Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
Впервые за несколько лет бесплодной работы тугоплавкие шлаки разжижились, и ванадистый чугун пошел. Он был не тот, каким ждали, каким должен быть, но на первых порах это ничего не значило.
– Есть! – воскликнул Лазарь, и в глазах его было столько счастья, что Бунчужный просиял.
Важно было убедиться, что они на верном пути, что шлаки сдаются, что проблему можно решить, что надо работать дальше.
Это был праздник, принесший удовлетворение не только коллективу института, но и коллективу завода, на котором велись исследования.
Тогда же случилось одно «чудо»: после долголетней болезни Бунчужный почувствовал себя совершенно здоровым! Он даже внешне изменился: перестал сутулиться, выпрямился, и на губах появилась улыбка.
– Теперь нам следует просить ВСНХ разрешить построить опытную домну при каком-нибудь заводе. Организуем там филиал... Никто не сочтет вашу просьбу нескромной. Вы недооцениваете себя, Федор Федорович! Другой на вашем месте давно протрубил бы всем уши. Вы своим поведением сами в глазах других умаляете значение проблемы.
– Девяносто восьмая проба еще не конец! – сказал он в последнюю встречу.
Встреча Штрикера с Бунчужными произошла рано утром. Друзья расцеловались по-старинному, накрест, троекратно. От бороды Штрикера после утреннего воздуха пахло сыростью.
«Точно христосуются», – подумала Анна Петровна и улыбнулась.
Вошла Марья Тимофеевна в капотике, по-домашнему.
– Какая вы красивая! – искренне восхитилась Марья Тимофеевна. – Я так много слыхала о вас хорошего! Но вы красивее, чем я представляла!
Анна Петровна грустно улыбнулась. Они поцеловались.
– Ну, пойдемте ко мне. Там переоденетесь. Я так рада, что Генрих Карлович привез наконец вас к нам!
В столовой Штрикер, тщательно расправляя бороду, принялся рассказывать последние политические новости, почерпнутые им неизвестно откуда.
«Сказывается провинция, – подумал Бунчужный. – У них ведь всегда все известно раньше, нежели у нас...»
– А ты, Федор, говорят, чудеса творишь! Слышал. Читал. Превозносят! Но, извини меня, не верю...
Бунчужный улыбнулся. «Груб и резок, как был», – подумал он, рассматривая друга, и сказал:
– Молодишься?
Штрикер растерянно оглянулся, – в столовой, однако, никого, кроме них, не было.
– Noblesse oblige! [1]1
Положение обязывает.
[Закрыть] Молодая жена. М-да!.. Так вот, говорю, не верю. Юношеские мечты. Стишки в металлургии! Не к лицу серьезному ученому. На твоем месте я давно бы оставил эту затею. Титано-магнетиты! Перпетуум мобиле! К чему даром тратить народные средства?
– А ты изложи свое мнение публично. Или выступи в печати.
– Я не ябедник!
– Странные у тебя, однакоже, представления о печати! И вообще...
– Уже обиделся! – примирительно заговорил Штрикер, подходя к Бунжучному и обнимая его. – И откуда это у тебя? Кажется, одних мы корней с тобой, одних кровей! Ты все-таки пойми, сколько всюду претензий! В каждом городе что-то там изобретают. Носятся с мировыми открытиями. С мировыми! На меньшее никто не соглашается! Вот почему говорю, что неприлично старому, настоящему, божьей милостью, ученому итти со всеми э т и м и в ногу.
Штрикер расхаживал по столовой и потирал мягкие одутловатые руки (под ногами его скрипели доски паркета, под ногами Бунчужного никогда пол не скрипел) и раздраженно говорил:
– Да, делают мировые открытия, – и все это всерьез. Честное слово, без риторических гипербол. Звенигородский научно-исследовательский институт!.. Бирзуловская академия!.. Зайдешь этак из любопытства, а тебе навстречу – академик!.. Деревенский парень. Ни усов, ни бороды. И думаешь – м-да!.. А настоящие ученые сидят где-то по лабораториям и перемывают пробирки...
