Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)
Астраханкиных было двое, а изба у них большая, скучная. Вот они и пускали квартирантов, отводя им горницу. Нередко из правления приводили на постой уполномоченных, особенно, если уполномоченный явно не по душе был Павлу Кузьмичу – иначе он бы увел его ночевать к себе.
Уже три года у Астраханкиных жил после демобилизации из армии Василь Бережко – один на всю обширную горницу. А вот на днях поселился в ней и новый агроном колхоза Марат Лаврушин, Марат Николаевич, как отрекомендовал его старикам председатель Савичев.
И сразу Василь почувствовал, что горница вроде бы стала тесной от беспокойного сожителя. Всюду навалены книги, какие-то чертежи, на подоконниках появились ящики с землей. Василю это не нравилось, но он, приходя с работы, ложился на раскладушку и терпеливо молчал. Впрочем, когда он начинал ворчать, то Марат Николаевич не придавал этому значения. Агроном или копался в книгах, или перетирал в тазу комочки чернозема, чтобы высыпать в очередной ящичек, и говорил:
– Понимаю, мои занятия вас нервируют, вы привыкли лежать и смотреть в потолок.
– А мени всегда скучно.
– Это хороший признак! Скучают два сорта людей: ленивые флегматики и гении. Первые оттого, что недопонимают окружающей их обстановки, вторые оттого, что постигают ее моментально.
Рассуждения Марата были непонятны для Василя. Он предпочитал не ввязываться в сложный разговор и тянулся к тумбочке за папиросой. Пуская из ноздрей дым, как бы отгораживался от агронома, дескать, ты сам по себе, а я сам по себе.
Сегодня Василь пришел позже обычного и навеселе. Лицо его перехватывал снежно-белый бинт. Нос под ним, обложенный ватой, выпирал бугром, а подглазья натекли синевой.
– От здорово! – счастливо крутил Василь головой и рассыпал астматический смешок. Дышал он, казалось, не грудью, а животом, за счет диафрагмы. – От здорово так здорово! – И, видя, что Марат не очень торопится узнать что «здорово», начал рассказывать, невероятно гнусавя и жестикулируя: – Выпилы с получки, он каже: «Поехали на моем мотоциклете домой!» Поихалы, говорю я. А уже в лесу стемнело, а свет у мотоцикла поганый. Бачу – канава! Степан вперед меня рогами в землю летит, а я за ним лечу. Дым в глазах! Вскакую, хватаюсь за нос – точно! Свернул курок, только хрящик похрустуе... От здорово!
– Ужасно смешно! – с легкой иронией сказал Марат, отчеркивая что-то в блокноте.
– Докторша каже, шо срастется мий нос... От здорово!
Василь снял ботинки и, чрезвычайно довольный собой, растянулся на раскладушке.
– Вы знаете, Василий, каждый центнер семян озимой пшеницы дал двадцать восемь центнеров зерна! Я же говорил, что эту пшеницу надо культивировать в здешних местах... А ученые селекционеры смеялись, не давали семян! Теперь я им!.. Тысячу гектаров нынче засеем, Павел Кузьмич согласие дал...
Марат возбужденно ходил из угла в угол и строил свои агрономические планы. Василь понял, что его рассказ о «свернутом курке» не произвел на Марата впечатления. Это Василя задало.
– Ну и шо с того, с той пшеницы? Бильше килограмма все равно не съедите за день... Чи вам зарплату прибавлють?
«Как в его голове все просто устроено, – Марат бросил на подоконник блокнот. – Полный живот и полный карман... Таким, наверное, легче живется».
В задней комнате послышались голоса. Жмурясь от электрического света, в горницу вошли Андрей с Горкой. Андрей приклонил к стенке гитару.
– Здравствуйте, Марат Николаевич! Вы не знаете его? Это Георгий Пустобаев, мой заместитель по прыжкам в длину, то есть, где я не догоню корову, там он...
– Очень рад! А из-за ваших коров, Андрей, мы все-таки недобрали на участке центнеров пяток.
– Винюсь! Но теперь нас двое...
– Нас трое, – буркнул Горка, выставляя бутылку красного.
Марат посмотрел на нее, на смутившихся парней.
– Водку принципиально не пьем.
