Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)
Знаю, даже писем не пришлешь,
Горькая любовь моя...
Мягкий тоскующий тенор бередил сердце, напоминал о бытии, о любви людской, неразделенной. Бренен мир, бренна жизнь наша! Горке захотелось плакать, ему захотелось перед кем-то излить все. Перед кем? Кому он доверит свою боль и свои муки? Нюра? Ах, Нюра, разве ей такое можно, разве она поймет!
Горка отчаянно потряс тяжелой головой.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ1
Приезжий лектор так и назвал лекцию: «Твое место в жизни». Прочитал, сложил листы и, щуря глаза в белых ресницах, выжидающе посмотрел в зал.
Сидевшая в первом ряду Нюра Буянкина вскочила и, пунцовея от собственной решимости, тоненько выкрикнула:
– Вопросы есть к товарищу лектору?!
Андрей услышал за своей спиной шушуканье, а потом чей-то явно измененный, дерзкий голос спросил:
– А вы, товарищ лектор, нашли свое место в жизни?
По залу, набитому колхозной и школьной молодежью, нерешительно плеснулся короткий смешок. Лектор, ему было лет двадцать пять, не больше, вытер платком вспотевшие ладони.
– Простите, я не совсем уяснил ваш вопрос...
В зале наступила интригующая тишина. Все, по-видимому, ждали необыкновенной развязки. Но тот же измененный, только теперь уже с лукавинкой голос разочаровал:
– Нет вопросов! Отсутствуют!..
Андрей напрягся: сейчас Нюра предоставит слово, а он лишь теперь понял, что сказать-то ему нечего. Лектор говорил о веке атома, о космических кораблях, о новостройках Сибири, где теперь место каждого молодого. А он, Ветланов, собирался призывать в чабаны, на Койбогар! Наверно, убого это будет выглядеть...
– Тише, товарищи, соблюдайте тишину! – Нюра волновалась, успокаивая зал, который веселым шумом провожал с трибуны лектора. – Такое мероприятие... Если нет вопросов, то... кто имеет слово? – и она остановила взгляд на Андрее.
К радости Андрея, его опередил Коля Запрометов, младший брат Ульяны Заколовой.
– Я имею! – крикнул он азартно и, не дожидаясь разрешения, стал торопливо протискиваться к трибуне.
Нюра не знала, что делать: план диспута начинал рушиться. Когда Заколов сказал, что не придет на диспут (срочное заседание правления!) и, как комсомольскому секретарю, все поручает ей, она еле скрыла радость – так ей было приятно это ответственное задание. А вот теперь испугалась.
А Коля уже был за трибуной. У Коли – синие-синие глаза, смотрящие на мир с простодушной жадностью жизнелюба.
– Знай, что будет промывка мозгов, не пошел бы, – сказал он звонким, ломающимся баском.
– А ты шел на промывку желудка?
– Не остри, Какляев. – Коля повел черной красивой бровью на рыжего одноклассника, сидевшего рядом с Андреем. – Вот – лекция. Тысячу раз слышал... Магнитка! Ангара! Космос! Вселенная! Миллион раз слышал. А кто же лекцию – о весне?! Кому весну любить? На черта она мне, вселенная, без весны, без девушек...
В зале загудели. У Андрея появилась надежда, что диспут будет сорван, и ему не придется выступать. Но Нюра метнулась к трибуне и в отчаянии принялась стучать пробкой графина по пустому стакану:
– Тиш-ше! Слово имеет Ветланов Андрей!
Появление за трибуной Андрея молодежь встретила с нескрываемым любопытством, знала: этот, как и Коля Запрометов, за словом в карман не полезет.
Андрей с улыбкой смотрел в зал и видел тех, с кем жил, с кем рос, с кем учился. В заднем ряду, тесно прижавшись друг к другу плечами, мирно беседовали Мартемьян Евстигнеевич и Ионыч. Бубнил, конечно, один Мартемьян Евстигнеевич: «Эскадронный хоть бы хны, а у меня, веришь ли, аж чуб завял...» Недалеко от сцены на крайнем стуле сидела прямая строгая Ирина. Андрею казалось, что ее высоко уложенные волосы своими пепельными кончиками исходили в воздух, как дым, так они были пушисты и легки.
