Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА VIII
1
Приближение срока выдачи ванадистого чугуна вызывало у профессора Бунчужного особое состояние, анализировать которое он не хотел.
Уже седьмой день сушилась печь горячими газами; она плохо прогревалась: профессор решил продержать ее на сушке подольше. Заканчивались подготовительные работы к загрузке печи. На восьмой день прибыл на рудную эстакаду первый поезд с титано-магнетитами. Наполнились бункера. К экспериментальной домне поднесли на носилках высушенные дрова и отборный кокс. Все было готово к задувке, но профессор отложил на вечер, а вечером объявил, что задувка откладывается на утро.
Федор Федорович следил за температурой печи, как следит врач за температурой тяжко больного человека. В тот первый день подготовки печи к задувке Бунчужный, Надя и мастер Городулин, прибывший из Донбасса, не уходили из цеха до утра.
– Как печь? – спросил Гребенников.
– Охлаждена нормально.
Голос Бунчужного звучит глухо, напряженно.
– Итак, начнем!.. Надежда Степановна! Велите загрузить печь дровами.
Надежда командует.
Печь сначала загружают дровами, затем древесным углем, стружкой, коксом. Все совершается молча: каждый как бы чувствует, что в этот момент лишнее слово может только вызвать раздражение. Полили мазутом. Загрузка велась через фурменные отверстия, вручную, лопатами и вилами.
Гребенников всматривается в лицо Бунчужного. Щеки Федора Федоровича покрыты щетинкой, точно инеем, под глазами синева.
– Отосплюсь потом! – улыбается Бунчужный. – Вот и Надежда Степановна и мастер Городулин не спят вторые сутки... Я рад, что там все в порядке, – профессор показывает в сторону первой печи-гиганта.
Они обходят печь.
«Хоть бы все благополучно обошлось...» – думает Гребенников.
– Не надо ли вам чего-нибудь, Федор Федорович?
– Спасибо. Ничего не надо.
Бунчужный садится возле сифона с сельтерской водой, пьет, хотя пить вовсе не хочется. Гребенников уходит.
Вскоре становится известно, что задувка откладывается на десять часов утра.
«Старик тянет...» – думает Надя. Ей очень жаль Федора Федоровича: он сразу как-то осунулся за последние дни, и она тревожится о его здоровье.
– А вы обратили внимание, – говорит Надя профессору, – что ни одна смена не торопится уйти домой? Каждая хочет, чтобы выдачу ванадистого чугуна связали с ее именем.
Бунчужный оглядывается. Возле экспериментальной печи людно.
– Что такое? Кто это?
– Рабочие других цехов. Все интересуются. Все расспрашивают.
Профессор пожимает плечами. Он идет в газовую. На контрольно-измерительных приборах температура куполов кауперов: 600—1 100—750.
К горну приходит Николай. Он только что вернулся из командировки.
– Как хорошо, что ты приехал! – обрадованно встречает Николая Надя.
– Ну, что у вас? Как печи?
– «Гигант» задули вчера. Волощук даст чугун сегодня. На мартене у Шаха также все в порядке. Сталь будет тридцатого. А мы должны дать первого мая...
– Дадите?
Надя медлит с ответом.
– Пока ведем подготовку... Сложно все это, Коля... Очень сложное дело...
Она хочет рассказать о беспокойстве профессора за экспериментальную печь, но ей тяжело об этом говорить даже с Николаем.
– Как тебе съездилось, Коля?
– Первого мая у нас будут гости. Приедут из крайкома, возможно, и из Москвы. Экспериментальная печь не подведет? – спрашивает Николай. – Ванадистый чугун получим?
Надя задумывается.
– Так напряжены все мы... Задувка задерживается. Профессор решил выдержать еще печь после просушки, боится за нее... Проверяем охладительную систему...
– Понятно!
– Но в крайнем случае... гости увидят чугун домны-гиганта! Увидят мартеновскую сталь. Разве это не праздник? Разве этого мало? А с экспериментальной подождите, товарищи! Не спрашивайте под горячую руку...
День кончается. Зажжены лампионы. По рельсам бегут вагоны-весы. Скип ловко опрокидывает кокс на конус домны.