Андрея ошеломило обилие книг: «Вот это жизнь! А у меня – этажерка, и та неполная...» Но еще больше его ошеломили два человеческих черепа. Один, коричневый, с проломом! лежал на тумбочке рядом с будильником. Другой висел на гвозде над кроватью Марата.
– Это кто-нибудь из ваших близких, Марат Николаевич?
– Эти черепа неизвестно кому принадлежат... Впрочем! – Марат быстро достал из-под книг альбом для рисования и раскрыл его. – Смотрите. Это тот, что на тумбочке. Я провел линии носа, подбородка... Видите? Походит на монгола. Я показывал черепа ученым, они говорят, что этим останкам человека около восьмисот лет. Да вы садитесь, ребята! Черепа мы нашли в пятьдесят пятом, когда целину распахивали. Я этим увлекаюсь, это для души... Сейчас организуем стол.
Марат вышел, зашептался с хозяйкой. На раскладушке не вытерпел, крутнулся с боку на бок Василь, затекшими глазами нацелился на гостей.
– Если он агроном, если он Марат Николаевич, так ему и «здравствуйте, пожалуйста», а если я Василь, так...
– При чем здесь «агроном?» Лаврушин не бьет людям физиономии, а к тебе неизвестно с какой стороны подъезжать. Вставай, присаживайся!
Василь не любил повторных приглашений к столу.
Марат внес стаканы, хлеб, помидоры, масло.
– Если хотите, вот еще, – из железной банки он высыпал на газету кучу монет: тусклое, почерневшее серебро, зеленые от древности медяки и даже николаевский рубль.
– Настоящий? – Горка выловил его и потер в пальцах.
– Настоящий... Нумизматика! Тоже увлекаюсь. Интересно! Возьму любую монету и через нее вижу то время, ту эпоху... Вот рубль с царевной Софьей, что Василий держит. Смотрю на него – и перед глазами стрелецкий бунт, виселицы на Красной площади, молодой Петр Алексеевич... А это немецкие марки. Видите, одна чеканка тысяча девятьсот тридцать четвертого года, другая – тридцать седьмого. На первой орел только еще растопырил когти, а на второй уже свастику в венке держит. Но на обеих барельеф президента Пауля Гинденбурга, к тому времени скончавшегося. Думаете, Гитлер за рыцарский профиль чеканил его на деньгах? Как бы не так!.. Давайте объявим конкурс. Конкурс на смешное! Как? – Марат тряхнул стоячим чубчиком-гребнем, заговорщицки поглядел в придвинувшиеся молодые веселые лица.
– А премия? – под Василем нетерпеливо скрипнул табурет.
– Премия будет, но какая – тайна. Кто первый?
– С вас, Марат Николаевич, начнем и – по солнцу. – Андрей торопил память, но, как назло, ничего смешного не вспоминалось. Приходилось успокаивать себя тем, что его очередь будет последней.
Марат снял белый галстук и расстегнул ворот черной рубашки.
– Ладно! – сказал он, ставя на стол голые сухие локти и сплетая перед лицом пальцы рук. – Только смешного я... Не умею я смешное! Впрочем, хотите, расскажу, как меня чуть из университета не исключили? Это скорее грустное, чем смешное... Началось с того, что я уснул на лекции. Положил голову вот так, – Марат показал, как он положил на руку голову, – и сплю. Слышу: над головой – голос преподавателя. «Возмутительно! – кричит он и, я чувствую, потрясает в воздухе кулаками, чувствую, а проснуться не могу. – Возмутительно! В наше замечательное время, когда от энтузиазма людей лед на Волге тает, студент спит на лекции! Я добьюсь, Лаврушин, чтобы вас из университета отчислили!..» – «На это много ума не надо», – ответил я просыпаясь. Казалось бы, ничего особенного, а завертелось, пошла писать губерния! Вредный был кандидат. Спасли ребята. Пошли к ректору и сказали: «Кандидат наук такой-то тряс над головой Лаврушина кулаками, но не заметил на его ушах цементную пыль». Оставили, сделали из меня ученого агронома.
– А при чем тут цементная пыль? – Василь был разочарован концом и явно не понимал, почему улыбаются Андрей с Горкой.
– При том, старик. У кого было туго с финансами, ходили по ночам вагоны с цементом разгружать. Твоя очередь, Георгий!
