Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)
1
Уж поздно вечером в колхоз позвонил Грачев и сказал:
– Приезжайте, Павел Кузьмич, пораньше – побеседуем.
Савичев слышал в трубке его дыхание и мелодичный стук чайной ложки. Очевидно, Грачев звонил из дому и пил в это время чай. Савичев хорошо представил, как он сидит в пижаме перед низким полированным столиком и листает свежий номер «Огонька».
– Чайком балуешься, Степан Романович?
– Да, знаете, сходил в баньку, а супруга заварила свеженького, индийского... Как здоровье Маши? Привет ей от нашего семейства. Уж вы, Павел Кузьмич, приглядывайте за ней, такая радость, понимаю... Значит, ждать вас утром?
Пообещав приехать пораньше, Савичев опустил трубку. О предполагаемом разговоре он догадывался. Знал, что разговор предстоит не из приятных. Грачев не станет кричать, грубить, он будет мягко, спокойно убеждать, а глаза его как возьмут Савичева цепкой хваткой, так и не отпустят до конца беседы. Под этим неотступным взглядом редко кто чувствовал себя уверенно.
В кабинет вошел секретарь партбюро Заколов. Вспыхнули начищенные пуговицы его кителя, сияние затеплилось от разноцветных наконечников карандашей и ручек, набитых в нагрудный карманчик.
– Подмораживает! – деловито сообщил он, потирая чисто выбритые щеки, – в новой должности Заколов брился каждый день.
– У тебя нет настроения съездить завтра в район?
– А меня товарищ Грачев вызывал?
– Поня-атно!
– Подводишь ты колхоз со страшной силой. Советовал тебе...
– Это я подвожу колхоз? – Савичев медленно поднялся из-за стола, вцепившись в край столешницы обкуренными пальцами. – Я подвожу?!
– Не психуй, пожалуйста... Повторяю: да, подводишь. Противозаконными действиями подводишь. И в отношении сдачи скота идешь вразрез линии...
Савичев похлопал рукой по груди.
– Вот здесь нужна линия. – Сел, уткнувшись в бумаги.
Заколов не мешал ему, но смотрел на ястребиный профиль со злостью. Не понимали они друг друга, такие вот стычки происходили то и дело. Заколов уже несколько раз собирался поговорить о поведении Савичева на партийном собрании, но все откладывал и откладывал. И зря! Скоро Савичев совсем перестанет считаться с ним, Заколовым, а значит и с партийным бюро.
– О твоем поведении, Павел Кузьмич, мы будем говорить на следующим партсобрании. – Заколов даже удивился тому, каким хладнокровным тоном он произнес свои слова: «Видимо, и стиль, и характер вырабатываются. Закономерно».
Савичев, шумно выдвигая ящики стола, сбрасывал в них папки, бумаги.
– Слушай, Заколов, ты кто? Ты проводник или изолятор? Письмо в «Известия» я написал не из любви к чистописанию. Бригада лесорубов послана в Башкирию тоже не из любви к северной экзотике. Тебе пора бы это понимать, уже большенький. Что ж, давай, веди меня на суд партийцев... Только я бы на твоем месте сказал на собрании другое: рано вы меня выбрали, товарищи коммунисты, мелко я еще плаваю – ж... наружу. Изберите другого секретаря.
Не обращая внимания на побледневшего Заколова, Савичев захромал к выходу.
– Я тебе это не... не оставлю так! Ты ответишь....
– Ну-у! – Савичев у двери крутнулся на здоровой ноге, окинул Заколова взглядом. – Как-то получается, брат, что я и за хлебоуборку отвечаю, и за зимовку, и за каждое слово, а ты – только за наглядную агитацию. Вожак ты пока фанерный да ситцевый!
Он ушел. Заколов долго сидел в его кабинете. Наконец с усилием встал и, выходя, по привычке заломил на затылке кепку с большим козырьком.
После недавних дождей на улице пахло сыростью и морозцем, подвяленной первыми холодами листвой. Жидкий ветерок смазывал на лужах звезды, сбивал хрусткую наледь к закраинам. Порой он срывался, и тогда жестяная вывеска на сельмаге гремела и пугала, пожалуй, больше, чем молчаливый пес на цепи.
«Зря пальто не надел!» – поежился Заколов, обходя лужи.
