Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)
Андрей подтянул тяжелый лом, кинул его на плечо.
– Искусственное дыхание делаешь? Ты лучше своему хозяину сделай. Напоследок.
Шофер распрямился, вытер рукавом пот на лбу и снова начал качать. Был он щупловат, неказист, в груди у него свистело так же, как и в черном длинном насосе.
– Сл-лушай, божий странник, а что если я эту поповскую телегу перекрещу вот этой штуковиной, а?
Шофер, выпрямляясь, вновь обмахнул разгоряченное лицо рукавом и озлобленно уставился на Андрея.
– Ты что, блатной крестьянин, чокнулся, с тринадцатой рюмки?
– Т-с-с, нечистик! – Андрей угрожающе покачал ломом. – Лицезреть не могу поповских извозчиков. Понимаешь?
– Знаешь что? Катись колбасой отсюда! Мне надо план выполнять, а ты на мозги капаешь. – И водитель еще с большим ожесточением принялся накачивать колесо – плохой у него был насос, больше свистел, чем подавал воздух.
– Так бы и сказал, что казенный! – Андрей только теперь разглядел на передней дверце шашечки такси и уловил торопливое пощелкивание работающего счетчика. Буркнул что-то вроде извинения и, волоча лом, поплелся к дверям избы.
Кого он никак не ожидал встретить в махонькой горнице Груднихи, так это Савичева. Павел Кузьмич сидел напротив, отца Иоанна, положив локти на стол, и перед ними ничего не было, кроме фарфоровых чашек с остывшим чаем. Похоже, оба они были совершенно трезвы.
Дверь из горницы в заднюю комнату была открыта, и Андрей привалился к ней незамеченным. Увлеченные своей беседой, мужчины, видимо, не обратили внимания на шаги в кухне. Исподлобья следил Андрей за живым, энергичным лицом священника. В груди его все больше и больше разрасталась злоба.
– Зачем же вы проповедуете веру, вообще служите, если за душой у вас ни бога, ни черта? – Савичев поиграл желваками, точно ловил попавшую на зубы песчинку. – Ну?!
– А что за резон уходить? Я делаю свое дело. Там, где я побываю, церкви уже не возродятся. С вашей точки зрения, я – ценная номенклатурная единица. Полагаю, мне надо бы платить оклад и со стороны райисполкома.
– Любопытно!
– Зело любопытно. И не дай бог благочинный узнает: разжалован буду в мгновение ока и того быстрее.
– Но мне кажется, у вас концы с концами не сходятся, – у Савичева азартно дернулось кривое шильце уса. – Своими служениями, если верить вам, вы разлагаете веру мирян, но в то же время агитируете молодежь поступать в духовные академии и семинарии. Как это, простите за выражение, понимать?
Отец Иоанн походил рукой бородку, лукаво потупил взгляд.
– Видите ли, иногда действительно игра стоит свеч. Благочинный недоволен мною. На моей совести священнослужителя два разваленных сельских прихода. Когда я собирался в Забродный, он изрек, аки апостол: «Езжай и без улова не возвращайся, отец Иоанн!» Вот я и агитирую, мне еще надо послужить церкви. Я жертвую одного, но зато отлучаю сотни...
Из ослабших пальцев Андрея выскользнул и грохнулся лом. Савичев вскочил, а отец Иоанн лишь удивленное лицо повернул к нему.
– Ты чего здесь?! – Председатель, злясь на себя, снова сел.
Придерживаясь за косяк, чтобы не упасть, Андрей с трудом поднял злополучный лом. С ухмылкой посмотрел на священника.
– Вы, Павел Кузьмич, не верьте этой поповской брехне. Он все брешет, длинногривый. Он и Граню... Вы не знаете, что он Граню увозит.
Савичев уже понял, что Андрей до невменяемости пьян. Ветлановы во хмелю веселы и спокойны, а этот – как бычок перед красным: бодаться лезет. Савичев понял и причину, которая приволокла парня сюда. Вкрадчиво, даже чуть заискивающе попросил:
– Ты сядь, Андрюша, успокойся.
