Текст книги "Тайгастрой"
Автор книги: Николай Строковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
Григорий Константинович на несколько секунд остановился.
– Да! Кризис обострил до крайности отношения и внутри капиталистических стран; буржуазия устанавливает фашистскую диктатуру, провоцирует новые войны за новый передел мира. Мы имеем данные подозревать по крайней мере два очага будущей войны: японский и германский. Япония готовится к захвату Манчжурии и Северного Китая. Германия рвет остатки версальских пут. В борьбе против нас германские империалисты находят поддержку у бывших своих военных противников. В Германию идет бурный прилив капиталовложений, который ведет к такому же бурному росту военной промышленности, к укреплению военного потенциала. И в основном – это американские капиталовложения. Слышишь? Американские!
Ни одно слово не проходило мимо Гребенникова. Все, о чем говорил Серго, было чрезвычайно важно и многое объясняло из того, что было на площадке. Обо всем этом Гребенников уже думал не раз, но Серго как-то особенно ясно обрисовал обстановку. Теперь требовалось только сделать конкретные выводы.
– Германскую тяжелую промышленность, – продолжал Серго, – активно финансируют Дюпоны, Морганы, Рокфеллеры. Американский химический концерн «Дюпон де Немур» и британский химический трест «Империал Кемикл Индастрис» находятся в теснейшей связи с германским химическим концерном «И. Г. Фарбениндустри». Мировые рынки производства и сбыта взрывчатых веществ находятся таким образом в одних руках. Реконструируется при помощи американского капитала германский стальной трест «Ферейнигте Штальверке». В недрах генеральных штабов западных стран вынашиваются планы интервенций. Отсюда тебе понятна и та активность, которая началась среди наших оппозиционеров. Но – надо хранить спокойствие и мужество. Повторяю: этими делами занимаются. Нас врасплох не застанут. Будьте и вы там, на стройке, внимательны. Только без паники! Имейте мужество, твердость и будьте предельно бдительны. Вот что могу тебе сказать, друг мой. Ну, на этом расстанемся. Поддерживай со мной самую тесную связь.
Уехал Гребенников через три дня, полный сил, как никогда. Готовясь к новому подъему, нужно было еще более повысить политическую работу, освободиться от вражьего помета, еще лучше присмотреться к людям. Орджоникидзе утвердил все, что взял на себя в тяжелые месяцы строительства Гребенников, отпустил добавочные средства, материалы, людей. С весны можно было начать генеральное наступление.
5
И к наступлению стали готовиться. Были учтены людские силы, сработанность бригад, навыки и тяготение людей к той или другой работе, взяты на учет механизмы, материалы, составлен детальный график с жесткими сроками, пригнанными один к другому вплотную. Особое внимание отдали и Гребенников, и Журба, и начальники участков работе подсобных цехов, заготовлявших строительные материалы, арматуру. От наркоматов все заводы-поставщики получили строжайшее приказание точно придерживаться сроков выполнения заказов.
В начале февраля 1931 года Гребенников и Журба получили вызов в Москву на конференцию хозяйственников. Она состоялась 4 февраля и оставила неизгладимый след в жизни советского государства.
На конференции выступил товарищ Сталин.
– Каким предвидением будущего и какой верой в народную мощь следовало обладать, чтобы так обнаженно, так прямо поставить вопрос о судьбах великого государства! – сказал Гребенников после окончания конференции.
Ночь напролет они просидели в гостинице, делясь друг с другом сокровенными мыслями. И оба видели перед собой Сталина, слышали его голос, восстанавливали его речь.
«Задержать темпы – значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Старую Россию непрерывно били за отсталость. Мы отстали от передовых стран на пятьдесят – сто лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут. У нас есть все, нехватает только умения использовать возможности!»
– Как мудро! С какой прямотой поставлен вопрос: хотим ли мы жить свободными людьми или готовы пойти в рабство? Либо – либо. Третьего выхода нет! – взволнованно сказал Журба.
На несколько минут они умолкли, каждый про себя продолжая додумывать то, что было сказано.
