Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)
1
Василь мог уйти к дороге, а по ней – в райцентр, до него каких-то километров двенадцать, но не ушел. В кровь сбивая руки, он долбил лопатой землю, подгребал ее горстями под гусеницу. Ему было жарко, и он сбросил полушубок, оставшись в одном свитере. Разбитыми пальцами дергал из воза сено и забивал, натаптывал туда же – под гусеницу. Отвинтил гайки длинных болтов, скрепляющих огромные полозья саней с поперечиной. Толстую десятипудовую осокоревую поперечину помогла ему выдернуть из пазов, из-под сена только его чудовищная сила. И это пятиметровое бревно пошло под гусеницу.
В двадцатый раз залез в распахнутую кабину. Двадцать раз пробовал – не получалось, трактор рычал, тарабанил обвисшей гусеницей, подергивался, словно от укусов, но оставался на месте. И вот – двадцать первый раз влез в кабину. Мокрые горячие руки прикипели к жгучему металлу рычагов, теперь Василь оторвет их, только оставив кожу на железе. Об этом не думал, думал о том – поможет ли бревно, затиснутое им под гусеницу.
Дал газ. Заревел, глуша вьюгу, мотор. (Взревел отчаянно, из всех своих сил, выбрасывая из выхлопной трубы оранжевое пламя. Дрогнула машина, приподнялся за смотровым стеклом радиатор с барашком заливной крышки... Зацепились стальные траки за бревно, поползли вверх – медленно, очень нерешительно поползли... Только бы не соскользнули! Еще! Еще немного!.. Вылезли!
Василь выключил скорость и обессиленно упал на спинку сидения. Только теперь почувствовал, как устал. Поднес к глазам ладони – с них капала черная кровь, думал, это солярка, а оказалось – кровь. Накаленный морозом металл сорвал с ладоней кожу.
Снятое бревно-поперечину Василь поставил на место. Подъехав с противоположного торца саней, прицепил их к трактору. Умный человек придумал эти сани с прицепными серьгами сзади и спереди! Ну, а теперь!.. Теперь – глядеть в оба. «Надо пошукать Базыла и Андрея, може, они тут где-то...»
Несколько часов колесил Василь по степи, дважды натыкался на одиночных замерзших валухов, но отару с чабанами так и не нашел.
И в конце концов решил, что надо добираться в райцентр и поднимать людей на поиски. Он направил трактор прямо против ветра. Ехать навстречу вьюге – значит, напасть на дорогу...
В Приречном он оказался только в девятом часу утра. Подъехал к милиции и, не глуша мотора, сполз с гусеницы на снег. Перед дежурным, как призрак, вырос большой пошатывающийся парень с черным от копоти и холода лицом. Он упал на подставленный ему стул.
– Треба шукать... Они, мабуть, померзлы... Як шо можно – стакан чаю...
Дежурный милиционер долго не мог понять, кого надо искать и кто померз. Обжигаясь, жадно глотая крутой кипяток, Василь объяснил:
– Зараз попью и поеду з вами... Покажу...
– Никуда вы не поедете! Вы посмотрите на себя...
И завертелось оперативное колесо. Звонки – в область, Грачеву, в Забродный... Вылетает самолет на поиски. Из ближайших поселков выходят тракторы с людьми. В розыски умчалась группа лыжников...
– Теперь можете идти и спокойно отдыхать, – сказал дежурный Василю. – Найдем ваших товарищей!
– Ни, я никуда не пойду! – тряхнул головой Василь. – Я буду тут ждать...
За спиной дежурного на крашеной стене меланхолично цокали большие часы в желтом футляре. Стрелки их до того медленно передвигались, что приводили Василя в ярость. Он отвернулся от часов и стал смотреть в окно.
Сверху снег перестал идти, но низовой ветер дул все с той же шквалистой лютой силой, он гнал по улицам хлесткую, как песок, поземку.
Каждый раз, как только на столе начинал звонить телефон, Василь со страхом и надеждой смотрел на дежурного, поднимавшего трубку.
– Шо? Найшлы?
– Ищут, – односложно отвечал тот и хмурился все больше и больше.
«Як же я вернусь теперь в Забродный? Якими очами посмотрю на людей?.. Лучше б и я там сгинув к чертовому батькови... А у Базыла хлопчишек, як подсолнухов в жмене...» Он уже не мог сидеть на месте. Он метался по маленькой комнатке дежурного и опухшими глазами с ненавистью поглядывал то на телефон, то в окно, на вьюжную улицу.