– Успокоиться? Я н-не могу успокоиться, Павел Кузьмич, пока вот этому ребра ломиком не пощупаю.
– Андрей!
– Бесподобно! – улыбающийся священник остался недвижим, хотя парень сделал шаг к нему и взбросил на плечо лом. – Заповеди святого писания гласят: не убий; не прелюбодействуй; не укради; не желай жены ближнего твоего, ни вола его, ни осла его; ничего, что у ближнего твоего... Эти заповеди, сын мой, через Моисея передал людям сам бог, на горе Синай передал...
– А т-ты их все нарушаешь... Мотай отсюда – и никаких тебе Грань, или я...
«Да, этот парень может решиться на все! – промелькнуло в уме отца Иоанна. – Въезжая в Забродный, я с ними с первыми случайно встретился и, уезжая, – с последними вижусь. Рок? Предзнаменование? Парень любит девушку. И я люблю. А она его любит... И все-таки, полагаю, ты не ударишь меня, юноша, ты пьян, но не безумен...»
«Ни я, ни священник не успеем перехватить удара, – думал в свою очередь Савичев. – Андрей ловок и силен. Но если он сделает еще шаг, я швырну в ноги ему стол...»
Трахнула в сенцах дверь, и в то же мгновение, ширкнув по плечу и щеке, лом выскользнул из Андреевых рук. Его выхватили сзади. На непослушных ногах медленно, по-медвежьи повернулся: запыхавшаяся, с разгоряченным лицом стояла перед ним Граня. Только что возвратился домой Мартемьян Евстигнеевич и, похихикивая, сказал: «Андрюха пошел твоему сердечному патлы расчесывать!» Не накинув на себя даже платка, Граня кинулась к Груднихе.
– Какой ты глупый! – Вялым, как от переутомления, движением она прислонила лом к стенке. – Господи, до чего ты дурной, Андрей!..
ГЛАВА ПЯТАЯ1
Кабинет директора мясокомбината размещался на втором этаже. Окна выходили в противоположные стороны. Подойдешь к одним – увидишь огромный двор комбината с многочисленными цехами и подсобными службами Из других окон видны площадь, широкие ворота, всасывающие, как мощная вакуум-труба, поток скота.
Директор и Степан Романович Грачев стояли у окон, выходивших на прикомбинатскую площадь. Стояли раздраженные, недовольные друг другом. На площади тысячи животных месили снег, желтили его мочой и пометом. Даже через двойные окна слышались блеяние и мычание скота, ругань погонычей и хлопки бичей. Распахнутые ворота всасывали, поглощали эту живую реку, чтобы переработать ее на мясо, колбасы, консервы. А к площади подъезжали и подъезжали вагоны автоскотовозов, подходили новые и новые отары и гурты.
– Все, как в прошлом году. – Директор сутулил плечи и нервно щелкал за спиной пальцами. – В четвертом квартале стоим, скота нет, а в первом – аврал, горячка.
– Значит, так нужно. Специфика производства.
– Специфика? Нужно? – Директор перестал щелкать, исподлобья повел глазами на Грачева. – Кому нужно? Вам, друг мой, аплодисменты: план первого квартала досрочно перевыполнен! Значит, вам и нужно. А мне – намыленная удавка. Во втором квартале мне опять придется выкручиваться: вы весь сколь-нибудь годный скот сбросите сейчас, ибо вы кормов не запасли.
Грачев, стоя у другого окна, потер ложбинку подбородка и примиряюще проворковал:
– Ну хватит вам, Денисыч! Высказались, хватит У вас барометр есть? – пошарил глазами по стенам.
– Я и без барометра, друг мой, знаю, когда у меня давление высокое – в первом и третьем кварталах. А во втором и четвертом – хоть сам под нож ложись.
– Под нож вы не годитесь, Денисыч, долго варить надо: стар, жилист.
– Неуместные шутки, – директор брезгливо повел плечами.
