Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)
На воскресник поднялся весь поселок – от школьников до стариков и старух. К правлению, где назначен был сбор, шли целыми семьями, шли с лопатами и ведрами, со снедью в кошелках и авоськах. Сходился народ шумно и весело, как на праздник. Да это и был праздник, давний, традиционный. Каждую осень в одно из воскресений собирались лебяжинцы вот так и шли за старицу копать картофель, морковь, рубить капусту. За старицей была их знаменитая на весь район овощная плантация. После уборки к лебяжинцам ехали со всех концов области за картофелем и капустой, знали: отменный продукт у здешних колхозников, отменные семена. А заработанное в этот день колхозниками, как правило, шло на приобретение чего-нибудь памятного. Однажды было куплено оборудование для радиоузла, в другой раз купили двигатель для электростанции, в прошлом году решили на эти деньги обучить двух лебяжинских студентов – свои, кровные специалисты вернутся в поселок... Нынче правленцы планировали купить для клуба духовой оркестр.
Если по сухопутью, в объезд, то до плантации было пять километров, если на лодке – то рядом, на той стороне старицы, за деревьями. Желающие прокатиться могли рассаживаться в четырех грузовиках, стоявших тут же, возле правления, а те, кому места в кузовах не хватит, поплывут в двух больших лодках-бударах. Но пока что и грузовики и будары были пусты. По традиции, в кузов первым должен влезть председатель и что-то сказать хорошее людям, а уж потом за дело, за работу.
И Андрей Андреевич вскарабкался в машину, помолчал, оглядывая пестрый разноцвет женских платков и мужских кепок. Колыхнулась и замерла в тишине толпа, ожидая председателевых слов. Только грачи на ветлах орали, собираясь в дальний перелет. Андрей Андреевич отвел с брови непослушную челку, кашлянул.
– Ну, что ж, вот и снова мы встретились тут, на площади. И очень даже приятно нам тут встретиться, потому что поработали мы хорошо, хорошо хозяйственный год заканчиваем, не осрамились... С чем, конечно, и поздравляю вас, лебяжинцы!
– Спасибо, Андреич!
– Покорно благодарим!
– Уж это точно – поработали!
Удивили Любу эти возгласы. Вместо привычных аплодисментов – вот эти будничные, деловитые реплики, будто так и должно быть, другого будто они и не ждали от своего председателя.
Но тут в кузов вскочил Владислав Острецов, стал рядом с Андреем Андреевичем – высокий, красивый, улыбчивый. И Андрей Андреевич словно бы сжался возле него, уменьшился в росте. Покашляв, сказал:
– Вот комсорг хочет несколько слов...
Владислав поправил на боку фотоаппарат, взмахнул рукой:
– Товарищи! Все вы знаете, что на вырученные от воскресника средства правление собирается купить инструменты для духового оркестра. Хорошая идея. Но инструмент от нас не уйдет. Я предлагаю эти средства внести в фонд народов стран Азии и Африки, борющихся за свое освобождение от оков колониализма!
И он что было мочи захлопал в ладоши. Кто-то еще захлопал, еще, чаще, гуще, но шквального грохота, какого, похоже, ожидал Владислав, не получилось. Некоторые колхозники хлопали вяло, без воодушевления, смотрели под ноги.
Когда стихли аплодисменты, все услышали голос завхоза Азовскова, стоявшего неподалеку от автомашины.
– Ты, комсорг, сдается мне, недоучел момента. Ноне наш традиционный воскресник. Стало быть, средства от него мы традиционно пускаем на общественный подарок всему поселку, чтоб память осталась наглядная – хоть рукой пощупай, хоть полюбуйся. Борющимся народам мы и из других средств можем отчислить, ежели решит собрание...
– Вы недооцениваете политического момента, Фокей Нилыч!
– Может статься, недооцениваю, – глухо отозвался завхоз. – Как решит общество, так и будет. Праздничного настроения как не бывало. Общество никак не решило. Все молча стали рассаживаться по машинам, позвякивая лопатами и гремя пустыми ведрами. Разговоров почти не было. Переполненные грузовики укатили, а оставшийся народ направился по проулку к берегу старицы, где стояли оприколенные лодки.
Владислав отыскал Любу, взял ее за локоть. Оглядел с головы до ног. В трикотажном тренировочном костюме она казалась школьницей из его класса.