– Ну, пора! – Всем напряжением воли профессор сбрасывает с себя усталость. – Позвоните Гребенникову и Журбе, сейчас будем задувать! – говорит он Жене Столяровой.
К печи приходят Гребенников и Журба. Приходят один за другим Роликов, Борис Волощук, свободные инженеры, мастера, рабочие.
– Моя скоро выдаст чугун! – с удовлетворением говорит Борис Наде. – Какая толковая печь! Идет, как часы! Ты понимаешь, я первый раз самостоятельно пускаю домну. Да не просто – домну, а гигант!.. Немного волнуюсь... но уверен, что все будет хорошо. Был у меня Гребенников. Осмотрел все. Ходил часа два. Сказал: в порядке! Даже похвалил меня!
Лицо у Бориса торжественное. Густые волосы припудрены красноватой пудрой-пылью.
– Понимаешь, – он взял ее за руку, – мне, молодому инженеру, доверили... такое дело...
– Ну, ты не очень того... себе приписывай! – Надя насмешливо улыбнулась. – Этак и я могу сказать, что пускаю самостоятельно экспериментальную домну... Хвастунишка ты, Борис! Ведь Бунчужный с тебя глаз не спускает. И Роликов.
– Все равно... моя смена! Я ею командую.
Вдруг в цехе загремел голос Бунчужного:
– Свечи открыты?
– Открыты!
Надя обернулась: маленький сухонький профессор показался ей сейчас большим, властным, даже ростом стал как будто выше.
– Проверить клапаны на газопроводах и конуса!
– Есть! – отвечают ему.
Надя проверяет исполнение.
– Дать дутье! – приказывает профессор. Голос его тверд и упрям.
Дают горячее дутье. Бунчужный прижимается к «глазку» печи. Видно, как загораются дрова, как вспыхивает мазут.
– Ох уж эти мне старики... – замечает Роликов.
Надя следит за приборами. Температура дутья семьсот градусов, давление пол-атмосферы. Она докладывает об этом профессору. Над свечами домны появляется первый дымок... Глаза всех устремлены к вершине печи. Он – разреженный, прозрачный, нежного серо-синего цвета, как облачко в горах.
– А я старика понимаю, – говорит Гребенников, – рождение домны – это такое событие... такое событие... За свою жизнь Федор Федорович построил не одну домну и вылечил не одну. Но, мне кажется, вот так он волнуется только у нас...
Толпа в цехе растет. На лесах строек, на крышах соседних цехов, всюду, откуда можно видеть экспериментальную домну, – люди. Время мчится, его не замечают. На литейном дворе горновые заканчивали подготовку желобов к выпуску.
Когда усталость подкашивает ноги, профессор идет в газовую: туда Гребенников распорядился принести раскладушку. Бунчужный ложится на пятнадцать – двадцать минут, потом идет к печи-гиганту, где хозяйничает Волощук.
– Ну, как, товарищ Волощук, у вас дело?
– В порядке, Федор Федорович! – отвечает Борис, гордясь тем, что здесь, на его участке, работа идет нормально, хотя и начальства меньше, и суеты нет.
Профессор заглядывает в «глазки».
– Подбавьте дутья. Думаю, что через час можно попробовать шлак.
Дутье увеличивают. Через час выпускают шлак, а вскоре и чугун.
– Первая домна дала чугун! – разносится весть по заводу. – Чугун есть!
К печи устремляется народ.
«Теперь можно и к своей...» – мысленно говорит Бунчужный и идет к экспериментальной печи, стараясь никому не попадаться на глаза.
– Ну, что у нас, Надежда Степановна?
Надя жмется.
– Без перемен.
Профессор заглядывает по очереди во все «глазки».
Приходит Борис.
– Чугун пошел! – говорит он. – Почему ты не пришла? Какое это было торжество...
– Не до того... Загляни-ка, Борис, в «глазок».
Волощук наклоняется, долго смотрит.
– Не мало ли дутья? – спрашивает он. – Я бы подбавил.
– Не вмешиваться, пожалуйста! Мы ведем печь не на полном ходу.
– Вообще, чертовски интересно! – говорит Борис. – Когда дадите титано-магнетитовую шихту, позови меня.
Женя Столярова находит Надю возле бункеров.
– Ну, что?