«А Грани нет. Может, и хорошо, что нет? Свободнее как-то... А где она?.. И о чем говорить?..»
– Андрей, аплодисментов ждешь?!
Веселый возглас поставил все на место. Андрей откинул со лба прядь волос.
– Товарищ лектор, – Андрей скосил глаза на белобрысого парня с папкой на коленях, – звал нас в Сибирь, в космос. Спасибо за совет! А Коля Запрометов... Коля звал весну любить. Тоже спасибо... А я вот, хлопцы, посмотрел – много вас здесь... Человек пять-шесть – идемте на фермы. К нам, на Койбогар! А?
– Что там делать?! – сердито отозвался Коля.
Разгорелось, затрещало, будто сухой валежник на жарком огне!; Коля весь подался к Андрею, разгоряченный, злой.
– Тоже агитируешь? Тебя подучили, ты и выступаешь!.. А что грамотным да молодым делать на Койбогаре? Что там изменилось после твоего прихода? – Коля сел непримиримый и уверенный в своей правоте.
– А верно, Андрей, кто больше понимает: ты или Базыл? Ты же с медалью, а Базыл...
– Дураков ищет!
– Вторую медаль выслуживает...
Андрей чувствовал, что тонет у самого берега, а руки подать некому. Как на грех, в эту минуту вошла Граня Буренина, не спеша подобрала платье и села в первом ряду. С мороза лицо ее было свежее, румяное, а глаза, привыкая к свету, щурились как-то особенно хитро, дразняще. «От попа явилась! Ух!..» А за ее головой видел насмешливые, недоброжелательные и просто равнодушные лица. За ними – ничего, пустота.
Схватил с трибуны стакан и изо всей силы трахнул о пол. Звон разлетевшегося стекла оборвал голоса, стало тихо-тихо. Даже умолкли Мартемьян Евстигнеевич с Ионычем, уставясь на сцену.
– Обыватели! Паиньки проклятые!
Андрей перевел дух, подыскивая слова позлее. И в этот момент негромко, но очень четко прозвучало:
– Цицерон тоже был великий оратор, но зачем же стаканы бить? За мелкое хулиганство – пятнадцать суток.
– Стаканы о такие головы нужно бы бить, как твоя! Одним космос, другим – любовь и девушек, а вы...
– Та шо вин знае! – отозвался Василь Бережко, привалившийся боком к оконному косяку. – Ни черта вин не знае, потому шо его батька колет осенью чи кабана, чи полуторника.
Коля Запрометов встал и демонстративно покинул клуб. За ним направилось еще несколько старшеклассников. Нюра смотрела то на уходивших парней, то на смолкшего, окаменевшего Андрея. Граня взяла ее за руку, усадила возле себя.
– Ну, чего ради налила полны чашечки? – улыбнулась, увидя в ее круглых глазах слезы. – Думала – пончик, а оказался блин? Не горюй, Анютка!
Лектор многозначительно вздохнул:
– М-да, массы у вас!..
– С этими массами, – Нюра глотала слезы, – с ними мешок нервов потратишь...
Видимо, в правлении закончилось заседание: в дверях появились Заколов и Марат. Владимир Борисович прошел вперед и вполголоса, деловито спросил:
– Как у вас? На уровне?..
2
Впереди шли Граня, Ирина и Марат. Андрей не присоединился к ним.
Граня отстала от Ирины с Маратом, подождала его.
– Ты уж никак и весла опустил?
– Долго ли наугребаешься против течения?
– Конечно, по течению легче...
Андрей резко остановился.
– А за что, против кого бороться? Вон у Марата идеи: озимая пшеница, тысячепудовые урожаи, художественная самодеятельность... А какие идеи могут жить на Койбогаре? Кругом перестройка, читаю об этом Базылу, а он: «Чабану – все равно! Любой уполномоченный – все равно барашка резать, угощать. Мой отец жил в этим землянке, и я живу в этим землянке. Дедушка ходил за отарой с ерлыгой, и я хожу с ерлыгой за отарой. Перестройка – какая разница мне, а?..»
