Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
– Приедем – будет больше! Люди всегда найдутся, если есть живое дело!
Председатель улыбнулся:
– С начальником вашим говорили. Людей дадим. И лошадей дадим. Землю вывозить. На котлованах работать наши будут. Только начинать надо скорее.
– А вы откуда знаете, что на котлованах работать придется? – спросил Журба.
– Бывал на Урале!
...И снова в дороге. На восток... Все на восток...
На третий день открылись пики гор, скрытые до сего времени лесом. Тропа идет среди каменных складок, расположенных в несколько рядов, как в гармошке.
– Интересное место! – сказал Кармакчи.
– Чем?
– А вот крикните!
Женя крикнула: «А-у!» – и эхо повторилось трижды.
Закричали Яша, Коровкин Пашка. Место было забавное: голос каждого горы повторяли трижды.
– Забавляетесь? – спросил Абаканов, несясь на своем, как сказала однажды Женя, «лихом кобыле».
Он помчался вперед. Несмотря на наступившее похолодание, Абаканов продолжал ходить без рубахи, и к его обнаженному мощному торсу пригляделись. Но сейчас в самом деле было так зябко, что Женя не утерпела:
– Послушайте, инженер, довольно кокетничать! Мы верим в вашу закалку. Хватит!
Он повернул голову, улыбнулся.
Сжатая лесом долина замыкалась скалой, от которой грозы, ветры, летняя жара и зимняя стужа откалывали кусок за куском. Место было дикое, первозданное. Лошади по колена проваливались в грязь, скользя по обнаженным корням. Высокая трава заменяла подлесок. С кедров и пихт свисали инееподобные бороды лишайников. Особенно густо облипали лишайники деревья с северной стороны, и по этому признаку можно было безошибочно определить стороны света. Когда показался один из многочисленных в тайге ручьев, Женя свернула к воде. Лошадь пила воду, войдя в ручей по щиколотку и широко расставив ноги. Свесившись, Женя видела, как шарики пробегали по шее лошади: можно было сосчитать количество глотков. Напившись, лошадь задумчиво постояла, потом попила еще и сама, без повода, вышла на тропу. Трава доходила ей до головы, соблазн был слишком велик. Резким движением она срывала на ходу траву и хрустела крепкими, словно выточенными из дуба, зубами.
Погода становилась лучше. Погреться на солнышке после дождей выползла серебристая змейка. Она легла поперек тропы и смотрела на приближающуюся лошадь. Но едва лошадь готова была наступить на нее копытом, змейка юркнула в сторону. Чаще стали попадаться капканы, расставленные на кротов алтайскими охотниками. Капканы сконструированы были просто: бревно поперек тропы, сбоку «замок» над норкой. Василий Федорович пропустил несколько капканов, а потом остановился.
– Крот!
– Откуда знаете? – спросила Женя.
– Проверьте!
Сановай соскочил с лошади и запустил руку под «замок». В руке был крот!
Мальчик передал добычу Жене.
– Крот! Крот! – кричала Женя таким голосом, словно держала по меньшей мере медвежонка.
– Задали б вам охотники! – строго сказал Абаканов.
– Настоящие охотники здесь капканов не ставят. Когда-то была глушь, теперь – проезжая дорога! Охотиться надо дальше.
Группа прошла мимо пожарища: вероятно, молния зажгла лес. Место было открытое, стояли обуглившиеся пни и даже целые деревья, только тонкие ветки сгорели.
...На пятый день выбрались к высоте, откуда, как на ладони, открылись горы. Они шли параллельно друг другу, покрытые снегом, окутанные облаками, словно дымом. Повеяло прохладой. Тайга стала редеть. Выпадали отдельные породы деревьев. Зональность, о которой говорил Абаканов, здесь чувствовалась еще резче. Потом под ногами лошадей зачавкало болото. Кармакчи круто свернул в сторону. Выбрались на дорогу.
– Сойти с лошадей! – велел он.