Женя усаживается возле входа в бункерную канаву и подпирает кулачком подбородок. Спать хочется немилосердно: кажется, если бы легла по-настоящему, со спокойной душой, спала бы суток двое! Но душа непокойная... Не все идет так, как ждали... Профессор взволнован, профессор огорчен...
– Ну, так как, спрашиваю?
– Пока ничего сказать нельзя.
Женя смотрит на печь, на каупера, на компрессорную станцию. Каупер построен комсомольцами. Печь помогали выкладывать комсомольцы. Бункера строили комсомольцы. Здесь всюду следы рук комсомольцев. И это особенно радует. Этим она гордится.
– А где Федор Федорович?
– Уехал в соцгород. Говорит, на часок. Что-то понадобилось.
– Как же он решился оставить печь?
– Решился! Печь доверил мне! – с гордостью отвечает Надя.
Через час профессор возвращается.
– Задержался на телеграфе, – сказал Наде. – Как печь?
Он смотрит в «глазок».
– Пора!
Шлак выпускают. Немного позже выпускают и литейный чугун. К печи подходит Гребенников.
– Значит, все в порядке? – спрашивает он.
– Как видите...
– Ну, и слава аллаху!
На следующий день Бунчужный велит дать шихту на ванадистый чугун.
– Увеличьте дутье! – командует он.
Надя следит за тем, как выполняются распоряжения профессора. Началось томительное ожидание.
Профессор сидит у горна. Температура дутья – семьсот девяносто градусов, давление – одна атмосфера. Все пока идет как следует. И тем не менее Федор Федорович не может избавиться от неприятной дрожи пальцев. Он сердится на самого себя, а пальцы все дрожат и дрожат. Гребенников садится рядом. Некоторое время он молчит.
– Великое никогда не дается легко, – говорит Гребенников. – Если бы не было неудач, мы не знали бы, что такое удачи!
– Софизмы, Петр Александрович!
Возле печи с каждым часом, приближающим выдачу чугуна, все больше и больше людей.
– Я прошу вас, Петр Александрович, удалить любознательных. Придумали себе цирк! Меня хотят превратить в рыжего! – шутит профессор.
Гребенников приказывает выставить охрану. Никому не хочется уходить. Одни прячутся на литейном дворе, другие – у бункеров. Молодежь избирает крыши.
И вдруг из уст в уста передается слово, которое доменщики равнодушно не произносят:
– Фурма!
Мастер Городулин и Надя бегут к фурме.
– Сгорела, проклятая!
«Что за чертовщина?» – думает Коханец, заглядывая в «глазок». Ей хочется спросить профессора, почему сгорела фурма, но она не решается.
Начинается смена фурмы. Из амбразуры хлещут искры. Черные от копоти, мокрые, рабочие прикрываются от пышущего из печи жара и подносят медную фурму. Она тяжела, ее с трудом поднимают к амбразуре. Смена фурмы идет медленно. Профессор Бунчужный хрустит костяшками пальцев. Возле открытой амбразуры новички боятся стоять: им кажется, что вот-вот из печи хлынут раскаленные материалы.
Минут через пятнадцать фурма сменена. Печь снова на полном ходу.
Наступает ночь. Профессора знобит. Не сказав никому ни слова, он идет в газовую, ложится на раскладушке. Потом услышал чьи-то шаги. Было безразлично. Вошла Надя. Она села на скамеечке у изголовья профессора и сцепила на коленях пальцы. Он протянул из-под пледа руку и положил на ее рукав. Надя погладила шершавую, в несмываемых от кислот пятнах, его хорошую, честную руку.
После ухода Нади Бунчужный на несколько минут уснул. И снова, как тогда, в вагоне, когда ехал на стройку, увидел во сне Лешу...
Поеживаясь, вышел из газовой. Было очень сыро, холодно; солнце еще не поднялось, хотя тайга на востоке пламенела.
Бунчужный посмотрел на облачко над своей печью, на засыпной аппарат, на свечи, заглянул в «глазки». Все было в порядке. Приближалось время выпуска ванадистого чугуна. Он нашел Надю Коханец и сказал ей таким спокойным голосом, что она удивилась:
– А ведь проблема, кажется, решена, товарищ Коханец! – И ушел...