Граня подняла воротник пальто – крепко морозило, потягивал северный низовик.
Навстречу гулко топал по мерзлой земле сапожищами Василь Бережко. Видно, он уже побывал возле Граниного дома и, не дождавшись, пошел опять к клубу, в котором были танцы. Андрею небрежно, с нескрываемым высокомерием, кивнул, а Граню взял под руку.
– Як же долго я тебя не бачив, Граню!
– Да уж и я глаза провертела, выглядывая! – Видя, как насупился Андрей, Граня почти незаметным, но решительным движением высвободила локоть из пальцев Василя. – Как ездилось?
– Та... лесу наваляли вагонов пьять, – теперь тон у Василя был чуточку обиженный. – Бухгалтер каже, шо заробыв тысячи три, старыми грошами... Так я только до армии заробляв, когда был подрывником у геологов...
– Подрывной деятельностью занимался?
Ух, каким взглядом окинул Василь Андрея! Полез за папиросами. Андрей, к удивлению Грани, протянул руку:
– Дай закурить. – Ему почему-то захотелось глотнуть табачного горького дыму.
– Деревня маленькая, а нищих до хрена! – Василь выловил одну папиросу, сунул ее в зубы, а пачку спрятал в карман. – Малым хлопчикам вредно...
– Богачи всегда жадны.
– А шо! – воодушевился Василь. – Мабуть, тыщи две есть новыми. Я их ось этими руками... Ох, свадьбу заграю! Пляши все, поки селезенка не выпадет!..
Граня смеялась, но прятала лицо в воротник, чтобы Василь не видел. Она понимала его старание. А Василя уже трудно было остановить.
– Як женюсь, так и на заочное пойду, в техникум. Марат Николаевич каже, шо я вполне сдам вступительные, як захочу. Жинка будет помогать...
– Приятная новость! А я думал, ты только бутылки способен сдавать.
Граня расхохоталась. Взбешенный Василь железной лапищей сжал плечо Андрея.
– Слухай сюды, хлопчик. Зараз ты пойдешь ось по этой дорожке прямо-прямо. Там живут Ветлановы. Знаешь их? Просись до них ночевать.
– Бросьте дурака валять! – сказала построжевшая Граня. – Ты, Василь, иди и подожди меня возле нашей избы. У меня к Андрею дело...
Василь в сердцах плюнул под ноги, но повиновался. Пожалуй, Граня была единственной, кого он во всем слушался.
А они молча остановились напротив ветлановского дома.
– Значит, уйдешь с Койбогара? – в вопросе было множество оттенков, но главного Андрей не уловил. Что же скрывалось за этим вопросом?
У Пустобаевых скрипнули двери сенцев, кто-то вышел во двор. И в ту же минуту в морозном, звонком, как тугая струна, воздухе раздался сочный мужской голос:
– Эх, Георгий, сын Осипов, погляди, какая луна охальная светит! Жить надобно, любить надобно под такой луной, юноша!..
Оба догадались, что это был священник, но сделали вид, что ничего не слышали.
– Значит, уйдешь? – суше, резче спросила Граня. – До свидания!
Теперь-то Андрей понял смысл ее вопроса: она презирала его слабость. Моментально отяжелевшими ногами шагнул следом.
– Тебя проводить?
– Сама дорогу знаю!..
3
А по Забродному кочевали слухи о заезжем священнике – один удивительнее другого. Говорили, что свою первую проповедь он начал с космоса и закончил ее здравицей, поразившей даже бывалых богомолок, набившихся в избенку Груднихи. Величественный и широкий в сверкающем церковном облачении, он простирал над паствой руку с тяжелым крестом и могуче, до дребезжания оконных стекол провозглашал:
– Юрию Алексеевичу Гагарину, сыну Отечества нашего – слава! Сла-ава!..
– Слава! – давленными подхалимскими тенорками вторили изумленные старушки. – Слава!
– Герману Степановичу Титову – слава!..
А потом – Андрияну Николаеву, потом – Павлу Поповичу. И паства в смятении подхватывала гремящее и повелевающее: «Слава! Сла-ава!..»