Сошли, взяли под уздцы. С трудом спускались по отшлифованным водой камням. И вдруг перед глазами всех открылось зеркало озера...
Остановились. Нельзя было не остановиться перед таким зрелищем. Это было высокогорное озеро, окруженное лесом.
– А вы знаете, – сказала Женя, – это озеро совсем как Большой Вудьявр в Кировске. Ну, как два брата!
Группа привязала лошадей к деревьям и пошла к воде. Мягкая, чистая, прозрачная, она лишена была жизни. По крайней мере, никто даже при пристальном разглядывании не заметил ни одной рыбешки. Только несколько водяных пауков коробили то здесь, то там поверхность. Вода казалась черной, словно крышка рояля.
Пока лошади отдыхали, люди поднялись на вершину горы. Тропа огибала высокий берег озера и шла то по открытому склону, то по кромке леса. С вершины горы озеро показалось тенистым прудом. Еще несколько метров подъема – и пропали последние деревья. В тишине звучно зажурчал ручей. Сотни таких ручьев образуют алтайские реки. Сейчас группа присутствовала при рождении одного из ручьев: ему давал жизнь тающий снег. Журба пошарил рукой в траве и нашел расщелину, по которой тек ручеек.
Вот и вершина. Снежный зернистый покров обнимал ее. Было начало августа, стоял солнечный жаркий день, а здесь лежал снег. Журба расчистил палкой черствый наст, в котором весело искрились синие огоньки, и отломил кусок снега. От него пахло свежестью.
Вдруг что-то ударило его в затылок. Журба оглянулся. Женя! Румяная, возбужденная, она лепила снежки и швыряла в него.
Журба слепил большой ком и побежал. Женя оступилась, упала. Он схватил ее за руки.
– Ну, будете швыряться? Будете? – и забросал ее лицо, шею снегом.
Женя вдруг побледнела.
– Оставьте. – Она опустилась на снег.
– Что с вами? – спросил он в тревоге.
Она взяла его руку и приложила к груди. Под его ладонью часто-часто и сильно стукало сердце.
«Но почему так часто?» – подумал Журба.
– Что с вами?
– Мне плохо... Я не привыкла к высоте...
Подошел Абаканов.
– Тысяча семьсот метров над уровнем моря! – сказал он. – Теперь до нашей площадки рукой подать.
– Жене плохо, – тихо сказал Журба.
Абаканов опустился на колени.
– Что? Что с вами? Женечка!
– Высотная болезнь. Слабое сердце, – пояснил Журба и взял Женю на руки. Она была легкая, как прутик.
Но она тотчас пришла в себя и высвободилась.
– Спасибо. Не надо. Мне лучше.
Она приложила снег к вспотевшему лбу и посидела несколько минут, склонив голову на колени.
– Теперь хорошо. Совсем хорошо.
– Пойдемте к озеру! – строго сказал Журба. – Внизу вам будет лучше.
– Нет. Минутку. Вы идите. А я еще посижу.
Никто не ушел. Немного спустя Женя совсем оправилась. Она поднялась и долго смотрела кругом.
Солнце в этот момент осветило дальние гребни гор, розовые, золотистые, белые. Облака шли низиной, по ущельям и складкам; там клубился туман, и казалось, что горы снизу обкуриваются дымом от гигантского костра.
– Какой простор! – воскликнула Женя. – Мне совсем хорошо. И сердце успокоилось.
Журба шел по ослепительно чистому, блестящему, будто круто накрахмаленное полотно, снегу и смотрел, как Женя срывала у кромки снега фиалки. Они были величиной с садовые анютины глазки, очень нежного запаха.
– Ступайте теперь вот по этой тропе вниз, а мы поднимемся вон на ту вершинку, – сказал Журба Жене.
Но девушка заупрямилась:
– Не волнуйтесь! Я чувствую себя совсем хорошо.
Отдохнули, лежа на снегу. Минут через тридцать были на соседней вершине. И снова на всех нахлынуло чувство ни с чем несравнимой легкости от обилия простора, воздуха и сверкающих на солнце снегов.
