Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц)
1
В конце февраля зима начала заметно сдавать. Мяк под ногами снег. На сыром ветру гулко хлопало вывешенное белье. Рыхлые тучи расползались, разваливались, обнажая небо. А ночи настаивались на сытных черноземных запахах, идущих из-под волглого снега, становились тихо-задумчивыми, прозрачными. И в этой тишине редко, нерешительно тюкала первая капель.
Для многих забродинцев это были дни ожидания, дни сложные, насыщенные событиями...
Горка Пустобаев встречался с Нюрой-расколись, преданно смотрел в ее глаза, клялся в любви, а ночами, поплотнее закрыв изнутри окна, заучивал молитвы. Поступать в академию он передумал. Условия поступления в нее казались очень сложными. Надо было знать ветхий и новый заветы, нравственное богословие, общую церковную историю, греческий и латинский языки... Семнадцать дисциплин – таков был минимум испытаний в академию. Хотя Бова Королевич и говорил, что все не обязательно учить, примут и так, ибо не хватает учащихся, Горка, однако, решил податься в семинарию, там требовалось знать лишь молитвы. Правда, многовато, что-то около тридцати, но при его, Горкиной, усидчивости и умении механически запоминать самое непонятное, это не представляло проблемы, тем более, что впереди были еще многие месяцы зубрежки.
Прежде чем браться за молитвенник, Горка пробегал взглядом правила приема в духовные школы:
«Поступающие в первый класс духовной семинарии подвергаются испытаниям в твердом и осмысленном знании наизусть следующих молитв...»
И потом приступал к начальным: «Слава тебе, боже наш, слава тебе», «Царю небесный», «Святый боже», «Пресвятая троица...»
Главным экзаменатором и консультантом была мать. Отец смотрел на их зубрежку без особого энтузиазма: «Бесперспективно! Хотя, конечно, в смысле короткого времени – неплохо, полагать надо, неплохо...»
Горку мутило от молитв, но он заучивал их, потому что жизнь, взаимоотношения с Андреем, с забродинцами казались ему невероятно сложными и противоречивыми, он уставал от необходимости идти в ногу со временем, читать газеты, посещать политзанятия, спорить о международных проблемах. Ему хотелось тишины, покоя и полного материального достатка.
К тому же он начинал чувствовать себя отрезанным ломтем. Отец написал заявление на Андрея с Ириной, а половина поселка не здоровалась с ним, Георгием. Горка знал, что родители денег и всякого добра накопили порядком, но он к этому богатству доступа не имел, отец бросал лаконично: «Своим умом наживай!» Видимо, Василиса Фокеевна дала ему точную характеристику, обронив как-то: «Жадный, из-под себя ест!» Затаив зависть и злобу, Горка поклялся нажить все «своим умом», прикатить, как Бова Королевич, на великолепной «Волге» и увезти свою забавушку, любезную свою Нюроньку. Она поедет, она любит его! Да и прикатит он уже не служителем культа, а, скажем, простым советским служащим, осознавшим свои заблуждения и порвавшим с религиозными путами. От прежнего общения с церковью у него останутся лишь «Волга» и пухлая сберкнижка.
С Андреем Горка держался словно с чужим. Андрей тоже, кажется, перестал замечать его. И все же Горка по-прежнему побаивался бывшего приятеля, хотя и глядел на него свысока: «Баран пусть остается с баранами. А с меня – хватит».
Неспокойно чувствовал себя в эти дни и Владимир Борисович Заколов. Во-первых, не удалось доказать виновность Вечоркиной в смерти ребенка, а отсюда сам собой отпал вопрос о наказании фельдшера. А тут еще снятие и предполагаемое восстановление Савичева. Ощущение у Заколова было такое, словно находился он между молотом и наковальней.
– Вам пора серьезнее разбираться в поступках людей, Владимир Борисович, – сказал на днях Марат Лаврушин. – Где вы очень зорки, а где – куриной слепотой страдаете.
– Вы, очевидно, намекаете на якобы имевшийся между мной и Пустобаевым сговор? Так вас надо понимать?
– Да, именно так! – ответил Лаврушин. – Иначе вы не съели бы пойманного осетра вместе с Пустобаевым.