– У нас в прошлом году отец мотоцикл выиграл по лотерее. Три раза домой из магазина прибегал и все забывал – зачем. На четвертый вспомнил: паспорт нужен!..
– Браво! Коротко и ясно! Браво!
– А где ж ваш мотоцикл? – подозрительно спросил Василь, перестав вдруг смеяться. Он хотел выиграть премию и готов был придраться к любому пустяку, лишь бы затенить соперника. Негоже, если его эти юнцы обойдут, он все-таки старший! – Где твой мотоцикл?
– Где, где! Ну, в сарае стоит. Прав-то на вождение ни у отца, ни у меня. Разбить такие деньги, говорит отец...
– Ясно! Василий, тебя слушаем...
Василь поудобнее уселся и, опустив голову, сосредоточенно уставился в столешницу. Казалось, он прислушивался к тому, как ведет себя под бинтом разбитый нос. Внезапно его маленькие толстые уши стали накаляться, а сам он мелко-мелко затрясся, почти беззвучно смеясь какому-то воспоминанию. Глядя на него, непроизвольно начали смеяться все.
– От здорово! – задыхался Василь и никак не мог остановиться. – От здорово!.. Хлопцы, вы помните, зимой приезжалы из пединститута две студентки на практику? У нас тут на квартире стоялы. Воны в горнице, а я в задней со старикамы. От здорово! – И Василь вновь заколыхался.
– Да рассказывай наконец! – прикрикнул Андрей.
– Сидим ось так все за столом, вечеряем. А мени дуже приглянулась Марусенька, така гарна дивчина з ямочками на щеках. Дывлюсь через стол на нее, вона на меня дывится, я опять на нее. Шукаю пид столом ее ногу, трохи надавливаю. Вона ничего, на меня дывытся. Я еще надавливаю. Вона перестала дывыться. Ах, так! Я еще!.. Як гаркне под столом кот, як выскочит. Дед его ложкой по потылыце. Вин через бабку да в окно! Вынес головой стекло и – в снег, да на забор!.. Я ж ему, скаженному, на лапу наступав, а думав, шо Марусеньке.
Смеялись и смотрели на большущего сибирского кота, сидевшего на борове холодной голландки. Он будто понимал, что речь шла о нем, презрительно морщил нос и жмурил рыжие разбойные глаза.
Насмеялись и попросили Андрея спеть: в итоги конкурса все равно, мол, зачтется. Горка подал гитару.
Свет от лампочки с потолка падал прямо на лицо Андрея. В светло-карих глазах его словно бы головки крохотных медных гвоздиков блестели. «Что ж, про какую-нибудь матаню нам споешь?» – Марат ничего не ожидал от Андрея и даже с некоторым сожалением взглянул на Горку с Василем, ловивших каждое движение товарища.
Это их ожидание, очевидно, смутило и Андрея, он хмыкнул и начал настраивать басы, поставив ногу на перекладину стула, склонив голову к гитаре.
И вдруг почувствовал, что не споет хорошо. Не было настроения. Хандру нагнал все тот же Василь, к которому Андрей ревновал Граню. «Разъел рожу и волочится за всеми подряд. Да еще и хвастается. Жаль, что только нос свернул... А Граня... Может, и она не лучше Василя? На свиданиях, может, вместе надо мной смеются...»
Андрей поставил гитару на место.
– В другой раз... Что-то с горлом...
– Согласны! – обрадовался Василь и, хитровато помолчав, глухо напомнил из-под повязки: – А премию кому ж?
Марат поискал на полках и вытащил неумирающего Остапа Бендера – «Двенадцать стульев. Золотой теленок». На внутренней стороне обложки написал, что эта книга такого-то числа и месяца вручена Василию Бережко – победителю конкурса «смехачей».
– С условием: прочесть в недельный срок.
Василь принял премию без воодушевления. Но побожился, что одолеет в срок: «Без брехни!» Он тут же растянулся на койке, стал листать книгу с подчеркнутым недоверием и пренебрежением.
Марат внутренне улыбался: «Наверное, легче дверному косяку привить оспу, чем этому любовь к чтению». Вышел проводить парней.
– Приходите в следующую субботу. В другие дни времени ни минуты... Стихи любите? Стихи будем читать! Как? Ты кого, Георгий, любишь из поэтов?