«Так вот оно что! Обида? И после чего?» – подумал Бунчужный.
– Но кто тебе не дает заняться настоящей наукой? Пробирки найдется кому мыть!
– Младенец! Впрочем, пока оставим эту тему. Рассказывай, как живешь?
В столовую вошли дамы. Марья Тимофеевна пригласила всех к столу.
– Что ж это моей крестницы нет? Позвони ей, Федор, пусть придет. Обязательно. И Ниночку прихватит. Как ее Лазарь? – Штрикер спохватился. – А я и забыл! Одну минутку!
Он вышел в коридор и вместе со стариком Петром принялся развязывать чемодан.
– Что ж это у вас здесь точно в мебельном магазине? – спросил он у Петра, развязывая в коридоре чемодан.
– Соседские вещи. Ремонтируется квартира у профессора Павлова, так что просили на время кое-что поставить.
– Генрих говорил, что вы серьезно больны? – спросила Анна Петровна каким-то задушевным голосом, и глаза у нее были открытые, немного печальные.
Бунчужный смотрел на Анну Петровну и думал: «Какая милейшая женщина!» Ему вдруг стало с ней очень легко и захотелось поделиться своей радостью. И он стал рассказывать о долгих мучительных поисках, о своих научных неудачах, от которых он, собственно, и заболел.
– Нет, дорогая, теперь здоров, совсем здоров. Это последняя плавка меня вылечила. И ведь бились почти над открытым замком! Нехватало смелости. Все решила эта плавка: девяносто восьмая. Если б вы знали, какие открываются перед металлургией возможности!
«Неужели они однолетки?» – подумала Анна Петровна, вглядываясь в оживленное лицо Федора Федоровича и в молодо засверкавшие глаза.
– Как я рада за вас! – воскликнула она. – У вас творчество... У вас жизнь! А Генрих... – она не договорила. – И я без всякого дела брожу по комнатам... Если бы у меня были хоть дети...
– Москвичам украинского меда привез! Ну-ка!
Генрих Карлович поставил глиняный кувшин и с торжественностью размотал суровую нитку, потом снял клейкую бумажку с крупинками сахара, выступившего на желтом меду.
С приходом Штрикера Бунчужный снова почувствовал себя стесненно. После чая он ушел переодеваться. Штрикер бесцеремонно поплелся вслед, рассчитывая на разговор по душам.
– Мне надо с тобой серьезно потолковать перед совещанием, – сказал Штрикер, снимая пенсне. – Только – очень серьезно.
Бунчужный посмотрел в холодные, злые глаза Генриха.
– Ты меня извини. Сейчас – восемь. В одиннадцать у меня плавка. Хочешь, поедем со мной на завод?
– Нет. Надо с Анютой кое-куда сходить.
Бунчужный вышел на лестницу. Когда захлопнулась дверь, он с удивлением подумал, что присутствие Штрикера ему неприятно.
Через три часа Федор Федорович был на заводе. Гамма дымков от черного до нежнопалевого, звон падающего металла, крики «кукушек», вывозящих с завода «чушки», оранжевая проволока, выползающая из последнего калибра и стынущая на катушках, рабочие в брезенте и синих спецовках – все было привычно, близко с отроческих лет. Он прошел в доменный цех, окутанный дымком с едким запахом сернистого ангидрида.
– А мы вас ждем! – приветливо, как всегда, встретил профессора Лазарь Бляхер.
Бунчужный снял перчатку и, пожав руку своему помощнику, посмотрел на золотые часы. На людях, да и дома, наедине, Федор Федорович и Лазарь держали себя одинаково – скорее как товарищи, нежели родственники.
– Я немного опоздал. Простите. Сколько сделали подач?
Пока Лазарь докладывал о работе, профессор снял в газовой будке пальто, надел рабочую спецовку.
По настоянию профессора, печь загрузили на бо́льший расход кокса. Она, казалось, дрожала от огромного жара, и Лазарь Бляхер со строгим лицом следил за работой охладительной системы.
