Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)
– Совсем бы эту водку не выпускали, – сердито сказала Граня, бросая в ведро очищенную картошку.
– Так на рыбалке ж! Без стопки уха – не уха.
Накручивая пружину патефона, Василь вскинул глаза на шорох шагов и удивленно замер: перед ним остановился улыбающийся Андрей.
– С якого потолка?!
– Коров пасу... А тут услышал твою сердцещипательную музыку. Вот хорошо, очень рад такому соседству!
– Да бачимо, шо радуешься, рот на восемнадцать сантиметров растянувся. – Василь, наоборот, не очень рад был его приходу.
Но Андрей уже присел рядом с Маратом, который через колено ломал сухие сучья. Взял Гранин спиннинг, повертел в руках.
– Вот это да! Ваш, Граня?
– Василь подарил...
– По блату в районе достав, – самодовольно отозвался Василь. – Пластмассовый.
– Можно попробовать? – спросил Андрей после некоторого молчания.
Граня кивнула, а Василь нахмурился. Андрей спустился к воде, но тут же вернулся. Лицо его выражало горе и вину. Руки парня были пусты.
– Понимаете... Взял я его вот так, замахнулся...
– Шо?! – в предчувствии беды Василь приподнялся с корточек. – Ну, шо?!
– Понимаешь... Замахнулся вот так... И как он?!. Понимаешь, выскользнул из рук и... Хотел поплыть, да там такая глубина...
Василь чуть не плакал.
– Шоб ты сказывся, проклята душа! И чего я тебе тогда, на сенокосе, руки не переломав!.. Пятнадцать рублей закинув! Да катушка – трояк... Убить мало!..
Марат тоже жалел прекрасную рыбацкую снасть. Только Граня, отвернувшись, давилась от смеха. Она-то догадывалась, по какой причине улетел в Урал дареный спиннинг.
Андрей удрученно побрел к кустам.
– Спасибо, уху я не буду, хотя вы и не приглашаете...
– Катись, чертова душа, катись, бо ты знаешь мой горячий характер! Шоб тебя там приподняло да шлепнуло...
– Брось, Андрей, фордыбачиться! Оставайся! – Марат пытался примирить парней. – С кем не случается...
Граня, прикусывая губы, чтобы не смеяться, моргала Андрею: оставайся! И он согласился:
– Ну, если уж настаиваете... Только я пойду проверю стадо...
– Возьми с собой, Андрей. Посмотрю, где пасете.
– Граня, где перец?! – крикнул вслед ей Марат, священнодействуя над кипящим варевом.
– В пакетике на дне корзины...
Минут через десять вышли на просторную луговину, по которой рассыпалось стадо. Граня остановилась, обняв рукой молодой белостволый тополь.
– Постоим? – голос у нее был задумчиво-тихий, спокойный. – Смотри, как вон та вербочка листву... Видишь? Будто записки рвет и... роняет, роняет... Листопад начинается, осень...
Казалась она Андрею неслыханно красивой: белые, с медовым отливом волосы, белое лицо, а на нем – грустные зеленые глаза... Когда-то он чуть экзамен не провалил за-за нее. Давно это было, месяца три назад. Андрей не хотел себе признаваться, но каждая встреча с Граней томила его и радовала, хотя, возможно, и не так, как раньше. Он по-прежнему ловил себя на том, что смотрел на Ирину, а думал о Гране.
Словно отгадав его мысли, Граня поглядела на него через темные ресницы:
– И на свидание, поди, некогда ходить? Смотри, а то пока ты коров по ночам пасешь, к Иринушке другой пастушок приладится. Да ты не красней!
– Я и не краснею! – Андрей потрогал мочки своих запылавших ушей. – Разве заметно?
– Как задние фонари у машины. – Скрадывая вздох, повела взглядом по выкошенному лугу. – Больно ты робок с нею... Тебе не кажется, что красивым парням почти всегда недостает удали?
