Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)
После завтрака Андрей прилег на раскладушку вздремнуть, но младший Есетов, четырехлетний Рамазан, решил иначе. Он взобрался ему на живот и, усевшись верхом, зафырчал, изображая езду на автомашине. Согнутые колени Андрея служили ему спинкой, а фанерный ободок от старого сита – баранкой.
Андрей сонно улыбнулся: он знал забродинскую притчу о рождении Рамазана. Возле окна роддома, где лежала Фатима, Базыл оказался вместе с Василисой Фокеевной, и когда в окно показали сморщенного красненького Рамазана, она шутливо поддразнила сияющего отца:
– Уй, Базыл, какой некрасивый парнишка у тебя нашелся!
Он самодовольно пригладил хвостики усов:
– Ничего, для себя пойдет!
С тех пор и пошло по Забродному: если у кого что-либо не очень-то получалось, он с базыловским оптимизмом ронял: «Ничего, для себя пойдет».
– Как подъедем к Забродному, так и скажи мне, – серьезно попросил Андрей.
– Ладно. Пип! – И Рамазан зафырчал, пуская губами пузыри и подшмыгивая носом. Но вдруг опустил фанерный ободок и прислушался к лаю Жульбарса. – Кунак едет! – радостно сообщил он, сбрасывая ноги на пол. Любил парнишка гостей.
Мигом стащил с печки бабушкину обувь, нырнул в нее босыми ногами по самые ягодицы и, неловко занося огромные для него валенки, поковылял к дверям.
– Оденься, простынешь! – крикнул вдогон Андрей.
– У, казах – крепкий человек! – Рамазан скрылся в сенцах.
Андрей нашел его уже возле старой занесенной мазанки Есетовых. Поддерживая одной рукой спадающие штанишки, другой Рамазан размахивал, что-то объясняя спешившейся Гране. Под его бумазейной рубашонкой охальничал ледяной ветер, а маленький гид будто и не замечал холода. Андрей подхватил его и сунул к себе под овчину полушубка. Рамазан попытался вывернуться:
– Зачем?! Сам каждый утро голый совсем снегом купаешься. Пусти.
На Гране были черная с белой опушкой шубейка, оренбургская шаль и фетровые валенки, в подъеме чуть потертые стременами. Андрей смотрел на нее и, чувствуя, как ширится в его груди сердце, остро, ясно сознавал: любит он Граню по-прежнему. Но раскисать перед Граней он не станет, любовь не вымаливают. А проклятому попу он что-нибудь да подстроит! Прижился, прекрасноликий, а она – бери меня, я вся твоя.
Наверное, Граня догадывалась о его мыслях, она читала их в его распахнутых незащищенных глазах. Она ехала сюда, чтобы увидеть Андрея, но, увидев, поняла: он не простит ей слухов о связи с отцом Иоанном. А оправдываться, доказывать собственную невиновность Граня не умела и не хотела.
Повела подбородком на фанерный лист, прибитый к старому кривому шесту для антенны:
– Твоя работа?
Тон был безразличный, скучный, так спрашивают ради приличия, чтобы хозяевам приятное сделать. Андрей перевел глаза на лист, на котором неделю назад написал масляной краской:
«В этом доисторическом коттедже 67 лет прожила семья чабанов Есетовых».
– Все резвишься, играешь?
– Кому – игрушка, кому – мемориальная доска, в назидание потомкам. – Андрей слегка отогнул борт полушубка. – Ты согрелся, Рамазан?
– Ага, жарко.
– Я думала, тебя уж здесь и в живых нет.
– Цветы не заказала?
Граня едва удержалась, чтобы не рассмеяться: неисправимый! Привязала лошадь к столбу, на котором летом висит рукомойник, и вместе с Андреем вошла в дом. Фатима сразу захлопотала возле плиты, Базыл собрался рубить мясо на бесбармак, но Граня сказала, что сейчас же возвращается назад, что ехала она сюда лишь из желания прокатиться верхом и передать Андрею письмо
Не раздеваясь, Андрей вскрыл конверт и вынул официальный бланк с грифом районного прокурора сверху Прочитал раз, вторично перечитал. Лицо его оживилось, он озорновато оглядел примолкших Есетовых:
– Итак, родные, меня вызывают к следователю. Пока без вещей.