Фанерный... ситцевый... Разве это плохо, если он умеет красиво писать лозунги и диаграммы на фанере и материале? Они зато есть почти на каждом забродинском доме, украшают почти каждый перекресток. Любой человек всегда сможет прочесть, чего достиг колхоз и за что он борется. Приезжее начальство хвалит такую широкую наглядную агитацию. Да о Заколове весь район знает!
Давно ли в Забродном говорили: «Володька Заколов, Борисыч? Мозговитый парень, золотые руки!» А давно ли: «Володя, приемничек почини, пжалста...», «Борисыч, вечерком расскажи дояркам о международном положении», «Заколов, о чем вчера с Бразилией и Гаваной калякал?..» Все это было совсем недавно. Он чинил приемники для целой округи. Он смастерил универсальный радиопередатчик и миниатюрный магнитофон. Он знал все зарубежные новости, потому что, считай, не снимал наушников ни дома, ни на радиоузле. Он был связан с двумя десятками коротковолновиков. Он, в конце концов, пять лет вел занятия политкружка.
Много из этого отошло на тыловые позиции, в резерв. Первоклассного армейского радиста в прошлом, отличного заведующего колхозным радиоузлом год назад избрали в секретари. «Сами избрали, не просился. Ошибаюсь? Помогите! А так, с кондачка, нечего... Так любого можно в гроб вогнать...»
Владимир Борисович прижал ладонь к груди: в ней покалывало, будто ледяной воды перепил.
Дома тоже не легче. Ложась спать, Ульяна повернулась к нему спиной и дудела, наверное, час, а то и больше.
– Где тебя черти носят по ночам? И ведь каждый день! Это жизнь?! Это каторга сплошная. Кому скажи, мужик от дому отбился – засмеют. Или я, или...
В общем, дудела, пока самой надоело, пока сон не сморил. Тошнехонько же было Владимиру Борисовичу сосуществовать с ней в этот ночной час. Разве втолкуешь ей, что и без ее красноречия ему шут знает как тяжело!
2
Зная манеру Грачева вызывать провинившихся часа за два до начала рабочего дня, Савичев выехал с криком третьих петухов. Машину вел осторожно – после дождей и туманов сразу ударили хотя и не крепкие, но устойчивые морозы, и земля покрылась тончайшей корочкой льда. В свете фар казалось, будто ее только что облизали и поэтому она так блестит.
«Да, придется, наверное, нашей скотинке лизать этот пузырь, – подумал Савичев, прикидывая, что зимовка еще и не началась, а пастбища уже закрылись, стало быть, готовь корма, которых и без того в обрез. – Неужто не растает? Или и вовсе снегом завалит? Рано, ой, рано, зимушка!»
На темной дороге там и сям белели вымерзшие лужицы, похоже было, что кто-то неаккуратно вез молоко и расплескал его по всему пути. Сухой ледок луж трещал под колесами, как яичная скорлупа, вызывая у Савичева неприятное ощущение, он старался объезжать эти белые пятна.
Как и ожидал Савичев, Грачев уже был в своем кабинете на втором этаже. Через незашторенные окна была видна яркая люстра.
Савичев вошел в подъезд. Со второго этажа по лестнице спускалась уборщица с ведром и веником.
– Здесь?
– Здеся!
Тяжело поднимаясь по ступеням, он повторил мысленно: «Здеся!» Значит, не нашенская. Где же так говорят? Кажется, в Белоруссии. Или на Рязанщине? Откуда только ни ехал народ во время освоения целины!»
Приподнявшись, Грачев подал Савичеву руку и усадил рядом с собой на тугом, непродавленном диване.
– Ну, рассказывай, как там у вас?
– Гололед.
– Так...
Каждый из них понимал, что мысли и у того, и у другого гуляли в ином направлении, что это – вступление к долгому и трудному разговору.
Савичев из-под ломаной брови выжидательно посматривал на чисто выбритое лицо соседа и отмечал, – в который уж раз за последнее время! – Грачев умел прятать чувства. Единственное, что его иногда выдавало, это сухой блеск глубоко посаженных глаз. О Грачеве Савичев наслышан был давно, его имя часто мелькало на страницах газет. Он – первый в области председатель-тридцатитысячник. В разваленном колхозе развернул мощное строительство, за короткий срок возвел стандартные коровники и свиноферму, первым в районе наладил электродойку коров. Потом Грачева назначили директором МТС, здесь он первым в области организовал работу тракторов по часовому графику, выдвинул идею объединения тракторных и полеводческих бригад в одну, комплексную... После передачи техники в колхозы возглавил сельхозинспекцию, позже приехал в Приречный как зампредседателя райисполкома. А теперь вот...