– Все равно всем за один раз не уехать... Идем к мастерской, я тебе кое-что покажу. Ты что такая сегодня? Будто воды в рот набрала.
– Подожди. Не мешай мне. Я что-то себя не пойму...
Но Владислав понимал ее.
– Шкурные интересы у таких, как Фокей Нилыч, выше общественных. Пуповиной приросли к собственничеству...
– Нет-нет, ты не усложняй, Слава! – Люба несла в одной руке ведро, кончики пальцев другой руки прижала к вискам. – Я не пойму еще, подожди... У людей же праздник, у них традиция сложилась...
– Да разве я ее нарушаю! – весело воскликнул Владислав. – Я только одно другим предложил заменить. От перестановки слагаемых сумма, как известно, не меняется.
– Это в арифметике не меняется, Слава. А тут... Здесь не арифметика. Уметь угадать душевный настрой человека – это искусство. А в искусстве свои законы.
– Мудришь ты, Люба!
– Возможно.
Около ремонтной мастерской в ряд выстроились темно-красные самоходные комбайны, поблескивающие стальными ножами. Там и сям валялись кабины от списанных тракторов и автомашин, ржавели остовы прицепных комбайнов, отживших свой век. В мастерской тишина. Даже дымок над кузнечной трубой не курился. Выходной. Но люди не дома, все – на воскреснике.
Владислав подвел Любу к новенькой незнакомой машине, отдаленно напоминающей кукурузоуборочный комбайн. Значительно кивнул:
– Видишь? Два года стоит без движения. А денежки заплачены за нее, и не малые. И называется она картофелекопалкой. Представляешь, идет она за трактором, выкапывает из земли клубни, перетряхивает их, сортирует и ссыпает в бункер... И стоить выполненная ею работа будет дешевле пареной репы. Но машина стоит.
– Но почему?!
– Наверно, чтобы заведенной традиции не нарушить. А для оправдания перед начальством – тысяча объективных причин. Вот так-то, Любовь! А ты говоришь о душевном настрое...
К старице шли они молча.
Обе лодки возвращались от того берега пустыми, их ждало человек двадцать.
С деревьев летела желтая, оранжевая листва. Она шуршала под ногами, устилала прохладную утреннюю гладь старицы, и вода становилась вроде бы шерстистой. Когда набегал вдруг ветерок, то вода вздрагивала, слева по мелководью бродили серые кулички на тонких, как тростник, ножках. В небе курлыкали журавли. На юг, к теплу, к обилию пищи уходили они из родимых мест.
Лодки причалили, шаркнув днищами под донному галечнику. Владислав острил, а Люба никак не могла собрать мысли воедино, они рассыпались, раскатывались, как оброненные бусинки.
Нина попробовала запеть, но ее не поддержали, и она сконфуженно умолкла.
Когда лодка достигла почти середины старицы, Таня закричала, показывая назад:
– Смотрите! Смотрите!
Утиный клин, проходивший над Лебяжьим, быстро настигал ястреб. Узкий, длинный, он почти не махал крыльями, а рассекал воздух, будто мощной пращой выпущенный. Утки заметили преследователя, клин сломался, в молчаливом ужасе ринулся вниз, к спасительным камышам. Но смерть, выпустив когти, настигала. Почти у самых камышей ястреб ударил отставшую крякву, провалился с ней до коричневых метелок тростника и тут же тяжело взмыл, держа в когтях жертву. В лодках кричали, свистели, махали лопатами, стучали ведрами, кто-то запустил в разбойника консервной банкой, кто-то швырнул деревянный лоток, которым вычерпывали из лодки воду. Будара раскачалась, дважды зачерпнула бортом, наделав еще большей суматохи.
Но слишком горд и самонадеян был пернатый пират, чтобы обращать внимание на шумящих внизу людей. Он даже курса не изменил, пересекая старицу, уходя к лесу на той стороне. И никто не придал значения негромкому выстрелу за кустами. Будто хлопнул пастуший кнут. Ястреб вдруг выронил убитую утку, вильнул в сторону. В то же мгновение снова хлопнул за тальниками выстрел, и хищник, кувыркаясь, ломая крылья, глухо упал на песчаную кромку берега. Разгребая перед собой заиндевелые, чуть отсыревшие кусты тальника, на прогалину вышел Григорий, в резиновых бахилах, в ватнике. За плечом его висела двустволка. Он поднял мертвого разбойника, осуждающе покачал головой. Из причаливших лодок повыскакивали люди, окружили парня.