2
Следователь был не из молодых, но оттопыренные круглые уши придавали ему мальчишеский вид. Савичев смотрел именно на эти несолидные уши, они настраивали на добродушный, даже веселый лад, никак не соответствовавший случаю. Следователь чувствовал это пристальное разглядывание и, как железо на медленном огне, накалялся неярко, постепенно. Бурачным цветом наливались прежде всего уши. Потом жиденькая киноварь проступила на подбородке, на скулах.
– У меня, товарищ Савичев, остается к вам один вопрос, на который вы не даете определенного ответа. Суть его такова: на чей счет мы отнесем эти сорок пять тысяч рублей новыми деньгами?
– Относить будете не вы, а собрание колхозников или, в крайнем случае, народный суд.
– Суд опирается на первичные документы следствия.
Следователя Вениаминова Савичев знал лет пять, знал как человека скрупулезного, очень добросовестного, но, говоря по-здешнему, любившего покуначить, бывать в гостях. Причем гостил только у тех, кто никоим образом не причастен был к заведенному им, Вениаминовым, делу. Приезжал он по какому-то случаю в прошлом году, а перед отъездом недвусмысленно намекнул Савичеву: неплохо бы к кому-нибудь из чабанов на барашка попасть, то есть на бесбармак. Подумав, Савичев согласился, и Вениаминова отвезли к Базылу. На другой день он долго пожимал председателю руку: дескать, благодарствую, угощение было на славу. А Савичев отмахивался: пустяки, слышь, для нас это ничего не стоит!
И правда, ничего не стоило. Вслед за Вениаминовым на районную прокуратуру пошел счет за подписями председателя и бухгалтера. В нем была указана стоимость шерсти, шкуры, мяса, копыт съеденного барашка, стоимость ухода за ним... Итого – семьдесят два рубля тридцать три копейки. К счастью Вениаминова, счет попал прямо к нему, так как прокурор был в командировке.
В конце месяца жена следователя не досчитала в его получке как раз той суммы, которая указывалась в счете. Никогда не напоминал Вениаминов Савичеву о том курьезе, только при встречах с ним медленно накалялись его круглые оттопыренные уши. Савичев понимающе и сочувственно хмыкал, но разговора на эту тему тоже не заводил.
И вот теперь, как полагал Павел Кузьмич, у Вениаминова были все основания вести следствие с особенной, даже предвзятой тщательностью и заинтересованностью.
– А как вы считаете, на чей счет отнести стоимость погибшей отары? С юридической точки зрения.
– На счет виновных. На счет всех членов правления, принявших вот это решение. – Вениаминов вынул из папки голубой лист с отпечатанным на нем протоколом заседания, пошелестел им перед Савичевым. – По шесть тысяч четыреста тридцать рублей, если точно сформулировать, на персону. Суть в том, что оправдания ваши, как смягчающее обстоятельство, никак нельзя взять во внимание. Управление вас предупреждало: повремените, не торопитесь, мы дадим вам автомобили-скотовозы, и вы спокойно отправите сдаточный контингент на мясокомбинат. По данному вопросу мы располагаем официальной справкой управления. Вы не послушались – сами с усами! Далее. Вы не проконсультировались у синоптиков: какова будет погода...
Никаких скотовозов Савичеву не обещали, потому что их очень мало; сообщения местных «провидцев» погоды не внушали опасений; сдавался скот не из каких-то честолюбивых побуждений, а в силу крайней необходимости – и без него паек оставшегося поголовья скудный... В общем, Савичев чувствовал свою правоту, но перед аргументами следователя, перед его бумажками с печатями и штампами он оказывался бессильным и виноватым. Разумеется, ответственность за погибший скот кто-то должен нести, но уж никак не возьмет ее на себя Степан Романович Грачев. Он-то как раз и предостерегал, просил не торопиться, хотя – Савичев это видел по нему в ту памятную утреннюю встречу – хотя и понимал, что здравый смысл на стороне забродинского председателя.
Оставалось единственное: ждать Нового года. Если управление выполнит план по развитию скотопоголовья, то его дело, «дело Савичева», спустят на тормозах, для острастки накажут и погрозят пальчиком: больше не поступай так! Если же план не удастся «вытянуть», то Савичева будут судить.