– Помнишь, сказал товарищ Сталин? Наша сила в народной, советской власти, в советском государственном строе, в нашем народе, в несметных природных богатствах. У нас есть все. Надо лишь поднять это богатство. Освоить. Поставить на службу человеку. Большевики должны овладеть техникой... Правильно! Точно! И как, в сущности, просто. А ведь только товарищ Сталин смог все это выразить, – сказал Гребенников.
Был третий год пятилетки. Третий решающий.
И они видели свою страну, поднятую могучей рукой гения, видели в родах, тяжелых и в то же время необыкновенно прекрасных.
И снова им показалось, что даже такое гигантское строительство, как Тайгастрой, составляло песчинку во всем том, что создавалось на площадке Советского Союза, и что только Сталин мог увидеть всю строительную площадку страны в делом, увидеть и определить место нашей отчизны на карте мира, провидеть ее путь к коммунизму.
Было тесно в гостинице, на улице. В то же время эти первые после конференции часы хотелось побыть одному, может быть, с самым близким другом, чтобы еще раз продумать все сказанное вождем, еще раз представить величие плана и будущее своей родины.
«Если бы каждый, отрешившись от обыденщины, побыл сейчас наедине со своей совестью, отчетливо увидел все, о чем говорил товарищ Сталин, много трудностей осталось бы позади, – думал Гребенников. – Надо сделать так, чтобы каждому стало ясно, о чем говорил вождь и что значит железное, логическое: «либо – либо...» Чтобы мы поняли, всем своим существом поняли, какое великое, почетное дело возложено на нас историей, возложено предшествующими поколениями, какая лежит ответственность».
Наконец они легли в постель, но сон не шел. Журба лежал на спине и смотрел, задумавшись, в потолок. В номер принесли газету «Правда» за 5 февраля с речью товарища Сталина «О задачах хозяйственников». После каждой прочитанной фразы Гребенников отрывался, чтобы еще раз наглядно представить то, о чем говорил товарищ Сталин, точнее представить общее и свое собственное место в огромном созидательном процессе.
После речи Сталина он прочел остальные материалы газеты. На последней полосе внимание привлекла телеграмма берлинского корреспондента «Правды».
«Берлин, 4 февраля. Национал-социалистские отряды и дружины охраны усиленно вооружаются и проводят регулярное военное обучение.
В Бранденбургском округе, в имении графа Шулленберга, на днях состоялся военный слет национал-социалистов. В районе Гляссюте состоялись военные маневры национал-социалистов.
В Брауншвейге министр внутренних дел национал-социалист Францен организует и вооружает «гражданские отряды» и фашистскую белую гвардию.
В Тюрингии министр внутренних дел национал-социалист Фрик назначает на должность начальника полиции национал-социалиста, получив на это благословение от министра внутренних дел Германии».
«Вот оно что! Уже действуют без масок, в открытую!.. – подумал Гребенников, вспоминая свои заграничные поездки. – На что они рассчитывают?»
Гребенников поднялся. Он ощутил тяжесть, как ощущает человек приближение грозы, тяжесть, нависшую над родиной, неотвратимость нападения капиталистического мира.
– Николай, ты не спишь? – обратился он к Журбе.
Ответа не последовало. Лицо у Николая было утомленное, бледное. Он спал.
Гребенников вышел в коридор.
Потолкавшись в коридоре, он снова вернулся в номер. В окна уже глядел день.
Гребенников еще раз мысленным взором увидел Сталина, увидел вдохновенное его лицо, всего его, каким был на конференции.
«Счастье... Какое счастье, что у нас Сталин!..» – подумал он, весь внутренне дрожа от нахлынувших чувств.
6
После отъезда Гребенникова на площадку Журба остался в Москве и занялся поручениями. Дела шли успешно. Его радушно встретили в ВСНХ.
Пришлось задержаться только в проектном отделе коксохимических заводов; здесь он ощутил холодок и насторожился. К проектам коксохима по-настоящему не приступили.
Журба стал добиваться свидания со знаменитостью, – профессор был занят на совещании. Пришлось втиснуться в мягкое кресло и терпеливо ожидать. Тем временем он набросал тексты разнообразных записок, требований и телеграмм.