– Я поеду сам! Воны не найдут...
– Успокойтесь, найдут. Это же не иголка, а люди.
В сотый, наверное, раз звякнул истерзанный службой телефон.
– Да... кто говорит?... Аэропорт!.. Так... так... Н-ну, слава, как говорят, богу! Спасибо! Будем встречать, – дежурный каким-то особенным, элегантным движением положил трубку и тут же поднял ее. – Товарища Грачева... Степан Романович, пилот обнаружил. Только их, без отары... Состояние? Один жив, это точно. Махал руками... Самолет пошел на посадку, сейчас он подберет их. Слушаюсь! – лейтенант вскочил и молодцевато щелкнул каблуками. – Все будет сделано, Степан Романович! – Опустил трубку и обернулся к Василю: – А ты беспокоился! Я же сказал – не иголка, найдем...
– Ну и добре! – обмякшим сырым голосом ответил Василь.
Над Приречным делал круг самолет с красным крестом на фюзеляже. «Они!» Глазам было больно смотреть в синее, очистившееся от туч небо, но Василь из-под руки проследил, в какой стороне пошел на посадку самолет, и побежал туда. Его обогнала машина скорой помощи. «Чи живы? – Василь раскрытым ртом хватал обжигающий горло воздух, а его все не хватало легким. – Пойду шагом, бо упаду...»
Из-за окраинных домов вывернулась скорая помощь, понеслась навстречу. Он свирепо замахал руками, чтоб остановилась. Завизжали тормоза, точно под колеса попал поросенок, откинулась белая дверца. Из машины, отбиваясь от чьих-то рук, вылез Андрей.
– Сейчас я, сейчас сам приду! Вы дядю Базыла пока... Сейчас я!
В дверцу высунулась женская головка в белой косынке. Машина ушла.
Василь не узнал товарища. Обмороженное лицо опухло, губы расплылись, между толстых набрякших век еле виднелись трещинки глаз. Создавалось впечатление, что Андрея жестоко искусали пчелы.
– Жив? – воскликнул он хриплым застуженным голосом и обнял Василя так, как если бы у него были забинтованы руки – одними локтями. – Я так беспокоился.
– Та у меня ж трактор, шо ж беспокоиться! Это у вас совсем поганэ дило...
– Сказал! Нас все-таки двое, а ты – один.
Они пошли рядом, и неосведомленные люди оглядывались на них: хороши! Со дня напились, качает их, родимых, как ветлу на ветру. Видно, пошли со славой божьей, а возвращаются с разбитой рожей.
– Как дядько Базыл?
– Плох. Тащил я его долго... Ладно самолет подоспел...
– Ты куда зараз?
– Тут... к одному... Иди в больницу, я сейчас...
Василь пошел к трактору. Андрей, останавливаясь на каждой ступеньке, поднялся на второй этаж производственного управления. Вошел в приемную Грачева.
– Товарищ Грачев у себя?
Блондиночка строчила на пишущей машинке, не подняла головы:
– У него сегодня неприемный день.
Тяжело, по-стариковски шаркая валенками, Андрей направился к высокой, обитой черным дерматином двери. Блондинка вспорхнула со своего места и бросилась наперерез.
– Гражданин, вам же сказано... – Ойкнула, увидев его лицо, но решила до конца выполнить свою задачу. – У Степана Романовича неприемный день.
Андрей посмотрел на нее и выразительно покачал в руке толстой плетеной камчой. Секретарша отступила, а он открыл бесшумную, хорошо смазанную в петлях дверь.
Грачев сидел боком к столу и разговаривал по телефону. Его, только его считал Андрей виновником гибели отары. Грачев разговаривал с Павлом Кузьмичом, и тон Грачева был подчеркнуто вежливым.
– Успокойтесь, люди живы, найдены... Отара? Насчет отары не скажу, не знаю, не в курсе... А вы здесь, товарищ Савичев? Что же не заходите? Заходите, не стесняйтесь... Сочувствую, сочувствую. Видите теперь, куда ведет партизанщина? Как говорят, бог шельму метит... Ах, Савичев, Савичев!