Симпатичные у Вениаминова уши, да и сам он симпатичный человек, разговор ведет спокойно, корректно, а вот прежнего расположения к нему не было. За тихой уверенной речью слышалась Савичеву пристрастность юриста: не обижайся, Павел Кузьмич, но перед законом мы все равны. Провинился я, сделал ошибку – уплатил наличными, ни слова не сказал. Дал ты маху – тоже, знаешь ли, ответ держи. Ты уж извини, что ковыряюсь в твоей душе в самые светлые для тебя дни, мне очень приятно, что у тебя народился сын, которого ты так долго ждал, но поступить я иначе не могу, я – слуга закона, а перед законом мы все равны.
Савичев забрал в рот кончик уса, покусывал и ощущал его табачный вкус. Захотелось курить. Полез за папиросами и, прежде чем постучать мундштуком о коробку, выбивая табачную крошку, спросил: «Можно?» Вениаминов кивнул. Вот так: Вениаминов сидел за его, савичевским столом, и он, Савичев, хозяин этого кабинета, спрашивал, можно ли здесь закурить.
Табачный дым был необыкновенно горек. Таким он всегда казался, если Савичев чем-то очень расстраивался. Курил, и в голубоватом дыму виделось ему и давнее и недавнее прошлое... Кавалерийский полк с саблями наголо летел на немецких автоматчиков... К чему это возвращенное нестареющей памятью видение? Нынешняя его, Савичева, беда подобна той ужасной катастрофе полка и каждого конника в отдельности?.. Обмороженные, опухшие лица Базыла и Андрея...
Да, Савичев не хотел гибели колхозного скота.
Надо уметь держать ответ даже в самые тяжелые минуты жизни. Чтобы согнуться, но, как сталь, тут же и распрямиться. Не всякий на такое способен. Упасть легче, чем подняться.
Впервые за последние десять лет Савичев уходил из своего кабинета не как председатель, а как подследственный. Вениаминов привык провожать уходящих вот так, спокойным профессиональным взглядом следователя, но ссутулившаяся фигура Савичева, постаревшего, казалось, за какой-то час, вызвала в нем сострадание. Он догнал его, взял за локоть:
– Ты, Павел Кузьмич, не очень-то... Всякое бывает, может, и обойдется все, не будешь платить...
Савичев устало и как-то безразлично усмехнулся: в этом ли, мол, дело! Он ушел, а Вениаминов сочувственно вздохнул и выглянул в дверь:
– Следующий, пожалуйста!
Следующим был Андрей Ветланов.
3
Над плетнем, разделяющим ветлановский и пустобаевский дворы, покачивалась фигура Горки, высокая и сухая, как у средневекового схимника. Горка улыбался:
– Вижу, конь твой стоит, значит, думаю, дома.
Андрей перепрыгнул через плетень, с удовольствием потряс Горке руку.
– Ох и тощий ты, как ободранный заяц.
У Горки в кисловатой улыбке разошлись длинные обветренные губы:
– Ты брось, у меня зато нутряного сала пуд.
Захваченный своей новой идеей, Андрей и Горке стал рассказывать о намечаемых на Койбогаре реформах, о том, что Савичев посоветовал поговорить с механиком Утегеновым. Горка слушал и подмечал: в Андрее появилось что-то от Базыла, от его жадной разговорчивости, очевидно, на Койбогаре и правда можно соскучиться по живой речи. Горка согласился идти к механику, но проекты Андрея его не тронули, не увлекли. Суета сует! Зачем это ему лично? Какой прок?
Видеть личный прок, собственную выгоду – такое было заложено в Горкину натуру всем укладом пустобаевского дома. Но если прежде оно входило каплями, то после знакомства с отцом Иоанном, после памятной беседы с ним отрыгнулось бурно, точно бурьян на брошенном подворье.
И все больше охватывал Горку ужас перед тем, что его в конце концов не будет на свете. Ничтожность человеческого бытия. Водородная бомба. Превращение в радиоактивную пыль... Страх за собственную жизнь... Брать надо от жизни все. Живем один раз!
Стремясь к обладанию благами, Горка жил трудной двойственной жизнью. В последнее время он даже с Нюрой побаивался встречаться, все казалось, что она догадывается о его намерениях.