Когда вышел покурить в коридор, увидел инженера Грибова, начальника «Рудметаллстроя». Тот выходил из приемной зама. Инженер также заметил Журбу, но почему-то с ним не поздоровался. Притворившись, будто что-то забыл, Грибов возвратился в приемную; видимо, он не хотел этой встречи. В это время Журбу позвали.
Знаменитость встретила Журбу посреди комнаты, в пальто и калошах. Так, посреди комнаты, велась недолгая беседа, – в позе, ничего доброго не предвещавшей.
– Ваши опасения, молодой человек, излишни. Все будет сделано в свое время. Необходимо произвести дополнительное исследование грунтов. Вероятно, приеду я. Согласитесь, – остановил он Журбу, видя, что тот собирается возражать, – согласитесь, нельзя проектировать завод, когда не знаешь, где и на чем он стоять будет.
– Мы потеряли счет всем исследованиям – основным и дополнительным. Доменный уже поднимается, а коксового завода нет в помине. Где логика? – сказал с возмущением Журба.
На дальнейшие разговоры знаменитость не пошла.
Журба решил задержаться в Москве еще на два-три дня, но дело довести до конца.
К себе в номер Николай пришел в сумерках. После утомительного хождения по этажам он с удовольствием принял ванну и лег отдохнуть. Он быстро уснул, забыв закрыть дверь на ключ.
Часа через три Журба почувствовал, что в номер вошли. Он продолжал спать и в то же время ощущал близость постороннего.
– Вы не сюда! – с усилием произнес он.
Сон прервался.
– Вы к кому?
Через стеклянный верх двери падал в комнату свет. Девушка стояла в полосе, освещенная сзади. Он узнал ее: переводчица Джонсона. «Что ей здесь надо?»
Журба насторожился.
– Я увидела вас в ВСНХ... Мистер Джонсон к вам больше не поедет... Мне захотелось повидать вас, – сказала Лена Шереметьева.
Не ожидая приглашения, она сняла шубку, шапочку, села на край постели.
– Но зажгите хоть свет! И, собственно говоря, чем могу быть вам полезен?
Он видел лицо, наклоненное вниз, сцепленные на коленке пальцы, тонкую фигурку, обтянутую дорогим платьем.
– Света не надо. Так лучше.
– Ничего не понимаю!
Журба продолжал внимательно рассматривать ее, не зная, как назвать чувства, которые она вызвала в нем.
– Все-таки, зажгите свет!
Лена расцепила пальцы и, жалко улыбнувшись, пошла к окну.
– Постойте там, я сейчас оденусь.
– Не надо. Я на минутку. И – уйду.
Он растянулся под одеялом.
– Мне скучно в жизни. Мне двадцать семь лет, а все называют меня девушкой. Мне скучно. Я хочу – сама не знаю чего. – Она усмехнулась. – Вы не похожи на других. И этого достаточно, чтобы меня потянуло к вам. Я пришла сама...
Напротив окна, на улице, засветился фонарь. Девушка прижалась к окну; она казалась черным силуэтом, наложенным на переплет оконной рамы.
– Я пришла сама... – повторила Лена фразу, которую, видимо, подготовила заранее.
– Да... Но я при чем?
Она молчала.
– Вот что, Лена, переводчицей быть вам не годится.
Силуэт зашевелился.
– В таких случаях, если только вы серьезно хотите чего-нибудь добиться в жизни, надо начинать с другого.
– С чего же?
– Переходить на производство. В цех! Это лучшее лекарство против скуки и прочих болезней духа!
Лена рассмеялась. Она подошла и протянула руки – очень тонкие, нежные.
– У меня вот какие руки...
– Ну так что же? Что же вы хотите?
Журба поймал себя на том, что с каждой минутой ему все труднее было оставаться с этой девушкой, очень смелой, капризной, уверенной в своих чарах, вот так, вдвоем, притворно холодным, рассудочным.
Тогда он поднялся и, отвернувшись, оделся.
Лена кисло усмехнулась.
– Расскажите, если хотите, что-либо о себе. Где бывали, что делали, – сказал безразличным голосом Николай, закончив свой туалет.