Он кинул трубку на рычаг, и в этом жесте проявилось все, что было у него на душе. Всем туловищем, будто почувствовав вдруг и собственную усталость, и груз собственных лет, Грачев медленно повернулся к остановившемуся в дверях парню. Андрей стоял на широко расставленных ногах и покачивался, словно раздумывал, в какую сторону повалиться. Из-за его плеча выглядывала возмущенная секретарь-машинистка.
– Я ему говорю – неприемный день, а он...
Рядом с лилово-желтым, страшным лицом Андрея одуваничик ее волос, ее рисованая мордашка были неуместны. Грачев поднялся с места и, уперев ладони в холодное настольное стекло, весь подался к Андрею:
– Ветланов?! Отара... погибла?
Андрей сделал вперед два шага, с обмороженной пухлой кисти снял темляк рукоятки и, сложив камчу, швырнул к ногам Грачева.
2
Больных, вероятно, было мало, потому что койки Базыла и Андрея находились в отдельной просторной палате. Увидев Ирину, Андрей сунул под подушку какую-то толстую книгу и вскочил на ноги.
– Дядя Базыл, смотри, кто к нам пожаловал!
Кисти у Андрея были забинтованы, но он схватил ими Иринину руку, радостно повел к стулу у своей койки.
– Как ваше самочувствие, дядя Базыл? – обратилась она к привставшему на локте, улыбающемуся чабану. У него в бинтах были руки, голова и ноги – под простыней угадывались неестественно толстые очертания ступней.
– Самочувствие, не скажи, совсем плохое! Лежи, лежи. Подушка мягкий, из куриной шерсти, а все равно – голова устала шибко. Андрюшку отпускают, мне говорят: лежи! Зачем так?
– Вы... выписываетесь? – растерянно спросила Ирина.
– Сейчас одежду принесут. Вместе поедем!
– Вместе?
– Конечно! За нами Павел Кузьмич заедет, обещал. – Андрей сидел перед ней на койке и участливо смотрел в ее осунувшееся лицо с густыми взмахивающими ресницами. – Что там у вас произошло? Утром Марат Николаевич звонил. Вчера к нему ревущая Нюра Буянкина прибежала. Сказал, чтобы я вас здесь нашел. Говорят, вроде бы по вашей вине ребенок от дифтерии умер. Марат Николаевич велел справиться, что вы могли сделать в последней стадии. – Андрей полез под подушку, достал том медицинской энциклопедии. – Вот, все прочитал о дифтерии, – сказал виновато и в то же время с облегчением. – Нет вашей вины. Пусть Владимир Борисович не морочит шарики...
У Ирины от внезапной догадки перехватило дыхание, она поняла, кому принадлежал в телефонной трубке хриплый простуженный голос минут двадцать назад.
– Вы звонили Сергею Ивановичу?
– Был грех! – Андрей засмеялся.
Украдкой, чтобы не видел Базыл, погладила его забинтованные руки.
– Вам больно?
– Ерунда.
– А щекам – больно?
– Вспоминать забыл.
– Храбритесь! Наверное, рано со щек повязку сняли. Снова ознобятся.
Вошла санитарка, пригласила Андрея переодеваться. Вскоре он появился в дверях уже во всем своем, домашнем. Под мышкой держал свернутый полушубок, а в руке – пачек десять пластилина, перевязанных крест-накрест шпагатом. Шагнул к Базылу.
– Выздоравливайте, дядя Базыл. Скучно нам будет без вас на Койбогаре.
– Ругаться хочу, скажу: выписывай, доктор. Скоро приеду я.
Попрощались и вышли из больницы. Савичев еще не подъехал на своем «газике». Остановились на солнечном пригреве. Ирина смотрела на Андрея. У него было оживленное, счастливое лицо, он без конца шутил, смеялся. Ничто, казалось бы, не напоминало в нем о трагической ночи в буранной степи. И лишь нежная, неокрепшая кожица обмороженных щек лоснилась и на холоде сразу же посинела. Два болезненных пятна на лице – недобрая память о той ночи.
– Смотрите, Ирина, декабрь, а с крыш – сосульки, как морковки... Удивительная оттепель. И вообще нынче зима странная: то завьюжит, то с крыш капает...
– Мне приятно, что в вас такой запас бодрости и оптимизма. А я вот... – и на ее лицо будто сумерки наползли. – Хотите, я тоже расскажу, все расскажу?..
Ирина спрятала подбородок в воротник пальто.