Грачев понял это движение сухих сутулящихся плеч, резко отвернулся к окну. Погода над городом заметно портилась. «Синоптики обещали на завтра небольшие осадки и ветер. Ничего страшного, – уговаривал себя Грачев. – Вот только из заречных хозяйств успеют ли догнать. Далековато – сотня верст».
– Позвоните своим приемщикам: от зареченцев поступал скот? Узнайте.
Директор опять повел плечами, позвонил. Нет, зареченский скот еще не поступал. Беспокойство Грачева было резонным: когда он требовал от одного из директоров совхозов немедленной отправки скота, тот просил повременить дня два-три, дескать, старики предсказывают непогоду. Грачев не сдержался и выговорил ему все, что думал о нем и бабке, которая надвое гадала. Сказал, что каждый день задержки чреват неприятностями на мясокомбинате, где уже сейчас образуется затор.
Он потянулся к своей волчьей шапке.
– Ладно, поеду.
– А ты, Грачев, оставайся. Через час у меня совещание с начальниками цехов и мастерами. Послушай, ибо одному мне будет весьма жарко.
– Поздновато. – Грачев посмотрел на часы. – У меня тоже люди вызваны из хозяйств, ждать будут. Да и дорога – тридцать километров.
– Ну и валяй, друг мой. Пока! Руки не подаю – враг ты мой.
– Фокусничаете, Денисыч?
– Не знаю, кто из нас фокусничает. – И, не поворачиваясь от окна, пощелкал пальцами за спиной, еще выше вздернул острые плечи.
«Дуешься? Дуйся. Тебе по штату положено дуться на нас – Грачев прикрыл за собой толстую, с клеенчатой обивкой дверь. – Мне тоже не сладкий мед – лавировать на острие ножа».
Выйдя из проходной, он молча забрался в пятиместный «газик-вездеход». Шофер снаружи захлопнул его дверцу и, в обход, направился к своей. Увидев такую услужливость, бородатый вахтер охально осклабился:
– Не приучай, сынок, пускай больше сам. А то они, такие, спервоначалу разучиваются ходить, а потом – думать. Х-ха-ха!
– Языкастый ты, батя.
– Сроду такой, сам удивляюсь.
– Чего он там? – хмуро спросил Грачев, когда шофер включил скорость.
– Да, говорит, тише езди – дорога скользкая.
Дома Грачев выпил стакан какао, надел другое пальто и отправился в управление, в свой любимый кабинет с диваном и люстрой. Первым делом он, несмотря на поздний час, позвонил в Забродный.
– Кто это?
– Уборщица.
– Немедленно найдите председателя. Пусть позвонит Грачеву.
– У них лекция в клубе, Павел Кузьмич ушли туда
– Вам сказано – делайте. Пусть немедленно позвонит.
– Я же вам русским языком...
Грачев бросил трубку: «Развинчивается дисциплина – никакого порядка!» Не присаживаясь, бегло просматривал кипу свежих газет, откидывал, словно они были в чем-то виноваты. К областной припал внимательнее и не ошибся: через всю первую страницу лег броский призыв:
«Труженики ферм! Следуйте примеру приреченских животноводов!»
А пониже, совсем мелким шрифтом, шло текстовое пояснение:
«Колхозы и совхозы Приречного производственного управления решили в феврале выполнить квартальное задание по сдаче мяса государству. В беседе с нашим корреспондентом начальник управления тов. Грачев С. Р. рассказал...»
Приятная все-таки штука – слава! На любую душу действует она размягчающе, льет на житейские ушибы и раны целительный бальзам. Всегда врачевала она и Грачева, но сегодня успокоение не приходило. Он закурил и опустился на диван, локтем придавил газету на валике. Пуская дым к яркой люстре, пробовал мечтать. Но в голову неотвязно лезли мысли о зимовке скота, о сдаче его на мясо, о том, выполнит ли управление план по поголовью. И в перспективе все рисовалось безотрадным.