– Что рассказывать? Ничего особенного со мной не было.
– У вас есть друзья?
– Я их растеряла.
– Что же вы думаете делать в жизни?
– Служу переводчицей, потому что, кроме языков, ничего не знаю. И на этом, видно, кончу свой век.
Лена угасла. Николай также не считал нужным поддерживать разговор.
– Я думала, вы встретите меня теплей... – сказала она, вздохнув.
– Зачем вам это?
– Так... по-человечески.
Он молчал.
– Ну что ж, прощайте!
Николай помог одеться. Лена вышла в коридор, оставив дверь открытой. Шла медленно, по-детски ставя ноги немного внутрь. Николай посмотрел вслед, но не окликнул и не ответил на прощальный ее жест рукой, когда поворачивала к выходу.
«Вот так штука!» – думал Журба, зажигая сразу все лампы: и люстру, и настольную, и бра. От рук, от окна пахло духами Лены. Он открыл форточку и, стащив с себя гимнастерку, подставил голову под кран умывальника. С озлоблением намыливал голову, лицо, брызгался, сопел, пока холодная вода не успокоила.
На улице он подставил разгоряченное лицо ветру. И всю дорогу, пока не добрался к ресторану, ругал и хвалил себя.
После ужина возвращаться в гостиницу не хотелось. Чтоб облегчить себе завтрашний день, Николай решил выполнить одно задание Гребенникова.
«Чего она, собственно говоря, приходила? – думал он, идя по улице. Ему припомнилась первая встреча с Леной Шереметьевой в кино; две-три случайные встречи на площадке – не в счет. – Не подсылает ли ее Джонсон?»
Без большого труда он отыскал нужную улицу. Старый толстостенный дом прятался от городского шума в садике, занесенном снегом. Мраморная, хорошо освещенная лестница сверкала чистотой. Николай поднимался медленно, разглядывая четкие номерки, прикрепленные к дубовым резным дверям. Он дважды прочел давнюю с золотым обрезом визитную карточку «Профессор Ф. Ф. Бунчужный» и позвонил. После звонка в течение полминуты не было слышно ни звука, и Николай решил, что звонок не работает. Но потом дверь заколебалась от потока воздуха, ринувшегося в коридор.
Дверь открыл старик. Журба назвал себя. Его пригласили войти.
– Вы товарищ Журба? Федор Федорович скоро будет. Мы получили телеграмму от Гребенникова. Муж ждет вас и волнуется, – сказала Марья Тимофеевна.
– Нельзя было раньше.
– Не знаю, как он там будет. В быту он совершенно беспомощен, хотя не любит, когда ему об этом говорят, – заметила Марья Тимофеевна.
У Журбы приподнялся уголок губ.
– Вы никогда не были на стройке? Вы думаете, у нас так плохо?
– На заводах бывала. Много раз. Вместе с Федором Федоровичем, а на большой новостройке не пришлось. Я уже просилась. Говорит: потерпи немножко. Мне не терпится... Что тут делать... одной? Я привыкла вместе быть всюду и знать каждый его шаг... Ведь он сам не нальет себе стакана чаю!.. Обедать забывает...
– У нас найдется, кому обо всем позаботиться! – добродушно улыбаясь, сказал Журба.
– Хотите, я вам что-нибудь сыграю, чтоб вам не было скучно со мной – старухой?
– Очень рад буду. Прошу вас! – Николай улыбнулся, обнажив золотые зубы.
Марья Тимофеевна вытерла кончики пальцев платком и опустила их на клавиши. Николай уселся в глубокое кресло.
К средине адажио – Марья Тимофеевна играла Патетическую сонату Бетховена – приехал профессор. Бунчужный обнял гостя, как давнего друга, и повел в кабинет.
– Как хорошо, что приехали, – сказал он. – Я давно приготовился. Отъезд откладывался и откладывался. Дальше ждать не могу. Честное слово, я взорвусь от нетерпения!
Бунчужный наклонился и глухим голосом сказал, что после мерзавцев из промпартии старому инженеру должно быть стыдно за свою корпорацию. Кобзин натворил таких дел!..