Заколов возмутился. И напрасно. У Лаврушина были доказательства: когда Пустобаев при встрече с дедом Тарабановым выронил мешок, то из него вывалилась половина осетра. Не мог Осип Сергеевич потерять вторую половину на пути от Заколовых до своего дома.
А потом Савичев, оставшись с глазу на глаз, совершенно недвусмысленно спросил:
– Ты как, Борисыч? Надумал? Занялся бы радиоузлом...
Но в субботний, еще не погасший день Владимир Борисович не усидел, предстоящая встреча с кандидатом в депутаты погнала его по всему Забродному.
У двора Ветлановых увидел Елену Степановну, выносившую печную золу на кучу за летней кухней, скучным голосом окликнул:
– Степановна! Маркелыч дома?
Высыпав из таза золу, она долго всматривалась близорукими глазами в верхового. Узнав, пошла к избе.
– Дома. Вызвать?
– Нет, просто предупреди, что в восемь собрание избирателей.
– Давно знаем. Мне прийти?
– Конечно!
– И Андрюшке?
– Разумеется. Он же впервые будет голосовать, для него встреча с кандидатом особенно важна...
Степановна вошла в избу.
В кухне за обеденным столом Иван Маркелыч играл в шашки с Варей. Андрей, согнувшись у окна над валенком, подшивал его куском автомобильного баллона – самая лучшая обувь в предвесенние дни: теплая и сырости не боится.
– Заколов приезжал. Мечется, как беспастушное стадо, на собрание велел идти.
– Усердствует! – Андрей сунул ноги в подшитые валенки, топнул, полюбовался: – Хороши протекторы, ни на одном подъеме не забуксую.
– Так и иди в клуб, – порекомендовал Иван Маркелыч.
– А что! И пойду! Мне сегодня никак нельзя буксовать.
– Будет дурить-то! – Степановна поняла, о какой буксовке говорил сын. – Приболелся тебе этот Грачев. Отец, скажи ему, чтобы не выдумывал, затаскают ведь потом...
Иван Маркелыч, откинувшись на спинку стула, задумчиво смотрел на сына. Он тоже не очень желал, чтобы Андрей выступал на этом собрании. Это будет скандал, скандал мировой. Но сыну восемнадцать лет. Надо ли с первых шагов самостоятельной жизни приучать его к мысли, что ничего нельзя изменить, что так заведено другими, и не твоего ума дело – кого выдвинули кандидатом в депутаты и зачем выдвинули? Никогда не было в истории Забродного, чтобы кто-то выступил на предвыборном собрании и сказал: мне эта кандидатура не нравится потому-то и потому-то. Не было, так как любая кандидатура предварительно изучалась во многочисленных инстанциях.
– У него, мать, голова не только для кудрей.
2
Вечером клуб ломился от народа. В нем сразу же стала копиться духота, и более предусмотрительные начали снимать пальто и полушубки. Этот наплыв людей можно было объяснить по-разному, но, скорее всего, влекла не столько встреча с давно знакомым кандидатом, сколько желание скоротать по-зимнему еще длинный вечер в обществе односельчан.
Припозднившаяся Василиса Фокеевна опечалилась:
– Б-ба, народищу-то! Руки негде протащить.
Из предпоследнего ряда ей помахал Андрей Ветланов, дескать, идите сюда, место есть. В сопровождении Мартемьяна Евстигнеевича она пробралась к Андрею, раскланялась с Маратом Лаврушиным и даже с Ириной. Услышала последние слова Марата:
– Если выступишь так, то, конечно, им кислороду не будет хватать...
Они замолчали, когда Василиса Фокеевна села рядом с Ириной. Андрей украдкой поглядел на ее мягкое, оплывшее старческими складками лицо и подумал о Гране. Где она? Василиса Фокеевна словно подслушала его мысли. Она повела глазами по рядам и молвила:
– Чудо, сколько молодежи пришло. А мою Аграфену и на аркане не вытащишь, над книжками, как вобла, сохнет. Приболелся ей этот институт! – На ее лице с волосатыми родинками выразилось искреннее огорчение.