В хозяйствах, как снег на солнцепеке, таяли грубые корма. Ослабший от недоедания скот, известно, очень восприимчив ко всякого рода заболеваниям, а отсюда все возрастающий падеж. Самый благополучный в этом отношении – Забродинский колхоз. Там падежа почти нет Нет, но зато семьсот пятьдесят валухов сразу легли в сводку черной невытравимой кляксой. За эту кляксу Савичев еще поплатится... Это его партизанщина!.. Припомнится ему и заготовка леса...
Хрустнула под локтем газета, нарочно напомнила о себе. Длинная узкая шеренга букв сама просилась в глаза:
«В беседе с нашим корреспондентом...»
«В беседе! – Грачев с ожесточением швырнул газету на стол. – Беседа была в середине декабря, а сегодня, слава те господи, седьмое января! Думал, забыли о ней, а они на тебе! Больше ни одного газетчика не подпущу к себе. Ша! Хватит с меня славы инициатора! От такой славы меня изжога начинает мучить...»
Вздрогнул от заливистого длинного звонка. «Из области!» – решил Грачев, вскакивая с дивана и поспешно срывая телефонную трубку.
– Алло! Грачев слушает!.. Ах, это вы, Савичев?
– В Приречном пожар?
– С каких щей он вам приснился?
– Ты меня в пожарном порядке к телефону вызвал. Уборщица весь клуб переполошила, чуть атеистическую лекцию не сорвала.
Грачев хорошо представил себе, как Савичев стоит, припав на протез, подергивает кончиком уса и, тяжело дыша в трубку, роняет грубоватые, насмешливые слова. Решил как-то смягчить этого строптивого забродинского ерша.
– Поздравляю с успешным выполнением квартального задания по ремонту тракторов! – Подтянул к себе большой разграфленный лист сводки. – Молодцы, честное слово, молодцы! Вот смотрю – геройски выглядите.
– На каком месте?
– В управлении – на первом, в области – на четвертом... Как зимовка? Падежа нет? В сорочке вы родились, Павел Кузьмич. А вот в других – сами знаете, не блещет. – Считая, что вступление сделано, Грачев сел на угол своего массивного стола и завел речь о том, ради чего и разыскивал Савичева: – С кормами у вас, понимаю, туговато, но вы обойдетесь. Помощь нужна вашим соседям и особенно хозяйствам зауральной зоны Думаю, что выправим положение, из Российской Федерации идет автоколонна с тюками прессованной соломы... Вы слушаете меня, Павел Кузьмич?
– Слушаю. Только погоди немного, я сяду...
– Так вот... А из областных фондов нам выделяют пятьдесят тысяч центнеров сена. Вся беда лишь в том, что находится оно в Чилийских разливах. Триста шестьдесят километров. Представляете?
– Представляю. – Савичев никак не мог уловить, куда клонит Грачев весь этот длинный разговор.
– Так вот, чтобы перевезти это сено, нужно сделать минимум семьсот – восемьсот тракторных рейсов. На автомашинах и увезешь мало, да и скорость по нынешним снегам не быстрее тракторной...
– Ну!
– Короче говоря, мы решили организовать несколько тракторных обозов. И один будет из вашего колхоза. – Грачев помолчал, ожидая реакции Савичева, но тот не спешил проявлять ее, тоже молчал. – Так вот, вы должны выделить восемнадцать тракторов. Если саней не хватит – в лесхозе купите, туда дана команда. Завтра пришлем официальное постановление, вы ведь, Савичев, в таких случаях любите письменные указания.
– Тракторы, значит, давай, а сена – фигу под нос? А если и мы вместо тракторов – фигу?
Вкрадчивость савичевских вопросов накаляла больше грубостей и насмешек. Грачев переложил трубку к другому уху.
– Когда, Павел Кузьмич, Забродный станет удельным княжеством, тогда и будете свои законы издавать. А пока что извольте выполнять наши указания.