– «Горные вершины, я вас вижу вновь...» – запел Журба. У него оказался приятный баритон.
– Черт возьми! Наконец-то и вас разобрало! – торжествующе воскликнул Абаканов.
Сошлись внизу часа через три. Сановай принес Жене бурундучка и предложил снять шкурку.
...Спуск. Шумят деревья. Откуда-то доносится свист. Гаснет солнце, опускаясь в расщелину, как в чашу. Тропа уводит в глушь тенистого, холодного леса, где деревья сплошь обвешаны зеленым лишайником. Призывно журчат, вызывая жажду, ручьи. Они текли среди камней и травы, и их нельзя было найти.
На шестой день пришли к большому аилу, расположенному вдоль дороги.
– Маралы, – сказал Кармакчи. – Совхоз.
Желтой шерсти, нежные, хрупкие, маралы, не боясь людей, шли на зов к ограде, протягивая головы.
– Какие они... как жеребеночки! – воскликнула Женя.
Всезнающий Абаканов на ходу прочел лекцию. Нового Журба в его словах ничего не нашел, но должен был признаться, что Абаканов – хороший рассказчик. О чем бы ни говорил, все получалось у него интересно. Тут было и об одиночестве старых оленей, и о борьбе за самку, о криках, приводящих молодых оленей в трепет, о пантах и их целебных свойствах, об экспорте пантов в Китай и Монголию, о долговечности оленей, о мароловодческих совхозах и гибридизации яка-сарлыка с местной коровой.
– А что это такое изюбр? – спросила Женя.
– То же самое, что марал. По-сибирски. В ликбез, в ликбез надо вам, девушка!
Женя вспомнила Пришвина и назвала одну нежную самочку Хуа-лу...
Из юрт и аланчиков вышли женщины, они вынесли в лукошках яйца, курут. Куря трубки, они что-то рассказывали проводникам, покачивая головами. Абаканов аппетитно пил сырые яйца и лихо отшвыривал скорлупу. Старик Коровкин, узнав, что у кого-то здесь есть мед, тотчас отправился на поиски.
Невдалеке, глухо позванивая жестяными колокольчиками, паслось среди деревьев стадо коров.
Пока готовили пищу, Сановай взобрался на высокий кедр и принялся сбивать палкой шишки. Кармакчи, улыбаясь, показал, как жарить кедровые орешки.
– Это богатый промысел! – сказал он Журбе. – До революции купцы драли кожу с бедняков. Известный зайсан Тобаков принимал орех на вес камня. Клал камень весом в два пуда, а считал за пуд. Держал Тобаков винную лавку, в тайге шла пьянка. А где пьяному уследить за весом! Драли кожу и русские купцы – Кайгородов, Орлов, Обабков. Те вместо камней брали гири, только в гирях дырку высверливали и туда заливали свинец. Чтоб гиря тяжелей была. День и ночь возле амбара, возле сушилок варилось в котлах мясо. Ешь, мол, даровое! Между русскими купцами и алтайскими зайсанами вечно шла вражда...
...Предпоследняя ночь. Ее провели в сухих палатках, во всем сухом, обогретом за день. Женя рассказывала о Ленинграде, о Заполярье, где бывала не раз. Абаканов – о своей жизни инженера-проектировщика, исколесившего Сибирь и Урал вдоль и поперек. Сановай слушал внимательно и под конец также захотел что-то рассказать, но знал он мало русских слов, и его понял один Абаканов.
– Говорит, что отца и мать его убили басмачи... Сирота... Хочет учиться...
– Скажите ему, что если пожелает, устроим в школу, когда развернется строительство.
Сановай радостно закивал головой:
– Корошо! Корошо!
Журба рассказал об Одессе, о своих юных годах, о гражданской войне и прочел начало поэмы «Ленин» Маяковского.
– Ну и память! – не удержался Абаканов. – Вот бы мне такую!