Он крутнулся на месте, выдрав шипами бутсов траву из земли. Пошел к стаду. Граня окликнула:
– Иди сюда! Парень ты, смотрю, с кандибобером.
Андрей прислонился к другому топольку, отвел глаза.
– Чего тебе?
– Андрюшенька, ты ведь жениться на мне собирался... Ну-ну, шучу! – Граня стала рядом, покусала горькую веточку тополя. – О любви с тобой, оказывается, нельзя – только о надоях, о механизации... Механизация! Нажал кнопку – и спина мокрая. – Кинула веточку, машинально сорвала другую. – Павел Кузьмич говорит, пока не переведем коров на стойловое содержание, толку электродойка не даст. Разве, говорит, навозишь ее летом по степям, когда пастбища то и дело меняются. Прав он.
– Как же переводить на круглогодовое стойловое? – А в голове было: «Если бы ты знала, как мне хочется... всегда, всегда быть рядом!»
– Силоса надо больше закладывать, фураж иметь, зеленую подкормку. Ну, и механизацию полную. Знаешь, сколько на всех этих коров доярок потребуется при механизированной дойке? Три! А сейчас – двадцать три. Вот и дешевизна молока. – Засмеялась: – Устроила тебе зооветтехминимум!
– Устроила.
Он смотрел на Гранин профиль. К матовой щеке, к шрамику под веком ласкался белокурый завиток волос. Сквозь мешанину листвы и веток прорвался последний вечерний луч солнца и наполнил ухо розовым светом, на мочке поджег вдруг зеленую, как Гранины глаза, клипсу. Вся она вот такая, Граня! То холодная, неприступная, то вдруг вспыхнет огнем.
– Грань, а если б ты была зоотехником? Тогда что?
– Тогда? – Она помолчала. – Тогда видно было бы.
– Знаешь, ты готовься в институт. Мы поможем тебе, комсомольское шефство и все такое. А?!
Она недоверчиво поглядела на парня.
– Ой ли! – И внезапно, пряча надежду, спросила: – А как написать: было много носок или носков?.. Носков. А как правильно: пять блюдцев или пять блюдечек?.. Блюдечек? Голова лопнет!
– Ничего, осилим! Будешь писать, а мы проверять и объяснять ошибки. Ладно?
Граня вздохнула:
– Ладно! – Она плохо верила в успех. – Пошли, что ли? Там уж, наверное, уха готова...
– Иди... Я проверю хвостопоголовье и вернусь...
На стоянке был переполох – пропали ложки. Перерыли все в рюкзаке и корзине, обшарили вокруг – как в воду канули.
– Воров не было, а батьку укралы! Ты не забыла их дома?
– Да нет, вот тут они завернутые в газету лежали...
А от ухи исходил такой ароматный, такой божественный запах! Василь громко сглатывал слюну, в изнеможении лежа перед расстеленной клеенкой с пустыми мисками.
Андрея встретили ледяным выжидающим молчанием. Он опустился рядом с Василем, тылом ладони легонько шлепнув его по животу:
– Подбери свое пресс-папье, сесть негде! – медленно, хладнокровно вынул из кармана шаровар ложки. – На вас надейся, а сам – не плошай...
Даже Василь вместе со всеми облегченно захохотал:
– От зараза! Це ж разве человек!.. Такой спиннинг сгубыв...
Хлебали уху, нахваливали, тянулись к ведру за добавкой. Долго смеялись над Маратом – любителем острых приправ. Оказывается, Граня вместо молотого перца прихватила второпях пачку корицы, а Марат всыпал ее почти всю в ведро и в собственную миску. Пока разобрались при свете костра, уха уже имела ярко выраженный привкус сдобы.
Провинившегося Андрея отправили к Уралу мыть посуду. Остальные сидели – Василь лежал – возле костра, вспоминали смешные истории.
Возвратившийся Андрей лег на спину. Над его головой путались в ветвях вербы звезды.
– Посмотрите, как низко висят звезды – веслом достанешь. Хотел бы я первым побывать на одной из них...