Знали забродинские «сороки», что у молодого священника «денег куры не клюют», что сватается он к Гране, что во время исповеди блудливую бабенку из Балабановского хутора назвал распутницей и богохулкой и тут же предал анафеме... Многое рассказывалось об отце Иоанне, и порой трудно было отличить правду от выдумки.
От Василисы Фокеевны Ирина узнала и то, что от Пустобаевых священник ушел через два дня, стал жить у бабки Груднихи. По утверждению санитарки, позаботился об этом сам Осип Сергеевич: «Хитер! У Оси не спи в серьгах – позолота слиняет... Репутацию стережет. Зато у Груднихи ноне красный дом, старухи валма валят. Эка невидаль – поп!»
А вот о том, что к Гране наведывается моложавый симпатичный священник, Василиса Фокеевна умалчивала перед Ириной, словно эта новость начисто выпала из ее памяти. Каждый вечер, едва приходила с фермы Граня, порог переступал отец Иоанн, всегда в ладном дорогом пальто и с чисто выбритыми скулами.
Фокеевна плевалась, как после глотка касторки, и уходила из дому. Не могла она ни себе простить, ни Мартемьяну Евстигнеевичу. Ведь только «привидение» и повинно в том, что объявился в Забродном отец Иоанн. Старуха сильно переживала.
Ирина замечала это. В ней все начинало подниматься и против нежданного-негаданного священника, и против Грани, которую полюбила. Полюбила, возможно, именно за странность Граниного характера. Она, например, вначале наотрез отказалась участвовать в подготовке новогоднего спектакля. А позавчера вдруг пришла в клуб, долго наблюдала, как Нюра мусолит роль комиссарши из «Оптимистической трагедии», и столь же внезапно вырвала у нее пьесу.
– Да разве так должна говорить эта женщина! Она же комиссар, а не мямля!..
Нюра с горя расплакалась, а Граня с такой силой и темпераментом повела роль, что все ахнули.
«И что ей взбрело с этим священником амуры разводить!» Думая о Гране, Ирина укладывала в балетку инструменты и медикаменты. Сегодня с утра она намеревалась отправиться по домам, чтобы переписать всех детей и раздать таблетки от полиомиелита.
Точно к восьми в амбулаторию вплыла Василиса Фокеевна в накрахмаленном халате поверх полупальто – любила щегольнуть своей медицинской должностью. От ее одежды исходила морозная свежесть улицы и молодого снега. Ирине показалось, что вместе с Фокеевной в комнату влилось горное утро.
– Надо ведь, – Фокеевна стала разматывать шаль на голове, – кругом снег, а ноги салазят по гололеду, того гляди упадешь.
Она принялась разжигать печи, а Ирина вышла на улицу. Здесь продолжался начавшийся с вечера снегопад. Крупные, как бабочки-капустницы, снежинки падали и падали, словно торопились до света укрыть все.
А мысли опять о Гране. Не верилось, что она и впрямь влюбилась в священника, хотя, правда, он и симпатичный – Ирина видела его издали. Да и как же это так, он справляет здесь службы и обряды, а ему – никто ничего. По словам Фокеевны, депешу в район послали: «Какие такие меры к попу принимать?..» А район, слышно, в область депешу переправил. Ирина пыталась говорить с Граней на эту щекотливую тему, дескать, ты же комсомолка, человек со средним образованием и так далее, но Граня лишь вздохнула: «Ох, эти мне нравоученья. Не волнуйся, Иринушка, не впервой мне поруганную голову через Забродный нести. Обойдется!»
И случилось в это утро так, что с отцом Иоанном Ирина столкнулась лицом к лицу. Не предполагая, что в небольшой белой избенке живет бабка Грудниха, Ирина вошла в нее. И еще из-за двери услышала: «Крестится раб божий...» и – захлебнувшийся детский плач. Посреди комнаты стояла широкая обрезная кадка с водой, из которой отец Иоанн вынимал посинелого плачущего младенца. Тут же суетилась маленькая, как мышка, бабка Грудниха, а в стороне застыла Анфиса Голоушина. Ее темные большие глаза немигающе смотрели на хилого трехмесячного сына – над ним уже хлопотали незнакомые Ирине мужчина и женщина, видно, свежеиспеченные кумовья. Их лица сияли, будто напомаженные. Завернули обессиленно всхлипывающего ребенка и, не обращая внимания на изумленную Ирину, направились к выходу. Анфиса истово припала выцветшими губами к большой жилистой руке смущенно крякнувшего священника и тоже пошла к дверям.