С площадок по зонам печи брали пробу материалов. Анализы из экспресс-лаборатории приносили один за другим. Федор Федорович и Лазарь Бляхер одновременно просматривали каждый новый анализ, и по их лицам горновые видели, что работа мало радовала ученых.
Шлаки в этот раз не пошли. Началось зависание печи. Опыт пришлось прекратить.
Левым, слегка воспаленным глазом (профессор долго перед этим смотрел сквозь стеклышко внутрь клокочущей печи), Федор Федорович как бы проколол Лазаря. Потом вынул клетчатый платок, аккуратно вытер залоснившиеся щеки и, ничего не сказав, пошел в газовую. Бляхер и горновые посмотрели вслед.
– Федор Федорович! Минуточку!
– Ну, что еще? Хотите возражать против методики сегодняшней работы?
– Вообще – да. Но я сейчас хотел спросить вот о чем.
– Каковы ваши возражения? – перебил его Бунчужный.
– Извольте. Даже если б мы сегодня добились успехов, это ничего не решило б!
– Вот как?
– Мы вели печь в условиях, максимально удаленных от производственных. В тигеле можно все получить!..
– Вы так думаете?
– Так думаю.
– Что еще хотели сказать?
Федор Федорович не смотрел в глаза и стоял к Лазарю вполоборота.
«Чего он дуется?..» – подумал Лазарь.
– Я хотел спросить, поедете ли вы сегодня на совещание в ВСНХ? – спросил Лазарь.
– Нет.
Бунчужный вынул из кармана повестку, аккуратно сложил ее пополам, провел ногтем по сгибу и всунул в руку Бляхеру.
– Поезжайте вы.
«Совещание...»
Федор Федорович вспомнил Штрикера, но в первый момент мысль эта не задела в нем ни одной струны. «Конечно, сегодняшняя плавка дала гораздо больше, чем все вы думаете. Следующую плавку поведу по этому же направлению».
Он посмотрел на аппаратуру в газовой, на слишком ярко светившую лампу и, тщательно расправляя складочки перчаток, сказал:
– Мне не нравятся некоторые участники совещания в ВСНХ...
Он насупился на Бляхера, точно инженер был в чем-то виноват.
– Какие участники? – спросил Бляхер.
– Некоторые... Увидите сами.
«Чего это он сегодня такой?..» – подумал Лазарь.
Они расстались.
В машине профессор откинулся на подушки и закрыл глаза. Рессоры были мягкие, машина шла быстро. Завод, напряженная работа, беспокойное утро отошли в сторону. Он показался себе почему-то очень одиноким. «Но ведь никакой второй для меня жизни не будет. Эта и есть та единственная, многообещающая, долгожданная, которая пришла и в которой я должен сделать все для себя и для людей».
В институте он перелистал записи опытов, напоминавшие историю болезни, и сделал перерасчет последней работы. Теперь следовало отправиться домой. Гости ведь... «А не поехать ли в самом деле на заседание?» – подумал он.
Федор Федорович передал по телефону Марье Тимофеевне, чтоб обедали без него; домой вернется с Генрихом, после заседания.
– Как шлаки? – спросила Марья Тимофеевна.
– Сдаются, Машенька... Сегодня я убедился, что иду дальше по правильному пути... Температура и шихтовка решат наше дело!
– Ну, я рада... боже мой... Не задерживайся на заседании! Скорее приезжай домой.
Пообедав в институтской столовой, он подготовился к совещанию. А в восемь тридцать вечера, сердясь на всех, а больше всего – на себя, на нелюдимость, вышел на улицу.
Совещание, на которое не хотел итти Бунчужный, оказалось необычным. Свежий ветерок коснулся лица, и, может быть, впервые за много лет работы в институте Бунчужный вдохнул полной грудью воздух, в котором почудилась свежесть предрассветного ветра.
Почти все собрались, когда он – директор научно-исследовательского института металлов – вошел в зал. Испытывая стеснение от внимательных взглядов, Бунчужный задержался у входа. Тучная фигура земляка уже возвышалась над столом. Штрикер занял место поближе к «начальству» и привычно холил бороду. Федору Федоровичу не понравилось ни то, что Штрикер слишком близко сел к наркомовскому месту, ни то, как он обстоятельно занимался перед народом своей великолепной бородой.