– В «Комсомолке» я недавно читала статью какого-то инженера: «Не рано ли заигрывать с Луной?» По-интересному он судит.
– В школе все для меня было ясно... А теперь не укладываются в голове две величины: запущенные в космос корабли и запущенное животноводство. Почему так происходит?
– Оттого, шо надо пасти коров, а ты ось тут вылеживаешься.
– Очень остроумный ответ! Благодарю... Почему такое, Марат Николаевич? Животноводству – тысячи лет, а космической науке – считанные годы...
Марат, подперев подбородок острым кулаком, смотрел в костер, словно только там он мог получить для Андрея ответ. Как от брошенного в воду камня все шире и шире расходятся круги, так и от вопроса Андрея мысли Марата охватывали все больший и больший круг событий. Собрание актива в бригаде... Знамя за успехи... Вывезенный зернофураж... Пересыхающая на корню кукуруза – не на чем силос возить к траншеям... Потом – зима... Отощавший скот, падеж... И так – в колхозе, в районе, в области... «Перестройка сельскохозяйственных органов полностью оправдала себя. Читайте газеты, Лаврушин!..»
– Ответить тебе, Андрей, очень нелегко... Я лично думаю так: в науку о космосе идут те, кто умеет дерзать, кто талантлив. Иначе нельзя.
– А в животноводство – такие, як ты. – Василь не на шутку ревновал: видел, что Граня то и дело останавливала на Андрее долгий внимательный взгляд.
– Бережко, как всегда, острит... Наверное, что-то не так у нас на селе делается.
– Верно говоришь. Сельским хозяйством зачастую руководят люди не по призванию, а по должности. Его поставили – он и вертит всем мозги. А мы, в меру трусости и равнодушия, поддакиваем или помалкивем.
Вербовый сушняк постреливал в костре, словно тыквенные семечки на раскаленной сковороде. Где-то рядом заворковал проснувшийся в гнезде вяхирь. Всполошно каркнул на вершине осокоря грач. И бормотала в омутах, зловеще хлюпала вода.
Василь поднялся и начал заводить патефон.
– Вечно ты, Марат Николаевич, своими разговорами настроение испортишь! Поменьше надо у себя и у других в середке копаться, тогда воно легче...
Что ж ты, белая береза,
От корня качаешься?..
Марат посмотрел на Граню, которая начала укладывать посуду, на задумчивого Андрея, усмехнулся:
– Отчасти, наверное, и ты прав. Хуже всего быть интеллектуальным рахитиком, когда ум развит, чувства обострены, а воли, таланта – шиш! – Он тоже встал. – Что ж, домой, пожалуй, пора?
...Андрей долго стоял на берегу и слушал удаляющиеся всплески весел. Было ему грустно и тоскливо.
3
После купанья, после тыквенника с каймаком здорово дремалось. Думать ни о чем не хотелось – хотелось спать. Сквозь ресницы Андрей сонно наблюдал за сестренкой. Варя набирала в рот воды из кружки, мельком оглядывалась на Андрея – не разбудить бы! – и, яблоками надувая щеки, прыскала на свое школьное платье. Подбородок становился мокрым, на нем повисала прозрачная капелька. От усердия забрав зубами нижнюю губу, Варя начинала гладить, утюг шипел, чугунная крышка позвякивала, а из продушин красно проглядывали угли. Приятно тянуло древесным дымком – как от рыбацкого костра.
За лето Варька сильно подросла. Андрей очень жалел, что классная руководительница запретила ей носить высокую, как у фельдшерицы, прическу. С прежней прической Варя как-то была приятнее. А сейчас за ее ушами торчали два пропеллера из голубых лент.
Надо бы включить радио, послушать известия, да лень было тянуться к репродуктору. Он стоял на подоконнике и, включенный на один провод, пищал заблудившимся комаром. Из-за двери доносился говорок Фокеевны. С Еленой Степановной она сидела за чаем.