– Как вам, – у Ирины засекался голос, – как не стыдно!..
Молодая колхозница отчужденно поглядела на нее, будто оттолкнула, и тихо скрылась за дверью. Ирина шагнула к священнику бледная и решительная.
– Как вы смеете!.. В холодную воду!.. И на улице...
– Комнатной температуры вода, комнатной, ангел. – Отец Иоанн явно не ожидал такого натиска со стороны тоненькой, модно одетой девчонки с косящими от гнева глазами.
– Я вам это так не оставлю! Ребенок больной, под врачебным надзором, а вы... Невежда в сутане!..
Ирина выбежала из комнаты, оставив у кадки ошеломленного священника и охающую, стенающую бабку.
Через десять минут в пустом кабинете председателя Ирина ожесточенно крутила ручку настенного телефона и требовала соединить ее с милицией. А когда вошли в кабинет Савичев, Грачев и Заколов, она уже требовала присылки в Забродный милиционера, чтобы арестовать неведомо откуда свалившегося священника. Видимо, ей отвечали что-то невразумительное, лишь бы отделаться, и она горячилась еще больше:
– Как же не по адресу?! Он же, он преступление делает, он... Какое заявление?! Не буду я ничего писать, приезжайте сами... Все подтвердят! Приезжайте!..
Повесила трубку и вызывающе прямая посеменила к двери. Если бы повела на мужчин взглядом, то увидела бы, что Савичев крутил кончик уса и снисходительно ухмылялся, Грачев смотрел на нее изучающе, с интересом, как на нечто из ряда вон выходящее, а Заколов ерзал на скрипучем стуле, и в душе его колотился страх: «Влипли мы со священником, влипли! Пример для всех докладов. Завтра же подам заявление... Хватит и радиоузла. Со сдачей скота неизвестно как расхлебаемся... Завтра же заявление!...» Очень жалел он, что не послушался совета Павла Кузьмича, когда священника не было и вопрос о зимовке скота не стоял так круто.
– Девушка! – Грачев остановил Ирину у порога. – Расскажите, пожалуйста, нам, что произошло? – И, видя, что она в нерешительности замялась, пригласил: – Да вы садитесь!
Она села, подобрав ноги в валенках под стул. На бровях ее мерцали мельчайшие капельки от растаявших снежинок. «Сейчас похоронит!» – с тоской ждал ее слов Заколов. Она не «похоронила», но обстоятельно рассказала о священнике, о том, как забродинские начальники ждут из района указаний.
Одного, только одного мимолетного взгляда Грачева хватило, чтобы Заколов окончательно потерялся. Он торопливо начал излагать свой план: вчера из общества знаний получено пять лекций на атеистические темы, они будут читаться по радио и в клубе перед началом кино, комсомольцы готовят литературный монтаж под названием «Безбожник», пишутся лозунги: «Религия – опиум, религия – враг общества...»
Недобрая улыбка повела грачевский рот к щеке.
– Будут читаться! Готовят монтаж!.. А поп тем временем под носом парторганизации совершает служения, крестит детей. Все у вас в Забродном как-то шиворот-навыворот! Правильно девушка поступила, что позвонила в милицию. А вы... Пригласите его сюда! Не уходите, девушка...
В следующую минуту разговор пошел совершенно об ином. Сидевшей у окна Ирине снова показалось, как и тогда, летом, что она «гонит одну овцу, а свистит на всю степь». Мелкой и несерьезной представлялась ей сейчас ее тревога по поводу действий отца Иоанна. И то, что ее, Иринино, присутствие терпят эти обремененные большими и трудными заботами мужчины, нужно было относить лишь на их великодушие.