– Владимир Борисович вызвал меня к себе. В кабинете у него уже сидел Голоушин – отец умершего ребенка. Можно было представить, что было в то время на душе у Голоушина, но заявление на имя партбюро он все-таки написал. Владимир Борисович прочитал.
«Н-да, – сказал, – неприятнейшая история, товарищ Вечоркина. – Положил заявление в папку, захлопнул. – Неприятнейшая!..»
...Андрей не перебивал Ирину и не торопил. А она говорила часто запинаясь – такое трудно выложить одним дыханием.
– Вечером провели экстренное заседание комитета комсомола. По требованию Владимира Борисовича... Не знаю, почему он так торопился... И начали нас поочередно учить уму-разуму. Нюру Буянкину за то, что, мол, распустила комсомольскую дисциплину. Граню – за связь со священником. Владимир Борисович говорит: «Вы, Буренина, компрометируете звание члена Ленинского комсомола. За такое исключать надо...» Ну, Граня ему такое сказала! И хлопнула дверью...
Ирина замолчала, робко взглянула на Андрея. Он стоял задумчивый, суровый.
– Я им: да, признаю свою вину в том... что не вышла на первый вызов... Я просто не слышала его... Я, мол, спала крепко... намерзлась... А Владимир Борисович из себя выходит: «Удивительнейший сон, не правда ли, товарищи?! Скажите честно, что не пожелали идти в метель, ночью, наплевали на свой священный долг медработника. Так и скажите, Вечоркина, – и нечего...»
Андрей качнул головой: дескать, узнаю Владимира Борисовича! Ирина оживилась:
– Да тут за меня Нюра вступилась, даже расплакалась. Но Владимир Борисович и на нее: «Вы, Буянкина, секретарь комитета или адвокат? Гибель человека – это вам что, шутки? Мы, товарищи, собрались не в бирюльки играть...» В общем, так ничего и не решили. Товарищ Заколов сообщил о случившемся главврачу района, требовал немедленного отстранения меня от работы... Сергей Иванович вызвал меня сюда. Полдня сидела, пока принял... Сложную операцию делал... Знаете, наверное? Вопрос стоял остро очень... Сделать тете Маше операцию и спасти ребенка – она умрет. Сердечная недостаточость у нее. А Павел Кузьмич со слезами просил спасти и ребенка, и жену. Савичевы же бездетные... Сергей Иванович пошел на огромный риск. Не то, что я...
– А что – вы? Что – вы?! – загорячился Андрей, – Операция – не ваша обязанность, вы же не врач...
– В училище преподаватель говорил: «В критический момент фельдшер должен сделать операцию горла...»
Ирина, словно бы вдруг озябнув, засунула руки в рукава пальто, передернула плечами. Андрей сочувственно смотрел на нее, а мысли его бежали, торопились, горячие, беспокойные. Почему спешил Заколов? Боялся нагоняя? Всем сестрам – по серьгам? Нюра, Граня, Ирина... Теперь его, Андрея, очередь? Погубил отару? Отвечай сполна! Дико. Непонятно.
– Что же вам главврач сказал? Когда я звонил, то он...
– Да, Сергей Иванович не очень обвиняет, но советует перейти в другой медпункт. В Забродном тяжело будет, морально. Я решила уехать...
– Ирина! – прошептал Андрей, приблизив к ней взволнованное лицо. – Значит, прав был Марат Николаевич, когда предупреждал... – он чувствовал, что творится у нее на душе. – Не бежать надо, а драться! Когда мы замерзали в степи, я многое передумал. Говорил себе: если останусь жив, я буду драться. Ведь всего этого могло не случиться. Вспомнить страшно: семьсот пятьдесят валухов в степи оставили! Мне стыдно в Забродный возвращаться.
– Не вы же виноваты, Андрей.
– А в смерти ребенка вы виноваты?
Ирина попыталась возражать, но Андрей остановил: не надо! Забинтованной рукой – выглядывали только кончики пальцев с отросшими ногтями – показал на мчавшийся к больнице «газик-вездеход». Савичев затормозил возле них и откинул заднюю дверцу.
– Прошу, друзья! – выглядел он совсем не так, как утром в приемном покое. – Прокачу! – Это было вовсе из ряда вон выходящим, и Андрей с Ириной подумали: уж не выпивши ли он? Но Савичев был совершенно трезв; его пьянила радость отцовства. Он подал Ирине руку, помогая влезть в высокий «вездеход».