Но горевать и долго о чем-то думать Фокеевна не умела, она была человеком минутного настроения. Едва устроившись возле Ирины, с которой рассталась минут сорок назад, она беглым шепотом немедля принялась что-то рассказывать. Ирина не слушала ее. Всей своей спиной она ощущала на себе неподвижный, стеклянный взгляд Анфисы Голоушиной, сидевшей сзади. Девушка чувствовала, что от этого взгляда у нее поднимается жар.
– Я не могу, – сказала она Марату. – Я уйду.
Он сжал ее горячую руку в своей ладони, за локоть привлек ближе к себе: не обращай внимания! Василиса Фокеевна, очевидно, тоже поняла ее смятение и оглянулась на Анфису, перехватила ее мертвящий холодный взгляд. Повернулась к ней, коленкой больно прищемив к стулу бедро Мартемьяна Евстигнеевича.
– Здравствуй, Анфисушка, здравствуй, желанная!.. Ты что это такая испечаленная? Милая, разве можно так?! Не воротишь ведь, нет, не воротишь, а себя изведешь... Хотя, конечное дело, грех лежит на душе, казнит совесть. Никто не вел за руку, сама носила крестить мальчонку, сама застудила. Другой бы, смотришь, выдержал, а твой – он же изболелся весь, к нему и дифтерия пристала потому... Ты уж не убивайся этак, касатушка, пожалей и себя...
Анфиса поднялась и, сжав губы в нитку, перешла на другое место. А Фокеевна, к радости крепившегося Мартемьяна Евстигнеевича, убрала колено, села как нужно. Всхлипчиво, с надрывом вздохнула:
– Вот она – вера! Всех обманул, проклятый, всем горе принес.
Из-за кулис дружной семейкой вышли председатель избирательной комиссии Сапар Утегенов, кандидат в депутаты Грачев и доверенное лицо – Заколов. Зал жиденько похлопал им и умолк, ожидая, пока они сядут за стол. Перед каждым из них стоял глиняный горшочек с комнатным цветком. Заколов, пошептавшись с Утегеновым, сейчас же шагнул к трибуне, отодвинул вбок графин, за которым его не было видно. И вроде бы подрос, выше стал – он приподнялся на цыпочках. Был он сегодня не в привычном для всех кителе, а в пиджаке с выпущенным наверх белым воротником рубашки. И поэтому показался он людям ближе, роднее, прежним Володькой Заколовым, у которого «мозговитая» башка и золотые руки. Но стоило Владимиру Борисовичу заговорить, как всякий интерес к нему исчез.
– Товарищи! – голос Заколова взвился внезапной счастливой фистулой. – Товарищи! Мы стоим на пороге знаменательнейшего события – выборов в местные органы власти...
И пошел, и пошел!
Андрей наблюдал за сидящими в зале. Почти никто не слушал Заколова. И там, и там лениво лились приглушенные разговоры.
– У свекрови были аккурат черные глаза. Все видела, ровно ведемка. Жизни не давала. «Не так ложки, невестка, моешь!» – «А как же, мама?» – «Да я и сама не знаю...»
– Базыл-то, сказывают, как вышел из больницы – смеяться разучился. Белугой завоешь – семьсот валухов...
Справа, у стенки, Андрей видел сутулую спину Савичева и его белую голову. Павел Кузьмич, вероятно, курил потихоньку. Он периодически нагибался, прячась за сидящими впереди, и тогда над его плечами, будто парок над кипящей кастрюлей, начинал витать бледный дымок папиросы. Его соседка самозабвенно лузгала семечки, лишь изредка кривясь от дыма и отмахивая его рукой. Во втором ряду виднелся сухой остов дяди Оси Пустобаева в защитной гимнастерке. Голова длинного ветфельдшера торчала выше всех, в спутанных волосах нежно сияла желтая плешина. Он оглянулся. Заметив его взгляд, Горка с Нюрой перестали шептаться. С преувеличенным вниманием начали слушать Грачева.
Заколова сменил Грачев. Поначалу шум в зале поутих, но как только оратор перешел от своих автобиографических данных к задачам, стоящим перед районным управлением и, в частности, перед забродинцами, так вновь заручьились разговоры. И вхолостую призывал Заколов к тишине. И просто удивительно было, что зал знал, когда надо похлопать. С последними словами Грачева раздались аплодисменты, не очень густые, но все же...
– Скорей бы танцы! – откровенно вздохнула впереди рыжеволосая девушка.