Действительно, можно ли, мол, сравнивать какую-то проповедь священника с тем, что районное производственное управление проваливает государственный план развития животноводства! Вместо того, чтобы бороться за него, говорил Грачев, забродинцы позавчера отправили на мясокомбинат двести голов крупного рогатого скота. Но Савичев винтил ус и, как думалось Ирине, прикидывался совсем непонятливым и наивным, он ни с чем не соглашался, стоял на своем: скот будем сдавать! Заколову обрушиться бы на него вместе с Грачевым, а он то на одного смотрит глазами мученика, то на другого и с каждым соглашается, каждому поддакивает, шаря ладонью по наконечникам ручек в нагрудном кармане.
Пришел осанистый, веселоликий отец Иоанн, с достоинством поздоровался и – с вашего позволения! – сел, откинув полу длинного, на лисьем меху пальто. Его гнедая, с рыжими подпалинами бородка ложилась на тонкое полотно вышитой сорочки, смешивалась с каракулем воротника. Ожидая вопросов, он поглаживал на коленях тулью черной шляпы с лентой: волновался.
– Давно священником служите? – Крутой подбородок Грачев подпер широкой ладонью, словно готовился к разговору долгому и обстоятельному.
– Только для этого и вызывали? – В голосе отца Иоанна играла учтивая ирония. – Полагаю, что вы не из здешних?
– С вами разговаривает начальник управления товарищ Грачев, а вы!.. – Заколов, захлестнутый возмущением, не мог подобрать нужного слова. – Полагаю – не полагаю!..
Оценивающий взгляд священника остановился на нем: «Отставной козы барабанщик!» Сочные губы опять смяла ирония:
– В одной из библейских заповедей говорится по поводу кумиров: «Не поклоняйся им и не служи им». Так-то, дорогой товарищ.
– Вы к нам в товарищи не записывайтесь! – Заколов с негодованием посмотрел почему-то не на священника, а на Грачева. – Вы для нас – не та волна, вы для нас – не проводник, а изолятор.
– Надеюсь, ваша политинформация пойдет мне впрок. – Отец Иоанн повернулся к сердитой, с туго сжатыми губами Ирине: – Полагаю, сия отроковица явилась причиной моего неотложного вызова?
– Можете полагать. – Грачев недовольно пощелкал пальцами по настольному стеклу. – На каком основании вы, гражданин священник, отправляете обряды? Церкви здесь нет. По какому праву?
– Право? Бумажка, безусловно, отсутствует. Но и в Программе записано, что человек человеку – друг и брат. Тогда почему же не могу я оказать услугу ближнему, поелику просит он? Стало быть, идти я должен в разрез Программе? Сие непонятно разуму моему.
– Вы это поймете, когда привлечем вас к уголовной ответственности за противозаконные действия, когда лишитесь своего сана.
– Э, брат мой, о сане меньше всего тревога! Поп я не простой, а номенклатурный...
Все переглянулись. Ирина заметила, как дрогнули в усмешке савичевские усы. Она поняла, что реплика отца Иоанна может сделать разговор острее, принципиальнее. До этого он казался ей вялым, мало к чему обязывающим, скорее для очистки совести. Вероятно, думалось Ирине, говорят они с попом, а мысли у всех о плане, о «сдаточном контингенте». И почти не ошиблась: всерьез вызов священника тревожил только Заколова.
– Вам неясно? – отец Иоанн расстегнул пуговицы пальто, сел посвободнее. – Поп – дефицитный человек, как запасная часть к электробритве, на него всегда спрос.
С отцом Иоанном простились мирно: его попугали судом, он пообещал прекратить свои действия и вскоре уехать. Но поскольку миряне все равно не будут оставлять его в покое, он, уходя из правления, с тончайшей улыбочкой попросил Заколова написать для него объявление: «Священник не принимает. Закрыт на учет». Сказал, что у товарища, простите, у гражданина Заколова очень красивыми получаются объявления и лозунги. После ухода священника Савичев хохотал, Грачев улыбался и потирал подбородок, а Заколов вздергивал головой, как норовистый конь.