Николай рассказал профессору о своей задержке в Москве. Бунчужного это огорчило.
– Просто сама судьба против меня!
– Я пошлю телеграмму Гребенникову, вас встретят. Но если можете, подождите два-три дня, выедем вместе.
– Два-три дня... слишком неопределенно. Они могут превратиться в неделю. Нет, я выезжаю завтра! – Бунчужный встал из-за стола. – И, пожалуйста, никаких там телеграмм и встреч. Не отнимайте у людей драгоценного времени! Я, слава богу, не грудной ребенок!
Вошла Марья Тимофеевна, пригласила к чаю.
В столовой Бунчужный спросил гостя:
– Ну что там у вас делается, Николай Иванович? Расскажите, пожалуйста, подробненько. Сами понимаете, как это меня интересует.
Журба стал рассказывать.
Федор Федорович и Марья Тимофеевна внимательно слушали. Под конец рассказа у Бунчужного загорелись щеки.
– Знакомо! Знаете, нашему брату, доменщику, да и не только доменщику, обо всем этом слушать спокойно нельзя... Строительство... Какое это большое, великое дело... Сколько в этом подлинной красоты!
– Вы это правильно заметили, – сказал Журба.
– А с кадрами как обстоит дело?
– Что вам сказать? Сначала было туго, очень туго. Надо ведь нам десятки тысяч рабочих самых различных профессий. Десятки тысяч нужны и другим новостройкам. Приходилось растить их из вчерашнего чернорабочего, колхозника. И вырастили. Недавно прибыла большая партия квалифицированных строителей и монтажников. Сейчас справляемся со всеми работами, хотя наша площадка могла бы дать фронт работ еще десятку тысяч людей.
– Огнеупорщики опытные есть?
Журба сощурил глаза.
– Есть, только мало. Обучаем молодежь.
– Правильно делаете! Хорошая профессия! Между огнеупорщиками всегда, знаете ли, существовала этакая ревность... Коксохимики считали себя архитекторами и немного свысока смотрели на других... А лещадники считают, что их работа самая трудная: дать кладку, что называется, впритирку!
– Соревнуются! И молодежь у нас часто обставляет стариков, – сказал Журба.
– А как обстоит дело с поставкой оборудования?
– Более ста пятидесяти заводов на нас работает. Не обходится без толкачей... хоть это и противно самой природе нашего производства, нашей дисциплине.
– Все-таки увязываете поставки с графиком?
– Вообще, увязываем, но, понятно, иногда и срываемся. Приходится делить материалы и механизмы.
– Делить? Думаю, что это неправильно. Планировать следует так, чтобы делить не приходилось. Внешне у вас может казаться, что все обстоит благополучно, а по сути это не так. По-моему, следует максимально концентрировать силы, а не распылять. Но все это увидим, понятно, на месте и потолкуем на эту тему обстоятельней.
Бунчужный отпил несколько глотков чая.
– Какие у вас имеются собственные подсобные базы?
– Завод огнеупоров, кирпичный, шлакоблоков, завод легких металлоконструкций, ну – механический, кузнечный, литейная. Свои базы работают не плохо. Дело пошло. А вот поначалу приходилось очень туго. И вредители нам портили немало...
– Ох, уж эти мне вредители!.. – проговорил Бунчужный с возмущением.
Он задумался.
– Один такой вот оказался и из моих земляков. Штрикер. Профессор. Может, слыхали? В шестнадцатом году выпустил изумительную работу по интенсификации доменного процесса.
– Нет, не знаю.
– Разносторонний, оригинальный ум! Готовил революцию в металлургии. А как случилась революция в обществе, сдался. Отцвел. Даже больше: пошел вспять. А сам из рабочих. Выбился в люди и забыл о том, как драли его за уши, как издевались над ним, над отцом капиталисты. Забыл, как жил в Собачевках да в Нахаловках! Захотел теперь вместе с иностранными да отечественными капиталистами сесть на народную шею клещом. Не вышло! Посадили, конечно.
– И правильно сделали! – спокойно заметил Журба.