– Еще наказы будем давать, не торопись, милая, – отозвалась на ее реплику Василиса Фокеевна.
– Какие еще наказы? – недовольно повела та крашеной бровью.
– А как же! Положено. Доведись мне, скажу, чтоб девкам запретили косы резать. Это что у тебя! Была головушка убрана, нет – кудрей навила.
– Вы отстали, мамаша. В кино надо чаще ходить.
– Это верно, в кино редко хожу. А ведь бесплатно!
Грачев, стоя за трибуной, пил из стакана воду. Заколов просил задавать оратору вопросы.
– У меня будет вопрос, – не заставила долго упрашивать Василиса Фокеевна. – Когда нашим старым колхозникам пенсии прибавят?
– Вопрос не по существу.
– Нет, почему же? – остановил Грачев Заколова. – Пусть гражданка выскажется.
– А мне и высказывать нечего! Пенсия маленькая – вот и все.
Грачев мягко, дружелюбно улыбнулся:
– Это же не я, товарищи, решаю, а вы. Соберите собрание и решите: увеличить пенсии престарелым.
– Ловко, товарищ Грачев, сказываешь. Старый-то устав райисполкомом утвержден, какое же мы имеем право отменять его.
– Указание нужно! – поддержал кто-то простуженным басом. – Директиву ждем.
– Хорошо, разберемся, – пообещал Грачев. – Я это запишу себе...
– А, разберутся они, – ворчала, садясь, Василиса Фокеевна.
– Кто еще? – Заколов ищуще повел взглядом по залу. – Только по существу, товарищи, в разрезе данного момента.
– Разрешите мне в разрезе момента?
«О чем он? – Ирина с тревогой смотрела на вскочившего Андрея, видела, как на его обмороженных щеках заиграл румянец. – Неужели о том? Это же такое начнется!..»
– Ну-ну, пожалуйста, товарищ Ветланов. – Владимир Борисович в натянутом до предела, как струна, голосе Андрея уловил нечто беспокоящее. Лопнет струна и – берегись игрок! – стеганет по пальцам, по лицу. Зашевелились, оборачивались к Андрею колхозники.
Заметно встревожился и Грачев. Он хорошо помнил этого парня, вошедшего в его кабинет с распухшим лицом. До сих пор не выпали из памяти и его слова после того, как швырнул к грачевским ногам плетку: «Погоняйте и дальше! Мне – не нужна больше. Мне – нечего погонять. Семьсот пятьдесят валухов костьми легли во имя вашего престижа...» Позже Грачев навел справки сын члена обкома партии Ветланова, лучшего тракториста, закончил школу с медалью, остался в колхозе сам, пошел в чабаны... Не зацепишься! Парень зубастый.
– Я вас слушаю, товарищ Ветланов.
– Короче, Андрюха! – шепнул Марат. – Краткость – сестра таланта.
– У меня три вопроса. Первый: сколько пало скота за прошлую зимовку? По району.
– Ветланов, я же просил, – подскочил Заколов, будто его ширнули шилом ниже копчика.
– Мы тебя слушали, Владимир Борисович, – громко сказала Василиса Фокеевна, – не перебивали. Теперь и ты слушай... Ну, что вы, товарищ Грачев, молчите? Ай у вас горло заросло?
– Товарищи, это же грубиянство! – горячился, метался вдоль стола Заколов.
– Да пошел ты, Заколов!.. Не у тебя спрашивают
– Не надо входить в конфликт, товарищи. – Грачев не терял самообладания, хотя и предугадывал в вопросе чабана какой-то злой подвох.
Еще вчера Степан Романович совершенно правильно полагал, что встречаться с избирателями ему лучше всего в Забродном. Там зимовка проходила довольно сносно, да и другие дела шли значительно лучше, чем в остальных хозяйствах управления. Поэтому, считал он, встреча с забродинцами должна была пройти благополучно, как говорится, на уровне. А вот теперь он чувствовал, что атмосфера в зале насыщается предгрозьем. Понял также, что уходить сейчас от прямых вопросов, вилять – значит все испортить.
– Я скажу вам совершенно точно. Пало двадцать семь тысяч овец и шесть тысяч голов крупного рогатого скота.
По клубу волной прошел шумок удивления и негодования.