У Степана Романовича часто возникали идеи.
Недавно производственное управление запретило сдавать скот на мясо. Дескать, план по мясу и управлением, и областью уже выполнен, а вот по наличию поголовья – нет. Стало быть, «сдаточный контингент» надо попридержать, чтобы он числился на начало года, чтобы план был в ажуре. А чем кормить этот «контингент»?
Подобная комбинация была для Савичева вовсе не нова. В прежние времена он, стиснув зубы, шел на нее. А сейчас восстал: до каких пор! И написал об этом в «Известия». Конечно, газета не в силах напечатать все письма, его, савичевское, она могла переслать в обком. Из обкома позвонили или командировали инструктора в Приречный...
Но Грачев пока ни словом не обмолвился о письме. Он расспрашивал о пустяках, будто только для этого и вызвал Савичева во внеурочный час. Потом подошел к большой карте района.
– Видите? Государство! А лет через десяток... Вот здесь будет мощный элеватор. Вот здесь, – Грачев небрежно тыкал карандашом то в одно место на карте, то в другое, – здесь начнем разработки цемента...
Он рисовал перед Савичевым картины будущего, а тот недовольно покручивал кончик уса и без нужды поправлял жидкие кольца чуба на большом морщинистом лбу.
– Мне очень приятно слушать, Степан Романович. Но, может быть, ты скажешь, зачем вызывал?
Грачев засмеялся:
– Вижу, цените свое время! Вы бригаду лесорубов послали в Башкирию? Отзовите немедленно, пока по штанам вам не надавали.
– Но ведь нам строить надо! Столько стен поднято! Коровник, три овчарни, десять домов. А снабженцы... – Савичев махнул рукой.
– Если все будут толкачей слать, то... В общем, по-товарищески советую: отзовите.
Савичев поднялся с дивана.
– А я-то думал, что по другому поводу...
– По поводу письма? – Грачев небрежно, с улыбкой пододвинул Савичеву сколотые листы. – Копия. Знакомился. Излагаете как будто здраво. И все же напрасно писали вы, Павел Кузьмич. Я же вам говорил, что за это нас никто не попрекнет: план по мясу перевыполнен.
– За счет зимней сдачи отощавшего скота?
– Было такое, согласен. – Грачев потер ладонью скулы. – Хотя и отощавший, но сдали, не допустили массовой гибели.
– И нынче будем полудохлый сдавать.
– Возможно. Какую-то часть. А как бы вы поступили на моем месте?
– Сдавал бы скот, пока он упитанный, не тратил бы на него наши дефицитные корма.
– Все просто, как дважды два... А кто будет государственный план по развитию поголовья выполнять? Или для нас законы не писаны?
Грачев видел, что Савичева не переубедить, что тот и без его слов хорошо понимает всю щекотливость обстановки. И сейчас он даже завидовал Савичеву: тот отвечал лишь за колхоз, за один-единственный средней величины колхоз.
«Направо пойдешь – коня потеряешь. Налево пойдешь – назад не вернешься. Прямо пойдешь – сам погибнешь...» Грачев прикрыл рукой глаза. Тень от руки резче обозначила складки по углам рта, ложбинку подбородка. «А ведь он уже далеко не молод!» – с внезапным сочувствием отметил Савичев.
После некоторого молчания Грачев сказал:
– Тебе трудно понять мое положение... Ездил я к соседям, в Российскую Федерацию, обещают помочь кормами. Дают десять тысяч тонн соломы... Из южных районов области тоже возьмем...
– За морем телушка – полушка, да рупь перевоз. Центнер сена или соломы будет дороже центнера мяса.
– Вы, как всегда, преувеличиваете! – Грачев сел и, облокотившись на валик дивана, из-под руки следил за ястребиным профилем Савичева, уставившегося в серое окно. – Своим упрямством вы погоды не сделаете, но недругов наживете.