Вышли за калитку. Колхозный механик Сапар Утегенов жил в конце главной улицы. Андрей с удовольствием раскланивался со встречными колхозниками, а Горка по обыкновению смотрел в ноги и молчал. На них налетела Нюрочка-расколись, щеки ее пунцовели на морозе, как спелые помидоры. Андрей сцапал ее ручонку, сжал так, что Нюра затанцевала:
– Кричи: мама, замуж хочу!..
– Ой, ой, Андрюшка, ой, пусти!..
– Кричи: мама, замуж хочу! Сильнее кричи!
– Мама, замуж... хочу! – и Нюрочка расплакалась, тряся онемевшими пальцами.
– Теперь бери ее, Георгий, под руку и веди в загс.
– Ты... ты какой-то ненормальный, – Нюрочка еще всхлипывала. – Мне ж коров доить, а ты так...
Андрей пошарил по карманам (где-то засунул пяток конфет для базыловских мальчуганов!), нашел, подал Нюре карамельку в яркой обёртке.
– На, только успокойся!
Нюрочка рассмеялась, конфетку сразу же отправила в рот, правая щека стала еще пухлее.
– Ужасный ты, преужасный человек, Андрюшка. – Заправляя под платок выбившийся школьный бантик (никак не могла расстаться с милой детской привычкой), быстро взглянула на Горку, и тот засиял, плечи расправил. – Далеко ль вы?
– К председателю. Георгий вот просится ко мне в подпаски на Койбогар. Надо согласовать. Ради дружбы на что не пойдешь.
– А что, – Нюра заволновалась, ее маленькие глазенки округлились, а щеки стали еще румянее, – что... дружба – круговая порука? Да? Тебе и самому там делать нечего. Значит, вы, значит, оба не будете на новогоднем вечере, да?..
– Не слушай – врет! – обронил Горка, он хотел хоть чем-нибудь угодить девушке, что-то она в последнее время замкнуто держалась с ним.
Нюра счастливо всплеснула руками:
– Ой, Андрюшк, преужасный ты! А в клуб гармонь купили – не усидишь. А если б вы знали, как Граня комиссаршу играет – загляденье! – Помахала рукой в вязаной рукавичке и посеменила, покатилась дальше. Уж издали крикнула: – А про меня опять в газете написали! – И заливистого раскололась. – Умора!
Горка повеселел, но зато Андрей надулся. Он, конечно, не хотел большого шуму, но хотя бы в порядке вежливости кто-нибудь спросил: «Как ты там, Андрюха, с волком расправился? Расскажи, интересно». Нюрочка о себе не забыла, прихвастнула, а о нем молчок. Точно сговорились все.
– Слышал, как я волка вилами заколол?
– Очередной анекдот?
– Нет, серьезно! Прошлой ночью. Значит, никто не говорил? Странно. Наверное, товарищ Буренина забыла. А мне и сейчас плечом нельзя повести.
– Интересно-о! Может, расскажешь?..
В окнах утегеновского дома уже зажглись огни. Во дворе стоял «газик» механика, а у дверей свернулся борзой пес, с которым Утегенов почти никогда не расставался. Он сажал его в кабину рядом с собой и так ездил и в поле, и в район, и в город. Несведущим в поселке говорили: «Где увидите рябого тощего кобеля, там и механика ищите». Парням пес обнюхал руки, повилял хвостом, как старым знакомым, и вновь свернулся возле порога.
В доме Утегенова обстановка была полуевропейская, полуазиатская. Сапар сидел на низкой скамеечке в майке И пижамных полосатых брюках, закатанных до колен. Опустив голые ступни в таз с теплой водой, он читал газету и поглаживал ежик волос. У Андрея непроизвольно сжались кулаки: перед Сапаром на корточках сидела его жена Айша, худощавая, по-восточному красивая женщина лет тридцати. Она мыла его толстые волосатые ноги и не оглянулась на вошедших, только вспыхнули ее маленькие уши да лицо опустилось к эмалированному тазику, словно она хотела спрятаться в белесом паре, идущем от воды.
Сапар отложил газету, через плечо жены протянул парням крупную мясистую руку. Горка пожал ее, а Андрей сунул свою за спину. Утегенов вскинул широкие редкие брови:
– Что? У тебя рука болит? Ну, ладно. Айда, проходите, сейчас чай пить будем. – Взял газету, чиркнул по ней пальцем: – Видели сводку? В нашем управлении, так сказать, самый большой отход скота. Грачев был вчера – ой, шибко ругался... Раздевайтесь, проходите. Слушать не буду, сначала чай, потом – дело Айда, мальчишки!