В притихшем зале – снова звонкий, ясный голос Андрея:
– Второй вопрос. Что вы, как начальник управления, предприняли, чтобы прошлая зимовка не повторилась?
«Негодяй! Мальчишка! Сопляк!» – Взмокревший Грачев искал помощи в Савичеве, сидевшем в третьем ряду, – тот невозмутимо отвел глаза; искал в Иване Маркелыче – Ветланов-старший глядел отчужденно, словно и не знал прежнего, хорошо знакомого Грачева; искал в подобострастном, услужливом ветфельдшере Пустобаеве – он спрятался за чужими спинами. И только Заколов преданно и неистово звонил в колокольчик.
Заминка позволила, как представлялось Грачеву, найти нужный ответ – уклончивый и мягкий.
– Извините меня, товарищ Ветланов. По-моему, мы отходим от принятых форм и порядков...
– Мы не отходим! – Марат вцепился в спинку переднего стула, весь подался к сцене. Рядом с широкоплечим Андреем он казался тонким задиристым мальчишкой. – Вы приехали на встречу с избирателями, которые выбирали вас в областной Совет и в прошлые выборы. Они хотят знать, что вы сделали, будучи их депутатом.
– У вас, агроном, довольно странные рассуждения. Ветланов молод, а вы подбиваете его на недостойные поступки.
– У Ветланова своя голова не хуже моей. Не нужно в мой адрес сочинений на вольные темы, Степан Романович!
– Разрешите третий вопрос?
– Вали, Андрюха! – разрешил чей-то развеселый тенор.
– Сколько потеряно скота за эту зимовку?
– Пятнадцать тысяч! – вместо Грачева ответил все тот же бедовый тенорок. – Своими глазами сводку в управлении видел!
– Больше вопросов нет. – Андрей сел.
Все время, пока он стоял, Ирина, забывшись, держала его запястье в своей руке и чувствовала, как напрягались в нем и ослабевали тугие жилы, как билась в них накаленная кровь. А сейчас могучее запястье вяло лежало на колене, и пульс в нем почти не прощупывался: Андрей пережил самое трудное – стычку лицом к лицу – и теперь заметно успокаивался. Ирина взяла его полусжатые в кулак пальцы, легонько пожала их. Он благодарно погладил ее маленькую руку.
Мало-помалу шум утих. Издерганный, потерявший всю свою молодцеватость Заколов виновато косился на багрового Грачева и спрашивал:
– Кто желает выступить? – И чтобы кто-то и правда не изъявил желания помимо его списка, поторопился выкрикнуть: – Слово имеет самый молодой избиратель, передовая доярка нашего колхоза Анна Буянкина.
Нюра вынырнула из-за кулис. Над трибуной виднелись только ее косички с бантиками да круглые глаза, полные страха и волнения. Глотая концы фраз, выпалила текст бумажки:
«С радостью отдам голос за нашего кандидата... Он оправдает наше высокое доверие... Призываю всех избирателей...»
И так далее, и тому подобное! В том же духе, по такой же бумажке выступил и старейший избиратель, семидесятилетний дед Астраханкин. Разница была лишь в том, что свое чтение он перебивал энергичным чиханием, которое приводило в восторг Фокеевну.
– На здоровьице, Ионыч! – восклицала она из глубины зала. – Приходи в амбулаторию, мы тебе порошков выпишем! Да брось ты ту бумажку, она, поди, табаком обсыпана! Ей пра!
И зал отзывался на эти реплики дружелюбным смехом. Заколов звонил в колокольчик. Только он открыл рот, чтобы объявить об окончании собрания, о том, что кандидат в депутаты от заключительного слова отказывается, как опять поднялся Андрей Ветланов, вскинув по школьной привычке руку.
– Я прошу слова. Разрешите, товарищи!
Заколов заколебался, но в зале так зашумели, что он махнул рукой и сел, спрятав лицо в ладонях.
Весь зал, все лица плыли у Андрея перед глазами. Никогда он не выступал с такой ответственной трибуны, перед таким количеством людей. Он с ужасом ощущал пустоту в голове и терновую вязкость во рту, язык, кажется, стал непослушным и раза в два толще. Налил в стакан воды.