«Откуда у людей такая самоуверенность?» – подумал Бунчужный и потоптался у края стола: ближайшие места оказались заняты. Тут поднялся не замеченный им Лазарь Бляхер и предложил свое кресло. Бунчужный, вероятно от растерянности, слишком торжественно пожал руку своему помощнику и насильно усадил его на место. В эту минуту вошел Орджоникидзе.
Все встали. Григорий Константинович жестом пригласил собравшихся сесть.
Серго был в защитном френче и защитных суконных брюках, заправленных в сапоги. Он поднял голову и посмотрел в зал. Глаза его останавливались на знакомых ему лицах; глаза были большие, горячие, под широкими бровями, а лоб высок, в глубоких складках. Григорий Константинович сел позже других и что-то сказал пришедшему вместе с ним на совещание представителю ЦК.
Когда председатель ВСНХ вошел в зал, Штрикер ожесточенно замахал Бунчужному руками. Федор Федорович, краснел за земляка, пожал плечами. Чтоб прекратить дикую жестикуляцию, он обошел стол и сел рядом со Штрикером.
– Ты почему не приехал обедать? Были Лиза с Ниночкой, – шепнул Штрикер.
Бунчужный не ответил. Он положил руку на колено Генриха Карловича, как бы говоря: не время.
Теперь можно было заняться совещанием и людьми. Председатель ВСНХ, которого в лицо знала вся страна, созвал, как показалось Бунчужному, друзей и противников «Не из принципа ли «Audiatur et altera pars?» [2]2
«Выслушай и другую сторону».
[Закрыть] – подумал он, глядя на присутствующих, В мягких креслах, расставленных вокруг длинного стола, сидели люди. Сидели рядом. И за одним столом. И пили из четырех, – нет, из пяти графинов. Вода была для всех чистая и холодная, чуть хлорированная.
Несмотря на гиперболическую непонятливость, выявленную вдруг на этом совещании весьма понятливыми людьми, контуры беседы за большим столом с пятью графинами с первых минут обрисовались достаточно ясно. Можно было этим людям втихомолку поскрежетать зубами, можно было попытаться прикинуться академическим простачком, переключить внимание на параллельные вопросы, но основная линия вычерчивалась абсолютно правильно и резко...
Бунчужный про себя резюмировал вступительную часть доклада председателя ВСНХ так:
«Восстановительный период приблизился к концу. Южная топливно-металлургическая база, работавшая в общем совсем не плохо, не могла уже одна удовлетворить всех потребностей, как не могла гарантировать покой и мирный труд народа. Речь шла о пересмотре географического распределения естественных богатств и о максимальном приближении индустриальных баз к источникам металлургического сырья и топлива».
– Товарищ Сталин на шестнадцатом съезде нашей партии сказал, что мы находимся накануне превращения из страны аграрной в страну индустриальную! – сказал Орджоникидзе и сделал небольшую паузу. – Однако товарищ Сталин подчеркнул, что, несмотря на значительные темпы развития нашей промышленности, мы еще сильно отстали от передовых капиталистических стран по уровню промышленности, и это отставание надо преодолеть в кратчайший срок. От царской России осталось жалкое наследство... Нам приходится создавать все заново и в новых районах.
– Металл в царской России вырабатывался для крестов, кандалов и тюремных решеток! – бросил во время доклада реплику сосед Бунчужного слева.
Федор Федорович посмотрел на соседа: худое лицо, смуглое, изрезанное морщинами, было живым и привлекательным. За дымчатыми стеклами очков умные глаза. «Вероятно, крупный партиец», – подумал Бунчужный: среди ученых он не знал такого.
– Работа по пятилетке в металлургии на Алтае – о ней нам детально может рассказать член специальной комиссии, ныне начальник одного грандиозного строительства – товарищ Гребенников (Орджоникидзе улыбнулся соседу Бунчужного слева) – опорочена экспертизой. Видите ли, там, где надо, не нашли руды! Там, где надо, не нашли коксующихся углей!