Горка начал было расстегивать пальто, но, глянув на злое белое лицо Андрея, снова стал ловить пуговицами петли. «Чего он взбесился? На него и на мертвого, наверное, не угодишь» А Ветланов шагнул к Айше, взял ее за узкие плечи.
– Встаньте! Стыдно!
Она нерешительно поднялась, безвольно опустив тонкие мокрые руки. От неожиданности Сапар с минуту не мог вымолвить слова. Наконец поднял одну ногу, отряхнул над тазом, ступил на пол, то же сделал и другой ногой. Придвинулся к Андрею.
– Что хотел ты сказать этим?
«Сейчас сцепятся! – Горка затосковал, словно кот на заборе, окруженном псиной стаей. Начал потихоньку нащупывать дверную скобу. – Чего он, как истукан, застыл? Драпать надо. Не знает, что ли, этого бешеного Сапара!»
– Ты, наверное, догадался, Сапар Утегенович, что я хотел сказать.
– К-ка-ак?!
Андрей пожал плечами: дескать, добавить ничего не может
– Молокосос! С-опляк!
– Зачем же кричать? Дядя Базыл говорит: «Если б при помощи крика можно было построить дом, осел построил бы целую улицу».
У Сапара судорога перекосила широкое лицо, колени поджались, как для прыжка. И механик действительно прыгнул – к ружью на стене. Истошно вскрикнула Айша.
Горка ракетой вылетел в сенцы. За его спиной оглушающе бабахнуло. Ничего не видя, споткнулся о кобеля, тот с визгом бросился в сторону, а Горка врезался головой в сугроб.
– Караул! Убивают!
Глухие из-под снега крики услышал Марат, только что возвратившийся из города. Он отвел машину в гараж и шел в это время мимо Утегеновых. Марат, не раздумывая, сиганул через плетень. В засиненном сумерками дворе он увидел барахтающегося в сугробе Горку. Схватил его поперек туловища, пытаясь поднять, но Горка отчаянно отбивался, он, вероятно, думал, что это Сапар решил и с ним расправиться.
– Как ты сюда попал? Что ты там ищешь?
Горка узнал наконец Марата. Проворно пошарил в разбитом сугробе, отыскивая шапку. Хлопнул ею о колено, выбивая снег, натянул на голову.
– Ты языка лишился, что ли?
– Там... Сапар убивает... Из ружья...
Горка прицелился было к калитке, но Марат сцапал его выше локтя:
– Что за глупости! Идем в дом. Иди следом, да не колотись, а то зубы повыпадают.
В темных сенцах под ногами ругнувшегося Марата что-то бухнуло. Горка инстинктивно прянул назад, но сейчас же сообразил, что это цинковое корыто, очевидно, сваленное им со стены при паническом бегстве. И Горке еще больше, чем до этого, захотелось удрать.
Марат распахнул дверь. Прямо возле нее, закинув ногу на ногу, сидел на стуле Андрей. Прикрыв ладонью заплаканные глаза, Айша скрылась в боковушке, а Сапар будто и не поднимался со своей низенькой скамеечки. Тяжело, исподлобья глянул на Марата. Ружье висело на стене.
– Что у вас тут происходит? Извиняюсь, здравствуйте, во-первых.
– Здравствуйте, Марат Николаевич. Что происходит? – на лице Андрея выразилось, казалось, самое неподдельное удивление. – Ничего особенного. Сапар Утегенович предлагает мне ружье на время, нас волки одолели. Вот, видите? – он расстегнул ворот рубашки и показал забинтованное плечо. – Я одного вилами убил, но и он меня достал чуток.
Марат успел перехватить благодарный взгляд механика, брошенный на Андрея, однако не подал и виду. Наоборот, покосился на Пустобаева и значительно качнул головой.
– Всяк судит о другом в меру своей испорченности.
Горка проглотил обиду молча, лишь про себя констатировал: «Идиоты!»
Похоже, что с души Утегенова гора свалилась. Он весело засуетился, приглашая гостей к ужину. Андрей сразу отказался:
– Я не буду есть, я расстроенный, у меня ноги ломит Ну и ничего смешного! Правда, у меня ноги на улицу просятся. Ружье я у вас не возьму, Сапар Утегенович, а вот трактор – хоть сейчас заберу.