– Сотни уток пожирает за лето, – сказал Григорий. – Кончился его разбой.
Владислав сунул под мышку рулон ватманской бумаги, взял у Григория серого красавца, задумчиво посмотрел, держа за крыло.
– Недооценка чужих сил всегда влечет тяжелую расплату. Погордился, не внял людскому разуму – и вот...
– Недостаток воспитания! – иронически заметил Григорий.
– А стреляешь метко. За одно это простить многое можно. Посмотрите, каков, а?! Клюв! Разрез глаз, прищур! Напоминает он мне одного человека... Уступишь, Гриша, трофей? Сделаю чучело и поставлю на книжный шкаф, как память о ловкости и коварстве более сильных.
Владислав вынул из рулона один лист бумаги и тщательно завернул в него ястреба. Сверток сунул в Нинину сумку.
– Кто со мной? – поднял Григорий руку. – Кто для моего «газона» будет копать?
– Все, – сказал Владислав. – Даже Любовь Николаевна, хотя ты на нее и гневаешься почему-то.
– Обмелело мое счастье, Владислав, вот и сердит я кое на кого.
Гурьбой вслед за Григорием пробрались через обтаивающий, мокрый лозняк, миновали тополиную рощицу и вышли на широкую поляну, изрезанную валами водотеков. На краю ее стояли порожние автомашины, а народ рассыпался по пахоте, кое-где уже сверкали лопаты, вскапывающие землю, слышались удары картофелин о донца пустых ведер.
– Моей команде и моей машине, – значительно сказал Григорий, – отвели вот этот участок, от вала до вала. Любовь Николаевна, какая, по-вашему, его ширина?
– Двадцать шагов...
Григорий пошагал поперек участка, путаясь бахилами в картофельной ботве.
– Вы молодец, Любовь Николаевна, считать умеете: точно двадцать. Итак, на каждую пару прогон шириной два метра. Соревнование считаю начавшимся. Любовь Николаевна, кого берете в напарники? Владислава?
– Уволь! Я единица временная. – Владислав похлопал по рулону: – Наглядная агитация, контроль и прочее. Я еще должен своих школьников собрать, летучий отряд контролеров...
– А-а, контролеров, – понимающе протянул Григорий. – Ну, тогда я с вами, Любовь Николаевна. Пока мою не загрузят. Ладно?
Размерили, отвели каждой паре участок. И лопата Григория вонзилась в жесткую слежавшуюся после поливов землю, вывернула комья и бело-розовые крупные клубни. Нагнувшись, Люба стала выбирать картофелины, ощутила острый запах подрезанных кореньев и ботвы, взрыхленной земли. Этот запах напомнил детство, родную Полтавщину, огород возле речки. Осенью всегда убирали огород...
За Григорием трудно было угнаться, он шумно дышал, но лопатой орудовал так, словно она была игрушечная. Видя, что Люба отстает, помогал ей, а потом подхватывал полное ведро и бегом нес его к краю загонки, высыпал в мешок. В это время Люба отдыхала, распрямив ноющую с непривычки спину. Рядом не отставали Гена с Таней, дальше выбирала клубни Нина Острецова. Копал учитель рисования. С другой стороны, за валом, сноровисто работал лопатой Фокей Нилыч Азовсков. Ему помогала девчушка лет тринадцати, наверно, дочка. Фокей Нилыч раньше всех наполнил мешок, легко взбросил его на плечо и понес к машине, которая не могла пройти сюда – мешали водотеки. Изрытый морщинами лоб завхоза покрыла испарина, он сбросил кепку, и бритая голова его ярко заблестела на нежарком осеннем солнце.
Недалеко от него работал Бодров с женой. Иван часто садился на неполный мешок, сосредоточенно курил, уставившись в одну точку, словно на поплавок смотрел. И только когда замечал, что Паша, рассердясь на него, принималась копать, вставал, затаптывал окурок и забирал у Паши лопату.
В воздухе летела паутина, кружились желтые листья. Была прощальная пора бабьего лета.