– Я? – Горке стал тугим ворот рубашки, он повертел шеей, расстегнул верхнюю пуговицу.
Ночь набирала тьму и предосеннюю прохладу. Окна домов, словно цветущие подсолнухи, мережили загустевший сумрак. На песчаном перекате шумела вода. Под этот шум хорошо молчится и хорошо мечтается. Днем, если даже и очень-очень тихо, все равно переката не слышно. Ночью глуше, невнятнее краски, но сочнее и ярче звуки. И не потому ль влюбленным так дороги ночи! Ночью надо быть рядом, чтобы видеть единственные, завороженные счастьем глаза, ночью малейшее движение губ доносит до слуха самое сокровенное и желанное.
Ночи, ночи! Несут они и встречи, и расставания.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ1
Савичев, припадая на протез, шагал навстречу Ирине. Она семенила от колодца с полным ведром и никак не хотела встречаться с председателем: смотрела под ноги, словно боялась оплескать туфельки, и забирала влево, точно ее заносило тяжелое ведро. Но Савичев тоже взял в сторону и сошелся-таки с ней лицом к лицу.
– Дай напиться, красавица!
Ирина вспыхнула, но ведро подала. Он обнял его холодные бока ладонями, легко вскинул к губам. Кепка съехала на затылок, и на большой лоб выкатились кольца поредевших волос. Савичев пил, а сам из-за влажного края ведра колол девушку черным зрачком, будто пытал: доколе будешь дуться? Ирина отвернулась.
Крякнул, отдал ведро, широкой ладонью вытер губы, развел усы.
– Все сердишься, Вечоркина? Это у людей всегда бывает, когда им немного пощекочут в носу. Какие ж вы все характерные! Давеча тоже вот Аграфена с Нюркой Буянкиной подступились: дай им то, дай другое, купи для фермы доильную «елочку...» Скоро ухажеров начнут от правления требовать. Нет бы по-хорошему, по-человечески... Вот и ты – бах в колодезь хлорки, бах – нашумела на всех! Будто над вами вожжой трясут...
Ирина, перехватив в другую руку ведро, по-прежнему отводила взгляд.
Савичев подергал усом, дивясь себе: как она похожа на ту, на неверную! Всколыхнулось в душе, обожгло... Вместо слов он махнул рукой и пошагал к правлению. Внезапно остановился.
– Ты вот что, Вечоркина! Зайди как-нибудь в контору, покажу тебе решение общего собрания. Еще в январе наметили построить дома чабанам, да никак лес не поступал. Вчера пришел вагон сосны, теперь начнем...
Удаляясь, не видел, с каким отчаянием и стыдом глядела вслед ему фельдшерица. Вероятно, он ее тут же и забыл. А может, и не забыл, да не хотел оглядываться, ворошить прошлое: было оно невеселым. Мало веселого видел этот суховатый человек на протезе. И теперь его ругают за зимовку скота, за весенний сев. Легче назвать, за что не ругают!
Савичев увидел мчавшийся навстречу ему «газик».
Машина резко затормозила. Из кабины выскочил взъерошенный секретарь партбюро Заколов.
– Павел Кузьмич! – трагически запричитал он. – Скорее же, Павел Кузьмич!
– Пожар?
– Сам товарищ Грачев... В первой тракторной... Садитесь же!.. Целый час ищем вас... Весь актив уже там...
– Странно. – Савичев сел рядом с Заколовым на заднее сиденье. – Чем все это вызвано?
Машину сильно тряхнуло. Савичеву показалось, что грачевский шофер нарочно промчал через выбоину.
Савичев не стал переспрашивать. Он и без того догадывался, что начальник управления приехал за хлебом... Но ведь колхоз уже дал полтора плана!
На полевом стане играли в городки. Савичев увидел здесь Марата, Василя Бережко, самого Грачева, целящегося палкой в фигуру...
Сунув папиросу в зубы, Савичев нервно чиркал спичками, а они все гасли и гасли, как на дожде. Иван Маркелыч протянул ему лимонный огонек зажигалки.
– Все тебя ждем... Гляди, как товарищ Грачев бьет!
Большой, глыбастый Грачев, прищурив глубоко посаженные глаза, отвел назад руку с тяжелой, гладкой or ладоней палкой. Через мгновение она пропеллером прожужжала в воздухе и сильным ударом вышибла фигуру, рюхи брызнули в разные стороны, как воробьи от ястреба.