– А жена мучается... Она оставила его. Говорит, если б раньше оставила, ничего, а теперь, когда он в беде... Отвернуться от попавшего в беду – не по-рыцарски. Да, так считалось прежде. Но теперь совсем другие времена и другие взаимоотношения между людьми. Кто тебя насильно тащил к врагам? Пошел сам, – сам и отвечай! При чем тут рыцарство?
– Совершенно верно, – ответил Журба и попросил разрешения закурить.
Бунчужный взволнованно продолжал:
– Я его предупреждал. Не послушался. Так и сказал Анне Петровне: «И терзаться, говорю, нечего. Вы – молодая женщина. И живите, как велит сердце».
Разговор снова перешел на прежнюю тему.
– Мы очень рады, Федор Федорович, что вы едете к нам, на площадку! – сказал Журба.
Бунчужный покраснел.
– Когда Серго Орджоникидзе сказал Гребенникову, что вы должны к нам приехать, он буквально преобразился! Он сам мне об этом рассказал. Досадно, что произошла небольшая задержка. Но мы уверены, что наверстаем.
После чая Бунчужный показал Журбе, как новому в доме человеку, свои альбомы по энтомологии и коллекции пауков. Изящно склеенные коробочки приготовляла, как узнал Журба, Марья Тимофеевна.
– Не сочтите, однако, это за чудачество! Я просто люблю природу, люблю биологию. И если б не был металлургом, стал бы биологом. Великолепная наука! Сколько в ней сказочного, вы даже представить себе не можете!
– Я не сомневаюсь, – сказал Николай. – Я знаю металлургов, которые пишут стихи, хорошо играют на скрипке, рисуют.
– Я покажу вам интересный экземпляр тарантула нарбонского, мне подарил недавно один энтомолог, – сказал профессор. – Это изумительный анатом и... молниеносный убийца. Он сидит в норке и подстерегает жертву. Если к норке приблизится шмель, тарантул набрасывается и вонзает крючок в затылок своей жертвы: в затылке помещается важнейший нервный центр. Яда, впущенного сюда, достаточно для мгновенной смерти. Надо сказать, что и яд шмеля очень опасен тарантулу, поэтому тарантул избегает поединка, если только не рассчитывает ударить врага насмерть в затылок...
– Таких примеров в жизни человека также сколько угодно... – сказала Марья Тимофеевна.
– И очень плохо! И я протестую! Жизнь для людей должна стать цветущим садом! – свирепо набросился на супругу Федор Федорович, словно жена была в чем-то повинна.
Позвонили.
Вошла девушка.
– А, это вы, товарищ Коханец? Пожалуйте, пожалуйте! И прямо к столу. Маша, налей, пожалуйста чаю... Как вас по имени и отчеству?
Девушка застеснялась.
– Зовите меня Надей! И благодарю вас. Я только после чая...
– Да, кстати, будьте знакомы! Вот еще жертва «промпартии»: Штрикера посадили, а ко мне прислали группу студентов из Днепропетровска дочитать им курс, который читал им мой бывший земляк...
Студентка отличалась необыкновенным здоровьем – это отметил Журба с первого взгляда: у нее был румянец во всю щеку, яркий, летучий румянец, и очень белое лицо – лицо человека, никогда ничем не болевшего, и фигура спортсменки. Голос ниже обычного, почти мужской, но смягченный грудным отзвуком.
– Вы обещали нашей группе конспект лекций, профессор... – сказала Надя Коханец, как бы желая подчеркнуть, что она решилась потревожить профессора единственно потому, что профессор сам предложил группе услугу, и потому, что группа уполномочила ее выполнить это поручение.
– Успеете подготовиться к завтрашнему утру? Я ведь вечером уезжаю.
Надя задумалась.
– Если б вы могли отложить отъезд хотя бы на один день! – вырвалось у Нади.
– На один день? Товарищ Журба предлагает мне задержаться с выездом на два-три дня! Словом, я вижу, что мне не выехать.
– Вместе ехали бы, Федор Федорович...
Бунчужный задумался.
