступлю в кораблестроительный институт. Да?
– Конечно! А вы – единственная дочь в семье?
– Нет. Кроме меня, двое малых...
Бунчужный еще раз глянул на своего чичероне. Как-то особенно легко было с ней говорить. И он спросил:
– А это что у вас?
Женя покраснела. Бунчужный отечески рассматривал рваный шрам, проложенный через щеку.
– Осколок... в семнадцатом году, когда белогвардеец Краснов наступал на Ленинград... Это из истории гражданской войны. Была я тогда совсем-совсем малышкой... И вот память на всю жизнь...
Женя вытерла со лба крупинки пота.
– Теперь пойдемте в мой доменный. Я покажу вам, где будет стоять ваша печь, – сказала Женя.
При этих словах у профессора защемило сердце.
Они пошли по тропинке, через канавы и котлованы, провисая и раскачиваясь на досках, как на качелях.
– Не боитесь? – спрашивала Женя, когда доски над глубокими котлованами слишком низко прогибались.
– Не впервые.
– Как мы вас ждали! – сказала Женя, когда они вышли на ровное место, откуда, как на ладони, открылся доменный цех. – Вашей печи еще нет и в помине, а вот ее я вижу, как если б она стояла! Почему это? Я хочу, чтобы вам было здесь хорошо.
– Прекрасная девушка! – сказал взволнованно Федор Федорович. – Вы просто необыкновенная!
Женя смутилась.
– Я обыкновенная... А вы – нет! Я ведь давно уважаю вас как большого ученого! – Женя вдруг засмущалась, даже покраснела. – Мне сказал товарищ Гребенников: ты покажи профессору все строительство и соцгород и смотри за ним как за отцом! Это наш человек, хоть он и беспартийный, большой ученый. И если вам, товарищ профессор, что-нибудь понадобится, вы обязательно мне скажите. Вы не стесняйтесь: может быть, вам нужны талоны на что-нибудь, скажите. Я все для вас достану!
8
Летом на студенческий праздник в Днепропетровске собралось тысячи две студентов в оперный театр. Красное полотнище висело перед входом:
«Привет молодым пролетарским специалистам!»
У входа в театр ярко горели фонари. В фойе расположилась выставка лучших работ студентов. В президиуме за красным сукном стола и в первых рядах партера – молодые и старые профессора, доценты, ассистенты; в президиуме, в первых рядах партера и дальше – в ложах, на балконе, в ярусах, в проходах, в фойе – ребята из металлургического, транспортного, химико-технологического, строительного институтов. На сцене и через зал – плакаты, лозунги, знамена. Возле ложи строителей – переходящее знамя вузов Днепропетровска. Стоит почетный караул.
Борис Волощук, парторг факультета, по поручению горкома партии открывает собрание.
Восемь часов вечера. Звенит звонок. Кажется, что на стол высыпаются бубенчики. Катятся бубенчики в зал, в коридоры, в фойе. Оркестр, вздыхая, умолкает.
– Товарищи!
В рядах, на балконе, в проходах между рядами кресел – скрип, кашель, последние, наспех сказанные слова:
– Кто открывает?
– Кто это?
– Наш!
– Металлург!
– Борис Волощук!
– Наши взяли!
И тишина, почти физически ощутимая. Зал дышит. Из зала течет на сцену тепло.
Немного волнуясь, Борис произносит свою короткую речь:
– Два дня назад, двадцать третьего июня, Иосиф Виссарионович Сталин выступил на совещании хозяйственников с речью о новой обстановке... – новых задачах хозяйственного строительства. Вы все читали эту речь, которая представляет не только программу социалистического строительства, но и замечательный теоретический документ дальнейшего развития марксистско-ленинской теории на основе анализа политической и хозяйственной жизни страны.
Борис остановился. Правой рукой он провел по голове, казавшейся очень большой благодаря копне густых волос, сквозь которые не могли пробиться даже лучи «юпитеров»: кинохроника вела съемку.
– Что же нового произошло и на что именно обращает внимание товарищ Сталин?
Борис говорит о том, что новая обстановка сложилась в результате успешного развития социалистической промышленности, коллективизации сельского хозяйства. Он говорит, что сотни новых заводов и фабрик, шахт и рудников, электрических станций и железнодорожных магистралей уже введены в строй и будут ежегодно вводиться. Численно вырос рабочий класс, навсегда уничтожена безработица. Коллективизация сельского хозяйства вызвала к жизни могучие силы, открыла перед крестьянством такие хозяйственные и культурные возможности, о которых оно не могло и мечтать.