С величайшим убеждением в необходимости порученного дела ходила Фокеевна по Забродному и посыпала, опрыскивала хлоркой отхожие места. Утицей заплывала она во дворы, выполняла работу и везде, где можно, вела беседы – сначала о гигиене в быту (с мухами борись, кума, они где хошь червей наплюют, они – первопричина всяческой заразе!), а потом – что бог на душу положит.
Зашла и к Ветлановым. Елена Степановна пригласила чаю выпить.
– Ну, если уж так приглашаешь – налей чашечку. – Щурко обвела комнату взглядом – печь с приставленными к ней ухватами, посудный шкафчик, плакат сберкассы на стене, где полотенце вешают, намытые до желтизны полы. – Чисто у тебя – сдуть нечего.
Степановна пододвинула к ней стеклянную вазочку.
– Кладите варенье, Фокеевна. – Не любила она, когда в глаза подхваливают. – Свежее, из ежевики.
Та долго колотила ложкой варенье в чашке, затем схлебнула и, подержав во рту, оценила:
– Хорошее. – После второго глотка сообщила, как о решенном: – Астраханкины расходятся.
– Да неужто?! – не поверила Степановна, скрипя полотенцем о вымытую тарелку. – Такие тихие, ласковые старики...
– Выгоняла корову, заглянула к ним, а там! Уж она его костерила – страшно как! Все выговор ему выставляет: пьяница, поблуда бездомная, зрить тебя не могу боле! Съякшались с моим Стигнеичем, хлещут водку – и все тут.
Веселая словоохотливая Фокеевна омраченно уставилась в окно. Чай давно остыл, а она все дула и дула сморщенными губами в чашку, держа под нею горстку – чтобы не капнуло на иссиня-белый халат. Степановна не тревожила ее, тихо ставила в шкафчик чистые тарелки и чашки. Заговорила Фокеевна негромким, подвявшим голосом:
– Уж до коих разов думала: надоел, как чирей надоел, выгоню, брошу! Летось, в середине, примерно сказать, июня насовсем было к сыну в Саратов уехала. Жила хорошо, сахарный кусочек ела. А все же не вытерпела, вернулась! Жалко мне его, сердягу, и так у него вся жизнь сломленная. Они ж дружки были с моим-то, с первым.
– Правда, дружба у них была закадычная...
– Оба отчаюги были, у! Особенно мой, Леонтьевич. Гранька вся в него. Кабы не война...
Да, если б не война... Ни одна семья в Забродном не осталась обойденною ею: в каждый дом принесла она горе и слезы. У Фокеевны муж не возвратился, у Мартемьяна Евстигнеевича, у стариков Астраханкиных – дети, Савичев пришел калекой, Ветланов – тоже... Если б не война!
– Мам! – высунулась в дверь Варя. – Остальное все гладить?
– Гладь, дочка.
– Большина-то какая! – повздыхала Фокеевна. – Граня как раз такая была, когда она у тебя нашлась... Уж Леонтьевич над Аграфеной – м-м! Души не чаял. – Лицо Фокеевны стало мягким, светлым, волосатые родинки ничуть его не безобразили, наоборот, придавали ему выражение доброты и мудрости. – В девятнадцатом годе, как сейчас помню, у Клавдеечки Столбоушиной вечерка была. Отворяется дверь, а в ней – красногвардеец отпускной, звезда на буденовке, шинель до шпор гремучих. «Дозвольте взойти, девушки?» – «Взойдите!» Кинул шинелку на кровать и прямо ко мне. Как прилип, так и не отстал до конца. Пляшет, а светлые кудерюшки-кудри и не шелохнутся, а зеленые глаза с меня не сводятся.
Фокеевна заметила, что на столе уже не шумит самовар, что хозяйка уже перетерла и убрала посуду.
– Поди, надоела тебе со своими баснями? Человек любит, чтобы его слушали. Всяк любит вспоминать прошлое, особенно молодость неворотную... Пошел он меня провожать и, стыдно вымолвить, грех умолчать, наотмашь: «Васюничка, вы меня извините, но я вас сейчас...» В лоскуты порвалась отбиваючись, а что сделаешь?! Да и ничего, двадцать два годочка любохонько прожили. Кому медовый месяц, кому – полумесяц, а нам пчелки всю жизнь мед таскали...