Густая краска заливает ее щеки, ей радостно, она не может справиться с волнением.
– У вас тут, вижу, вальпургиево утро! – пошутил Митя Шах, придя в доменный цех после своей смены. У мартеновцев «родовая горячка» прошла, и Митя блаженствовал. – Как проблема, Надюша?
– Решена! Ты слышишь? Решена!
– Когда даете выпуск?
– Скоро.
Они идут к горну. Возле печи очень жарко, рабочие сняли спецовки и работали в нижних рубахах. Сифоны с сельтерской водой сменяются через каждые десять – двадцать минут. Поверх рубах у некоторых рабочих выступает тонкий налет соли, как на залежавшемся в шкафу бельевом мыле.
В девять часов утра выпустили последний перед выпуском ванадистого чугуна шлак.
– Хорош! – Мастер Городулин, обросший за эти дни щетиной, обращается то к Надежде Коханец, то к профессору Бунчужному.
– Хорош!
Профессор велит открыть чугунную летку. Она немного закозлилась, ее пришлось прожигать кислородом. Рабочие навинтили к баллону шланг и заковырялись в летке. Это было невыносимо, точно ковырялись в больном зубе. Трубка таяла. Бунчужный не выдерживает и берется за шланг сам. Он порывается к вентилю баллона, мешает рабочим, но ему кажется, что вот только теперь, когда он коснулся шланга своей рукой, работа пошла по-настоящему.
Летка прожжена. Из печи хлещет гейзер искр, звездное небо опрокидывается на землю, молодежь в испуге отскакивает назад... Мастер Городулин не может удержаться, чтобы даже в такой момент не кивнуть на юнцов.
И полился чугун...
Над ним дрожит розовый огонек, рождаются и гаснут звезды. Золотые ручьи металла растекаются по канавкам.
Надя подходит к профессору, берет его за руку, крепко прижимает к своей груди, словно хочет показать, как бьется у нее в эту минуту сердце. Но профессор не замечает. Глаза его застланы слезами. Он ждет, когда появится шлак из чугунной летки. Это больше всего теперь волнует его. Профессор вытягивает по-птичьи шею, выглядывает из-за спины Волощука, отстраняет Гребенникова и Журбу рукой; он идет, как завороженный, вслед за горячим чугуном, играющим всеми цветами радуги, шепчет непонятные слова и мнет свои пальцы... И шлак прошел хорошо. Первый выпуск ванадистого чугуна закончен.
Профессор облегченно вздохнул.
2
Телеграмму от профессора Бунчужного Лазарь Бляхер получил 29 апреля утром.
Конечно, телеграмму следовало составить поэкономнее. Было ясно без слов: профессор готовился торжествовать победу. Это Лазарь понимал отлично.
Он позвонил в аэрофлот. Ему ответили, что ближайший самолет отправится завтра в семь утра.
– Когда прилетим на Тайгастрой?
– Если погода не задержит, первого мая.
«Ну, и великолепно!»
Лазарь стал готовиться к отлету. Позвонил домой.
– Лизочка, от деда телеграмма!
– Что случилось?
Лиза была встревожена, и ему пришлось долго объяснять, что ничего не случилось, просто дед зовет на пуск печи. На торжество.
– Я поеду с тобой!
– Что ты? В твоем положении лететь?
И пока в мембране что-то пульсировало, потрескивало, Лазарь отыскивал глазами на большом листке, лежавшем под стеклом, номер телефона админ.-хозчасти наркомата.
– Ну, хорошо. Раз ты не хочешь...
– Смешная!
– Что тебе приготовить?
– Я еду на один, максимум – на два дня. Ничего особенного не готовь. Позвони к бабушке, я заеду к ней.
Потом он позвонил в наркомат и заказал броню. «Итак, – готово! Я выезжаю... – Лазарь улыбнулся. – Легко сказать – выезжаю...»
Кроме того, что Лазарь с отъездом Бунчужного был фактически директором института, он руководил работой доменной группы, читал лекции по металлургии в институте, готовил к Первому мая обстоятельную статью в «Известия», статью в журнал «Металлург», должен был на днях выступить с лекцией в Политехническом музее.
«Легко сказать – выехать современному деловому советскому человеку!..»