– Навсегда уничтожены нищета, страх голода, которые гнали крестьян в город на поиски заработка. Вот то новое, что сложилось в нашей стране.
Глаза у Бориса засверкали. Было видно, что он глубоко продумал то, о чем теперь говорил, и что ему хотелось, чтобы все так же понимали и чувствовали, как он.
– Эта новая обстановка выдвигает новые задачи хозяйственного строительства. Товарищ Сталин сформулировал эти задачи в своих шести исторических условиях, которые каждый из нас должен знать наизусть и которые должен основательно обдумать. Они – программа нашей практической деятельности.
Борис сделал короткую паузу.
– Одно из шести условий непосредственно относится к нам: товарищ Сталин сказал, что у рабочего класса СССР должна быть своя собственная производственная техническая интеллигенция. Мы и есть та производственная техническая интеллигенция, о которой сказал товарищ Сталин, одна из опор советского строя, – инженеры социализма!
Борис налил в стакан воды и поднес к губам, но речи прервать не мог. Так, со стаканом в руке, он и окончил краткое горячее выступление:
– Сегодня мы включаемся в ряды советских специалистов. Партия и правительство призывают нас к творческому труду. Мы, молодые пролетарские инженеры, выпущенные сегодня из школы, выступаем в поход за коммунизм. Победа должна быть за нами. Победа будет за нами, потому что нами руководит партия большевиков! Победа за нами, потому что ведет нас в бой за коммунизм товарищ Сталин!
Зал горячо, дружно аплодирует.
– Торжественное объединенное заседание, посвященное выпуску новых кадров пролетарских специалистов, позвольте объявить открытым!
Все встают. Оркестр играет «Интернационал».
Если смотреть сверху, то кажется, что в зале одни головы: стриженые, в прическах, взлохмаченные, бритые.
В ложе металлургического – Надежда Коханец. На девушке нарядное платье, да и сама она праздничная.
– Борис не плохо открыл заседание! – говорит она, поправляя волосы, впервые завитые и причесанные у парикмахера. Она смотрит на Бориса, но думает о Николае Журбе.
На Борисе новая белая рубашка, в петельках воротничка – цепочечка, галстука нет. Николая она видит в защитной гимнастерке, туго стянутой в талии под кавказский ремешок; это как бы два снимка, сделанные на одной пластинке.
– Как хорошо было бы всем нам – на один завод! – наклоняясь к Наде, тихонько говорит Митя Шах. – И чтобы нас послали куда-нибудь далеко. В тайгу! Или на Урал! Или на Дальний Восток! Ты никогда не испытывала на себе очарования пространства?
Надя щурится и вдруг улыбается, обнажая белые мелкие зубы, и тихонько восклицает:
– Мы больше не студенты! Мы – инженеры! Здорово! А? Надежда Степановна Коханец – инженер!..
Она берет руку Мити и изо всей силы жмет ему пальцы. Потом высовывается из ложи и внимательно слушает доклад.
Минут через десять она оборачивается к товарищам и, заговорщицки улыбаясь, шепчет:
– Не сидится, ребятки, пошли в коридор, поболтаем!
Потихоньку все выходят из ложи. В коридоре уже много студентов – в зале душно, жарко.
– Еще два-три дня – и в далекий путь! – говорит Надя товарищам, окружившим ее.
– Я слышал, Надя, что нас разбивать не будут, целой группой отправят куда-то на Восток! – говорит кто-то.
– Вот это было бы расчудесно! Ну, а в случае, если разрознят нас, дадим слово писать друг другу! Или лучше давайте уговоримся всей нашей группой встретиться в определенное время и в определенном месте. Согласны, товарищи?
– Идея!
– Прекрасно!
– Конечно, условимся, – говорит Митя Шах, – завтра же на прощальном вечере об этом договоримся.
Он уводит Надю в буфет.
Там тоже много студентов. Они усаживаются за столик и пьют воду.
– Давайте помечтаем! – говорит Надя.
В открытые окна виден парк. Слышно, как шумят деревья.
Надя отбрасывает со лба волосы и закалывает гребешком. У нее такие розовые щеки, что кажется, будто она вот только проснулась.
– Вы знаете, о чем я сейчас думала, ребятки?
– Кто знает девичьи думы! – отвечают студенты, пристроившиеся у соседнего столика.
Надя оглядывается. Незнакомые, не с их факультета. Но сейчас все знакомы друг с другом. Праздник! Студенческий праздник.
– Пробирочки? – спрашивает она соседа. – Химики?
– Не угадали! Строители!