Потом Журба прочел «Облако в штанах».
– Какая сильная штука... – с грустью сказал Абаканов, и всем показалось странным, что Абаканов мог взгрустнуть. – Вот как надо любить...
Женя вздохнула. Отбросив полог палатки, она глядела в чистое небо глубокими, задумчивыми глазами. Стояла такая тишина, что не верилось, будто есть где-то большие города, шумные, залитые огнями улицы, поезда, автобусы. Только бескрайная тайга и бескрайное небо.
А в четыре утра – подъем. И снова тропы, привычный шаг лошадей, сухие рыжие деревья, мимо которых никто уже не мог проехать, не подумав: «Вот бы на костер...»
Дорога становилась ровнее, горы снижались. Женя с каждым часом чувствовала себя лучше.
Километрах в пяти от одного аймака лошадь Жени, чего-то испугавшись, рванулась в сторону. Женя свалилась. Почувствовав себя на свободе, лошадь бросилась по тропе назад. Синий рюкзак Жени волочился на ремне, и это доводило лошадь до бешенства. Переметная сума оборвалась. Лошадь летела, дикая, взлохмаченная, обезумевшая от страха, все время ощущая за собой погоню...
Рискуя жизнью, Василий Федорович бросился наперерез; за ним побежали проводники и Пашка Коровкин, но лошадь рванулась в сторону и скрылась из виду.
Журба, Абаканов, Яша Яковкин шли по следам лошади и подбирали коробки с фотопленкой, кусковой сахар, патроны к пистолету, запасную обувь – все, что попадалось по пути.
Василий Федорович вернулся ни с чем.
– Я на часок-другой отлучусь. Вы отдохните тем временем, – сказал он. – Если ничего не выйдет, тогда подумаем, что делать.
И он ушел. Всем было неприятно, что так случилось. Без лошади передвигаться невозможно, да и оставить лошадь на произвол судьбы нельзя.
Часа через полтора послышалось конское ржание, затем тишину проколол дикий свист. Это возвращался на беглянке Василий Федорович! Его радостно встретили. Расчет Кармакчи оказался правилен: лошадь должна была возвратиться домой по той же дороге, по которой шел караван. Очутившись на воле, она обязательно должна была мирно попастись. Василий Федорович набрел на нее невдалеке от остановки. Она даже обрадовалась встрече с хозяином.
– Как, девушка? – спросил он, видя, что Женя лежит на траве.
– Ничего.
Но было видно, что ей не по себе.
– Нога болит? – спросил Абаканов.
– Нет.
– Ну так зачем хандрить?
– Я не поэтому...
– Пропал рюкзак?
– Пропал...
– Экая потеря! Подумаешь! Губная помада, пудра, зеркальце.
Женя вдруг зло посмотрела на Абаканова.
– Я потеряла фотографию отца, матери, брата... – и заплакала, совсем как маленькая.
Во время обеда к лагерю подошел неизвестный. Желтое безволосое лицо в выщербинках оспы, большие губы, узкие прорези глаз. Незнакомец еще издали улыбался, а подойдя, сказал на довольно чистом русском языке:
– Приятного аппетита!
Ему предложили отведать супа. Не отказался. Ел стоя, держа мисочку на сгибе левой руки.
– Идите обедать! – позвала Женя Абаканова. Он уснул, и его некоторое время не будили. – Хватит вам нежиться!
Абаканов встал. На щеке его лежали следы от веточки. Он был недоволен, что его разбудили, и, идя к костру, ворчал.
Заметив незнакомца, он насторожился.
– Откуда? – спросил Абаканов.
Путник назвал ближайший аймак, значившийся на карте, с которой Журба не расставался.
– Кумандинец?
– Туба. Охотник.
На плече у него висело старое длинноствольное ружье. Тубалар ел с ожесточением, утирая лицо рукавом, и было непонятно, почему он так голоден, если вышел из аймака, который отстоял сравнительно недалеко от лагеря. После еды он рассказал, хотя его никто не спрашивал, что идет в соседний аймак за порохом и дробью; он сдал на пункт «Заготпушнины» шкурки, ему следует охотничий паек.