Телефонные переговоры сменились личными визитами, машина вихрем носилась по Москве; менялись дома, учреждения, люди. Человек вбит был в жизнь, как гвоздь в дубовую доску.
Нужно было еще перед отъездом повидаться с Радузевым. Он уже несколько месяцев работал в институте, и Лазарь убедился, что у Сергея есть особый вкус к исследовательской работе; он был трудолюбив и обладал, к тому же, незаурядными знаниями и опытом.
Закончив все дела, Лазарь вызвал к себе в кабинет Радузева.
– Вот что, Сергей, я уезжаю на площадку Тайгастроя. Пробуду там несколько дней. Из всех моих инженеров ты больше других занимался вопросом агломерации до нашего института и у нас. Знаешь, я почувствовал, что у тебя в этом деле есть нюх. И вообще, если хочешь, я считаю тебя далеко не рядовым инженером...
Радузев покраснел.
– Понимаю, понимаю, об этом не говорят так вот, в лоб, но мы с тобой в особых отношениях, – сказал Лазарь, положив ему руку на колено. – Думаю, мы доведем наше дело до конца, и ты нам очень понадобишься в будущем, раз мы уже получили первые железо-ванадиевые концентраты. Я поручу тебе, Сергей, пока буду в командировке, еще раз проверить твой способ агломерации и применить его в нашей работе. Если то, чего ты добился в прошлый раз, не случайность, это будет наша удача. Серьезный шаг вперед!
Лазарь встал. Поднялся со своего места и Радузев.
– Ну вот – все. Для этого я тебя вызвал.
Они простились.
К вечеру Лазарь, уладив дела, заехал к Бунчужной.
– Федор Федорович шлет вам привет! – сказал он Марии Тимофеевне, целуя руку.
– Что случилось?
– Ничего особенного. Пригласили тайгастроевцы к себе на праздник. Завтра утром вылетаю. Что передать деду?
Марья Тимофеевна, все еще не справившись с беспокойством, суетливо сновала по комнате.
– Что передать? Одну минутку погодите. Я соберу кое-что из вещей.
Минут через десять она вошла в кабинет, как входят матери с ребенком: сначала ноша, а потом – уже сама.
Лазарь встал навстречу. Он был в военной гимнастерке, туго затянутой сзади, под ремень, в сапогах.
– А вы совсем забыли старуху... И изменились за то время, что вас не видела! – сказала она, глядя на большой покатый лоб и на глаза, освещающие лицо.
– Забыть – не забыл. Работы по горло и даже больше. Что же передать Федору Федоровичу?
– Нет, вы лучше расскажите, что случилось. Меня так просто обмануть нельзя!
– Неужели только в беде надо вызывать людей? А порадоваться вместе нельзя, что ли? Столько ведь работали вместе...
– Пообещайте мне телеграфировать после приезда. Я буду очень волноваться, пока не получу от вас вести, – говорила Марья Тимофеевна.
– С посылочкой надо быть осторожным? Что-нибудь бьющееся?
– Здесь подстаканник и деревянная рюмочка для яиц. Носовые платки, ну и еще кое-что.
– Доставлю в целости. Не беспокойтесь!
Лазарь держал посылочку так, словно от того, доставит ли он ее в целости или нет, зависела дальнейшая жизнь профессора.
– Почему Лиза редко заходит? Я уж не говорю о вас... Вы – как день Нового года!
– Не гневайтесь! С отъездом Федора Федоровича все легло на меня.
Лазарь сел, потом встал, снова сел. Рука его все время при этом находилась на груди, близ двух орденов Красного Знамени. От орденов, казалось, исходили теплые токи, и Лазарь будто согревал свои пальцы.
– Ну, вы торопитесь, вижу. Идите! – Марья Тимофеевна наклонила к себе голову Лазаря и поцеловала в лоб. – Скажите Лизаньке, чтоб обязательно пришла ко мне сегодня с Ниночкой. Если бы вы знали, как мне тяжело одной... Хоть бы скорее он вернулся.
Она помолчала. И вдруг совсем другим голосом:
– Возьмите меня с собой... Соскучилась я по нем. Может, я ему там была бы полезна... Или поздно уже, хлопотно будет?..
Лазарь растерялся.