– Завтра, Андрюша, пригоним. Заходи, всегда дорогим кунаком будешь. – Сапар прошел проводить гостей, прощаясь, тронул Андрея за рукав, пошутил: – Старое, так сказать, не вспоминай. Как не ошибаться?! Сам знаешь, оклад маленький, референтов нет.
– Конечно, знаю. А правду говорят, Сапар Утегенович, что ваша жена музыкальное училище окончила?
– Уй, какая правда! Давно было, ничего не помнит Айша.
– М-да! – Не только Андрей, все уловили в его голосе торопливость, желание затушевать этот разговор. – М-да. Жаль, что не помнит. Верно, Марат Николаевич?
– Жаль, жаль!
– Само собой! – поддержал и приободрившийся Горка.
По дороге Андрей рассказал Марату о своих намерениях, и тот всячески стал одобрять их. Андрей руками развел:
– Скажи, пожалуйста, все меня хвалят! Просто удивительно, до чего я хороший. Ну, а если ничего не получится, тогда... крапивы за воротник?
– Безусловно.
– Понятно! Если не посадят, то наградят, так считаю.
На недоумевающий взгляд Марата Андрей ответил, что в Забродном сейчас следователь живет и «шерстит» всех, кто в какой-то мере причастен к гибели отары. И пожал плечами:
– А чего допрашивать, когда и дураку ясно: вьюга слопала отару да еще те! – большим пальцем ткнул куда-то за плечо: знаете, мол, сами.
Марат шел некоторое время о чем-то раздумывая, то и дело запуская пятерню под шапку и теребя свой непокорный щетинистый чубчик.
– Не так все просто, братцы, – проговорил он наконец. – Не т-так просто. Большая каша заварится.
– А по-моему, ерунда, вот увидишь! – Андрей наподдал ногой мерзлый котях, и он, визжа по накатанной дороге, улетел в сумрак. – Посмотрим, утро вечера, говорят, мудренее.
– Ну да, – Марат насмешливо глянул на парня, – что делается сегодня, думать будем завтра. Между прочим, на областной сельхозстанции сорок килограммов семян кукурузы достал. Вегетационный период – шестьдесят пять дней. Элита! Там из-за них...
– Отдайте их на Койбогар!
– В твоей мысли есть рациональное зерно... Значит, и ты побывал у следователя. А ты, Георгий? Ох, каша будет, братцы!..
– Марат Николаевич интересные книги привез из города, – напомнил о своем присутствии Горка.
– Не книги, – поправил Марат, – а книгу «Житие протопопа Аввакума» Редкая вещь. И поучительная Человек железной воли и высочайшей нравственной убежденности. Боролся и погиб за свою идею. Я это «Житие» Мартемьяну Евстигнеевичу подсунул, пусть почитает, поразмышляет. Может, пробудится в нем хотя бы чувство доброй зависти к тому несгибаемому протопопу, поборет в себе страсть к столь малому, как выпивка.
– Дай почитать.
– Пойди к Тарабанову. Прочел, наверное, возьми.
– Спасибо, обязательно возьму.
Андрей ощутил, как загорелось его лицо. Он был рад: есть причина забежать к Гране в дом. С зимовки она уехала так быстро, что не удалось и поговорить с ней толком. Да она и не расположена была, очевидно, к разговору, а то могла бы дождаться, пока он заседлает своего маштака.
И теперь идти с Маратом и Горкой ему было совсем невмоготу. Он глянул на часы – без четверти девять, по-зимнему время не раннее. А еще на Койбогар ехать, девятнадцать километров – не шутка по бездорожью и такому морозу.
4
Возле тарабановского двора Андрей оглянулся по сторонам. Ночь, будто ножницами, навырезывала синих угластых теней и разбросала их под избами и кособокими расшатанными плетнями. Замороженные окна сверкали наледью.
Андрей разглядел двоих, стоявших в темном проеме открытых дверей сенок. И вдруг почувствовал себя чужим и одиноким в своем большом и родном поселке. Он, казалось ему, даже осязал, как холод, как прикосновение неопрятных рук, понимающие и снисходительные взгляды тех, умолкнувших...