Из горницы выкралась Варя, в коричневом платье, в белом переднике с крылышками. В руке – портфель.
– Нарядная-то какая! – заметила Фокеевна. – Прямо как из сундука.
– Мам, я ухожу. – Конопатый нос высоко смотрит, в голенастой фигурке – важность, капелька неосознанного еще кокетства. – Обедать не хочу, мам, у меня полный живот витаминов.
– Ну, иди, иди, да смотри мне там!..
Варя повела острыми плечами и удалилась с таким видом, что можно было подумать: о чем речь, мама, ты же меня знаешь!
– Сто сот стоит девчонка, сто сот! – восхищалась Фокеевна. – Всегда поздоровается, поклонится... Глянь, пыль взнялась! Приехал кто, что ли?
Мимо окон мелькнула тень, и в кухне появился Савичев.
– Давно кошка умылась, а гостей насилу дождались. – Степановна обмахнула стул. – Садись, Кузьмич, чайку заварю нового...
Савичев отказался.
– Мне бы Андрюшку. Дома?
– В горнице. Разбудить?
– Я лучше сам.
Пока женщины строили догадки, зачем понадобился парень, мужчины вошли в кухню. Андрей растирал пролежень на щеке.
– На Койбогар съездим, – пояснил мимоходом Савичев. – Дело к Базылу есть.
– Так вы и меня! – засуетилась Фокеевна. – Меня возьмите...
– Это зачем?
– А как же! Гигиена в быту – залог здоровья. Проверю, посмотрю... Увидишь, Степановна, докторшу, скажи: уехала, слышь, санитарка.
В пятиместном «газике» их уже поджидали. Потеснив Осипа Сергеевича, Фокеевна и Андрей разместились сзади. Председатель втиснулся меж сиденьем и баранкой. По правую руку от него очень прямо сидел Заколов.
Роста Владимир Борисович был малого, возможно, поэтому он и кепку носил на самом затылке, искусно, даже щеголевато заламывая ее. «Кепка с заломом!» Андрей знал, что это шутливое прозвище Заколов получил не столько за манеру носить головной убор, сколько за неумеренную страсть к рисовке, особенно после избрания секретарем партбюро. Новую должность он связал с новыми причудами. Он обзавелся зеленым офицерским кителем. В нагрудный карман натыкал полдюжины карандашей и авторучек, их наконечники блестели, как газыри на черкеске. Даже в самые жаркие дни Заколов ходил при галстуке.
Выехали за поселок. Савичев прибавил скорость. Он весь подался вперед, прижимаясь грудью к баранке. На его стриженый затылок коробом насунулся пиджак.
«Почему они все молчат и не глядят друг на друга? – недоумевал невыспавшийся Андрей. – Точно судиться едут! А зачем я им понадобился? Павел Кузьмич даже не объяснил толком...»
Локоть Василисы Фокеевны больно давил в бок. Андрей отодвинулся к холодной металлической дверце и от нечего делать стал смотреть по сторонам.
Слева отступали, пятились распаханные поля. На вороной пашне сверкала паутина, тонкая и редкая, как седина в бороде Мартемьяна Евстигнеевича.
Внезапно машина въехала в барханы. Дорога завиляла между холмами песка, поросшими верблюжьей колючкой. Здесь можно двадцать раз пройти мимо чабанского зимовья и не увидеть его. При сильных ветрах песок-сыпун зализывает тропы, и они обрываются так же нежданно, как и возникают.
– Хороша загадочка, – промолвил Савичев, остро следя за дорогой. – Чтобы и овцы были целы, и волки сыты.
– Все будет в порядке. Зря волнуешься, Павел Кузьмич.
Андрей заметил, как после этого заколовского утверждения у председателя катнулись квадратные желваки.
– В копеечку обойдется это убеждение.