– Хлопоты меня не испугали бы, Марья Тимофеевна, дело не в этом... Но думаю, что Федор Федорович будет чувствовать себя стесненно. Ему ведь сейчас от печи уйти ни на минуту нельзя.
Марья Тимофеевна погасла.
– Ну, бог с вами... поезжайте... Старая я, глупая... надо бы мне вместе с ним ехать...
Дома Лазарь вместе с Ниночкой достал со шкафа чемодан, вместе укладывал вещи. Потом посадил девочку внутрь чемодана и взвалил себе на плечо.
– Ты уронишь ребенка! Что ты делаешь! – возмущалась Лиза.
– Папа, еще! Еще! – командовала Ниночка.
Он ссадил ее на пол и поцеловал в голову, от которой пахло, как от птичьего гнезда, нагретого солнцем.
– А что ты мне привезешь?
– А что бы ты хотела?
Ниночка задумалась.
– Привези мне... – она не знала, что сказать. – Привези мне что-нибудь... только большое-большое... и много!
– Лиза, сходила бы с Ниночкой к бабушке. Она сердится. – Он рассказал разговор с Марьей Тимофеевной.
Когда Лиза с девочкой ушли, Лазарь сел у окна.
Стоял теплый, трепетный вечер кануна мая, пахло молодыми клейкими листьями. Он глубоко вдохнул вечерний воздух и, подняв голову, глядел в небо. Потом ему стало холодно, и он закрыл окно. Несколько минут ходил по комнате, заложив руки за спину – по старой тюремной привычке.
Через сутки он будет на площадке Тайгастроя, дорого́й ему не только потому, что там выстроена экспериментальная домна, что там филиал института. Лазарю дорога была каждая рабочая площадка, и он готов был всеми силами оберегать ее от врагов, ее – зримую, вещественную частицу новой жизни, мечту о которой выносил, выстрадал, пронес народ через десятки лет борьбы.
По своей работе Лазарь был тесно связан с ВСНХ, а позже с наркоматом тяжелой промышленности. В этом ведомстве решались важнейшие задачи индустриализации страны, задачи построения фундамента коммунистического общества.
Общаясь с ответственными работниками, Лазарь не мог не чувствовать, что в недрах наркомата, глубоко забившись в подполье, сидели враги. Но до полного разоблачения их нельзя было тронуть. В этом заключалась опасность, а разоблачение с поличным – задача слишком сложная при том двурушничании, которое стало методом поведения врагов. И если прямой враг был виден и если открытого противника легче было обнаружить, здесь требовалась двойная прозорливость.
На большом строительстве, куда уезжал Лазарь, были также завязаны узлы.
Шпион Чаммер – раз! Хорошо, что так получилось. Бандита поймали, разоблачили. Гнездо раскрыли. Диверсия – два! О диверсии на заводе он знал из разных источников. Многое было развернуто, но кто поручится, что раскрыто все? Строительство комбината находилось за четыре тысячи километров от Москвы, но Лазарь знал многих инженеров, знал иностранных консультантов, интересовался всем, что происходило на площадке. Каждая удача на строительстве была его личной радостью. Знал он и о «той» телеграмме – Гребенников не мог этого скрыть от давнего, преданнейшего друга. Телеграмма не давала покоя. «Какая мерзость... – думал он. – Какая мерзость!..»
Лазарь собирался сейчас на площадку в приподнятом состоянии: ведь он ехал на один из крупнейших металлургических комбинатов на Востоке, один из лучших молодых заводов страны, выросших в глухой, непроходимой тайге. И в то же время он беспокоился, как будет решена проблема получения ванадистых чугунов из титано-магнетитов.
На новенький аэродром Тайгастроя Лазарь прилетел в десять часов утра первого мая. Оставив чемодан в гостинице, он поспешил на завод. Хотелось пройти к печи незамеченным, но едва он вышел на дорогу, что вела к доменному цеху, как натолкнулся на Журбу.
– Лазарь! Какими судьбами?
– Федор Федорович вызвал.
– Дружище, так ведь ты опоздал – дитя уже родилось! Ванадистые чугуны пошли, – говорил Журба, обнимая Лазаря.
– Опоздал? Ну, веди скорей в цех. Хочу видеть наше детище и старика.