Они расступились, давая парню дорогу. Теряя голос, Андрей поздоровался, вгляделся в мужское лицо: да, это был священник.
– Мартемьян Евстигнеевич дома?
– Дома. Что за причина гоняет тебя ночами?
– Собачья старость, Граня, одолела так бы и трусил по чужим дворам. – В Андрее все негодовало, гнев сушил рот и губы, схватывал спазмами горло. Хотелось наговорить пакостей в их бесстыжие лица. – В какую же вы, святой отец, веру обращаете нашу комсомолку?
Стояли все трое в темных сенцах, и лиц не было видно. Ориентироваться можно было только по интонации говорящего, по смыслу сказанного
Деревянно улыбаясь, Андрей ждал, что ответит священник.
– Говорят, милый юноша, длинный язык с умом не в родстве.
Граня прыснула, а Андрей опешил
– Как это понимать?
– Я насчет вашей реплики, юноша и красно, и пестро, да пусто цветом, – голос в темноте играл сочными веселыми переливами. – И еще говорят: красно поле пшеном, а беседа – умом.
Пришла на помощь Граня:
– Тебе, Андрюша, кажется, отец нужен был?
– Конечно, не вы! – Андрей начал дерзить, понимая, что это глупо. Он наговорил еще каких-то грубостей и, видно, вывел Граню из терпения.
– Ты иди, Андрюша, в избу, у тебя ноги замерзли, ты не стоишь на месте.
– А тебе жарко от поповской бороды? На поповские деньги польстилась?
Священник засмеялся, что-то сказал вслед, но Андрей, чувствуя свое поражение, побыстрее закрыл за собой дверь.
В первой половине избы Василиса Фокеевна грела кости на лежанке, подложив под голову большую пуховую подушку, а Мартемьян Евстигнеевич сидел перед горящей голландкой на скамеечке и задумчиво подкладывал в огонь кизяки. Они то вспыхивали, то меркли, и по лицу старика, во впадине потерянного глаза бродили неясные тени, вороная борода отдавала временами синью, а при вспышках – старой бронзой. Через раскрытую дверь горницы Андрей заметил, что там никого не было, однако лампочка под потолком горела ярко, пустынно. О ней, очевидно, забыли.
По холоду, впущенному Андреем, Мартемьян Евстигнеевич догадался, что кто-то вошел. Оглянулся, движением плеч поправил накинутый пиджак.
– Это ты, светел месяц, холоду напущаешь? Проходи, присаживайся.
Андрей поставил рядом с ним табурет, сел. Болезненно прислушиваясь к тому, что делается в сенцах, достал из кармана записную книжку и карандаш, крупно набросал, склоняясь к печному огню:
«Я пришел за книгой. Вы прочитали? «Житие протопопа»? Говорят, сильная вещь! Правда? Вам понравилась?»
Старик ответил не сразу. Долго ковырял кочережкой в печке, словно отыскивал в ярко раскаленных углях нужные слова. Заговорил глухо, сдержанно:
– Прочитал, да, прочитал... Понравилось ли, говоришь? Силен был бестия, силен, окаянный. Сижу вот и все думаю об нем, сижу и думаю об том Аввакуме. Это откуда ж у него такой характер? Откуда столько в нем этой настырности? Живьем сгорел в яме за свою идею, за свою старую веру – не отступился. А и идеи-то всего – двумя или тремя перстами креститься. Ну, не только это, конечное дело. Железный дух в том протопопе жил... Экую закавыку подсунул мне Маратка-стервец! По больному бьет, шельма, соль на раны сыпет...
«Он любит вас, Мартемьян Евстигнеевич».
Старик прочел написанное Андреем, промолчал. Словно вместе с ним прислушивался к тому, что делалось в сенцах. Прерывая тяжкую паузу, Андрей опять написал:
«Вы были коммунистом?»
– Был.
В сенцах еле уловимо скрипнули половицы. «Целуются!» – Андрею представлялось, как священник сочными губами ищет рот Грани, пушистой бородой щекочет ей лицо.
Своим воображением он казнил себя, не мог сосредоточиться на беседе с Мартемьяном Евстигнеевичем, буквы на бумаге получались неровными, словно их ветром раскидывало.
«Вы же можете восстановиться!»