Орджоникидзе рассмеялся. Рассмеялись и присутствующие.
«Так это и есть Гребенников?»
Бунчужный занялся своим соседом обстоятельней. «А лицо у него обморожено», – подумал Федор Федорович, присмотревшись.
Доклад председателя ВСНХ, насыщенный цифрами и фактами, окрылялся идеей огромного творческого размаха.
– Угольно-металлургические комбинаты на Востоке, – говорил докладчик, – контуры которых поданы здесь бегло, включат в единый производственный комплекс ряд смежных отраслей промышленности. В целом комбинаты будут охватывать каменноугольную промышленность, металлургическую промышленность, машиностроение, химию удобрительных туков, химию синтетических нефтепродуктов, производство строительных и огнеупорных материалов, электроэнергетическую промышленность и транспорт. Все это, понятно, изменит облик и сельского хозяйства Сибири и Алтая.
«Какой путь должен был пройти человек, чтобы говорить о таких планах так уверенно и так спокойно?» – подумал Бунчужный.
Академики и профессора усиленно пили воду. Потянулся было наряду с другими к графину Бунчужный, но вдруг ему показалось, что у некоторых стариков, да и молодых, жажда вызвана совсем не пищей...
Он поставил стакан, – в гранях расплескался на цветные призмочки луч, – потом отодвинул его еще дальше.
– Я не знаю, где теперь Анна, – шепнул Генрих Карлович, – собиралась с Лизой в театр, да, кажется, передумала.
– Если, сверх всего, оттенить проблемы, вносящие полную реконструкцию в ряд отраслей промышленности и сельского хозяйства, – партия со всей четкостью акцентирует в пятилетке проблему высококачественных сталей на базе своей электрометаллургии и на основе отечественной добычи ванадия, вольфрама, молибдена, проблему легких металлов, проблему жидкого топлива из сапропелитов и других газовых углей, – станет абсолютно ясно, что эти небывалые в истории человечества задачи, выдвигающие СССР в ряды передовых индустриальных стран и создающие основу для защиты нашего государства от военной опасности, могли приобрести реальность только при плановой системе советского хозяйства и стали возможными для нас при твердом руководстве ленинско-сталинского ЦК, разгромившего под водительством товарища Сталина правых и «левых» капитулянтов!
В зале раздались аплодисменты.
Энергетик Кобзин, пользовавшийся мировой известностью, небрежно заложил надушенный платочек в боковой карман. Хотя к совещанию готовились и противники, однако такая слишком четкая постановка вопроса оказалась неожиданной.
– Новые базы на Востоке?
– Стратегические цели?
– Защита от угроз войны?
– Авто-мотостроение?
– Электрометаллургия?
– Машиностроение?
На лысых отполированных головах забегали вперегонки блики. У одного академика тяжко пали зелено-гнедые волосы на жирный воротник сюртука, густо усыпанный перхотью.
Орджоникидзе предложил собравшимся высказаться.
– Проблемы, связанные с созданием новых баз на Востоке, исключительно большой государственной важности проблемы! – сказал неэнергичным голосом Кобзин.
Он вытащил из кармана платочек и водворил на место. Впрочем, платочек не помогал.
– Мне кажется, я выражу мнение присутствующих, если скажу, что участие в разрешении данных проблем составляет для всех нас наивысшую награду. Страна с сохи пересаживается на трактор. Лучина заменяется электрической лампочкой. Величие задач, однако, требует от каждого из нас отнестись к разрешению их с осторожностью, прямо пропорциональной квадрату величия!
Кобзин нашел в себе силы улыбнуться – положение главаря обязывало!
Ему улыбнулись тайные и явные сторонники его, По лысинам еще раз заплясали зайчики. Склеротические руки академика отбросили со лба тяжелую гриву.
– Осторожность, прямо пропорциональная квадрату величия? Недурно! Недурно! – передалось по залу.
Стало невыносимо жарко, расстегивались сюртуки, пиджаки, старомодные куртки, поправлялись тучные и тощие галстуки.