– А разве в вашем аймаке нет пункта? – спросил Абаканов.
– Есть. Только я охотился в другом месте и сдал туда.
Говорил он, улыбаясь и щуря маленькие глаза. И было трудно понять, смотрит ли он на вас или на соседа, улыбается ли приветливо или с насмешкой.
Когда охотник ушел, Абаканов сказал:
– Черт их знает, шляются! Чужая душа – потемки. Может, какой-нибудь самурай...
В восемь вечера прибыли к русской старообрядческой заимке. До площадки завода оставалось, по словам Кармакчи, километров сорок. Переправлялись на пароме через шумную реку уже в сумерках.
– Знаете, что за река? – спросил Кармакчи. – Тагайка! Ваша река! Только здесь она поменьше, а там, на строительстве, широкая.
– Тагайка! Так вот она какая... Тагайка!
И Журба смотрел на нее какими-то особенными глазами, и была она ему сейчас дороже всех других рек.
– А ведь красивое имя: Тагайка! Правда, девушка?
Паром вели старик и пятнадцатилетняя дочь его, Арбачи. Путникам очень понравилась девочка, ей стали дарить подарки: Яша Яковкин – платочек, Женя – кусок туалетного мыла, сохранившийся в кармане лыжного костюма, Абаканов – деньги. И пока переправлялись на пароме, Яша и Абаканов не отходили от улыбающейся Арбачи.
...Вечер.
После ужина Журба пошел к проводникам. Василий Федорович лежал на потниках и курил канзу. Старик-проводник прихлебывал из котелка суп, Сановай ел консервы. Остальные конюхи лежали возле костра и пили чай.
– Добрый вечер! – сказал Журба.
– Садитесь! Откушали? – Кармакчи слегка приподнялся.
– Спасибо, поужинал.
Старик оторвался от котелка и что-то сказал по-алтайски.
– Говорит, завтра будете на заводе, немного затянулась дорога. Дожди. Приходилось, как заметили, итти где посуше. Подложи в костер! – кивнул Василий Федорович мальчику.
Сановай без слов встал и подбросил нарубленных веток. Костер затрещал, огонь весело взметнулся в черное, без единой звездочки, небо. На одно мгновение лицо Сановая стало яркокрасным, только губы и глазницы были черные.
– Хороший мальчуган!– сказал тихо Василий Федорович, кивая на подростка. – Басмачи убили отца и мать. Был он такой, – Кармакчи показал рукой, каким был тогда Сановай. – Воспитываем колхозом. Учиться вот надо. А до аймака далеко.
Сановай вернулся в палатку и принялся убирать посуду.
Выкурив канзу, Кармакчи налил в консервную банку чая.
– Не откажетесь?
– Не откажусь.
Василий Федорович пил чай не спеша, видимо испытывая особенное удовольствие; большим и указательным пальцами он отламывал куски лепешки. Напившись, снова лег на потники, а под голову удобнее подложил седло.
– Последний перегон. А там расстанемся. Вы строить будете, мы – проводить путников.
– А вы на строительство не собираетесь?
Кармакчи задумался.
– Специальности нет.
– А если б имели?
– Если б имел, почему не пойти! Ходить по тропам разве лучше?
– Правильно!
Помолчали.
– Если серьезно хотите на стройку, что-нибудь придумаем. Вы ведь член партии?
– Член партии. Только у нас до райкома далеко. И самому все приходится делать. Руководство слабое.
– Через месяц, через два приходите на площадку. Я постараюсь найти подходящую работу.
– Ладно.
Снова помолчали.
– Как народ смотрит на наше строительство? – спросил Журба.