Савичев сплюнул горьковатую от табачной крошки слюну:
– Кабы по дурным головам, а то... – Из-под ломаной брови глянул на раскаленное цинковое небо: – Всю кукурузу на корню поварит. Хоть бы с десяток автомашин...
– Поговори с Грачевым.
– В сто первый раз? Хлеб – первая заповедь, какой уж там силос...
Грачев оставил игру. Он взял из чьих-то рук пиджак в крупную клетку и, накинув на окатистые сильные плечи, подошел к Савичеву радостный, не остывший от азартного возбуждения. Одной рукой с платком вытер влажный лоб, другую подал Савичеву.
– Ох, в детстве я, бывало... Сроду не мазал!..
Пальцами отведя с брови пепельную челку волос, Грачев посмотрел на рыжие от жнивья поля, но, наверное, не увидел их, сосредоточившись на какой-то мысли.
Вот так, в канун жатвы, помнится Савичеву, стоял Степан Романович на трибуне пленума обкома партии, так же обирал с бровей челку и долго молчал. А потом от имени приреченцев заявил, что колхозы и совхозы сдадут хлеба в полтора раза больше плана, призвал другие управления равняться по ним. А полтора плана – это девять миллионов пудов. Есть же только семь – просо подвело, кисть велика, да в ней больше шелухи, чем зерна. Суховей прихватил во время налива.
«Ей-богу, за хлебом приехал! – все еще не верил Савичев Грачеву, хотя тот и намекнул о каком-то важном событии. – Реванша хочет за провал зимовки... А новая зимовка?..»
Грачев взглянул на Савичева заблестевшими глазами, положил руку на плечо:
– Садитесь! Вы подали мне блестящую идею... Зачем культурные и прочие станы строить?! Старо!.. Трата средств пустая, бирючиная жизнь в степи... Купим для каждого хозяйства по два-три автобуса и... Улавливаете? – глубоко сидящие глаза скользнули по лицам Савичева и Ветланова. – Сменился – садись в автобус, и он тебя доставит к домашнему очагу. Как, товарищ Ветланов?
Иван Маркелыч неопределенно пожал плечами: ему лично пока что неплохо служил велосипед. У других были мотоциклы и мотороллеры.
– Замечательную идею вы мне подали, товарищи! – Грачев вынул записную книжку, что-то быстро записал в ней. – Мы это дело на всю республику... Ну, зовите народ, будем начинать. И так много времени вхолостую, считай...
Рассаживались кто где. Механик Утегенов опустился прямо на теплую землю, сложив ноги калачиком. Марат устроился на перевернутом вверх дном ведре. Кинув под себя замасленную фуфайку, растянулся рядом с ним грузный тяжелый Василь Бережко. Прислонившись сухой спиной к стене вагончика, сидел на корточках Осип Сергеевич Пустобаев. Его лысина белела, словно выклеванный воробьями подсолнух.
– Товарищи! – Грачев поднялся за обеденным, чисто выскобленным столом. – Товарищи, от имени производственного территориального управления...
Сбоку засмеялись. Грачев недовольно повернул голову – у всех серьезные внимательные лица.
Играя кончиком длинного белого галстука, Марат пояснил:
– Никак не могу привыкнуть к производственному территориальному, товарищ Грачев. К перестройке никак не привыкну...
Грачев посмотрел на щупленького, с торчащими волосами агронома изучающим долгим взглядом:
– Жизнь, молодой человек, не стоит на месте.
– Жизнь-то не стоит, зато мы...
К лицу Грачева прилила кровь.
– Можно подумать, Лаврушин, что вы осуждаете создание управлений и их парткомов?
– А что! – подскочил Марат, но тут же почувствовал, что его дергает за рукав механик Утегенов.
– Ай, садись, пожалуйста! Мой отец говорил... Зачем шум? Зябь надо пахать, кукурузу надо косить...
– Я отвечаю на вопрос. – Марат сел.
Грачев тер пальцами крутой раздвоенный подбородок и видел: Ветланов смотрел на агронома, улыбался, a Савичев откровенно избегал его, грачевского, взгляда, отгораживаясь целым облаком папиросного дыма. «Надо Заколову хвост наломать, запустил работу с коммунистами!..» Отыскал его. Владимир Борисович даже чуточку привстал на скамейке, видно, ждал вопроса.