– Простите, – продолжал Кобзин, – но я позволю себе взять под сомнение ряд цифр, полученных ВСНХ, вероятно, от недостаточно авторитетных специалистов. По данным моего института, угольные запасы категории «А» составляют только шесть процентов, категории «В» – только одиннадцать процентов. Такие же цифры имеем по рудам. Предстоят гигантские разведки. Это значит – время и деньги. Между тем запасы уже разведанного угля не используются полностью в Донбассе. При обсуждении проектируемых баз на Востоке, на Урале и Алтае, нельзя упускать из внимания первое: расстояния и второе: девственности районов, потребующих исключительных затрат для нерентабельного освоения...
Это уже было слишком. Гребенников даже взял за локоть Бунчужного, с которым встречался впервые лицом к лицу. Совещание на минуту потеряло стройность, каждому хотелось выступить. Реплики полетели со всех сторон.
– Я недавно из Америки, – сказал Гребенников, – расстояние в две тысячи километров. А руды, добываемые в США, в Мисебе-Рендж, разве не подвозят к углям Питсбургской области? Испанская руда разве не доставляется в порты Голландии? А как в Японии? Германии?
– Но в Америке перевозка облегчается наличием крупнейших в мире озер! – вмешался Штрикер. – У нас же единственным в тех районах видом транспорта будет железная дорога. Придется строить сверхмагистрали!
– И прекрасно! С демидовской Сибирью мы разделались еще в тысяча девятьсот семнадцатом году! – заметил Лазарь Бляхер.
– Допустим. Мы построим сверхмагистрали. Во сколько обойдется перевозка сырья и готовой продукции к местам потребления? Разве мы не должны рассуждать как бережливый, расчетливый хозяин? Не лучше ли реконструировать существующие заводы? – настаивал Штрикер.
«Вот ты куда тянешь», – подумал Бунчужный.
– Таежные заводы используют металл на месте! – сказал худой лысый человек.
Бунчужный с гордостью посмотрел на этого крупнейшего специалиста машиностроительной промышленности.
– Как? – взметнулось несколько голосов.
– Очень просто: параллельно металлургическим заводам мы создадим и паровозостроительные, и вагоностроительные, и авиастроительные, и станкостроительные. Собственный металл уедет из тайги на собственных колесах! Или улетит на собственных крыльях!
– Правильно! – вырвалось у кого-то.
Слово взял Гребенников. Он доложил о работе особой комиссии: угли бассейна «Тайгастрой» отлично выдерживали перевозки на дальние расстояния: отлично коксовались; некоторые сорта и в сыром виде могли быть использованы в металлургическом производстве.
– Чугун нашего таежного комбината будет стоить дешевле чугунов Югостали!
Гребенников был прав. Бунчужный знал об этих исследованиях. Здесь следовало кое-что добавить ему, специалисту и директору института: противники слишком самоуверенно рассчитывали на «единый фронт». Бунчужного взорвало. Он поднялся и, держась за спинку кресла, сказал:
– Меня удивляют уважаемые коллеги...
Он рассказал о работах института металлов, которые в свете доклада председателя ВСНХ приобретали особое значение, и позволил себе высказать одну мысль, которая его давно занимала. Она была сформулирована весьма лаконично и не сразу дошла до всех.
– До сего времени у нас специальные стали производились на многих заводах. Это, мне кажется, и неэкономно и технологически нецелесообразно. Мне думается, что следует придать строящемуся в Алтайской тайге комбинату профиль комбината специальных сталей, – и тогда с наибольшим эффектом будут решены многие задачи. Этот профиль комбината специальных сталей тем более целесообразен, что он закладывается, как известно, на залежах богатейших, разнообразных руд.
Орджоникидзе сделал запись на листке бумаги.
– Все это хорошо, – начал свое выступление Кобзин, – но профессору Бунчужному известно, что, кроме залежей этих руд, близ нынешнего Тайгастроя есть богатейшие, главное, р а з в е д а н н ы е залежи, находящиеся значительно ближе к основным центрам нашей страны. К чему сознательно усложнять проблемы? И потом... насколько оправдают себя именно такие с п е ц и а л и з и р о в а н н ы е заводы, производящие специальные стали?