– Начну с того, с чего все опытные ораторы. – Выпил, почувствовал некоторое облегчение, увидел улыбающиеся лица, даже Иринино бледное лицо отыскал в задних затемненных рядах, гребенчатый чубчик Марата разглядел. Обрел еще большую устойчивость в ногах. – Я вот, товарищи, сидел там, в заднем ряду, и думал: с чего начать выступление? И решил: начну с футбола. – Прошелестел смешок. – Без смеха, товарищи. Почему на футболе не бывает равнодушных? Там все «болеют». А вот здесь, я сидел в заднем ряду...
– Уж знаем, что ты в заднем сидел!
– Так вот, сидел и видел: один семечки грызет, другой курит, третий анекдот соседу рассказывает... Почему такое равнодушие? Ведь мы пришли на предвыборное собрание, нам нужно поговорить по душам с нашим посланцем... Я впервые на таком собрании, и оно меня очень и очень... Может, вы привыкли, а мне... Вот мы собираемся избрать товарища Грачева в руководящий орган области, вместе с другими товарищ Грачев будет решать большие вопросы... А сколько скота загублено, а смерть Василя Бережко! Разве такое можно забывать? Я вам прямо скажу, товарищ Грачев: за вас я голосовать не буду...
– Андрей, ты с ума сошел!
Он не обратил внимания на этот кликушеский женский выкрик. Повернувшись к залу боком, он смотрел в глаза Грачеву. И тот, захватив раздвоенный подбородок в кулак, перевел взгляд на плечо Андрея, покривил губы в натянутой улыбке.
– А мы ищем крайних: почему нехватки, недостатки?!
– Дело говорит Андрюшка!..
У звонка оторвался язычок, и Заколов колотил им по цветочному горшку, напрасно стараясь успокоить собрание. Грачев поднялся и, ни на кого не глядя, сказал в сразу же наступившей тишине:
– Товарищи избиратели! По-моему, у нас сегодня много шуму из ничего...
Грачев поднял свое большое усталое лицо и с искренним недоумением развел руками: дескать, спасибо за внимание и за урок, но я, право, не совсем понимаю, за что вы меня так! И многим в зале, и правда, стало как-то неловко: человек, мол, ехал к нам как на праздник, а мы ему выволочку устроили. Теперь всюду будет известно черное гостеприимство забродинцев!
Опытный Грачев умел чувствовать аудиторию. Сейчас он понимал, что больше не должен говорить, иначе может вызвать обратную реакцию, самое лучшее теперь – попрощаться. Так он и сделал. Чуть-чуть поклонившись и поблагодарив, ушел за кулисы.
Заколов метнулся за ним. Там, в полутемных переходах, Грачев положил на его ватное плечо руку и с улыбкой сказал:
– Я убедился, товарищ Заколов, что вы действительно очень хорошо подготовили встречу. Не зря вы хвалились своей молодежью, своей кузницей трудовых кадров. – Внезапно его лицо стало холодным и недобрым. – Цыганский горн у вас, а не кузница кадров! До свидания!
С рук шофера надел пальто и плотно прикрыл за собой дверь запасного выхода.
3
И опять приехала в Забродный комиссия. Возглавлял ее инструктор парткома Локтев. Знающие люди говорили, что раньше он в большом начальстве числился. Ходил Локтев горбясь, из-под кожаного на меху реглана выпячивались острые лопатки, хромовые сапоги в галошах ставил осторожно, будто боялся промочить их даже на сухом.
Сейчас он, казалось, совершенно не узнавал старательного, с честными глазами Заколова, хотя прежде, бывая в Забродном, останавливался только у него. Сейчас Локтев сердито смотрел в его коричневое лицо, которое блестело от пота, словно нагуталиненное.
– Ты мне достижения не выставляй, знаем мы им цену. Ты мне, Заколов, недостатки, недостаточки... Идеологическая работа у вас запущена до крайности, это факт. Новый секретарь парткома вот побывал у вас и говорит, что плакатики и лозунги у вас есть, а вот живой организаторской работы... Что ты на это можешь сказать, Заколов?
– Я?.. Мне нечего сказать, Николай Васильевич.
Но Локтеву этого, видно, было мало.
– Ты понимаешь, Заколов, какой резонанс получило ваше, с позволения сказать, предвыборное собрание? О нем уже знают в области. Ты понимаешь, Заколов?