– Алтайцы? Как кто. Новое это для нас. Больше, известно, скотом занимались. И пушниной. И орехами. Промывали, понятно, и золото. Песок у нас хороший. На бутарах промываем. Но, по правде, жили, знаете, до революции как за китайской стеной. Кто нами интересовался? Баи да кулаки. Урядники. Плохо жили. Я в гражданскую войну света повидал. Против зайсанов воевал. И против царских генералов. Про Анненкова слышали? И против него воевал. Я с русскими хорошо дружил.
Василий Федорович затянулся поглубже. Он был в хорошем настроении, группу довел благополучно, и Журба нравился ему своей простотой.
– Алтай – край богатый. Нет ему равного. Может, только Урал. Чего только у нас не найдешь! И золото есть, и другие ценные металлы. И камни разные. И уголь. А жили – будто в яме. Взять хотя бы семейную жизнь. Ты когда женился? – обратился он к старику по-алтайски.
Старик заулыбался. Бороденка его смешно задвигалась.
– Мал-мал жена... тринадцать год...
Он долго говорил по-алтайски, резко жестикулируя.
– Вот видите. Говорит, женился, когда ему было тринадцать лет. Жена на три года старше. Такой обычай. Он – мальчик, она – уже девушка, шестнадцать лет. За невесту платили калым. Счастья, конечно, мало: вырастали чужие друг другу. Мужчина брал другую жену. На что ему старуха! А первая жена – молчи...
Старик догадывался, о чем шла речь, и поддакивал, покачивая головой.
– Мал-мал плёхо...
– И за что ни возьмись, одно и то же. Там Тобаков обвешивал людей, там зайсаны чинили суд. Знаете, что это такое?
– Зайсан... суд... – повторил старик. – Калында айгыр мал уок то капто акчо уок то. Кайдын уаргыдан сурайыр!
– Наша старая пословица, – перевел слова старика Кармакчи: – Раз у тебя нет табуна коней и мешка денег, то как же ты будешь судиться!
– Мал-мал плёхо...
Мальчик Сановай, не знавший зайсанов, тоже покачивал головой, как старик-проводник.
– На зайсанский суд сходился весь аил. Судились под деревом, под открытым небом. Пили присягу из черепа покойника, – говорить должны правду. Или целовали дуло заряженного ружья. Зайсан судил своею властью. Что порешит, запишут на дереве. Зарубку сделают такую. За убитую собаку – давай лошадь. Ударил кого – давай лошадь. Били и плетьми. Клали на землю, спускали штаны. Зайсан выговаривает, выговаривает, палач сечет.
Старик все покачивал головой. И Сановай также.
– А кто сек?
– Все секли. Вот зайсан сказал бы вам, и вы бы секли!
– А если б не захотел?
– Вас положат и высекут!
Сановай рассмеялся. Ему стало смешно, как это секли б высокого красивого русского, с такими волосами, как солнце на восходе, и с такими глазами, как небо после дождя. Рассмеялся и старик, и Василий Федорович.
– Такой порядок...
Умолкли. Старик встал и пошел к лошадям, Сановай подложил в костер сухих веток. И снова огонь взметнулся ввысь, и с треском разлетелись мелкие колючие искры.
– Теперь больниц сколько! В каждом аймаке. Ветеринары. А тогда если заболеет бедняк, куда итти? Понесут родные лопатку барана, завернутую в сено. Кама подожжет сено и смотрит, сколько трещин на кости. Одна трещина – один дух в доме больного. Десять трещин – десять духов. Всех выгнать надо. И за каждого плати...
Старик возвращается, садится на корточках у пня. Он тотчас догадывается, о чем речь.
– Мал уру ит семис, кижи уру кам семис!
– Старик говорит: скот болеет – собака жиреет, человек болеет – шаман жиреет! Когда умирал человек, родные привязывали труп к лошади, везли в тайгу не оглядываясь. Покойник – зло. Оглянешься – потащит за собой на тот свет... Не оглядываясь, подрезали веревки и скакали назад. А покойник в лесу оставался – собакам и волкам.
– Мал-мал плёхо...