– М-да... Ладно, товарищи, продолжим. Утром состоялось совместное заседание... Володя, принесите, пожалуйста, – кивнул Грачев шоферу. – Управление и его партком за успехи в хлебосдаче... Володя, снимите чехол... Здесь находится актив колхоза, так позвольте передать это переходящее...
Движением древка Грачев развернул широкое шелковое полотнище, оно опало с тяжелым шорохом. Такой шорох бывает у ссыпаемого зерна. Грачев протянул руку Савичеву:
– Поздравляю, заслужили! Колхоз первым занесен на областную Доску почета... Поздравляю!
2
К пологому речному взвозу вел тихий узкий проулок, сжатый огородными плетнями, густо увитыми тыквенной и огуречной ботвой. Среди желтеющей уже лопушистой листвы висели недоразвитые тыковки и перезрелые рыжие огурцы, расклеванные курами. Над тяжелыми облысевшими корзинами подсолнухов вились и верещали прожорливые воробьи.
Из-за угла лихо вывернул «газик», и Марат едва не попал под колеса. Прижался к плетню, ощущая ладонями шершавую, как наждачная бумага, листву ботвы. Рядом вскочил и шарахнулся в сторону белолобый теленок. «Газик» нырнул к Уралу, а теленок, цедя струйку, шафранными ноздрями брезгливо принюхивался к оставленному машиной дымку.
Марат засмеялся, проведя рукой по его податливой спине:
– Нельзя так, это же товарищ Грачев.
С реки неслось протяжное и раскатистое, как эхо:
– Эге-гей! Паро-омщи-ик!..
Паром грузился на той стороне телегами и мотоциклами. «Значит, Грачев ждет. Не хотелось бы встречаться. Впрочем...» Марат перекинул рюкзак на другое плечо и стал спускаться по обочине.
«Газик» стоял у кромки воды, а шофер, расставив длинные ноги и уперев кулаки в бока, недовольно следил за приближающимся паромом. Стальной трос, провисая в середине, сочно чмокал по воде и, вновь натягиваясь, сорил капелью. В сторонке, на полузанесенной песком коряге, сидел Грачев и, выбирая возле раздвинутых ног плоские речные голыши, ловко метал их по воде. Когда камень, рикошетя, делал пять-шесть веселых скачков, то на большом лице Грачева Марат замечал искреннее мальчишеское удовлетворение.
Увидев агронома, Грачев поднялся, отряхнул руки от песка. Марат понял его вопросительный взгляд, кинутый на рюкзак. Пояснил:
– На рыбалку собрался. За все лето впервые...
– Хорошее дело. Я тоже люблю с удочкой... А где же снасти?
– Нас целая компания, сейчас подойдут...
Больше, кажется, не о чем было говорить. Молча смотрели на сверкающую струну троса, на медленно идущий паром. И Марату почему-то вспомнилось позавчерашнее собрание в бригаде, особенно горькие слова Савичева, когда возле Грачева осталось три-четыре человека: «Ну вот, забираешь ты у нас половину фуража. У других – тоже... А когда мы животноводство поднимать будем, Степан Романович? Ты, извини за грубость, откуда берешь мясо к столу? Из магазина? Для твоей зарплаты и то цена... Нет, Романыч, не с того края беремся...»
Грачев не стал возражать, доказывать, он только невесело улыбнулся: «Побыли бы вы, Павел Кузьмич, на моем месте!..» Действительно, на его месте тоже не легче: обязательство не выполняется, а с Грачева наверняка спрашивают.
– Много еще до девяти миллионов пудов осталось, Степан Романович?
Марат спросил это с участливой заинтересованностью, но Грачеву, очевидно, почудилась в вопросе тонкая ирония. Ответил не сразу. Сначала проследил, как «газик» отбросил пробуксовавшим колесом струю песка, развернулся и, погромыхивая досками настила, въехал на паром. Только после этого, заложив руки за спину, Грачев с высоты роста оценивающе окинул Марата взглядом от чубчика до кирзовых сапог.
– Я вас мало знаю, Лаврушин, но мне кажется, у вас есть нехорошая манера вмешиваться не в свои дела.
Марат прикусил губу.
– Вы, вероятно, о моей реплике... на собрании?