– Грачев тоже не без головы. Помогут в случае чего.
– Как в прошлом году. Продавали зернофураж по одной цене, а покупали – в четыре раза дороже. Помощь!
– Степан Романович из государственных соображений.
– Это так кажется.
– О чем речь-то? – не выдержала Фокеевна.
Никто не отвечал. Тогда она повернулась к Пустобаеву и повторила тот же вопрос. Осип Сергеевич изогнул брови, осмысливая, как бы половчее объяснить хитрую ситуацию.
– Видишь ли, с одной стороны, – он поднял глаза на зеленый тент «газика», будто хотел прочесть там нужные слова, – с одной стороны товарищ Грачев прав...
– А с другой стороны?
– Ты не перебивай. Понимаешь ли, нам запретили сдавать на мясо запланированный скот, запретили. Из этого исходит, что мы должны кормить это поголовье до января. А кормов у нас мало.
– М-м! Кто ж запретил и почему? – допрашивала Фокеевна.
– А вам-то не все равно? – раздраженно отозвался с переднего сиденья Заколов.
– Как ты сказал?! Ну-ка погляди сюда! Погляди, погляди!.. Вот так.
– Я бы на твоем месте, Павел Кузьмич, сделал проще... – вспылил Заколов.
«Знамо дело, – чуть не выскочило у Фокеевны, – если б лягушке хвост, она бы всю траву помяла!» А Заколов доказывал, что нужно поискать внутренние резервы, поставить их на службу животноводству. Ведь зато, говорил он, колхоз сдаст в январе тысячи центнеров мяса, половину годового задания выполнит! Триумф! Во всех докладах забродинцев будут хвалить...
– Одно нынче – лучше двух завтра! – отрезал Савичев. – Сам, что ли, в ясли ляжешь, когда кормить нечем будет? Во все доклады попадем, только с обратной стороны...
До самого Койбогара не было произнесено больше ни слова.
Барханы вдруг расступились, и глазам открылась степь, бесплодная, исконопаченная сусличьими бугорками. Сбоку все увидели низенькую мазанку с крохотными оконцами. Она прижалась к подножию бархана. Невдалеке от нее высились стены нового саманного дома. Трое колхозников ставили стропила. А в низине тянулась длинная кошара из плетня. Там же одноногий колодезный журавль уныло глазел в каменное кольцо сруба.
Базыла не было. Из мазанки вышла его мать. Поверх вельветовой куртки старуха надела долгополую зеленую безрукавку из плюша, застегнутую на большие серебряные пластинки. Из-под белой, насиненной юбки выглядывали мягкие козловые сапожки. На голове был намотан ситцевый белоснежный тюрбан.
Заложив сухую руку за согнутую спину, будто желая распрямиться, она долго всматривалась в гостей. Признав председателя, сказала что-то мальчугану лет пяти, и тот мгновенно скрылся за барханом. Вскоре прискакал на маштаке Базыл. Подошли колхозники, ставившие стропила.
Достав из багажника чемоданчик и ведро с хлоркой, Фокеевна тут же удалилась. Пустобаев влез на качнувшегося маштака: «Овцепоголовье осмотрю!»
Остальные опустились на песок. Он был теплый, мягкий – на нем хорошо бы уснуть, подставив лицо солнцу. Андрей лег на бок, подперев голову ладонью, Заколов стоял на коленях, чтобы казаться выше. Базыл сидел на корточках.
Андрей заметил, что и Савичев, и Заколов уклоняются от основного. Тяжело сказать человеку, что его многомесячный изнурительный труд, возможно, пойдет насмарку, что напрасно он откармливал валухов, ночей недосыпал из-за них, напрасно пекся в раскаленных солнцем барханах, мок в дожди и слякоть, надрывал поясницу, доставая ежедневно сотни ведер воды из колодца... Но тут уж как ни крои, а швы все равно наружу выйдут!
Базыл не поверил сказанному.
– Это какой порядок, председатель? – растерянно и тихо произнес он. – Это государственный порядок?