– Сначала – к тете Маше, Павел Кузьмич.
– Спит. Нельзя. Полный покой предписан. И сын Серега спит. Так что...
– Павел Кузьмич, берите нас в кумовья, а?
– А что! Возьму! – И замурлыкал:
Мы ушли от проклятой погони,
Перестань, моя детка, рыдать...
– Хорошая песня! – Савичев вздохнул. – Отец мой любил ее. Теперь таких не поют...
Он дал газ. Мелькали дома, деревья, скворечники на шестах, колодезные журавли. За околицей разбежался в стороны полевой простор. Веселая была нынче зима: снегоочистители не успевали пробивать декабрьский шлях.
– Пробьемся?
Савичев, казалось, не слышал вопроса. Шапка его съехала на затылок. Он улыбался. Ответил двусмысленно:
– Пробьемся ли, говоришь? Должны бы пробиться, Андрюха! Тяжелехонько будет, но пробиваться надо. Сгубленная отара поперек дороги ляжет... Сердце крутит, Андрюша, припекает меня с двух сторон: с одной стороны радость, с другой – беда. Впору прыгать, как карасю на сковородке.
– Вместе будем прыгать, Павел Кузьмич.
– Вместе? – Савичев кинул взгляд на парня с девушкой. – Вы ж мои самые ярые критики.
Ладно, вместе так вместе!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ1
К полуночи над Койбогаром разыгралась вьюга. Сидя за столом, Андрей слышал, как она подвывала в печной трубе. После неудачного диспута Андрей почти постоянно думал о своем Койбогаре. Теперь в его карманах, на его тумбочке лежали книги не о космосе, а о вещах более прозаичных, земных:
«Синтетическая мочевина – в кормовом рационе», «Комплексная механизация животноводческих ферм», «Как повысить шерстную продуктивность овец».
Андрей задумчиво смотрел на фанерный лист, на котором они с маленьким Рамазаном разместили пластилиновый поселок. Кошары на десять тысяч овец. Жилой квартал. Изба-читальня. Электростанция. Водокачка. Стригальный пункт... Одним словом, специализированная овцеводческая ферма! Мечта? Да, мечта!.. Базылу нравится, но Базыл-ага недоверчиво качает головой...
А за окнами – вьюга, вьюга. Как та, в ту ночь...
Далеко в степи снежные вихри овевают мертвую отару... Воет за окнами непогода, аукает, словно кличет кого-то, словно хочет разбудить всех в новом доме Базыла.
Никто не просыпался, только старая мать чабана что-то пробормотала во сне и успокоилась. Первое время, как переселились из землянки в дом, она среди ночи сползала на пол и досыпала на кошме. «Кривая постель, – говорила женщина о койке. – На полу лучше; места мно-ого!» Понять нетрудно: восемьдесят лет ложем ее были нары, кошма и ватное одеяло. Но Базыл сказал:
– В новом доме – по-новому жить! Что – чабан не человек?..
«Только ли в доме, дядя Базыл? А вообще, во всем? Вас устраивает остальное?»
Даже мысленно Андрей продолжал спорить с Базылом. Присев на корточки, поковырял кочережкой в печке. Из-под пепла вывернулись алые угли, он бросил на них пару овечьих кизяков. Они обнялись густым белым дымом, потрещали и разом вспыхнули. Печь топилась круглые сутки, потому что дом был еще сырой и холодный, ведь обмазывали его, белили уже по снегу. Парни грели в котлах и ведрах воду, делали замес, а девчата мазали саманные стены. Базыл не захотел ждать просушки – сразу переселился.
А мысли бегут, бегут... Кормов мало, падеж может начаться не завтра, так послезавтра. И в сотый раз: кто в этом виноват? Почему хорошо упитанных крепких валухов не сдали на мясо до наступления холодов? Винить правление колхоза – бессмысленно, сам же приезжал сюда с председателем, слышал, что он говорил. Начальника производственного управления Грачева? Но ведь не самолично он так решил! Причем, говорят, прошлогодняя зимовка повторяется точь-в-точь.
Он вышел из комнаты. Выла, радовалась степному приволью вьюга. И казалось, вокруг шла великая сеча, битва не на жизнь, а на смерть. Сейчас это были не заунывные мелодии ночной непогоды, а могучие трубные звуки борьбы. Так подумалось Андрею. Выжидательно примолкшего у его ног Жульбарса от потрепал по шерсти и ушел в дом.