– Слушаюсь, товарищ Грачев! А можно, извините, пару щекотливых вопросов задать? Первый: кто за нас будет снегозадержание вести? Второй: с чем мы будем весенний сев проводить? Восемнадцать машин – это половина нашего гусеничного парка. А мы эту золотую половину растреплем на сеновывозке. Что вы мне ответите, Степан Романович?
– Демагогия, Савичев, мальчишество. Нельзя же до старости в коротких штанишках ходить!
– Не важно – в каких, важно, чтобы они были опрятны.
– Ну, об этом помолчим, Павел Кузьмич. Не забывайте об отаре валухов, которая так сэкономила, – Грачев сделал саркастический нажим на слово «сэкономила», – так сберегла вам корма.
– Ты хорошо все обдумал, Степан Романович? Это же... это, можно считать...
– Ничего с вашими тракторами не случится за один-два рейса. Выполняйте!
Не сказав «до свидания», чего с ним сроду не случалось, Степан Романович положил трубку. Былые добрые, даже дружеские отношения между ними, кажется, окончательно разладились.
2
После благополучного отбытия отца Иоанна Василиса Фокеевна не шутя стала греть думку, чем не пара Граня да Марат Николаевич! Ну, что некрасив парень – так с лица ж не воду пить. Зато остальным всем взял: и умен, и грамотный, и один-одинешенек. Последнее особенно прельщало Василису Фокеевну: жили бы в ее доме, красили их с Мартемьяном Евстигнеевичем старость.
Своей думкой она поделилась с мужем. Мартемьян Евстигнеевич долго тасовал бороду, потом, нацелив на нее выпуклый, с красными прожилками глаз, изрек:
– Ты ай не видишь – по другому сохнет?!
– По гривастому, что ли! – Фокеевна жестами показала, по кому, причем жесты были столь выразительны, что отцу Иоанну в тот день, наверное, долго икалось.
– Оба глаза во лбу, а ни шиша не видишь, язви те! По Андрейке Ветланове.
– Да неужто? М-ба-а!
И Василиса Фокеевна искренне подосадовала на себя: обо всех, как есть обо всех новостях ведала, а о том, что под носом творилось, и не догадывалась. Стало быть, неспроста Андрейка куражился в доме Груднихи, неспроста анекдоты рассказывают о том, как он с ломом отстаивал атеизм. По этому поводу даже сатирический листок был вывешен, да только Савичев Павел Кузьмич велел немедленно снять его.
– М-ба-а! – снова повторила Фокеевна. – Вот уж да! А я-то, голица старая, Иринушку за него сватала.
Пыталась завести разговор об этом с Граней ту будто подменили: молчит и молчит, только глазищами отцовскими зелеными стрижет, одни они и остались на лице, извелась вся, чисто приворотного зелья невзначай опилась. И в кого такую господь сподобил – ума не могла приложить. Леонтьевич был ералашный да отбойный, но Аграфена превзошла его по всем статьям.
Размышляя таким образом, Василиса Фокеевна усердно намывала полы в прохладной, сплошь оклеенной медицинскими плакатами прихожей. Чуть слышно шипели фитили керосинки, на которой кипятились в никелированной ванночке иглы, шприцы и другие не известные пока санитарке инструменты.
В коридоре заширкал по валенкам веник – Ирина пришла. Василиса Фокеевна с несвойственной ей суетливостью насухо протерла половицы от двери к двери, чтобы Ирина валенки не промочила. Очень услужливой стала в последние дни Василиса Фокеевна, очень! И, видит бог, виной тому Аграфена и Андрюшка Ветланов.
Ирина впустила иззябшиеся крутые завитки морозного пара, и они разбежались по лоснящимся половицам к стенкам. Сама быстренько протопала в свою комнату, включила свет и, не раздеваясь, щекой и покрасневшими маленькими руками припала к беленому боку горячей голландки.
– Ух и печет сегодня на улице! – сказала в открытую дверь. – Никак не привыкну к здешним холодам.
– Морозы у нас знатные! – охотно поддержала разговор Фокеевна, выкручивая над тазом тряпку. – Выйдешь некоторый раз наружу – и слова не выронишь, губы смерзаются.