– Не похожи...
Она поворачивается к Мите, но говорит так, что ее могут слышать и соседи.
– Я вот вчера смотрела на карту Союза. Как хочется побывать всюду... И там не бывала, и там. Какое большое у нас государство! Украина на карте просто совсем маленькая. И Москва близко. А вот до Читы, до Хабаровска, до Камчатки – такая даль... И все это наше.
– Открытие Америки, – насмешливо говорят строители.
– Я не с вами! – огрызается Надя. – И нечего в чужой разговор вмешиваться. – Митя, ты слышишь? Я думаю, что когда мы еще немного обстроимся, то каждому советскому гражданину скажут: поезжай пожалуйста, посмотри, как живут люди, что сделано за годы советской власти. А вообще, было б очень хорошо, чтоб при окончании средней школы группа совершала поездку по республике, а по окончании вуза – по Советскому Союзу. Это как бы аттестат на полноту впечатлений. Как вы думаете, ребята, это будет?
– Обязательно будет! – поддерживают ее строители.
– Я бы с удовольствием зазимовал где-нибудь за Полярным кругом, – говорит один из них. – Наши днепропетровцы шефствуют над диксоновцами. Обязательно постараюсь устроиться хоть на одну зимовку!
«Да, зазимовать было бы великолепно...» – думает каждый.
– Вообще, товарищи, так жить хочется, что я готова, как амеба, разделиться пополам и еще раз пополам! – говорит Надя. Она чувствует, что фраза глупа, смешна, но в то же время верно выражает теперешнее ее состояние.
– У нас, конечно, все возможности делать жизнь лучше и лучше. И это мы видим на самих себе с каждым днем все ясней, – говорит Митя Шах. – Но откуда все-таки у нашего народа такое высокое сознание своей исторической роли? Ведь нельзя отрицать, что у наших людей разный уровень, различные условия жизни, у нас есть остатки разбитых классов, они сопротивляются и будут сопротивляться. Есть трудности роста.
– Высокая материя, – иронически замечают строители, рассматривая Надю и Митю.
– Мне кажется, это объясняется тем, – говорит Надя, – что наши недостатки не вытекают из существа нашего строя. Наши недостатки кажутся народу по сравнению с тем, что он приобрел, незначительными. Народ стал у государственного руля. Принимая участие в управлении государством, сам же устраняет то, что мешает нам жить.
Разговор становится общим.
– Я думаю сейчас над тем, насколько возросла роль советского инженера. Ведь мы должны быть не только хорошими специалистами – техническими исполнителями великих планов производства, но и творцами новых форм производства, новых форм организации труда, агитаторами, вожаками масс. Пятилетний план чужими руками не построишь! – замечает строитель с черными бачками.
– Недаром товарищ Сталин сказал, что у рабочего класса должна быть своя техническая интеллигенция! – отвечает ему Надя.
– А между тем мы не совсем подготовлены к своей высокой роли инженеров! – сказал Митя Шах. – Так мне кажется.
От соседнего столика студенты перебираются к столу, где сидят Надежда и Митя.
Не подготовлены к своей высокой роли?
Это задело всех. Заговорили о том, что между учебой и тем, что надо знать производственнику, существует разрыв. В то время как значительная часть академических часов отводилась вопросам, имевшим скорее общее теоретическое значение, многое, что обязаны были знать инженеры, ускользало от внимания их. Лабораторное оборудование не соответствовало заводской аппаратуре, знания давались «в общем и целом». Номенклатура теоретических дисциплин далеко не отличалась совершенством. На «мелочи», «практическую рецептуру», на более близкое знакомство с настоящим, а не книжным заводом и на более глубокое теоретическое изучение производства в институтах не считали нужным отвести достаточного количества часов и поставить будущего инженера крепко на ноги еще в стенах учебного заведения.
Еще на последнем курсе студенты заявляли в своих институтских газетах и на заседаниях, что некоторые профессора продолжали стоять на старых позициях. Знание производства у этой части профессуры было весьма поверхностным, к тому же оно устарело. Тем, кто до поступления в институт не работал на заводе, приходилось туго. На производстве многое делалось не так, как об этом говорилось в аудитории. И приходилось вооружаться самостоятельно. Выпускники жаловались на свою узкую специальность, на недостаточное знание смежных производственных процессов, пожалуй, и на недостаточное знание математики.
– Все-таки надо готовить инженеров с более широким техническим горизонтом! – заявил Митя Шах. – При нехватке специалистов это особенно важно.
– Товарищи, – перебивает их дежурный, – кончайте дискуссию, идите в зал!