– Надо больше в собственных мозгах копаться, чем в государственных порядках! – Заколов решил разом осадить не только чабана, но и всех, кто попытается наводить неуместную, по его мнению, критику.
– Я зачем тогда принял пятьсот ярочек? – будто у самого себя спрашивал Базыл и теребил пуговицу воротника. – Зачем жена пасет ярочек, зачем я пасу валухов? Валухов сдавать надо, жирные валухи, восемьсот штук, шибко жирные. Как быть, скажи, председатель? Чем кормить, где держать? Мы рубим сук, на который сидим.
Никто не улыбнулся.
– Не спрашивай, Базыл, мне самому не легче! – Савичев обратился к строителям: – Придется вам, ребята, другим делом заняться. Нужно как можно быстрее построить помещение для валухов.
Строители курили председательские папиросы и соглашались: нужно так нужно! А Базыл не скрывал горькой обиды. Он отвернулся к новому дому с большими окнами, с высокой крышей. Теперь и дом неизвестно когда будет достроен.
– Не расстраивайся! – громко ободрял чабана Заколов. – Была бы наша воля, мы бы...
– Конечно! Масло был бы – баурсак пек бы, а то муки нет.
И опять никто не улыбнулся.
Жена Базыла Фатима пригнала отару ярок. Мелко топоча, овцы с блеянием ринулись к длинной колоде из толстых досок. Но она оказалась пустой. Базыл поднялся, но Андрей опередил его:
– Я натаскаю воды!
Он едва протолкался между овец к бетонному срубу и потянул за отполированную руками цепь. Блюкнув, бадья потянула цепь ко дну. Перехватывая руками, Андрей выволок ее и вылил в колоду. Началась давка.
– Уть! Уть! – Фатима расталкивала овец, гнала от корыта, а они все лезли, жадно процеживая ледяную воду сквозь зубы.
Андрей не считал, но бадей сто он вытащил наверняка. Спина ныла, а цепь накатала на ладонях красные пузыри мозолей. С горечью и сочувствием посмотрел он на немолодую казашку в кирзовых сапогах, на ее грубые темные руки: сколько же ей, бедной, достается здесь! А ведь у них с Базылом теперь две отары. Значит, в день надо напоить тысячу триста голов! И накормить. И о семье не забыть – дети, старая бабушка... Вот она, арифметика человеческой самоотверженности!..
Возле «газика» никого не было: Базыл пригласил всех в мазанку чаю попить – такой обычай казахский. Андрей шагнул через выбитый порожек, пригнулся, опасаясь низкого косяка. И в сенцах растерялся: куда идти? В полутьме всюду громоздились какие-то предметы. Только приглядевшись, разобрал, что это новая мебель: зеркальный шифоньер, диван, раздвижной стол.
Кое-как протискавшись, Андрей вошел в избенку, тесную, низкую и темную. Ему стало не по себе: не зря чабан так грустно поворачивал лицо к новому дому, он уже и мебели накупил. И вот!..
Возвратились в Забродный вечером. Около правления все вылезли из машины. Андрею и Василисе Фокеевне было немного по пути – она решила зайти в амбулаторию: «Ирина Васильевна, чай, беспокоится!» Гремела пустым ведром и вздыхала. Он не спрашивал, о чем она вздыхала, понимал и так. Поездка у всех оставила неприятное, тягостное впечатление. А у него – особенно. И забыть о ней никак нельзя. Прощаясь, Савичев почти одними губами спросил: «Ну как, Андрей?» – «Подумать надо, Павел Кузьмич», – так же, почти шепотом ответил он. Попросил прощения за все прошлое. Савичев махнул рукой: «Бывает! Тут у любого мозги наперекос пойдут».
– До свидания, Андрюшенька! – Василиса Фокеевна повернула к амбулатории.
– Будьте здоровы, тетя Васюня! – И вдогон изменившимся голосом: – Привет Ирине Васильевне!..
И тут же пожалел: «Зря! Еще Гране скажет, а та... Ну и пусть!»