– Допустим. Вы коммунист? А партийной дисциплины не знаете. Извините, меня ждут! – Грачев шагнул к причальным мосткам.
Паром отчалил, и поэтому последнее слово осталось за Грачевым. Но сам-то он не чувствовал себя победителем. Облокотившись на перила, Грачев искоса поглядывал на оставшегося у береговой кромки агронома, который все уменьшался и уменьшался. «С разных берегов смотрим мы друг на друга, с разных берегов смотрим на дела, – Грачев давил в себе ощущение вины. – Он, этот Лаврушин, считает меня дубом мореным, бесчувственным... А я за район болею, за его честь. И не мне останавливать маховик перестроек».
На этой речной переправе вспомнилась Грачеву недавняя беседа с заведующим сельхозотделом обкома партии Фаитовым. Тот был, как всегда, категоричен: «Делами своего района, Грачев, ты должен доказать правомерность перестройки сельхозорганов. Твои руки развязаны – действуй, давай качественно новый скачок. Я в тебя верю, Грачев, будь любезен, не подводи...»
Грачев, вспоминая, горестно хмыкнул: «Легко сказать – не подводи! Говорят, молот, сокрушая, кует. Я сейчас между молотом и наковальней. Молот в данном случае – Фаитов. Он из меня кует то, что считает нужным. Ему, конечно, видней, пусть кует, лишь бы не расплющил да не выбросил на свалку. Тут уж, конечно, успевай сам вертеться меж наковальней и молотом. Ну, это у меня, кажется, всегда получалось! – У Грачева настроение приподнялось. – Без определенных издержек на определенном этапе не обойтись, это аксиома». Он бодро сошел с парома, приставшего к берегу. Повел окатистыми плечами, но не оглянулся, хотя и чувствовал, что с противоположного берега на него все еще смотрит ершистый забродинский агроном. Пускай смотрит: молодо-зелено!
Марат подошел к бударе Мартемьяна Евстигнеевича, примкнутой к чугунному колесу от лобогрейки, кинул в нее рюкзак и сел на носу. Настроение было испорчено. «Что они так долго собираются?» – подумал он о Гране с Василем.
С Бухарской стороны часто летела паутина – первая проседь недалекой зимы. Журавлиный треугольник пунктиром метил малиновые донца облаков. А выше него, выше закатного солнца, реактивный самолет вел по синеве тонкую блестящую линию.
Внимание Марата привлек девчоночий радостный возглас: «Й-есть! Вот это окунище!..» В соседней бударе, зажав под мышкой удилище, снимала с крючка рыбу Варя Ветланова.
– Как клев, Варюша?
– Ой, хорошо клюет, Марат Николаевич! Целую уйму уже натаскала.
Марат перешагнул в ее будару, нагнулся к ведру: в нем плавали конопатые ерши и окуни в лампасах.
– Ого!.. Может быть, уступишь нам? А то поймаем ли сами...
– Забирайте, я еще сколько угодно наловлю! А черви есть у вас? Возьмите моих, я еще накопаю. Берите, берите! – Варя почти насильно всунула в руки Марата ведерко и консервную банку с червями.
– Спасибо! Значит, с меня плитка шоколада.
– Что я – маленькая?..
Варя смотала леску на удилище и важно, оттопыривая мизинец свободной руки, посеменила к взвозу. Но, оглянувшись и заметив, что Марат как будто бы уже не смотрит на нее, припустилась во весь дух, только загорелые ноги, как спицы в колесе, замелькали.
Марат улыбнулся. И тут же он увидел спускавшегося к берегу Василя. Тот нес на плече весла и удилища, а в руке – патефон.
– Стопроцентный культдосуг обеспечен! – Марат с усмешкой принял от него патефон и снасти, сложил в бударе. – Я уже и рыбы наловил, пока ждал вас...
– Зараз придет Граня. Нюру шукае, шоб она за нее на ферме...
На границе Европы и Азии не было таможенных досмотрщиков, и паромная переправа не пустовала. Особенно активно катались на левобережье женщины – там безданно-беспошлинно можно набирать мешки и ведра терну и грибов. Женский разноголосый галдеж был слышен даже с азиатской стороны. А оттуда начали переправляться грузовики с ароматным лесным сеном.