Видимо, ему не нравится обычай: стар... И если б не новая власть, потащили б его в тайгу, собакам...
– И развлечения, знаете, были какие-то дикие. Бай приезжал к баю, брал с собой мешок денег. Пили араку и пересчитывали деньги: у кого больше...
...Поздно возвратился Журба в палатку. Абаканов спал, а Женя, видимо, его ждала.
– Почему так поздно? Я спать не могу. Тревожно...
– Думали, напали на козлика серые волки?
– Вы... Нечуткий, нечуткий! И нехорошо так!..
Она натянула на голову одеяло и отвернулась.
...Утро. Тропа идет над водой, на самом краю скалы. Над рекой висит плотный туман. Река кажется водопадом, окутанным водяной пылью.
Потом поднялось солнце, туман отплыл за горы. Беспокойная река кипит у порогов, вся в мыле, отливающем на солнце радугой. Но в затоне она синяя, цвета стальной закалки, холодная.
По дороге встречаются кусты смородины, дикой малины, крыжовника. Тропа вскоре переходит в широкую дорогу – бом, выдолбленную в скалах вдоль высокого берега. Все чаще попадаются по дороге всадники – колхозники и охотники. Пешком двигалась куда-то группа иностранцев – туристов. Шли они сосредоточенные, изредка обмениваясь двумя-тремя словами. У всех опаленные, розовые шеи, низко открытые в зеленых блузах, льняные волосы, оловянного цвета глаза и крепкие кривые ноги.
При встрече с группой иностранцы покосились и прошли молчаливо, не желая ничем привлечь внимания.
Абаканов наклоняется к плечу Журбы и вполголоса говорит:
– За такими туристами поглядывай в оба! И зачем им позволяют бродить по нашей земле!
...Последние километры... Они особенно томительны. Бом подходит к воде и прячется, огибая отвесный выступ среди деревьев. Лошади осторожно нащупывают камни. Часа через два бом переходит в лесную дорогу. Река сужается, она отошла куда-то в сторону, в непроходимую чащу, сдавленная скалами. Всадники торопят лошадей, Женя скачет галопом, но Василий Федорович свистит, и Женя сдерживает лошадь.
Журбе хочется курить. Он запускает руку в карман и вдруг обнаруживает, что канзы нет...
К канзе у алтайцев особое уважение. Василий Федорович даже останавливает караван. Все проводники сходят с лошадей, ищут.
Напрасно...
– Поздно спохватились! – укоризненно говорит Кармакчи. – Так нельзя.
...И вот лес, закрывавший горизонт, расступается. Перед глазами – зеленая долина, вся в цветах. Река, круто обогнув скалу, вырывается к долине, кипя и бурля. И шум ее наполняет воздух. Два деревянных барака, недавно срубленных, несколько палаток, – вот здесь будут рудники, металлургический комбинат, социалистический город...
У Журбы замирает сердце. Впрочем, в эту минуту волнение охватывает всех. Это видно по лицам, по глазам, по той сосредоточенности, с которой встречается каждая деталь пейзажа.
Мокрые лошади тяжело дышат. Ручеек, крутой подъем – и коновязь.
Женя лихо перекидывает ногу через голову лошади. За ней сходят остальные. У всех лица черные, обветренные, плюшевые от пыли.
Пожилая женщина в платочке, стоя на крыльце, смотрит на приближающихся.
– Сюда, товарищи, сюда! Сначала в баню! Вот мужская, а вот женская!
Баня... Что может быть лучше бани, чистого белья, сухой обуви...
Потом женщина повела в барак. Там кровати, с матрацами, новые наволочки на подушках, простыни.
– Ура! – кричит Женя. – Кровати!
Пошли в столовую.
– Не надо раскладывать костра! – радуется Женя, точно всю свою жизнь она только и делала, что разводила костер и варила в котелках кашу.
– «И жизнь хороша и жить хорошо!» – в тон Жене говорит Журба, ставя на стол баклажку со спиртом.
– С приездом, товарищи!