Подбежал Григорий с пустым ведром, шумно выдохнул:
– Поехали дальше! Фокей Нилыч обогнал нас. – И тут же без всякой связи с предыдущим: – Позавчера был я в райцентре. Видал Динку. Засела она у меня в сердце, как заноза, ни одна другая искорка не пролетит, не подожжет. И почему такое несоответствие, просто удивительно! Посмотрите, Люба, что Острецов придумал!
Люба подняла голову.
Два школьника несли фанерный щит, к которому был приколот лист ватмана. На листе была нарисована злая карикатура на мужчину и женщину. И синяя стрела. Рядом текст большими печатными буквами:
«Летучий пионерский контроль сообщает: после Исаева и Исаевой на делянке набрано ведро клубней. Позор бракоделам!»
– Вот дает! – хмыкнул Григорий.
Фокей Нилыч прочитал, сплюнул и шепотом выругался. Но когда подошел Владислав и, открыв чехол фотоаппарата, хотел сфотографировать Фокея Нилыча как передовика, тот сорвался:
– Катись ты отсюда! Путаешься под ногами...
Владислав, глядя на Любу с Григорием, демонстративно развел руками: дескать, судите сами, кто прав, кто виноват. И заспешил дальше. Он был вездесущ, появлялся то на одной делянке, то на другой, вскидывал к глазу фотоаппарат, черкал что-то в блокноте. Брал у кого-нибудь лопату, раза три-четыре всаживал ее в неподатливую землю, поощрительно похлопывал по плечу хозяина лопаты: «Давай, давай! Молодец!» – и бежал к другой группе.
Сели передохнуть. Люба спросила:
– Гриша, а почему сюда картофелекопалку не пускают? Ржавеет возле мастерской.
Григорий пнул сапогом большой спрессованный комок земли:
– Видите, какая почва? Илистая. После полива она высыхает на солнце и становится словно бетон. Картофелекопалка не выдерживает. Да и здорово бьет она картошку, такая картошка с середины зимы начинает гнить... Машина эта, слов нет, хорошая, но не для нашей земли. Она любит мягкие черноземы и супеси.
Люба задумалась. Наверно, что-то не так в поведении Острецова, наверно, не случайны его стычки с Азовсковым. Или только ей так кажется? Вон Григорий боготворит его! И словно в подтверждение ее мыслей о нем, Григорий окликнул двух школьников из «летучего контроля». Они хрустели, как кролики, морковкой и швырялись картошкой.
– Эй вы, двоечники! А ну шагайте сюда!
– Мы не двоечники! – обиделись ребята, нехотя приближаясь к Григорию.
– Не двоечники, так зачем же картофель бросаете? Его из Америки на парусниках завозили, Петр Первый вводил его в севооборот, чтоб люди не голодали, а вы. Кто такой Петр Первый?
– Царь.
– Ца-арь! – передразнил Григорий. – Царей было много, а Петр Первый – один. Запомните, троечники, Иисус Христос кем был для христиан? Святым. А Петр Первый для русских? Великим.
Люба, рассматривая свои почерневшие от картофельной кожуры пальцы, улыбалась:
– Ваша политинформация достойна самого Острецова. Видать, с кем поведешься, от того и наберешься?
– Совершенно верно. – Григорий ничуть не обиделся Взвалив мешок на спину, он понес его к машине. Вернувшись, сказал: – Решено двумя «газонами» возить. Мой в резерве. Так что до вечера я ваш непокорный слуга. Устали? Давайте отдыхать. Вон ваша Анфиса Лукинична показалась... Обед, наверно, несет. Заботливая тетка.
Из рощицы вышла Анфиса Лукинична, держа в руке корзину из тальниковой лозы. Остановилась, сделав ладонь козырьком, посмотрела из-под нее. Люба крикнула ей, помахала рукой, и Анфиса Лукинична, осторожно ступая через ямки и спутанную ботву, посеменила к девушке. Анфиса Лукинична не пошла на воскресник, у нее на ферме, возле телят, выходных не было.