– Нет, конечно, вы за ночь подготовиться к сдаче курса не сумеете. Я останусь на один день. Но не больше. Так и передайте группе.
– Спасибо, профессор!
Федор Федорович принес обещанный конспект лекций и передал Наде. Девушка стала прощаться.
– Нет, как вам угодно, а без чаю мы вас не отпустим!
После чая Николай и Надя вышли вместе.
– Вам куда? – спросил Николай.
– Я хотела послать телеграмму.
– Разрешите вместе с вами: мне также надо отправить несколько телеграмм. Одну из них о том, что ваш профессор выезжает к нам на стройку послезавтра.
– А вы откуда?
– Из Тайгастроя.
– Федор Федорович уезжает к вам?
– Да.
Они помолчали. Разговор не завязывался, хотя Николая сразу что-то привлекло в этой девушке.
– А вы оканчиваете институт? Вы металлург?
– Да.
Они вышли на Никитский бульвар, свернули на улицу Герцена и вскоре были на центральном телеграфе.
Сдав телеграммы – у Журбы их оказалось пять штук, девушке пришлось обождать, – вышли на улицу.
– Ну, мне сюда, к трамвайной остановке.
«Да, конечно, я очень скучный...» – подумал Журба.
Подошел вагон. Надя поднялась на площадку, Николай поднялся вслед, хотя знал, что это не нужно.
– Вам тоже в эту сторону? – спросила Надя удивленно.
– В эту сторону...
Он взял билеты себе и Наде «до конца». Ехали на площадке. Через несколько остановок Николай уронил фразу о том, что вечер очень хорош и что домой рано.
– Вам рано, а нам готовиться надо. Эта не последняя дисциплина, которую осталось сдать. Работы много!
– А потом?
– Что потом?
– На все четыре стороны?
– На все четыре!
Девушка впервые улыбнулась. У нее была маленькая коричневая родинка на верхней губе – он только теперь это заметил. Он заметил также и свою душевную связанность и то, что эта совсем незнакомая ему девушка с каждой минутой привлекала к себе все сильнее. Журбе вдруг показалось, что он скучен, неинтересен, может быть, даже в тягость этой девушке, у которой, наверное, есть свои друзья.
В том, что у нее были и друзья и свои увлечения, он сейчас не сомневался, она была слишком привлекательной, и не заметить ее мог только слепой. «Но таких слепых среди ее институтских товарищей, конечно, нет!»
Чтоб только не молчать, он принялся рассказывать о Тайгастрое, о людях, с которыми встречался, о предстоящих больших работах. Сначала Журба говорил спокойно, а потом, перенесясь на строительную площадку, заговорил с волнением, увлекательно.
Надя слушала внимательно. Она умела очень хорошо слушать: это располагало к беседе.
– Моя остановка! – сказала, спохватившись, Надя и удивилась, что путь так скоро окончился.
Они покинули вагон вместе. Николай попросил девушку побыть немного, но было поздно: шел одиннадцатый час. И, может быть, потому, что вечер был звездный, что после тайги, – бессонных ночей, работы без отдыха – все здесь, в Москве, казалось необычным, Николаю взгрустнулось. Еще несколько минут – и конец. Он придет в гостиницу, сядет за стол, раскроет книгу. Утром будет ругаться в проектном отделе, а девушка через два дня покинет Москву. И как бы он ни хотел удержать ее, этого он не вправе сделать: потому что у нее своя жизнь, а у него своя. И ей нет никакого до него дела.
И, наперекор всему, он стал рассказывать о себе, о крутых поворотах в своей жизни, о детстве и отрочестве, открыто, обнаженно, с волнением, как если б это было сейчас самым главным, самым важным, и в голосе его звучала печаль. И ему вдруг показалось, что он задел какую-то глубоко скрытую струнку в душе девушки и что она слушала его не только потому, что рассказ интересен, а еще почему-то, более существенному, касавшемуся и ее самой.
Но вот 2-й Донской переулок. Дом металлургов. Над входом – огонек. Коханец останавливается у крыльца.
– А разве не может быть так, что меня пошлют к вам на стройку? – вдруг спрашивает она и чувствует, что уходить сейчас не должна.