– Возле мастерских тракторный обоз готовят. Куда-то далеко. Ужас!
Управившись в амбулатории, Василиса Фокеевна вошла к Ирине. Села на стул, сложив на коленях крупные, с бугристыми венами руки. На сегодня, она считала, со всем управилась, и теперь можно было побеседовать всласть, без спешки.
– Из-за этого преподобного обоза на правлении скандал был – страшно какой. Председатель говорит, не дам я столько тракторов, пущай мне хоть тыщу бумажков присылают. А Иван Маркелыч, Лаврушин Марат Николаич и, опять же, Заколов – в одну душу: надо выделить, дело, слышь, шибко сурьезное. Савичев сызна свое, а они – свое. Тогда он... Он же горяч, как цыганская лошадь, горяч...
В коридоре послышались шаги. Фокеевна пошла к двери, недовольно ворча. И в дверях столкнулась с председателем. Заметив, что она в нерешительности замешкалась – то ли одеться и уйти, то ли остаться Савичев недвусмысленно напутствовал:
– Домой? Ну, в добрый час, Василиса Фокеевна, в час добрый.
Той ничего не оставалось, как сквозь сжатые губы попрощаться и уйти.
Савичев прошелся по Ирининой комнатке – он был в ней первый раз.
– Как ваш сын, Павел Кузьмич? Не болеет?
Савичев сразу оживился.
– Сегодня Ильченко, Сергей Иванович, прислал свой портрет Крестнику Сереге, пишет, от крестного Сергея. Золото человек! И вообще, обожаю медиков. Мы как встретимся, Сергей Иванович всегда: «Ты, кум, держи контакт с Вечоркиной, она ба-ашковитая!» Ну, я и притопал...
Савичев опустился на стул. И потому, что кривил душой, не мог смотреть в Иринины широко распахнутые глаза.
– Придумай, Ирина Васильевна, какой-нибудь карантин. Дескать, запрещаю забродинцам выезжать за пределы поселка! А? Или, на крайний случай, десятку трактористов освобождение от работы дай, найди уважительную причину. В случае чего, кум поддержит. Сергей Иванович – душа, золото человек. У нас же снегозадержание, сев на носу, а тут...
Савичев вскинул на Ирину глаза и оборвал себя на полуслове. Прозрачная дымка слез; слабо, беспомощно кривящиеся крупноватые губы... Ох. дуралей старый, с чем же ты пришел к этому ребенку, на что толкаешь его?! Сам закружился, мечешься, как зафлаженный, и других за собой под удар.
3
Обсуждение забродинского вопроса шло уже второй час. На бюро парткома решалась судьба двух главных руководителей колхоза – Савичева и Заколова. Оба они сидели на стульях у самой двери длинного кабинета секретаря парткома, хорошо видимые всем членам бюро и приглашенным. Савичев и Заколов тоже хорошо видели всех присутствующих, и по их лицам могли судить, что за здорово живешь им отсюда не уйти.
Объективны были выводы в справке следователя Вениаминова. Преступную халатность, зазнайство, незаконную заготовку леса, утерю чувства ответственности перед государством констатировала и комиссия, жившая в Забродном целую неделю.
Попросили Савичева объяснить собственные его поступки. Он поднялся, и было такое впечатление, что в дальний угол поставлен провинившийся шалун. Взгляд у Савичева был угрюмый, в глазах будто стылая осенняя вода мерцала. Не поворачивая головы, с минуту поводил этим тяжелым из-под бровей взглядом то на одного члена бюро, то на другого. И Грачеву, сбоку приткнувшемуся к столу секретаря парткома, пришло то же сравнение, что и самому Савичеву в прошлый раз: «Озирается, как зафлаженный бирюк. Набедокурил, так умей и ответ держать, милый Павел Кузьмич!»