Заколов понимал. Все эти дни в груди Владимира Борисовича ныло и давило, будто ледяного квасу опился. Локтев следил за его суетливыми старушечьими движениями, сочувственно вспоминал те времена, когда Владимир Борисович выступал с широкими, округлыми жестами, точно такими, как у Грачева. «Что ты там копаешься в своих бумажках! Все яснее ясного. Крепись, у меня похуже бывало...»
– Значит, понимаешь, Заколов? Значит, объявляй на вечер закрытое партсобрание. Поговорим сначала здесь...
Вечером состоялось собрание. Коммунисты освободили Заколова и избрали секретарем партбюро колхоза Марата Лаврушина.
Из клуба, где проходило собрание, Локтев и Савичев вышли вместе. Остановились. В небо выкатилась белая, как куриное яйцо, луна. От нее стало светло и холодно. Локтев, прикуривая от спички председателя, повел плечами и выразительно посмотрел в его горбоносое лицо. Но сказал не то, что думал:
– Как считаешь, потянет Лаврушин?
– Потянет! – Савичев бросил горящую спичку в рыхлый мокрый снег.
Локтев опять посмотрел на него. Он, кажется, ждал, когда Савичев спросит: а как же, мол, со мной решили? Кто я, в конце концов: председатель или и. о.? И доколе это будет?
Локтев не желал бы отвечать на такой вопрос. Сам он спросил на всякий случай у Ильина о Савичеве. Тот погладил бритый череп и недовольно сказал: «Нет смысла пересматривать решение. Этот Забродный ославил нас достаточно...»
Но Савичев не стал допрашивать. Обратился с прозаическим вопросом:
– Ко мне ночевать пойдешь?
...А в небольшой комнатке при радиоузле Заколов передавал дела Марату. С нервозной суетливостью выкладывал на стол папки с протоколами и ведомостями и отрывисто поучал:
– За что юридически понесешь ответственность? За то, что не выполнишь решения бюро парткома. Получил решение – первейшим долгом изучи его, усвой, как таблицу умножения...
Марат почти не слушал Заколова. Избрание несколько ошарашило парня: он не ожидал этого. Предложили быть освобожденным секретарем – наотрез отказался. Не хотел и на время расстаться с агрономией. Он сказал, что одно другому не помешает, однако отлично понимал, что забот у него теперь прибавится. Близились весенние полевые работы, а это и для агронома, и для парторга – труднейший экзамен. Да и сейчас предстояло сделать многое. Больше всего беспокоила волынка с восстановлением в должности Савичева. И за Андрея надо вступиться: ему грозят крупные неприятности. Действительно, такого ведь сроду не бывало, чтобы кандидата в депутаты срамили перед всем народом. Тут есть повод для размышлений. А через три дня – выборы в Советы. Их результат в Забродном полностью отзовется на Андрее...
Заколов подышал на штампик для отметки уплаты взносов, приложил его к своей ладони. Прочел синеватый оттиск:
– Уплачено. – Протянул штампик Марату. – На! Кажется, все. – Похлопал ящиками стола, заглядывая в каждый, выпрямился, сказал дрогнувшим голосом: – Все!
Рукой поискал сзади себя стул, тяжело опустился на него. Пальцы Заколова мелко-мелко тряслись. Он заметил это и принялся тереть ладонь о ладонь, словно бы согревая их.
– Все?
– Пожалуй, все.
Марат сложил папки и поднял глаза: перед ним сидел маленький мужчина с вялым серым лицом. Таким он Заколова не знал. Объяснялось это, вероятно, тем, что по приезде Марата в Забродный Владимир Борисович уже секретарствовал. А секретарство наложило на него многое, несвойственное ни его характеру, ни его уму. В правление он всегда заявлялся с озабоченным видом, не сходившим с его лица с тех пор, как стал «номенклатурной единицей».
А теперь перед Маратом сидел, совсем другой человек, и голос у него был другой – сырой, невыразительный. Марату стало как-то неудобно смотреть в его печальные, с расплывчатыми зрачками глаза. Он взял папки, попрощался и ушел в свой кабинет.