Григорий, ласково поглядывая на корзину, расстелил на земле пустые мешки, Любе и Анфисе Лукиничне поставил вместо сидений опрокинутые вверх дном ведра и побежал к Фокею Нилычу, который тоже накрывал стол, позвав к себе Генку с Таней. Здесь весело потрескивал костерок, вокруг стелился дым с запахом печеной картошки. Из-под углей Григорий навыкатывал с десяток аппетитных, подрумяненных картофелин и принес, обжигаясь, к своему стану. На чистом полотенце уже красовалась снедь: вареные яйца и помидоры, термос с чаем, кастрюлька с чем-то горячим...
Ели дружно – наработались! Когда расправились со всем, что принесла Анфиса Лукинична, охмелевший от еды Григорий удивленно заглянул в корзину:
– Ну и поднажали! Пусто. Как после саранчи.
– Лишь бы на здоровье, – добродушно сказала Анфиса Лукинична, разбирая на коленях ярко-красные ягоды шиповника и коричневатые – боярышника.
– Где вы их набрали, тетя Фиса? Я шла и что-то не заметила.
– А ты, наверно, плохо смотрела, дочка. Там и грибов – страсть как много. Выберу время – насобираю, будет нам с тобой на зиму закуска.
Люба вскочила.
– Григорий, поищем грибы?! В детстве я так любила грибы собирать, только у нас их мало. Бежим?!
– А Владислав?
– Да мы же на десять-пятнадцать минут. Я хочу посмотреть, какие здесь грибы растут.
И они побежали к роще, из которой вышла Анфиса Лукинична.
Под тополями и вербами пахло сыростью, лесом. Ветви обнажались, и было светло и прозрачно. Лишь кое-где в вышине чернели покинутые грачиные гнезда – память о лете, о жизни, о кочующих к югу птицах.
Любе стало грустно от этой обнаженности леса, от прозрачности и тишины под его кронами. Григорий остановился под старой дуплистой вербой.
– Грибы! – таинственно шепнул он и ковырнул палкой.
Из-под листвы вылупились игрушечные матрешки, одна другой меньше и красивей. Толстенькие, с красной маленькой шляпкой грибы очень напоминали куколок. Люба упала перед ними на колени, бережно провела ладонями по их шелковистым шапочкам:
– Какие миленькие... Да как много!.. Как они называются?
– Валуи. – Григорий тоже опустился рядом с ней на колени. Случайно коснулся ее руки и покраснел. Виноватым голосом торопливо стал объяснять: – Их не варят и не жарят. Их сначала несколько дней вымачивают в воде, потом опускают в кипяток, потом уж маринуют.
Вместе поднялись, встретились взглядами, и Григорий опустил глаза. Нерешительно взял Любину тонкую руку. Чувствуя, что во рту сохнет, проговорил:
– Пальцы у тебя... у вас... испачкались...
Медленно высвобождая их, она засмеялась:
– Помню, какими глазами смотрели вы на них, сначала главврач, а потом и ты. В день моего приезда.
– Какими? Не припоминаю. – Григорий свел к переносице белые брови, будто и впрямь усиленно вспоминал.
– О! Леснов – категорическими, запрещающими: врач не имеет права на такие длинные накрашенные ногти! Ну, а ты – просто с иронией. Мол, с такими розовыми коготками – и в наш медвежий угол, мол, посмотрим, посмотрим! Коготочки-то я срезала, да не вижу угла медвежьего, староверческого.
– Увидишь еще, – нахмурился Григорий. – Это ведь какими глазами смотреть. Вон хотя бы Исаевы, каких Владислав протянул. У-у! Ни за что не дадут из своей посуды есть-пить. Есть и еще. И всякого в них дополна. И дерьма, и хорошего.
– Как в каждом человеке! Это же прописная истина, Гриша. Представь, как разочаровался в солнце тот, кто первым увидел на нем пятна. На светиле – и вдруг пятна! А? Ты сам-то бывал у Исаевых? Беседовал с ними по душам?
– Я рядовой атеист, не воинствующий, как вы с Владиславом. А Владислав бывал, беседовал. Три дня бледный ходил!
– О!
– Да! Говорит, дедок положил перед собой толстенное писание да как начал по нему чесать, что пистолет-пулемет Шапошникова, если не чаще. Нина его потом проговорилась: Владислав написал куда-то жалобу на то, что атеизму учат в институтах так, шаляй-валяй... Он и на твою хозяйку неровно дышит.