На заводе, еще далеко не отстроенном, все блестело новизной. Цехи, вспомогательные сооружения, железнодорожные пути расположены были удобно, даже более того – просто изящно! Это сразу оценил Лазарь.
– Хорошо, толково устроили, – говорил он, внимательно все осматривая по пути.
– А вот и профессор...
Бунчужный стоял возле литейного двора и смотрел куда-то вдаль.
– Федор Федорович!
Бунчужный оглянулся.
– Родной... – Он горячо прижал Лазаря к себе. – Как хорошо, что догадались приехать!
– Как не догадаешься! Сто слов в телеграмме! – Расцеловались. – Значит, опоздал?
– Недавно выдали... Боже мой, что со мной творилось...
– Чугуны все-таки пошли!
– Пошли! Пошли!
Лазарь так сильно сжал руку Бунчужному, что тот охнул.
– Поздравляю! Дело, значит, как мы и думали, в шихте и температуре? Подводил старый «самоварчик»?
– И в шихте и в температуре. Но – это позади. Задача решена в производственном масштабе!
– Еще раз поздравляю! Ну, пойдемте к печи. Насколько она в реальной жизни красивее! – воскликнул Лазарь.
Они стояли с Бунчужным и любовались домной.
– Сколько трудов отняла у нас эта проблема... Помните, Федор Федорович? Одни расчеты сменялись другими. Да нет, по глазам вижу, что все позади. Получили чугун и забыли все свои «безумные дни и ночи...»
Они не отрывали от печи глаз.
– А ведь красавица! Маленькая, а какая изящная, какая стройность линий! Как все механизировано, – продолжал восторгаться Лазарь.
Бунчужный улыбался:
– Ничего печурочка!
Прозрачное облачко низко висело над печью, как бы ограждая ее от лучей ослепительного солнца, уже высоко поднявшегося над заводом. Печь дышала ровно, ритмично, как человек, уснувший после тяжелой работы.
– Теперь покажите все свое хозяйство, – попросил Лазарь.
Они прошли вдоль литейного двора. Из брандспойта поливали чугун, разлитый по канавкам, напоминающим сороконожку. Чугун медленно остывал. Над литейным двором клубился пар. Пахло горелой серой.
Все трое прошли в газовую. Лазарь познакомился с шихтованием, с показаниями приборов, с анализами шлаков. И показалось профессору, что они в институте, что вот сейчас повторятся часы интимных собеседований и страстных споров.
В газовую заглядывает Надя.
– Не помешаю?
– Вот кто здесь заменил вас, – говорит Бунчужный, представляя Надю.
Она смущается.
– Что же, и это закономерно: старое сменяется новым, а новое еще более новым.
– Кстати, Лазарь, это моя жена! – сказал Журба.
– Вот как?.. Чего ж на свадьбу не звали? Ай-яй... Ну, надеюсь, отметим хоть с опозданием?
– Обязательно! А теперь пойдем к бункерам!
– Вы идите, товарищи, а я задержусь здесь еще немножко, – сказал Бунчужный.
– Понятно... – улыбнулся Лазарь.
3
К пуску цехов первой очереди строительства приехал и Джонсон. Он не был на площадке два года и сейчас ничего не узнавал. Ему показалось, что цехи стояли не на том месте, где он планировал, что вообще перешли на другую строительную площадку. С Джонсоном приехало несколько американских друзей; все отягощены были биноклями, «лейками», блокнотами и термосами. Американцы смотрели на крупнейший в мире завод, как на свалившийся с неба в тайгу метеорит-уникум... Они ходили, щупали, обнюхивали, фотографировали, что только можно было ощупать, обнюхать, сфотографировать, отходили от объектов на приличное расстояние, рассматривали в бинокль, спускались в котлованы строительства второй очереди.
Гребенников сухо встретил гостей. У Джонсона были бумажки, разрешавшие осмотр строительства, и Гребенников вынужден был не чинить ему препятствий знакомиться со всем, что не представляло секрета.
– Ваше впечатление? – спросил он у гостей.
Гости прежде всего были изумлены отличным английским языком начальника строительства.
– О!.. Это, конечно, конечно... колоссально! Колоссально!.. Вы разрешите более обстоятельно поговорить с вами в свободный для вас час?