– Плюю против ветра? Ты мне, Степан Романович, зубы не заговаривай, они у меня, извини за грубость, наполовину железные. Тебе что нужно? Чтобы я отказался от своего мнения? – Савичев рывком шагнул к столу и тут же обернулся к Грачеву с большим раскрытым блокнотом: – Напиши вот здесь своей рукой, что снимаешь с председателя Савичева ответственность за исход зимовки скота. Ну!
– Вы дурочку не стройте, Павел Кузьмич.
– Боишься? Почему?
– Потому, что у меня не один забродинский колхоз. Потому, что план по развитию поголовья надо выполнять, надо думать о чести и района и, если хочешь, области.
– Потому, что у тебя семья, дети!
– И даже внучка. – Грачев сцепил на колене пальцы рук, покачал узким носком полуботинка.
«Стильные носит!» – мельком глянул на полуботинки Савичев, бросая блокнот на стол.
– Ну, а у меня никого нет. – Он отошел к окну: возле штакетника стоял савичевский пятиместный «газик», сгорбившийся под заиндевелым тентом. «Надо бы прогреть, разморожу радиатор». Повернулся к Грачеву, не изменившему позы на диване. – Но у меня будет дочь или сын. И я хочу остаться честным перед детьми.
– Выполнение государственного плана вы считаете бесчестием?
– Раньше пономари звонили, а теперь мы звоним, чтобы все нас видели и слышали.
Савичев ушел, а Грачев так и остался сидеть на тугом, с пестрой обивкой диване.
Уже отъезжая от здания управления, Савичев обернулся на окна грачевского кабинета; на дворе было совсем светло, а там еще горела бесцветная ненужная люстра. Он представил себе Грачева, который, вероятно, все еще сидел сгорбленный на диване, и – против воли – посочувствовал ему. Ну, допустим, изменит Грачев свое решение, позволит хозяйствам сдавать скот на мясо, чтобы он не терял упитанности, сберечь корма для остающегося поголовья. Что тогда? А тогда вызовут Грачева в область. Фаитов (Савичев неплохо знал характер Фаитова) сразу же вопрос о самовольстве Грачева поставит на бюро обкома. И худо будет Грачеву, ой, худо! Могут даже снять.
«И черт с ним, – выругался Савичев, прибавляя скорость. – Пускай бы сняли! А то ведь натрезвонит, натрезвонит Грачев, а потом и сам не расхлебает заваренной каши. Разве там, в области, могут знать нужды и возможности всех колхозов и совхозов так, как, скажем, Грачев? Нет. Ему верят, на него надеются. Потому и спрос строгий с тех, кто наврет... А Грачев не хочет быть болтуном, он из нас рассол жмет. И главное – партком ему не указ. А в обком по каждому случаю не будешь скакать, за склочника да кляузника можно прослыть. – Савичев снова выругался: – Проклятое колесо!..»
К полудню он приехал на зимовку Базыла Есетова. Ему хотелось увидеть, как обживается Андрей Ветланов. Он и сочувствовал парню, попавшему не на курортное житье-бытье, и тревожился: не послал ли Андрей все к черту? Кого тогда направишь сюда, кого уговоришь?! А Базылу и его жене не справиться с двумя отарами.
Чабана встретил, не доезжая до зимовки. Базыл пас отару по рыжим, глянцевито блестящим барханам. На ледяной корке ноги у валухов разъезжались. Взбираясь по склонам, животные срывались и скользили вниз. Не пастьба, а мучение. Даже неопытным глазом можно было определить, что валухи недоедают, опали в теле. И Савичеву вспомнилась отара выбракованных овцематок, которую пас по соседству другой чабан. Старые беззубые овцы – надолго ли их хватит!
«Грачева бы сюда! – сжал челюсти Савичев. – Здесь продолжить беседу...» Он заметил на себе сосредоточенный взгляд Базыла. Савичев понимал, что чабан думает о близящейся катастрофе и о тех, кто эту катастрофу ведет к нему за руку.
– Ну, что же ты молчишь, Базылушка? – дрогнувшим голосом спросил он. – Говори! Виноват и я.
– Зачем пустое слово говорить? – Чабан положил на поясницу ерлыгу и закинул за нее руки. – Злой я. До белого колена разозлился.
– Андрей где?