– Да уж знаю! Только она после него посуды не выбрасывает.
– Экономная! – хохотнул Григорий, но тут же посерьезнел: – Нет, тетя Анфиса вообще-то славная тетка. Хотя, конечно, с уклоном. Пошли? А то Слава и нас с тобой... Принципиальный, за это уважаю...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯБольного из операционной увезли в палату. Леснов снял перчатки, халат и прошел к раковине. Долго мыл руки.
Заглянула жена Клава:
– Обедать пойдешь, Леня?
Он кивнул:
– Сейчас пойдем.
На улице было пасмурно. Порывистый ветер гнал пыль и мусор. Леснов поднял воротник пальто, поглубже надвинул меховую шапку. Давно пора бы лечь снегу, но только сегодня, кажется, начинается первый буран, если ветер не разгонит низкие снеговые тучи.
Шли молча. Они всегда молчали, когда шли на работу или с работы. Возле райкома комсомола прямо перед ними лихо затормозил восьмиместный «газик-вездеход». Правая дверца с треском откинулась, и на землю выпрыгнула смеющаяся Люба. Заглядывая в глубь машины, крикнула:
– Живо, комсомолия, а то столовую закроют!
Обернувшись, она увидела Леснова с Клавой. Протянула руку в шерстяной цветастой варежке.
– На конференцию приехали.
– Клава тоже делегат конференции, – сказал Леснов. – Она приглашает вас, Любовь Николаевна, к нам на обед.
Клава удивленно взглянула на мужа, но быстро закивала:
– Да-да, Люба, идемте к нам.
Из машины вылезли Острецов, Григорий, Генка, молоденькая доярка Поля. Люба нерешительно посмотрела на них и – согласилась.
Леснов интересовался прививками в лебяжинской школе и занятиями санитарного кружка, который организовала Люба.
Жили Лесновы в стандартном финском домике. Двор был обнесен невысоким штакетником. В цветочных клумбах шуршали на ветру стебли мерзлых, поникших георгинов. «Точно, как возле больницы, – подумала Люба. – Кто из них больше любит цветы? Наверно, Клава.
Он – сухарь. Никогда не найдет живой темы для разговора...» Владислав – прямая противоположность Леснову. Пока ехали в райцентр, Владислав ни на минуту не умолкал: шутил, рассказывал забавные истории. Однажды друзья по комнате в общежитии перевели будильник на два часа вперед, и Владислав пришел в институт, когда еще и вахтер спал. В другой раз... Нет, с Владиславом не было скучно... Григорий молчал, отводил глаза от Любы. Почему? Неужели из-за того, что тогда в лесу... И все же на Григория она могла больше положиться, чем на Владислава. И Леснов был вернее, надежнее, чем Владислав. Почему? Да кто его знает! Сама еще не разберется.
Пока Клава накрывала на стол, хозяин провел Любу в смежную комнату. Это был кабинет. Кроме трех шкафов с книгами и стола, здесь ничего не было.
– Есть кое-что антикварное, – сказал Леснов, показывая на книги. – Еще в войну начал собирать, пацаном...
Люба кивнула и подошла к одному шкафу, молча стала рассматривать книги.
– Трудно вам? – спросил вдруг Леснов. – В Лебяжьем трудно? Боюсь, на диссертацию не остается времени. Правда?
– Я, наверно, не умею распределять время.
– Может быть, вас перевести в районную больницу?
Люба насторожилась. Пыталась в маленьких глазках Леснова, спрятанных под нависшими бровями, прочесть истину.
– Мне и в Лебяжьем неплохо, Леонид Евстифиевич.
Он улыбнулся, потер раздвоенный подбородок.
– Ладно, согласен! А это, – Леснов показал на книжные шкафы, – это я к тому вам – пользуйтесь в любое время. Не во всякой библиотеке найдется такая специальная литература... Для вас особенно пригодится. Для вашей диссертации.
Клава позвала их к столу и со смехом сказала:
– Наверно, он в вас, Люба, влюбился! Не иначе. Сроду никого не водит в дом, сроду над книгами сидит да немецкий зубрит, а тут... Непременно влюбился!
– Ты наговоришь, Клавдюша! – смутился Леснов. – Просто хочу помочь молодому специалисту... Локоть товарища чтобы чувствовать. Ты не знаешь разве, какой народ в Лебяжьем, как там новичкам туго приходится...