Спал, наверное, не больше двух-трех часов. Проснулся от вкрадчивых шагов. Держа в руке лампу с прикрученным фитилем, Базыл, вернувшийся из больницы на прошлой неделе, осторожно ширкал забинтованными ногами к печке. Потянулся к своим валенкам, сохнущим на борове. Андрей сонно улыбнулся: они у Базыла редко высыхали, потому что, как он их ни ставил, валенки падали в разные стороны. А виной тому – кривые кавалерийские ноги чабана. «Чи вы футбол, дядько Базыл, с мальства между ног носили?» – подивился как-то Василь. «На лошади шибко много ездил», – ответил чабан.
Базыл внес в кухню корзину кизяков, разжег потухший очаг. Потом сходил за водой, налил в ведерный самовар. Заметив, что Андрей не спит, подул в руки и подмигнул:
– Холодно.
– Еще одна ярка заболела, дядя Базыл.
– Тц! – чабан вздохнул. – Плохо, Андрейка, из вон рук плохо. Вечер пора – в поселок поедешь, Пустобаева таскай. А как же!
Базыл заботливо поправил одеяла на жене и детишках, матери поближе подставил меховые тапки. И вдруг встрепенулся, сторожко наставил ухо на уличные вьюжные звуки. Андрей ничего не слышал, кроме завывания метели да дребезжания оконных стекол, а степняк уловил тревогу.
– Каскыр пришел, волк! – кинул он одним дыханием. – Жульбарс дерется...
И выкатился из комнаты, будто растаял в морозном пару, хлынувшем в неприкрытую дверь. Андрей выскочил следом, успев надеть лишь штаны да валенки. Впотьмах схватил подвернувшиеся в сенцах вилы.
Метель утихала, но порывы ее были жестки, снег хлестал по голым рукам, под майкой, как наждаком, царапал кожу. Андрей, мчась к темному пятну кошары, почти не замечал этого, он уже слышал дикую грызню. Там, за кошарой, то взвивался отчаянный голос Жульбарса, то раскатывался глухой волчий рык. И еще слышал, что сзади бежал Базыл и во все горло вопил: «Ай-ай-ай!..»
Когда подбежали к месту свалки, то здесь был один Жульбарс. Припадая на переднюю перекушенную ногу, он разъяренно скакал к бархану. На его гребне скользнули и исчезли узкие тени. И тогда пес, точно не замечая чабанов, метнулся назад к кошаре, хрипло выбрасывая короткий надсадный лай. Он взбежал на сугроб, который был вровень с крышей кошары, хотел прыгнуть на кровлю, но передняя нога подвела, и Жульбарс, визжа, свалился вниз, между стеной и сугробом.
– Каскыр!
На плоской, чуть покатой крыше зияла черная отдушина. Видимо, через нее волк и проник в кошару: в ней творилось что-то невообразимое.
– Давай снег! – запаленно крикнул Базыл, держа ружье над отверстием.
Андрей отвалил от сугроба огромную глыбу и кинул ее на кровлю. Базыл заложил ею отдушину и спрыгнул.
– Айда в кошару!
Общими силами чуточку оттянули половину двери, заваленной снегом, втискались в помещение. Шарахнувшиеся овцы сбили их с ног, и Андрей почувствовал, как острые овечьи копытца пронеслись по его почти голому телу. Вскочил. Рядом – локоть Базыла, пристывшего к тесовым дверям. Ноги были сжаты овцами, Андрей улавливал коленями крупную дрожь, которая колотила перепуганных животных. В наступившей тишине билось короткое, горячее дыхание сотен овец. Андрей услышал, что и сам он дышит часто, сбивчиво, что и его тело прошибла дрожь – то ли от страха, то ли от нервного напряжения. Он выставил перед собой вилы: вдруг волк бросится на него! Осторожно проглотил вязкую слюну.
Темнота прятала опасность. Как ни вглядывался Андрей, разглядеть ничего не мог. Овцы жались к ногам, значит, зверь где-то там, в противоположном конце. Вероятно, он давно сообразил, что попал в западню, и теперь выжидал, таился.
– Задрал овечку! – прошептал Базыл. – У, сволочь!