– Сейчас был, уехал. Мал-мал в бане мыться.
У Савичева полегчало на душе: значит, держится парень! А он уж думал... Продержись, Андрюха, зиму, выручи, а потом будут перемены, перемен мы добьемся.
Размышляя так, Савичев поймал себя на мысли, что он вроде бы милостыню выпрашивает у зеленого безусого паренька. А как иначе? Не просить? Опять на плечи стариков переложить животноводство? Желторотые, но грамотные делают одолжение земле и людям, вскормившим их. Заколдованный круг!
– О чем крепко думаешь, баскарма?
Савичев невесело усмехнулся:
– Мечтаю, кто бы влез в мою председательскую шкуру хотя на зиму.
Он не сомневался, что в эту зиму его шкуре достанется, будут ее драть батогами и присаливать.
– Ты, баскарма-председатель, крепко думай и... сдавай потихоньку. Сдавать надо барашек. Мы тебя выбирали хозяином...
Конечно, выбирали... Савичев невольно позавидовал Базылу. у него только одна забота – овцы, а у председателя – большое сложное хозяйство. «А Грачев, быть может, мне завидует! Да-да, трудна ты, матушка-жизнь...»
Надвинув фуражку на седеющие брови, Савичев пожал на прощанье жесткую, наполированную ерлыгой и колодезной цепью руку Базыла и сел в машину.
Отчасти он был даже доволен, что не встретился с Андреем Ветлановым. Савичев не рискнул пустить скот на кукурузу, как просил Андрей, а убрать ее всю так и не удалось – высохла на корню. Не хватило транспорта на вывозку силоса. Обещанная автоколонна, на которую надеялись и Грачев, и все приреченцы, не пришла.
А зима – вот она! Клубятся по горизонту снеговые облака, скользит по оледенелой земле поземка, знобит тревогой душу...
«Сдавать, нужно сдавать скот! Сегодня же соберем правление и договоримся».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ1
Владимир Борисович дал последние наставления и отпустил Андрея.
Выйдя из правления, Андрей остановился возле своего любимого клена. Прочитал: «Павел + Нина». Мимо шла Василиса Фокеевна.
– Что застыл, будто врывина?!
Андрей метнул на нее исподлобья взглядом и направился домой. Не утерпел, оглянулся: «Как всегда! Семьдесят семь одежек...» Фокеевна густо плевалась подсолнечной шелухой, оставляя в воздухе сладковатый запах жареных семечек. Уже отойдя шагов на двадцать, она вдруг спохватилась:
– Андрей-йка! Гляди-ка, чего я тебе скажу! – Подбирая юбки, она быстрехонько посеменила к Андрею. Поведала, что у Пустобаевых остановился батюшка. Вероятно, у Андрея был очень уж странный вид, потому что Василиса Фокеевна рассердилась: – Ну, что зенки-то разинул? Поп, говорю, к ним приехал, сродственник матернин. Ноне к ним все старухи сбегутся. Пра, ей-богу!
Василиса Фокеевна поплыла дальше, важная и всезнающая.
Андрей повел плечом: «Поп так поп, дьявол с ним! Попов, правда, не видал живых. Это, пожалуй, его «Волгу» мы с председателем видели... А как же Горка?» Мысли о священнике, о Горке мелькнули и пропали. Думалось о предстоящем диспуте: «Твое место в жизни». Владимир Борисович Заколов, едва Андрей приехал домой, вызвал к себе: «Ты задашь тон. Животноводство – аварийный участок, зови молодежь в животноводство».
Предложение Андрею понравилось, и он теперь, думал о том, как лучше выступить. Здорово, если б к ним на Койбогар подались пять-шесть парней и девчат! Не так скучно было бы. Можно еще отару взять, сено из других мест подвезти.
Мягких стремительных шагов Грани Андрей не услышал. Она возникла рядом внезапно, взяла под руку – можно? – и улыбнулась, заметив его смущение.
– Надолго отпросился?
– Я не отпрашиваюсь, я ставлю в известность.
– Ка-акой самостоятельный!
Посмеиваясь, сообщила, что идет к Пустобаевым: батюшку посмотреть, говорят, красивый и совсем-совсем молодой. В душе Андрея копнулась досада: «И эта!» А она продолжала в том же духе:
– Скажу, грехов накопилось – ужас! Когда прийти на исповедь?.. Савичев спрашивает у Заколова: «Что будем делать, секретарь? Враг атеизма объявился в поселке». А тот: «Позвоню в район, посоветуюсь». Слушай, а что если я влюблюсь в батюшку, а?!