– Не отказываюсь! А ведь вы, мистер Джонсон, хотели нас крепко подвести, – сказал Гребенников не удержавшись.
Джонсон смутился.
– Фирма отозвала... Я ни при чем... Служащий... Дисциплина...
– А квершлаг?
– Какой квершлаг?
– Квершлаг, что у нас значился под литерой «К»?
– Не помню... Давно все это было.
– Могу напомнить. Я только приехал на площадку, и мы вместе с вами ходили по ней, я обратил ваше внимание на квершлаг, на залегания. Вы заявили, что это – нестоящее дело. И не только заявили, а сняли вовсе с плана разведок. Но вы ошиблись: у меня великолепная память. Просматривая план разведок уже несколько месяцев спустя, я обратил внимание, что квершлаг «К» отсутствует. От этого квершлага мы потом пошли на юг и набрели на залежи, иметь которые хотела бы каждая страна...
Джонсон ничего не ответил, он примял пальцем табак в своей трубочке, но не закурил ее, а засунул в боковой карман и поспешил ретироваться.
Когда Джонсон ушел, Гребенников заметил журналиста, сидевшего на ступеньках лестницы, близ литейного двора. Вместе с журналистом были Журба и Борис Волощук. Они о чем-то беседовали.
– Как ваши успехи, товарищ Нардов?
Журналист, представляющий центральную газету, улыбнулся.
– Послал несколько «молний». Написал большой очерк о людях и комбинате.
– Большой? И так скоро? Сколько вы у нас? Два дня?
– Профессия, Петр Александрович! Ничего не поделаешь!..
– Но ведь быстрота может обернуться против автора?
– В каком смысле?
– А в таком, что иной раз читаешь и краснеешь... На мартене прокатывают блюминги, а домна выдает профильный прокат!
Все рассмеялись.
– Далекое, младенческое время журналистики, Петр Александрович! Сейчас такие чудеса не встречаются. Сейчас журналисты достаточно разбираются в вещах, о которых пишут. Быстрота – это от способностей и профессионального опыта.
К беседе присоединился Журба.
– Мне кажется, – сказал он, – наши литераторы должны иметь хорошее техническое образование. Я уже не говорю об общем и литературном образовании. А вообще пишете вы, товарищи, очень мало. В особенности о социалистическом труде.
– К этому добавлю, – заявил Гребенников, – писатель должен быть не только инженером души, по и инженером какой-нибудь технической специальности и философом. В наш век это абсолютно необходимо.
– В принципе никто не станет возражать против вашего тезиса. Но все же не технические знания автора решают успех художественного произведения! – заявил журналист.
– Возможно! Но без марксистской философии, без технических знаний писателю не создать значительной книги о наших людях! – сказал Журба. – Потому что советский человек – это человек преимущественно творческого труда. Это ударник производства, это изобретатель, инженер, руководитель промышленного предприятия, ученый, колхозник. А техника есть вещественное выражение труда, способы его выражения.
– Правильно говоришь! – поддержал его Гребенников. – В век Тургенева и Льва Толстого писатели хорошо знали помещичье и крестьянское хозяйство, разные банковские операции, судебное производство. Толстой не боялся, что его не поймут, посвящая целые страницы описанию уборки сенокоса или разбирая судебные крючкотворства. В «Воскресении» читаешь протоколы допроса, детальное описание процедуры суда, – и все это потому, что дворянскому читателю было интересно видеть себя и в суде, и в тяжбах, и на хозяйстве. Для нашего же времени, для нашей страны характерным является строительство, государственная жизнь людей, борьба за построение коммунизма. Вот такая государственная жизнь наших людей и интересна нашему читателю. Ее извольте показать правильно, художественно убедительно, ярко. А показать людей, занятых строительством коммунизма, нельзя без глубочайшего знания марксистско-ленинской философии, без знания материальных основ социализма, без любви к труду, к социалистическому труду, без знания нашей техники.
– Вы слишком акцентируете технику! – сказал Нардов. – Если пойти по этому пути, книги наши станут в большей степени книгами о технике, о машинах, нежели книгами о человеке. Техницизмы выпадают из художественного произведения, как чужеродные элементы.