В воздух подмешивался солоноватый запах свежей крови. Не успел Андрей сообразить этого, как грохнул выстрел. В пучке огня, полыхнувшего из ствола, у дальней стены подскочила тень. Свирепо клацнули зубы. И опять со всех сторон облегла ненадежная тишина. Лишь доносилось подвывание Жульбарса, оставленного на дворе.
– Фонарь, Андрейка!..
У Андрея – одна нога там, другая – здесь. Мигом слетал в дом за фонарем: боялся, что Базыл без него управится с непрошеным гостем. Ввалился в дверь кошары весь мокрый.
– Зачем фуфайку не надел? – шепнул Базыл, забирая у него закопченный фонарь. – Айда, потихоньку...
– Ружье заряжено?
– Патрон кончался... Мал-мал, потихоньку...
Шагали медленно, сторожко, как на стрепетиной охоте. Оранжевый круг от фонаря метр за метром перемещался по кошаре. Осветил овцу с перегрызенным горлом, черное пятно еще дымящейся крови. Звездочками вспыхивали каленые острия вил-четвериков, выставленных Андреем. В углу овчарни нашел фонарь и зверя. Пружинисто припав к земле, волк готов был к прыжку в любую секунду.
– Не боишься?
– Нет.
Какой там – нет! Майка мокра – жарко. В стиснутых руках черен вил словно намылен. И сердце того гляди ребра повышибает, колотится, как сумасшедшее. Еще бы! В пяти шагах – живой волк. Уши прижаты, будто впаяны в ощетиненный загривок. А оскаленные зубы так ляскают, что колени подгибаются сами собой. В глазах волчьих лютая молодая отвага, они вовсе не похожи на глаза затравленного, обреченного. О, держись, Андрей, зверь не собирается умирать. Зрачки в зрачки: кто кого! Краем глаза увидел: Базыл поставил фонарь к стене, перекинул в руках ружье – чтобы прикладом ударить. Шепнул Андрею:
– Ты оттуда, я – отсюда. Айда...
Страшный по силе прыжок. Андрей ширнул вилами в воздух и еле успел увернуться. Волчьи зубы клацнули у самой шеи, когтистая лапа разорвала кожу на плече. Мгновение – и зверь оказался среди обезумевших блеющих овец. Он прыгал прямо по их спинам, а они давили друг друга, расшибались о стены и столбы-подпорины. Следом за ними метался и Базыл – в одной руке фонарь, в другой – поднятое за ствол ружье.
«А я разиню словил!» – Андрей сомкнул челюсти и рванулся на помощь, перепрыгивая через насмерть перепуганных овец. Теперь Андрей подступил к «гостю» с большей решимостью.
– Тунеядец! Зверюга! Прыгай, ну! Прыгай!
– Сейчас я ему... – Базыл замахнулся прикладом.
В то же мгновение зверь повторил свой прекрасный могучий прыжок. Андрей ждал этого прыжка, намертво сжав черен вил. Стальные жала четвериков вошли в грудь волка, как в сырой кизяк. Парень чуть не упал, однако удержал на весу сильное мускулистое тело хищника. С предсмертным рыком зверь, брызгая красной пеной, схватил клыками черен и вырвал из него щепу. Дернувшись несколько раз, так и околел – со щепой в ощеренной пасти. Андрей опустил к ногам тяжело обвисший, необыкновенный свой навильник, тылом ладони вытер влажный лоб.
– Шайтан, сволочь! – Базыл, запаленно дыша, осветил волка фонарем: темноватый, с проседью мех искрился, будто осыпанный инеем, кончик толстого пушистого хвоста слабо подергивался, словно мух отгонял. Чабан уважительно цокнул языком: – Смелый, скажи, какой! Только совсем молодой, глупый. Сюда пришел – назад дырка высоко. Куда пойдешь, чего скажешь?
Должно, после схватки Базыл почувствовал обычную в таких случаях расслабленность во всем теле. Он присел на корточки, достал табакерку и, аппетитно нюхая тертый табак, предался воспоминаниям:
– Балайкой был, мальчиком, у нас было как – страшно просто. Старый волк в кошару прыгнул вот так, в дыру. Назад – высоко. Резал овечек – таскал, резал – таскал в кучу. Так и вылез... Отец рассказывал: пришел ночью в кошару, а там каскыр. Дырку под плетнем сделал. Много наелся овечек. Отец с вилами, а он – в дыру. Голова прошел, а живот – никак. Шибко наелся! Отец заколол его...