Леснов так длинно и старательно объяснял жене, почему он столь благосклонен к Устименко, что поневоле можно было поверить в Клавино шутливое предположение.
Обед прошел оживленно. Клава подтрунивала над мужем, он неумело отбивался, а Люба смеялась, не вступая в их пикировку. Знакомые Любе медики говорили, что женился Леснов с практическим расчетом. Будто бы он долго присматривался к молоденькой медсестре, недавно похоронившей мужа, разбившегося на мотоцикле. Она была самой исполнительной, самой аккуратной и уравновешенной среди персонала больницы. Себя же, говорили, он считал флегматиком, для которого существует лишь холодная рассудочность разума. Всего этого, по его мнению, было достаточно для семейного благополучия. Так и поженились. Было у них двое сыновей и не было ссор. И еще были у них книги. А была ли любовь – неизвестно. Может, было большее, чем просто любовь?
Любу это меньше всего интересовало. Она радовалась, что провела некоторое время с этими сердечными людьми. И все же болезненно восприняла совет Леснова уйти с квартиры Анфисы Лукиничны. Посоветовал он это, когда они пришли в больницу и остались в его кабинете вдвоем. Он сказал, что ничего против Любиной хозяйки не имеет, но, мол, разговоры вокруг имени этой женщины идут нездоровые.
Люба вспылила, но удержалась, чтобы не наговорить дерзостей. Простилась с Лесновым довольно холодно. Он не понял ее упрямства: «Принципиально буду жить у Анфисы Лукиничны!..»
Люба взяла билет на шесть вечера и ушла в кино. А когда вышла после сеанса из кинотеатра, то ахнула: кругом белым-бело! Два часа назад улицы были черные, мрачные, а сейчас поселок посвежел и посветлел, стал просматриваться до самых околиц. Это было то время года, о котором Анфиса Лукинична говорила: «Покров – не лето, благовещенье – не зима!» То ли фильм поднял Любино настроение, то ли первый дружный снегопад, но в гостиницу она прибежала освеженная, бодрая, пропахшая снегом.
– Наконец-то! – воскликнул Владислав, встретив ее в вестибюле. – А наши сбились с ног, разыскивая тебя... Беги скорее в райком комсомола к Васе Чебакову, все уже ушли туда.
– А ты?
– Меня не пригласили.
– А нас... зачем?
– Ума не приложу!
Говорил Владислав весело, с лукавинкой. Ясно было, что он хорошо знал, зачем вызывали лебяжинских делегатов к первому секретарю райкома комсомола. И этот вызов, похоже, был приятен Владиславу. Люба догадалась: в райкоме будет инструктаж, куда и как они должны выдвинуть кандидатуру Острецова. У нее уже был кое-какой опыт в подобных делах.
– А тебе не попало за меня?
– В каком смысле? – Владислав перестал улыбаться.
– За то, что я делегат конференции.
Владислав медлил с ответом, раздумывая, говорить ли ей правду. Он не знал, многое ли ей известно и что она имела в виду. Ответ его был довольно обтекаемый:
– Откровенно говоря... м-м... откровенно говоря, когда Чебаков читал нам, членам райкома, свой завтрашний доклад на конференции, то мне жарковато было. Крепко он лебяжинцев прочищает, с наждаком... Но Чебаков прав, Люба! К сожалению, прав. Мало мы работаем, плохо работаем... Да! – спохватился он. – Ты беги-ка, беги, Любовь, тебя там ждут, наверно!
В райком Люба пришла вовремя: Чебаков только что пригласил лебяжинцев к себе в кабинет. Сам он прохаживался позади широкого стола, а второй секретарь Лиля Гуляева, согнувшись на стуле в углу, сосредоточенно читала что-то с карандашом в руках. И Василий и Лиля работали секретарями первый срок. Он – недавний выпускник сельхозинститута, а у нее – год учительской работы в школе. Поэтому на новом месте они до сих пор предпочитали советоваться с людьми даже по пустякам: как бы не наделать ошибок. Вот и сейчас они решили вызвать лебяжинских делегатов в райком.
Чебаков смотрел под ноги и время от времени с ожесточением теребил волосы на голове, видно, решал какую-то сложную задачу. Наконец быстро сел за стол и шумно выдернул средний ящик.