Ирина поднялась. Она не скрывала негодования. Грачев перестал улыбаться и заверил, что если на священника поступит еще хотя бы один сигнал, то он будет привлечен к ответственности. А вообще-то, сказал Грачев, молодежи надо активизировать силы против религиозных влияний, надо быть воинствующими атеистами. Репрессивные меры через милицию, заметил он, это не лучший способ борьбы с церковниками, у нас, мол, свобода вероисповедования, хотя церковь и отделена от государства...
Снегопад прекратился. Низкие тучи уходили к горизонту, напоминая неряшливых ощипанных птиц.
Кто видел в этот час Ирину, идущую по улице к амбулатории, наверняка догадался по нервной строчке ее шагов, что она не в настроении. Ирина ждала крутых, решительных мер, а тут – мирное, почти дружеское собеседование. Это – воинствующий атеизм?! Она – за порог, а они – снова о животноводстве. Поп калечит души, окунает младенцев в какую-то лохань... Разве можно быть равнодушным!
Дома ждала Фокеевна. Таинственно шепнула раздевавшейся Ирине:
– Тебе, дочка, посылка. Базыл привез с Койбогара.
И подала картонную коробку, перевязанную шпагатом. Она была очень легка. «Опять что-нибудь выдумал!» – Ирина с опаской развязывала узел и невольно улыбалась. На прошлой неделе Андрей вот так же передал коробку из-под печенья, набитую бумажными свертками. Сколько ни разворачивали их – все были пустые. И вдруг – фырр! Будто воробей из рук вырвался. Ирина вскрикнула и выронила сверток, а Фокеевна часто-часто закрестилась: «Господи исусе! Господи исусе!..» Оказалось – на стальной проволочке, подобно луку, была натянута резина с большой пуговицей посередине. Андрей накрутил ее и завернул в газету. А когда Ирина развернула, резинка, стремительно раскручиваясь, издала пуговицей громкий пугающий треск.
Побаиваясь очередного подвоха, Василиса Фокеевна следила за руками Ирины из-за ее плеча. Коробка была с ватой. Поверх нее лежал тетрадный лист, и на нем было четко выведено красным карандашом: «Осторожно – сердце! Не кантовать!» Фокеевна вздохнула за спиной:
– Вечно он с шуткой, пострели его в бок, вечно!
Только в середине ваты Ирина обнаружила треугольник письма, заштрихованный тем же красным карандашом. Он и должен был, видимо, изображать сердце, тем более, что сверху чернилами было написано:
«Ключ в Ваших руках».
А минутой позже Ирина, скрывшись в своей комнатке, читала письмо: туманно и очень длинно Андрей объяснялся ей в своих чувствах.
В прошлый раз Ирина приняла посылку Андрея за его очередной розыгрыш. Недаром потом в письме Игорю написала:
«Мне кажется, здесь удивительно своеобразный народ. Тут очень любят шутку, розыгрыш, острое словцо. Мне очень, очень нравятся забродинцы...»
А сейчас... Она не знала, что думать. Хорошо бы посоветоваться с кем-нибудь, ну хотя бы с Маратом Николаевичем. Но ведь он говорил уже, что Андрей – замечательный парень. А какой сам он, Лаврушин? Испачканной о землю пятерней – ширк по торчащим волосам! Тылом ладоней без стеснения – увлечен, не замечает – поддернет брюки и – о своих опытах, о тысячепудовых урожаях... Но в лугах под дождем читал стихи. Две строчки запомнились:
Мелькнул, как сон, как детства след,
Кораблик белый из бумаги...
На коленях, обтянутых штапельным платьем, лежало письмо Андрея, заштрихованное красным карандашом. Ирина положила его под подушку. У всех – свое: у Лаврушина – опыты, у Андрея – овцы, у нее – врачевание и, будь он неладен, священник... Что ответить Андрею? А если он опять разыгрывает? Возьмет и скажет потом: «Я пошутил, извините». Лучше уж... будто никакого письма не получала.
И почудилось, что увидела, как обидчиво сдвинулись его короткие, с курчавинкой брови, как резко откинул он со лба путаные полукольца чуба, обнажив белую, не взятую загаром кожу. И захотелось спросить: а что же у тебя с Граней? От ворот – поворот? Она – к священнику, а ты – ко мне? Благодарна за честь и внимание!..