– Общий смех в зале.
– Вот возьму и влюблюсь. Как?
– Суду ясно.
– Ничего тебе, мальчишечка, неясно! – Граня надвинула Андрею шапку на глаза и умчалась вперед, все так же стремительно и бесшумно.
«Действительно, ясного здесь мало!» – Андрей укоротил шаг, с раздражением глядя вслед девушке. Ему пришло в голову то нередкое, что доводилось слышать о Гране. Неужели она и правда такая – доступная... А тот послеполуденный час в лесу? Перепачканный цветочной пыльцой смеющийся рот Грани, поцелуй – будто невзначай?.. «Пресные, какие вы все пресные!..»
«Ты, Марат Николаевич, обожаешь блондинок?» – «Я обожаю красивых. Хотя сам, безусловно, не красавец. Надо полагать, мужчине не обязательно быть красивым, его должна украшать женщина...» – «Граня кого хочешь украсит». – «Чем есть что попало, Андрей, лучше быть голодным»...
Этот разговор состоялся в прошлый приезд Андрея. Больше деликатной темы не касались. О ней напомнила сама Граня. Завтра весь Забродный будет говорить о том, что она ходила к Пустобаевым да молодого красивого священника смотреть.
Домой Андрей пришел не в духе, напрасно Варя ловила его взгляд. Степановна стала собирать на стол.
– Ужинать будешь?
– С удовольствием. – Андрей, к радости Вари, оживился и торопливо забрался за стол. Из борща сейчас же выкинул пару лавровых листьев: – Вроде и ветра не было, а листьев полна тарелка.
Варя фыркнула, подавившись смехом, и выбежала в кухню. Степановна осуждающе покачала головой: в сыне она узнавала мужа – гораздого на выдумки.
2
В горнице ожидал свежий самовар. Тут же на столе млели в коровьем масле блины, прохладой манили тарелки с ежевичным киселем, а посередине торчали две непочатые бутылки.
– Испейте чайку, – попотчевала Петровна, поздравив с легким паром.
Сама она, а потом и Осип Сергеевич ушли в баню. Бова Королевич, как прозвал лубочно красивого священника Горка, похолил перед зеркалом бороду и со стулом вплотную придвинулся к столу. Оценивающе повертел в руках бутылку портвейна – поставил на место: чепуха! Вторая была без наклейки и заткнута бумажной пробкой. Гость одной ноздрей нюхнул из горлышка, другой и возликовал:
– Спирт, сын мой! Натуральный спирт! Вот что значит быть фельдшера гостем...Нальем по единой!
Горка подивился: мать и то никогда не садилась за стол, не перекрестившись, а этот и руки не поднял ко лбу. А ведь напялил на себя легкую шелковую рясу!
– Видно, не больно радеете о вере? – сказал он, принимая от него наполненную стопку. – Не креститесь.
Вспомнил, как час назад, моясь с отцом Иоанном в бане, спросил:
– У вас церковь, вернее, этот самый... приход большой? Верующих много ходит?
Чтобы не пропустить ответа, Горка перестал намыливать голову. Слышал, как в ушах лопались мыльные пузырьки, как священник мочил веник в чугуне со щелоком. Ожидая ответа, сильнее сплющивал глаза, разъедаемые мылом.
– Как тебе сказать, сын мой... Улей маленький, а пчелки хорошие, хорошие пчелки, не гневаюсь...
И вот теперь священник уходил от прямого ответа.
– Пей, чадо! Во имя отца и сына. – Бородач опрокинул стопку в рот, свирепо перекосил лицо от неразбавленного спирта, долго дышал распахнутым ртом: – Огнеподобно! Разводи, Георгий, ибо да будет чрево твое спаленным.
Горка послушался и выпил разбавленного зелья. Мозг мгновенно отупел, а такое отупление вызывало в Горке раздражительность и упрямство. Именно с этим безотчетным упрямством он настаивал:
– Значит, не верите, раз не креститесь?
– Давай, сын мой, еще по единой! Да налей-ка мне чашечку чайку покруче... Вера, дитя мое, не в жесте, а в существе человеческом.