В глазах Кобзина Бунчужный увидал злобу, не прикрытую даже подобием улыбки.
После Кобзина выступил академик, желчный старик, туго затянутый в сюртук.
– Физических реализаторов всех этих небывалых комбинатов пятилетки потребуются миллионы, – сказал он. – Инженеров и техников, вероятно, тысяч двести. Откуда у нас такие резервы? Старые ученые умирают, новых нет... Россия искони была страной сельского хозяйства. Зачем итти вопреки сложившемуся укладу?
Бунчужный смотрел на люстру, свисавшую над столом. Рассматривал графин. Стекло было предельной прозрачности. Он налил полстакана и пил мелкими глотками. Рука коснулась галстука. Шелковый галстук был скользким.
«Титано-магнетиты, ванадий, работа института – все это очень хорошо. Но не сидим ли мы в лабораториях, как в норе?» Это еще не стало отчетливой мыслью, но уже было ощущением. Бунчужный поднялся, неловко отодвинув кресло. Визг ножки по паркету вызвал у многих дрожь.
– Уважаемые коллеги! – сказал он, стараясь не показывать волнения, хотя голос пресекался, а сердце готово было выпрыгнуть.
«Сейчас я выражу перед всеми свое отношение к тому большому, что совершается в стране... расскажу о работе института, о проблеме ванадистых чугунов...»
– Чтобы жизнь нашей страны могла расцвесть в небывало короткий срок и чтобы никто не мог посягнуть на наше отечество, нам нужны машины и орудия в широком и разнообразном понимании этих слов. Это значит: нам прежде всего нужны специальные стали. Углеродистые стали хотя и тверды, но, как известно, слабо сопротивляются удару. Специальные же стали с включением одного или нескольких компонентов – хрома, никеля, силиция, марганца, вольфрама – обладают, как известно, не только большой твердостью даже при высоких температурах, но и вязкостью, что чрезвычайно, ч р е з в ы ч а й н о важно. Вместо вольфрама можно вводить молибден; в последнее время широко применяют ванадий. Ванадий – дорогой металл. Он прекрасно увеличивает положительные качества стали. Ванадистая сталь помогла Форду создать хорошие автомобили. Тем с большим успехом ее должны использовать наши гиганты – Горьковский, Харьковский, Сталинградский!
Бунчужный на несколько секунд остановился, чтобы перевести дух.
– До тысяча девятьсот двадцать пятого года добыча редких металлов в нашем Союзе производилась совершенно недостаточно. Геологоразведочные работы, проведенные за последние годы, обнаружили величайшие богатства, скрытые под нашими ногами. Здесь я не могу не позволить себе напомнить о том исключительно талантливом методе исследования ископаемого сырья, который разработан нашими геологами. Я имею в виду геохимический метод – изучение ископаемого сырья как электромагнитной системы. Этот метод по своей точности превосходит все известное нам в области научного предвидения.
Титано-магнетитовые и некоторые другие руды, содержащие ванадий и представляющие особый интерес для нас, лежат не только, как предполагалось, вдоль Уральского хребта, на площади до тысячи квадратных километров. Геологоразведочные работы установили, что ванадистые руды перехлестнулись на восток и на юг и пошли прерывистыми волнами, то приближаясь, то удаляясь от поверхности земли, на площади в десятки тысяч километров. Особенно велики запасы руд с содержанием ванадия в Казахстане. Их надо поднять. И освоить.
Он провел рукой по седому ежику волос, потер висок. Набрал побольше воздуха.
– Если подойти к вопросу технологического порядка, придется указать, что выплавку чугунов из титано-магнетитовых руд пробовали задолго до нас. Этот вопрос имеет свою любопытную историю. Титано-магнетиты весьма тугоплавки. Отсюда – ряд неудач, поиски флюсов и катализаторов и, в конце концов, немало научных курьезов. В числе прочих институтов и лабораторий проблемой высококачественных металлов занимается, как известно, и наш институт. В частности, я и часть моих помощников заняты проблемой овладения титано-магнетитами. Попутно ассистенты мои работают и над титаном, имеющим большое значение как в металлургии, так и в лакокрасочном производстве.