Владимир Борисович машинально глянул на часы: четверть двенадцатого. Так же машинально прочел недописанный на красном материале лозунг:
«Дадим решительный бой пережиткам в сознании...»
Ничего ему теперь не нужно, никому и он сам. Заколов, не нужен. Его дело теперь – вовремя открывать и закрывать радиоузел. Он теперь – самый обыкновенный, самый заурядный смертный. Нигде и никто теперь не скажет: «В состав президиума предлагаю секретаря партбюро Заколова Владимира Борисовича!..» Нигде и никто!
...И случилось неслыханное: Заколов напился. Заперся в радиоузле и напился. Напился до икоты, до «чертиков», до буйства. Шел по ночной улице домой и почти на каждый столб натыкался. Иногда падал в раскисший сугроб и долго барахтался в нем.
Встретилась ему Василиса Фокеевна, шедшая из амбулатории. Опознав Заколова, она остановилась и, прижав кулак к щеке, вдумчиво понаблюдала за тем, как он делал мужественные попытки встать сначала на четвереньки, а потом и на квелые неверные ноги.
– Голова у тебя, родимый, тяжелая ноне, тяжелее задницы. Вишь, до каких делов нетрезвые напитки доводят...
Обхватив столб, чтобы не упасть, Заколов долго смотрел на нее студенисто-мутными глазами, отвалив мокрую распухшую губу. Казалось, он соображал: где и когда видел эту старуху в длинных пышных юбках, в шали с кистями до полу?
– Не знай, что кроится на белом свете. Губы-ти развесил, хоть над плитой суши. Она вот тебя проздравит, Ульяна тебя выстирает!
Все так же, боясь оторваться от спасительного столба, Заколов шатнулся к ней всем телом:
– Ульян-на?.. Она мне что за генерал, а, что? Она у меня, – Заколов оторвал одну руку от столба, и, с великим трудом приподняв ногу, похлопал по подошве сапога, – она вот у меня где, в-вот! Ф-фокеевна, дай трешницу, к продавщице зайду, дай...
– Отколь она у меня, от сырости, что ли? Айда-ка, я тебя скорехонько домой спроворю.
Она крепенько подхватила его под локоть и, как он ни кочевряжился, повела к неблизкому подворью. Свободной рукой Василиса Фокеевна приподнимала длинные юбки, словно хотела, чтобы и ночью все видели, какие у нее новые поблескивающие сапоги. Как ни хороши резиновые сапоги, а любоваться на них было некому. Зато месить ими тяжелый мартовский снег Василиса Фокеевна устала, запыхалась волочить огрузшего на руке Заколова. Поглядеть на них со стороны – ведет женка муженька с чьих-то именин, ведет и ворчит беспрестанно:
– Кишкомотатели проклятые! Дусту на вас нет...
Не ложившаяся еще Ульяна встретила их на пороге кухоньки, изумленно всплеснула руками:
– М-ба! Где ты его такого купила?!
– Глаза полупила – вот и купила. Принимай да радуйся: и у тебя кишкомотатель объявился.
А «кишкомотатель» вдруг взбросил, как норовистый конь, голову в полковничьей папахе и – бац кулаком по стеклу буфета! Посыпались осколки. Хвать за край стола – кувыркнулся на пол пустой самовар. Да с кулаками на Ульяну! Она опешила от такой прыти всегда покорного уступчивого супруга. А он куражился!
– Иди к участковому! Сажай! Пускай дают пятнадцать суток! Плевать!
Ульяна налилась кровью, поддернула рукава кофты и грозно пошла на Владимира Борисовича. Сграбастала и поволокла в горницу.
– Шкалик несчастный! Я тебе не дам пятнадцать суток, лучше будет...
– И то верно, – кивала Фокеевна, присаживаясь к кухонному столу. – На карантин его.
Заколов, видно, отбивался, но не ему было справиться с мощной грудастой Ульяной. Она прижала его на кровати локтями, и он утихомирился. Слышалось лишь его всхлипывание:
– Все меня обижают...
Красная, Ульяна вернулась в кухоньку. Дышала сильно, шумно.
– Не лез бы в начальство, коль башка не тем концом приставлена. И слава богу! Будешь вовремя домой являться. – Села напротив Василисы Фокеевны, отдышалась. – Нализался! Сроду такого не было...