– Вы этого хотели бы? – спросил он.
Вместо ответа она оставляет крыльцо. Переулки сменяются улицами. Надя и Николай идут все дальше и дальше. Ночь. Ветерок приносит запах морозного снега. Надя рассказывает о себе. Обоих охватывает чувство радости от того только, что они вместе и что встреча эта не из числа тех, которые проходят бесследно, хотя это чувство и не осмысленно, – оно только в ощущении.
Они проходили всю ночь. Москва открывалась улицами, бульварами, площадями. Вместе с Надеждой и Николаем той же ночью блуждали по Москве другие. Они встречались на перекрестках улиц. Фонарь подбирал пары под свой млечный круг, пары улыбались друг другу и расходились, чтоб через кварталы встретиться вновь... В эти часы ночного блуждания грани между знакомыми и незнакомыми обычно сглаживаются.
– Меня товарищи убьют, – говорит тихо Надя, показывая на конспект лекций. – И есть за что. Что я им скажу? Итак, до завтра?
– До... сегодня... Сейчас шесть часов нового дня! Я приду к вам в общежитие. Можно?
Она молчит, но Николай слышит ее ответ, как если б она шепотом сказала над ухом:
– П р и х о д и т е!
7
Федор Федорович уехал, однако, только в июне... Так пришлось: накануне отъезда простудился, слег в постель. Потом врачи нашли осложнение в легких.
Провожали профессора Марья Тимофеевна, Лиза, Лазарь, Ниночка. Как обычно, если профессор куда-либо уезжал, вещи укладывали за неделю вперед, и, как обычно, ничего толком не укладывалось: чемоданы пришлось наполнять вещами заново в последние минуты. Профессор суетился, и в этом ему помогали остальные.
– Вы, кажется, забыли захватить с собой Фабра? – насмешливо спросил Лазарь.
– А ты, папа, и на стройке будешь заниматься жучками? – осведомилась Лиза.
– Да, жучками и козявками! А вам всем завидно?
Марья Тимофеевна беспокоилась, чтобы муж не забыл взять с собой пижаму, которую он никогда не надевал, и теплые носки, хотя время шло к лету, и всякую мелочь, без которой он мог свободно обойтись.
– А вот о чертежах печи некому позаботиться! – сказал Федор Федорович. – Думаете, старик обойдется без чертежей?
Лазарь проверил чертежи и уложил их отдельно.
– Э, с каким удовольствием прокатился бы я с вами, Федор Федорович! Не возьмете?
– Не возьму! Пути-дорожки наши, уважаемый коллега и товарищ зять, разошлись! Птенцы подросли – и из гнездышка! Дай бог! В конечном счете, нигде так не сохраняется преемственность, как в науке. Без Ломоносова не было бы Менделеева, а без Менделеева не было бы и современных электронных теорий! Вот так-то, мой друг. Без моей работы не было бы и вашей! Ну-ну, не принимайте всерьез моих сентенций! Не всякое лыко в строку!
На вокзал приехали рано, началось томительное ожидание. Профессор через каждые десять минут вынимал золотые часы и сверял их с вокзальными. Когда, наконец, пассажиров выпустили на перрон, Федор Федорович облегченно вздохнул. Устроившись в купе, он выпроводил жену и молодежь из вагона.
– Идите! Зачем зря томиться из-за пустого этикета!
На перроне сновали люди. Возле каждого вагона стояла группка. Последние минуты перед отъездом особенно томительны: люди молча смотрят друг другу в глаза. И только когда поезд трогается, начинается оживление: поцелуи, объятия, взмахивания платками и фуражками.
Мимо вагона прокатилась электроплатформочка с багажом. Профессор узнал свои чемоданы и приветливо им улыбнулся, как живым, хорошо знакомым существам. Лиза была бледнее обыкновенного, она прятала нос в воротничок, отчего казалось, что смотрит исподлобья; наступил седьмой месяц беременности, и ее губы, лицо казались слегка припухшими.
Ниночка хватала дедушку за руку и все просила:
– Возьми меня с собой... Возьми, дед. Я буду хорошей. Дед, слышишь?