– Вот что, ребята. – Он вынул из ящика распечатанный конверт. – Из Лебяжьего на имя секретаря райкома партии пришло письмо... Его передали нам. На наше усмотрение. Ну, мы с Лилей пригласили вас. Посоветоваться. Письмо касается Владислава Острецова...
Говорил Чебаков короткими рублеными фразами.
– Сейчас я прочитаю письмо. А вы послушайте. – Чебаков окинул взглядом лебяжинцев, конверт положил в сторону, а два исписанных листка, вынутых из него, разгладил на настольном стекле. – Не письмо, а загвоздка. Потом вместе решим как быть.
И он стал читать:
«... В ближайшие дни в Степном откроется районная конференция комсомольцев. Я, товарищ секретарь райкома партии, хотел бы обратить ваше внимание на ее работу. Сдается мне, что отклоняется наша славная молодежь от правильного курса. Сдается мне, что вместо боевого помощника партии становится она ревизором и критиком дел старших товарищей...»
Чебаков поверх листка посмотрел на лебяжинцев. Никто не пошевелился. Лица были замкнуты. И он снова уткнулся в письмо:
«Вполне даже возможно, что я, как старый пес, потерял чутье и потому начисто ошибаюсь, дорогой товарищ Черевичный. Я ведь сужу по делам только наших, лебяжинских, комсомольцев. И даже, скажу откровенно, не всех комсомольцев, а по делам их секретаря Владислава Острецова. Он и правление колхоза критикует и вовсю осуждает, и партбюро тоже, и всех колхозников. Пало два теленка на ферме – он статью в газету написал, так сказать, ославил весь коллектив фермы: такой он да разэдакий. А чего сделал секретарь Острецов, чтобы комсомольцы шли на фермы, где позарез люди нужны? А ничего не сделал. Или спросите у него, сколько было людей на лекции о вреде религии и знахарства. Были одни комсомольцы, которым товарищ Острецов приказал явиться на лекцию. Нужна она им как пятое колесо телеге, потому что каждый знает: религия – опиум. Потому что у каждого по восемь или по десять классов в башке, если не весь институт. А на другой день он шум устраивает: партийная организация не помогает ему бороться с пережитками прошлого, не приняла мер к обеспечению явки слушателей! Хочу спросить: кто кому должен помогать?.. Или опять же: озеленение поселка. Почему правление не организует посадку деревцев вдоль улиц? Милый наш, говорят ему, подними молодежь, выведи на улицы с лопатами, а уж насчет саженцев мы побеспокоимся. Так у него ж уроки, так у него ж другие нагрузки-перегрузки!.. На партийном бюро я предлагал таких секретарей гнать поганой метлой. Боятся у нас гнать! Говорят, припишут нам зажим критики, преследование и прочие ненадобности... Вот потому я и пишу Вам, товарищ секретарь райкома партии. Повострее приглядитесь-ка вы к работе комсомольской конференции, не допускайте таких, как Острецов, возглавлять молодежь. А то ведь, сдается мне, опять того же Острецова изберут делегатом на областную конференцию, а там сделают его членом обкома комсомола, а потом, глядишь, и членом ЦК ВЛКСМ. Пойдет он расти да укореняться, а меня это шибко, очень шибко беспокоит, дорогие товарищи из районного комитета партии...»
Чебаков положил письмо, снова погладил его на стекле.
– Вот, ребятки, и все, – сказал он глухо.
– Кто же это написал? – насупившись, спросил Григорий.
– Член партии Азовсков Фокей Нилыч.
Люба видела, как встрепенулся, изменился в лице Гена Раннев, как на его виске набухла и стала частить голубая жилка. Он согнулся на стуле, опустив голову почти до самых коленей – сухих и острых. Ойкнула и прижала ладошку ко рту Поля. Удивленно мотнул сивым чубом Григорий, зачем-то вытащив и опять спрятав коробок спичек. Сама Люба как-то не очень удивилась, когда услышала фамилию завхоза. Ей было совершенно ясно: старая тяжба между Азовсковым и Острецовым вынесена на суд общественности. В конце концов, Поля же вон пошла на ферму! Не это, очевидно, главное... Чебаков взял со стола пачку «Беломора», встал.