Мягко, бесшумно скатилась к въездным мосткам голубая «Волга». Из нее доносилась задумчивая нежная музыка. За баранкой сидела молодая красивая женщина, кинув левую руку через дверцу. В тонких пальцах слегка дымилась сигарета с золотым ободком.
– Собственная! Провалиться мне, если не куплю себе такой машины... – Василь направился к «Волге», разминая в пальцах папиросу. – Разрешите, девушка, прикурить? Спасибочки!
Храня на лице учтивость, он почти на цыпочках возвратился к Марату.
Четко и звучно, словно затвор винтовки, щелкнул замок дверцы: женщина вышла из машины. Движением головы откинула назад длинные белокурые локоны и, не обращая внимания на парней, грациозно поднялась на мостки. У края остановилась, покачиваясь с носков на каблуки. Ветерок трепал на ее коленях широкий подол летнего платья.
Василь захлебывался:
– Как играе, сатана, как играе! На лучших моих чувствах играе...
– Тонкое наблюдение!.. Берегись, старый донжуан, Граня идет...
С превосходным безразличием отвернулся Василь от незнакомки.
Запыхавшаяся Граня вскочила в будару, прошла на корму.
– Поехали!.. Насилу разыскала Нюру... Василь, ты – на весла, тебе полезно...
– Что вы, Граня, он и так кефирным созданием стал! Сердце начало заклинивать, так Ирина ему кефир да овощи прописала. Я буду грести.
Но Василь, посапывая, сел на среднюю скамейку и с характерным стуком вложил весла в уключины. Стремя подхватило будару, но сила у Василя была немеряная: береговой каймой суденышко послушно пошло против течения. Марат понял, что Василь своим умением грести рисовался перед красивой владелицей «Волги», которая наблюдала за ними с высоты причальных мостков. Граня, видимо, тоже это поняла.
– Бережко, что ты так взглядываешь туда? – с ехидцей спросила она. – Хочешь знать, кто она? Главный инженер геологической партии... Ты уж лучше к нам, дояркам, чалься, надежнее...
Марат рассмеялся, а Василь с такой силой ударил веслами по воде, что всех обдало брызгами.
– Не перевариваю тех, шо курят: целуешь, а от нее – як от пепельницы.
– Ничего, Граня, он тоже будет учиться и будет курящих любить.
– Я? – Василь иронически хмыкнул. – Чи мени жить надоело? Чи я мало заробляю? От шутник ты, Марат Николаевич!
Граня и Марат молча переглянулись.
Урал Граня знала отлично. Коротким кормовым веслом она рулила то к длинным песчаным косам, то просила Марата привязать будару к притопленным деревьям, обрушенным в реку подмытым яром. Здесь всегда колотились голодные злые жерехи. Граня брала в руки новенький складной спиннинг и, встав, ловко забрасывала блесну метров на тридцать – сорок.
Завидев металлическую рыбешку, длинный стремительный красавец жерех бугрил спиной поверхность воды и с ходу, бесшабашно хватал блесну. Попавшись на крючок-тройник, он почти не бился, лишь ошарашенно пучил желтые глаза и плямал нижней, презрительно выпяченной губой. Пока дошли до места, Граня втащила в будару трех тяжелых, как сырые поленья, рыб.
– Эх, и уха будет! ликовал Василь угребаясь из последних сил. – Двойную заварим...
– Наголодался на кефире? – Граня направила будару к правому берегу. Только ей было ведомо, почему она выбрала это место. – Будешь кашеварить.
– Я вам наварю! – угрожающе пообещал Василь.
Выгрузились на крохотной полянке, окруженной кустами и деревьями. Здесь было тихо и прохладно, пахло грибами. Распределили обязанности. Граня стала чистить рыбу. Марат пошел за валежником. А Василь завел патефон и поставил пластинку. Изогнув лебединую шейку, патефон ворковал:
Утомленное солнце нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась...
Василь фальшиво подпевал и заколачивал колышки, чтобы подвесить над огнем ведро с водой. Переставляя пластинку, вздохнул:
– До чего же чувствительная музыка!.. И шо за жизнь пошла – в лавке водки немае, одно вино. Прошлый раз взялы бутылку – Мартемьян Евстигнеевич не стал пить, Ионыч – не стал, я выпил стакан – тоже не стал. Якась кислятина.