– Если бы во всех хозяйствах обеспечили отгрузку силоса от комбайнов к траншеям и буртам, если бы все хозяйства вовремя сдали скот, на который не заготавливались корма, то мне, – Савичев передохнул, снова оглядел всех угрюмыми глазами, – то мне, уверен, не пришлось бы стоять вот здесь в роли ответчика за все грехи. Больше я ничего не могу сказать.
И он снова сел на обтянутый холодным дерматином стул. Склонившись, не видел обращенных на него взглядов, он видел лишь, как рядом нервно подрагивала коленка Заколова.
– М-да-а! Он так ничего и не понял. – И во вздохе, и в интонации сказанного Грачевым можно было уловить неподдельное сожаление. – По-моему, все ясно. Когда-то товарищ Савичев был, видимо, неплохим руководителем, а в нынешних условиях, перед лицом возросших требований, оказался не на высоте. Придется ему уступить место человеку более подготовленному, более зрелому.
Секретарь парткома Ильин, недавно избранный на эту должность после окончания Высшей партийной школы, вопросительно посмотрел на других членов бюро. Как человек новый, он не торопился с выводами, чтобы не наделать ошибок с первых же шагов. В душе он не был согласен с мнением Грачева, потому что слышал о Савичеве очень много хорошего, потому что поступки Савичева диктовались интересами колхоза, но не прислушиваться к членам бюро, к людям, знавшим и Савичева, и обстановку в районе значительно лучше него, Ильин не мог. Поняв, что большинство готово поддержать предложение Грачева, он сказал: спешить не следует! Надо еще секретаря парторганизации выслушать, а сам подумал: «Дадим председателю «строгача» с занесением – и пусть едет, в другой раз будет осмотрительнее».
В офицерском кителе Заколову было жарко. Он то и дело прижимал ко лбу платок. Заколов чувствовал, что судьба Савичева уже решена, а поэтому спасал себя. Да, он, Заколов, не соглашался сдавать скот, но члены правления не послушались его – и вот колхозу нанесен огромный ущерб, а управление не выполнило план по развитию поголовья на какие-то полпроцента. Да, он, Заколов, категорически возражал против заготовки леса в Башкирии. Да, он самым решительным образом настаивал на выделении восемнадцати тракторов, и в этом его поддержали все члены правления, но товарищ Савичев вопреки всему отправил только десять машин. Выходит, он, Савичев, не понял того тяжелого положения, которое сложилось с зимовкой скота в других хозяйствах.
«Трус! Расхрабрившийся трус!» – Павел Кузьмич по-прежнему не поднимал головы, видя перед собой лишь свои валенки – один большой, растоптанный, а другой, с протезом, аккуратный, почти новый. И еще видел окрепшие широко расставленные ноги Заколова в начищенных хромовых сапогах. В зеркальном блеске голенищ искривленно и уменьшение отражались члены бюро и налитые солнцем высокие окна.
– Хорошо, садитесь, товарищ Заколов! – Ильину он не очень понравился. – Мое личное мнение – обоим по строгому выговору, с занесением в учетную карточку, разумеется. Снимать не стоит, пусть на этой же работе покажут, как умеют исправляться.
Заколов не мог унять своей радости: так легко отделался! Лицо его сияло, как начищенные голенища сапог. В порыве святого откровения он вскочил и попросил еще полслова. Полслова вылились в длинный монолог о том, как Савичев ходил к Ирине, прося у нее помощи. И еще сказал, что он, как честный коммунист, не имел права умалчивать об этом.
– Понимаете, товарищи члены бюро, Павел Кузьмич – замечательнейший человек и умнейший организатор. Но иногда у него точно замыкание происходит, и в этот момент он делает свои ошибки. Я верю, что после сегодняшнего бюро у Павла Кузьмича подобных промахов не будет. Я заверяю также членов бюро, что наша парторганизация не допустит впредь отклонений от генеральной линии партии и народа, будет строго следить за выполнением вышестоящих указаний.
Неприятное, тягостное впечатление произвело на всех это выступление Заколова, сидевшего теперь в позе честно выполнившего свой долг человека, с нарочитой хмурью белесых бровей. Ильин зачем-то прошел к большой карте района. Не поворачивая крупной бритой головы, спросил в нехорошей тишине:
– Товарищ Савичев, это правда и о карантине и о больничных листах?