Распаренный в своем полушубке, Базыл мог бы вспоминать еще долго, если б не заметил, что Андрей покрылся гусиной кожей, что с плеча его капает кровь. Базыл торопливо стащил с себя полушубок и накинул на парня.
– Хворать будешь, нельзя хворать. Айда, пошли.
Охваченный внезапным ознобом Андрей вдруг цокнул зубами, но не удержался от шутки:
– Сейчас бы арбузика где-нибудь на ветру!
Базыл отдал ему ружье и, взвалив на широкую спину волка, посеменил к выходу, словно покатился на своих гнутых коротких ногах.
Как все крестьянские семьи, Есетовы поднимались рано. К этому даже малые дошколята были приучены (старшие дети Базыла, ученики, жили в школьном интернате на центральной усадьбе). Поэтому Андрей не удивился, что у порога их встретили все Есетовы – от босоногих, приплясывающих на холодном полу мальчуганов до молчаливой старухи в белом тюрбане.
– Ойпырмай! Каскыр!
– Где взял?
– А он не укусит?
– А лапы – как у Жульбарса!
В горнице Фатима стала забинтовывать пораненное плечо Андрея, предварительно залив рану йодом. Прикусив от боли губу, Андрей через открытую дверь смотрел в кухню. Там, присев на корточки, Базыл накладывал шину на перекушенную ногу Жульбарса и словоохотливо рассказывал матери и детишкам, как был убит волк.
Обессилевшая метель натирала окна, и они светлели, становились прозрачнее. «Пойду накачаю воды, – наметил дело Андрей. – Пока буду поить, дядя Базыл сено раскидает».
– Все, – Фатима затянула узелок на его плече. – К доктору нужно, волк бешеный, может быть...
К доктору! Фраза сладкой истомой отозвалась в груди Андрея. Да он с милой душой полетит в Забродный, без крыльев полетит! И в Забродном будут все оборачиваться на него: «Это Андрюшка Ветланов, Маркелыча сын. Он волка прошлой ночью вилами заколол. Один на один...», «Ай-яй, какой храбрый парень!» А потом Ирина тонкими нежными руками будет перевязывать ему плечо, а он в мельчайших деталях станет рассказывать о встрече с волком. А потом пойдет к Гране, и она...
Андрей бережно натянул на забинтованное плечо тесноватую фуфайку и вышел. Совсем рассвело. Метель стихла, лишь поземка шуршала низом. Андрей втянул ноздрями льдистый воздух и резко выдохнул:
– Никуда я не поеду!
Он нашел, что именно сейчас являться в Забродный не очень-то уместно, еще подумают, Граня, например: с пустяковой раной ехал, чтобы похвастать своим геройством. А тут и геройства никакого не было, дядя Базыл организовал все. Насчет бешенства – тоже, бешеный волк не полезет в кошару. Вот только насчет дяди Оси Пустобаева – ехать за ним надо...
Он таскал бадьей воду и лил в длинное, сколоченное из досок корыто. Овцы пили ее без охоты, казалось, даже вовсе не пили, лишь черные мягкие губы обмакивали с брезгливой осторожностью. Видно, натощак не пилось. Да и после питья продрогнешь, а поесть вдоволь – шалишь! Норма жесткая, два килограмма сена на день, хочешь – ешь, хочешь – гляди.
«Механизация! – Андрей с усмешкой вспомнил недавний разговор с Маратом. – Совет дельный, конечно. Только зимой я и вручную натаскаю воды. Как раз, чтобы нагреться. А летом – конечно, летом – другое дело, к лету будем просить бензиновый водоподъемник. К лету будем просить многое, лишь бы Савичев... И сена у нас – цыган, как говорит Василиса Фокеевна, в одной вязанке унесет. Трактору пока нечего здесь делать, Марат Николаевич. Тем более – летом. Интересно, а что если этим трактором сено косить? Скосил десяток гектаров – сгреби, скосил другой – тоже сгреби. Да и заскирдуй... А отару кто будет пасти? Опять все на плечи дяди Базыла и тети Фатимы? Отара одна будет, не две, можно спланировать... Сами накосим, сколько нужно. Между прочим, мысль у вас, Андрей Ветланов, не лишена рационального зерна, мысль, скажу вам, стоящая, надо обсудить ее, запротоколировать и т. д. и т. п.».