– А бог есть? Космонавты не видели его.
– Вера есть, а это главное. Кто в коммунизм верит, кто – в бога.
– А вы?
– У меня сосуществование двух вер.
– Хитро!
– Удобно! Все на свете, молодой человек, творится благостью божией да глупостью человеческою. Давай будем говорить откровенно, Георгий, сын Осипов. Что ты имеешь, выхаживая скот общественный? Ничего, кроме того, что сам становишься скотом безгласым. Возражай, отрок, доказывай, что сие не так! Ха-ха! Молчишь!
Горка чувствовал, что хватил лишнего, и теперь, обжигаясь, глотал крепкий, почти черный чай. Сам того не подозревая, гость задел парня за самое больное, за самое сокровенное, Горка хотел несколько отрезветь, чтобы ответить служителю культа вполне разумно, с достаточной вескостью. А служитель дразнил его окаянными глазами всезнающего праведника и оглаживал, двоил на стороны бороду. Губы его, сочные красные губы гурмана, смеялись, обнажая ряд острых снежных зубов. Вероятно, ощущал он себя сейчас в свежей белой сорочке, в распахнутой шелковой рясе большим и сильным, с крепкими не изношенными мышцами, с надежным, как запальный шар дизеля, сердцем. Таких видных пастырей обожают прихожане, особенно чуткие на греховную приваду вдовые богомолки.
Горка отодвинул чашку, решительно вытер ладонью губы.
– Ладно, пусть вы...
– По-мирскому – Иван Петрович.
– Пусть вы, Иван Петрович, в чем-то правы. А каковы ваши, разрешите спросить, перспективы? – Горка наслаждался своими словами: как складно у него получается! – Скажем, какова конечная цель вашей, Иван Петрович, жизни?
– Э-э, милый мой! Цель, перспективы! Зачем сие мне? В космос я не стремлюсь, а на бренной земле и без того недурственно устроился. – Подогретый хмелем, Бова Королевич не прочь был пооткровенничать, побахвалиться, ведь ясно, что с этим пареньком надо говорить не псалмами, а языком реальных вещей, перед ним нечего строить из себя святошу. Гость откинул до самого локтя рукав рясы, оголив волосатую руку, стал загибать пальцы, прихлопывая их ладонью другой руки: – Я имею дом превосходный, я имею автомобиль с шофером, я, в конце концов, имею вклад в сберкассе государственной... Разве не к этим благам земным правит утлый челн отец твой, стремишься ты, стремятся все пигмеи вселенной? Слушай, отрок блаженный, идем ко мне в пономари и по совместительству в завхозы, а? Отпишу благочинному, представлю тебя... Жизнь – малина!
Горка не очень сильно, но достаточно резко, в меру толкнул от себя стол. Раздраженно звякнула посуда.
– Вы... вы за кого меня?.. Да я... Вы меня не выводите!..
Сам себе он казался страшно разгневанным и готовым бог весть что сделать, но Бова Королевич смотрел на него без боязни, он смеялся, этот чертов священник С ручищами кузнеца. Горка, насупившись, ходил по горнице, будто успокаивая разгулявшиеся нервы. А на самом деле прислушивался к душевной сумятице: «Он, пожалуй, прав, все мы стремимся к земным благам. Всяк по-своему, конечно. А чем он лучше любого, что имеет все, а я, скажем, лишь паршивый велосипедишко?..»
Отец Иоанн словно подслушивал его мятежные мысли, видимо, за напускным гневом он почуял в долговязом мальце натуру скрытную и алчную. Поэтому продолжал все в том же чуточку развязном, панибратском тоне, похрустывая соленым огурцом на крепких зубах:
– А то еще духовные семинарии есть, духовные академии... Я пришлю тебе условия поступления... Да не вскидывайся ты, ради христа! Не хошь – как хошь... Только помни: земля еси и в землю отыдеши. Все там будем. Все! – Он опрокинул в рот стопку, вкусно почмокал губами: – Замечательное молочко у коровки бешеной!..
В дверь негромко постучали. Горка побледнел, через секунду, опомнившись, вскочил и сунул обе бутылки под стол, хрипло разрешил: «Да!»