Студенты умолкают.
– Там жарко.
– Ничего, идите, пожалуйста!
Снова в ложе.
– Вот... в пятом ряду... шестое место... бывшая жена бывшего профессора Штрикера, – шепчет кто-то в соседней ложе.
– Говорят, бросила его... только его посадили...
Анна Петровна, словно чувствуя, что о ней говорят, оборачивается. Митя Шах краснеет.
«Как она хороша», – думает Митя. Он знал, что Анна Петровна ушла от Штрикера, переехала на другую квартиру; встречам в окне наступил конец. Она работала в библиотеке института. Он несколько раз видел ее в коридоре института, видел в библиотеке, но никто из них не сделал первого шага для знакомства.
Официальная часть закончена. Перерыв.
Перед началом концерта доцент Корнилов подошел к Мите, взял его за руку и сказал:
– Я вас ищу. Вас желает видеть одна дама.
– Кто она?
– Сейчас узнаете...
В этот вечер, перед поднятием занавеса, окаймленного снизу светом рамповых ламп, состоялось, наконец, знакомство.
Зачем? Митя сам не знал. Но этого сейчас хотела Анна Петровна.
Концерт окончен. Студенты выходят на лестницу. В дверях – ночь. Горят фонари. Лунно. Пахнет раскрывшимися матиолами. Над заводом имени Петровского зарево.
Все некоторое время любуются зрелищем.
– Чугун! Выдают чугун!
– Да, чугун. Когда идет выпуск стали, небо ночью окрашивается в другие тона.
Слышны гудки. Вступает ночная смена. Против кинотеатра «Рот фронт» останавливается первый номер трамвая. Надя Коханец входит на площадку. За девушкой легко, точно на турник, подтягивается Борис Волощук. Они едут молча. Молча сходят у остановки у Потемкинского парка. Ночь. Последние ночи в городе. Последние дни вместе. Ветерок причесывает деревья, шумят листья. Шумит вода, разбиваясь о каменные подводные гряды. По густотемной поверхности реки вытягивается светлый треугольник: таким треугольником летит стая журавлей. Ярко горят огни дальнего берега, огни на Богомоловском острове, огни на рейдовых лодках. На волне трепещет большая звезда подобно чайке, когда она готовится сесть на воду.
Надя и Борис стоят на последней ступеньке каменной лестницы в парке Шевченко. Луна плещется в воде, зелено вокруг, очень светло, вся середина Днепра в серебристых блестках.
Борис ждет, что Надя скажет что-нибудь о сегодняшнем его выступлении. Ему кажется, что сегодня он выступал лучше, нежели когда-либо. Такой был подъем, так легко давалась каждая фраза, так хорошо звучал голос.
Надя молчит, а ему не хочется первому говорить о себе.
– Надя, скажи, что случилось, что с тобой? Ты стала совсем другой.
Молчит.
– Ты самый близкий мне человек. И я привык говорить с тобой, как со своим сердцем. А сейчас не могу... И путаюсь... И чувствую, как что-то легло между нами. Не перешагнуть... Тебе кто-нибудь стал ближе? Зачем скрывать? Кто он? Митя Шах? Или из другого вуза?
Надежда отворачивается. От нее нельзя добиться ни слова.
Переулки и улицы, круги света на земле, Парк культуры и отдыха, Сокольники, – все встает вновь.
Надежда мысленно пробегает письмо, посланное Николаю Журбе. Завтра отправит телеграмму. Он должен ее встретить. Ее охватывает волнение. Еще немного, и она все расскажет Борису. Ей хочется говорить о Николае, слышать о нем. Кажется, только о нем бы и говорила... Никогда не испытывала ничего подобного.
Перемену в подруге Борис заметил в Москве. Надя уходила куда-то и потом приносила в глазах радость, которой не могла скрыть. Он спрашивал ее, она загадочно улыбалась, потом замкнулась: от нее нельзя было добиться ни слова.
В семь утра вставать студенты не любят: надо, а не хочется. Волощук косит из-под простыни припухшим глазом. В постели – Митя Шах. И наперекор всему – как в прорубь! Одеяло к черту! Раз, два! Огромные кулачища Бориса месят воздух. Потом Борис стягивает одеяло с Мити Шаха.
Ночи бессонные,
Ночи безумные... —
поет Митя трагическим голосом.
– Где пропадал вчера, говори?
В умывальной студенческого общежития штопорными струйками высверливается из кранов вода. Скрипят под ладонями мокрые шеи, обваливается на цемент густой белок пены.