После многих лет работы, которую вел наш небольшой коллектив, нам удалось вплотную приблизиться к получению ванадистого чугуна и тем самым решить задачу. Наш способ основан на особом подборе шихты, он требует печь несколько иной конструкции для ведения процесса при более высоких температурах. Остановка, в сущности, за доменной печью... Если нам удастся построить ее, институт берет на себя смелость заявить, что получение ванадистых чугунов из титано-магнетитов будет успешно решено в производственном масштабе. Наши машиностроительные заводы получат специальную сталь, с которой расцветет промышленность, неизмеримо увеличится обороноспособность нашей великой Родины!
Бунчужный сел, и было радостно, когда услышал, как кто-то хлопнул в ладоши и как хлопки передались по рядам перекличкой. Он встретился глазами с Орджоникидзе. Председатель ВСНХ наклонился к представителю ЦК, что-то сказал ему и сделал пометки в блокноте.
После совещания Кобзин попытался остановить Бунчужного – ему что-то понадобилось, хотел кое с чем познакомиться, но Бунчужный сослался на занятость и разговор отклонил на неопределенное время.
Кобзин вышел из зала позже всех. Он спускался по лестнице, неуверенно нащупывая ступеньки, – так бывает, когда человек смотрит под ноги и желает яснее представить, куда он опустит ногу, на какую именно часть ступеньки. По обеим сторонам лестницы стояли в зеленых кадках пальмы. Энергетик вынул серебряную спичечницу, чиркнул спичкой. Огонь обжег пальцы, сломанная папироса не зажглась. Кобзин швырнул ее. Швейцар ловко подал пальто. Руки не попадали в рукава. Кобзин привычно полез в карман за мелочью и что-то сунул швейцару, глядя в пространство. Тот низко склонился.
Машина стояла за подъездом, шагах в десяти. Фары были зажжены, и от этого тьма вокруг казалась еще гуще. Капелькой крови выступал сигнальный фонарик сзади машины.
Шофер захлопнул дверцу, положил руку в раструбчатой перчатке на баранку и вежливо осведомился, куда ехать.
– К черту! – взвизгнул энергетик и повалился на подушки.
4
– Я сейчас словно после причастия... честное слово, как в отрочестве... – сказал Бунчужный Штрикеру в машине. – Мы как-то мельчим, суживаем проблемы. И вот почудился мне сегодня простор... Большая, настоящая жизнь...
Радостно возбужденный и редко столь откровенный, Бунчужный доверчиво взял Штрикера за отворот пальто.
Штрикер не ответил.
– Ты нехорошо сегодня выступал. Извини меня, но нечестно... Нечестно перед коллегами. Как выскочка! – сказал Штрикер строго, когда автомобиль, качнув на рытвине, повернул в тихую улицу.
Бунчужного словно кнутом стегнули. Он рванулся, и при свете фонаря Штрикер видел, что лицо земляка покрылось пятнами.
– Да, нечестно! Так нельзя выступать нам! – сказал еще строже.
– Кому это нам? – с трудом выдавил из себя Бунчужный:
– Нам, кому по праву принадлежит все!
– Не понимаю!
Тогда Штрикера прорвало:
– Как ты не поймешь, что индустриальным государством должны управлять мы? Мы должны быть хозяевами! Мы – старые ученые. Мы должны быть господами положения, а не кто-то. Мы – инженеры! Специалисты! И я говорю не от своего только имени. Есть люди побольше нас с тобой, которые точно так же смотрят на вещи. И здесь и – там! – Он ткнул рукой в пространство, что должно было означать – за границей. Он наклонился к самому уху и прошептал: – Во Франции... И в Америке... В Англии...
– Ничего не понимаю. Значит, надо было выступать, как Кобзин?
– Кобзин знает, что делает, а вот ты – нет!
– А я... я... плюю на него! – резко сказал Бунчужный. Радостное возбуждение его угасло.