– Э, Андрюха, иссушенная ветка я, лемех сношенный. Зачем партии? Обуза сплошная. В общем, это особая, сокол, статья, и ты ее не тронь.
Широкой и коричневой, как большой копченый лещ, ладонью старик провел под глазами. Бродили по лицу тени от печного огня, бродили, как думы, как тени далеких невозвратных дней. Андрей не решался потревожить его.
Старик перевел дыхание:
– Да, сокол, жизнь прожить – не ложку облизать!
В сенях было тихо-тихо, будто и там задумались над словами Мартемьяна Евстигнеевича.
«Как же вы выбыли из партии, дедушка Мартемьян?» —
Андрей подсунул старику написанное
– Говорю ж тебе, времена были суровые. Пропал я ни за денежку. Осенька Пустобаев воткнул, не востря, воткнул. До-ошлый, стервец!..
– Дядя Ося?! – Андрей приподнялся, забыв, что старик не слышит его – Не может быть!
На лежанке заворочалась Василиса Фокеевна
– Хватит вам гундеть там, спокою людям не даете.
Мартемьян Евстигнеевич заметил, что она ворочается и, похоже, выговаривает не очень ласковое. Стрельнул в нее глазом:
– Гляди-ка, закаралась куда и еще ворчит. Там лопины нет ли?
«Неужели это правда о дяде Осе?»
Старик прочитал, хмыкнул:
– Ужель правда! Он, как двухорловый пятак: клади его хоть этак, хоть так. Все равно вывернется лицом кверху.
Андрей поднялся. Он готов был немедленно действовать, разоблачать. Но, пораскинув умом, пришел к мысли: за что же привлекать? Давно все было, очень давно.
Работал Осип Сергеевич исправно, старательно, но и вперед других никогда не лез, держался больше в тени. И все-таки – двуличный! Это и страшно: восемнадцать лет прожить с человеком рядом и не знать его. Даже пустобаевская жадность воспринималась как отрыжка старого, как, ну, былая крестьянская закваска, что ли, не перебродившая в Осипе Сергеевиче. Теперь Андрей не знал, как будет встречаться с ним, как будет в его глаза глядеть. Ведь по какой-то его, именно его вине человек был жестоко наказан! А не напрасно ли говорит Мартемьян Евстигнеевич? Да нет, наверное, он даже не выпивши сегодня...
Мартемьян Евстигнеевич принес из горницы толстую тяжелую книгу.
– На. Учись, вьюнош, быть стойким и честным. Как они, дела-то на Койбогаре?
Листая книгу, Андрей показал мизинец.
– Вот, мать твоя вся в саже, не получаются? А ты старайся, любопытничай, доходи до всего. Ты должон все дочиста знать. Потому – грамотный, молодой. – Хитровато сощурил глаз: – Вы – человек, и это главное. Помнишь? Забыл? Ну и ладно. Покуда – до свидания. Наведывайся, не обходи стороной.
Граня ждала Андрея в сенцах.
– Ну и болтать вы!
Замерзла ждать.
– А где же... этот?
– Ушел. Боишься, опять отхлещет?
– Пословиц и я много знаю. А ему и подавно нужно много знать, все-таки с массами работает, уметь надо мозги уродовать.
– Он очень умный.
– Еще б – не умный! Если уж тебе голову закружил, то...
– Не надо, Андрей. Я тебя не для пререканий ждала. И... не в любви объясняться. Хотя ты и очень славный парень... Мне просто хочется, чтобы ты... ничего плохого не думал обо мне. Ничего! Только тебе это говорю. Остальные... Пусть судят, как умеют! На чужой роток не накинешь платок. Я – только чтобы ты знал. И – молчи, никому не доказывай ничего, бесполезно...
Шепот ее был быстрым и горячим. Андрей не видел ее лица, но чувствовал, что оно горит лихорадкой, что Граня вся горит, она в каком-то нервном, непонятном возбуждении. Таким человек бывает, когда решается на что-то большое и не очень легкое. Андрей нашел в темноте ее руки – они были горячие-горячие, – нашел и сжал:
– Что с тобой, Гранечка? Может быть, заболела? Так я врача...
– Ирину позовешь? – Смешок Грани был дробным, нервическим. – Не надо. Я здорова. В моем деле твоя Иринушка не поможет.
– Какая она... моя!