Вошла Граня. Поздоровалась и, стреляя насмешливыми глазами то в Горку, то в гостя, спросила, где Осип Сергеевич. Сказала: «Подожду!» – и присела на стул. С понимающей улыбкой, чуть тронувшей ее небольшие, не знавшие помады губы, она наблюдала за мужчинами.
Священник, поспешно застегивая сорочку и рясу, не отрывал взгляда от разрумяненного морозом лица Грани. Горка испуганно и зло прохаживался в смежной комнатке, под его шагами скрипели половицы, а казалось, что там кто-то ходил на протезах.
Не найдя ничего лучшего, священник пошарил под столом и достал так и не початую бутылку портвейна.
– Присаживайтесь к нам, девушка, отведайте рюмочку портфельной.
– Не пью, спасибо. А почему – портфельной?
– Некоторые в портфеле любят возить: не очень крепкое и с хорошей пробкой. – Он поднялся и, крепко ступая, – будто и не пил! – подошел к Гране. – Может быть, разденетесь, девушка? У нас тепло.
– Нет, я пойду. – Граня тоже поднялась. – Вы... грехи отпускаете? Я ведь за этим пришла. Грешнее меня нет в поселке.
Она близко увидела его распахнутые восторгом, влажноватые глаза.
«Готов, испекся! – Граню покоробила эта похожесть, это обычное при встрече с ней состояние незнакомых молодых мужчин. – И ты такой же... Хоть бы один выдержал характер. Вот Андрей... Андрюшка другой...» Многие Граню любили, но не многих она любила. Ее любили и боялись слово против сказать, становились пластилином, из которого она могла лепить все, что заблагорассудится. А ей хотелось иной любви, любви, в которой бы не она коноводила, а он – сильный, умный, сложный... Между тем она отметила, что священник действительно красив и молод, но как раз это еще больше настроило ее против него. И когда он заговорил о ее грехах, понимая их, конечно же, как шутку, когда заговорил о том, что готов все их взять на свою душу, Граня усмехнулась и грубо отрезала:
– У вас у самого, чай, грехов, как у Полкана блох. – И, не дав ему ничего выговорить, кинула Горке: – Скажи отцу, что в девять вечера заседание правления!
После ее ухода в горнице долго было тихо. Пристывший к дверному косяку боковушки Горка не без злорадства наблюдал, как Бова Королевич наливал спирт, цокая горлышком бутылки о край рюмки, как, забыв свою словоохотливость, молчком выпил.
– Кто это? – спросил наконец, уводя глаза в сторону.
– Граня.
– Нет, что она такое?
Не совсем поняв суть вопроса, Горка коротко рассказал, кто такая Граня. Священник неопределенно хмыкнул и потом задумчиво мял в пальцах мякиш хлеба. Видимо, он был совершенно трезв. И, видимо, эта трезвость не нравилась сейчас ему самому. Он одну за другой выпил две рюмки. Только теперь вспомнил о прерванном разговоре, вспомнил о хозяйском сыне, который опять начал ходить по горнице.
– На чем же мы остановились, отрок... Д-да-а... Прислали мне в этом году дьякона – совсем мальчонка, семинарию окончил. – Горка замечал, что гость скажет слово-другое, и как бы споткнется, что-то припоминая, и глаза его становятся грустными-грустными, как у божьей матери, что нарисована на иконе в углу. – Совсем мальчонка... Пока что верит и во всевышнего, и в райские кущи, а года через два «Волгой» обзаведется и сберкнижкой.
– Что-то больно быстро! – Горка приостановился, облизнул верхнюю высохшую губу.
– А потом уйдет... Эх, жизня, едри ее в корень! Давай, Гора, еще по единой!
Горка отмахнулся, он с хмельной лихорадочностью торопил мысли, он искал оправдания у своей совести. А молодой священник забыл о нем, он горестно, по-бабьи подпер щеку и вдруг с надрывом, со слезой рассказал рассказанное:
Ночью за окном метель, метель,
Белый беспокойный снег...
Это было столь неожиданно, что у Горки даже подбородок отвалился. Растерянно смотрел парень на мокрую щеку, подпертую рукой в широком рукаве рясы, на мерцающий в завитках волоса нагрудный крестик, на полусмеженные глаза гостя. Пьяное ли горе изливал он, вспоминал ли что-то заветное, никому не ведомое?