Опираясь на спинку стула, Савичев поднялся и после долгой паузы хрипло сказал:
– Правда... Можно идти?
– Да, вы свободны...
Из Приречного он выехал поздно вечером. Заколов был, наверное, уже дома – умчался, не дожидаясь Савичева, с попутной машиной.
Свободен... От чего? От всего, чем жил, чем дышал последние десять лет. Десять лет назад он вышел из этого же райкомовского кабинета свежеиспеченным председателем колхоза. Так же вот поздним вечером выехал на санях из Приречного, полный честолюбивых мыслей и широких планов. Но не очень радушно приняли савичевское повышение земляки-сельчане. Вероятно, слишком свежи были у недавнего солдата раны пережитого, слишком ожесточенным казался он людям: в разговоры с ним колхозники вступали неохотно, при нем, как спички на ветру, гасли улыбки. Оттаивал долго, да так, видно, и не оттаял до конца, до сих пор считался черствым сухарем.
А сделано было за десять лет много, ой много же! Не знали в районе более захудалого колхоза, чем забродинский, а теперь... Теперь из того же кабинета он, Павел Савичев, вышел снятым, вышел бывшим председателем одного из самых крепких колхозов области. Сносился сапог, прохудился – за плетень его, в крапиву – не нужен! Обнове всегда радуются. Наверное, порадуются забродинцы и новому председателю... Эх, Вечоркина, Вечоркина!
Процеживая через шафранный снег снежинки, фары нащупали впереди громадные сани с черным в темноте сеном. Савичев высунул наружу левую руку и вращающейся фарой-прожектором пошарил по дороге: шла целая колонна тракторов. Насчитал десять машин с двенадцатью воверх навитыми санями. «Наши! – оживился он. – Шестьсот центнеров сена волокут соседям» В кабину проник устойчивый запах машинного масла, сгоревшей солярки и тронутого плесенью сена.
Савичев дал газ и на первом же разъезде, проделанном в сугробах снегоочистителем, обогнал грохочущую колонну. Остановился, поджидая передний трактор. Тот, как гусеница перед препятствием, порыскал вправо-влево и замер, пофыркивая недоуменно. Из высокой кабины выпрыгнул знакомый широкоплечий тракторист. Лицо Ивана Маркелыча густо заросло щетиной, и казалось оно совсем старым и каким-то очень изможденным.
– Болеешь, что ли, Маркелыч?
Ветланов махнул рукой: не спрашивай, дескать. Он все время сухо и отрывисто кашлял. Подошли другие трактористы. И все были угрюмы. На прокопченных солярочными кострами лицах резко отсвечивали белки глаз, как у углекопов.
Рассказали три дня назад погиб Василь Бережко. Переезжали речушку, и передний трактор, на котором ехали Иван Маркелыч и Василь, провалился. Видно, течение или родники подточили с исподу лед, не выдержал. Василь сразу же вынырнул, а Иван Маркелыч не смог – простреленные ноги судорогой свело. Василь сбросил полушубок – и снова в воду. Три раза нырял, пока не вытащил напарника из кабины. Ивана Маркелыча кое-как вытолкнул, а сам больше не появился. Только через полчаса нашли его под самым трактором.
– Из Приречного звонили в Забродный – никто не отвечает. Везем с собой..
Угрюмое молчание. Жадные затяжки табачным дымом. И тихое подвывание ветра где-то в щелях кабины «газика-вездехода».
– Заберете?
– Заберу...
Четверо трактористов принесли завернутое в брезент длинное тело Василя. Кое-как поместили его на заднем сидении машины. Сняли шапки, когда Савичев сел за руль.
На каждой колдобине труп двигался, ерзал, точно живой, но потом вдруг глухо, мертво стукался головой о металлические борта кабины.
Это была ночь, в которую Савичев совсем поседел.