Ирина сидела за столиком и ярким лаком красила узкие длинные ногти. Василиса Фокеевна неодобрительно посмотрела, но промолчала. А Ирина обрадовалась приходу санитарки. Ей всегда было приятно слушать неторопливую речь старухи.
Первым делом Василиса Фокеевна передала привет от Андрея.
– От какого Андрея? – смутилась Ирина. Перед вечером из школы прибегала Варька с разбитым коленом, пока Ирина перевязывала, девчонка без стеснения разглядывала ее и вдруг брякнула: «А наш Андрей в вас влюбленный! Я точно знаю».
Василиса Фокеевна заметила Иринино смущение.
– Известно, от какого! От Ветланова!
Ирина потерялась еще больше, она не знала, как продолжить разговор. Сметливая санитарка сделала вид, что уже забыла о привете, и сокрушенно вздохнула:
– Где порядок, где его берег – не видно! Вот послушай, желанная, чего я тебе расскажу насчет этого самого животноводства...
Ушла Фокеевна поздно. Как всегда, не торопилась. Да и куда спешить в такую ласковую и по-осеннему темную ночь!
Шла серединой улицы, глядя под ноги. Невзначай вскинула глаза и... Господи исусе, царица небесная! Неслось на нее что-то белое, громадное. У Фокеевны цокнули зубы, она так и присела со страху. А оно шумно промчалось рядом, ветром обдало и скрылось в темноте. Вроде бы и человек, а без головы. Сзади хвостом искры стлались.
Фокеевна подхватила юбки и, поминутно оглядываясь, припустила к дому. Не успела пробежать и сотни шагов, как услышала, что ее настигает привидение. Почти в обморочном состоянии рванулась она в первую же калитку...
– Господи, Васюня! Да на тебе лица нет! Ай несчастье какое?..
Ариша Пустобаева, перепугавшись не меньше белой трясущейся Фокеевны, тормошила санитарку и никак не могла добиться ответа. Наконец та осторожно присела на табурет и, косясь на дверь, кое-как рассказала о безголовом чуде с огненным хвостом.
Теперь Петровна знала, что делать: достала из-за божницы пузырек со святой водой и, шепча заклинание, окропила ею углы и порог горницы. Даже на подоконники побрызгала.
– Явление сатаны тебе было, Васюня...
– Да неужто до сих пор этакая погань водится? – Василиса Фокеевна, как возле медленного огня, постепенно приходила в себя. !
– В святом писании предсказаны и год, и месяц... Как раз совпадает...
– Да неужто, Ариша? Космонавты ж летали, ни бога, ни...
– Бог вездесущ, но никому не дано видеть его. Он в каждом из нас.
Василиса Фокеевна, окончательно оправившись от потрясения, с сомнением покачала головой. Заметив это, Петровна достала несколько толстых церковных книг и, нацепив очки, стала читать предсказания о конце света и явлении огнеподобного сатаны. Потом в Горкиных книжках отыскала чистую тетрадь и карандаш.
– Мы с тобой, Васюня, напишем... Есть у меня знакомый батюшка, близкий мне человек, попросим хорошенько – приедет. Молебен отслужим... А как же, милая, непременно!..
В Петровне проснулись необычные для нее энергия и решительность.
Но Василиса Фокеевна поднялась.
– Ты уж сама тут, Ариша, а я пойду... Может, мне это померещилось сдуру. Только видела своими глазами.
Дома горел огонь. В горнице Граня сидела за столом и читала. Едва Василиса Фокеевна вошла, как сразу же увидела на вымытых половицах широкие пыльные следы от босых ног. Сердце токнуло от догадки.
– Это кто же так наследил?
– Да отец! – Граня не повернула головы. – Вскочил, будто кипятку под него плеснули, и на улицу. Хворает, наверное...
На широкой кровати, свесив с подушки вороную бороду, храпел Мартемьян Евстигнеевич. Фокеевна обессиленно опустилась на сундук: «Чтоб тебя дождем намочило!..»
