Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)
1
Когда Марат вошел в горницу, то увидел Василя сидящим на раскладушке. Согнувшись, он зажимал между колен топорище и ширкал бруском по синеватому лезвию топора, время от времени пробуя острие мякотью большого пальца. К стенке была прислонена пила, обернутая мешковиной. Рядом стоял раскрытый чемодан. Поверх белья и харчей, завернутых в газету, лежали книги.
– Решил-таки?
– Та председатель же! Каже, грошей богато заробишь. От, клята душа, хитрый. А я ж гадаю жениться. – Он плюнул на брусок и еще усерднее заширкал по острию. Волосы его рассыпались, образуя белую нитку пробора. Под шерстяным свитером круто ходили широкие лопатки.
Марат присел возле чемодана на корточки, полистал книги: «Двенадцать стульев» с дарственной надписью, «Граф Монте-Кристо», «Конец осиного гнезда...» Не поднимая головы, Василь кинул сухо:
– Реалистичные произведения.
Заметив, что Марат улыбается, он перестал точить и подозрительно скосился на агронома:
– Шо!
– Почему ты только теперь увлекся книгами, когда тебе под тридцать? Раньше некогда было?
– Як тебе сказать... В первую очередь – ни батьки, ни матки у меня немае. Ну, хлопчишкой беспризорничал, потом – в армию, потом работать нужно було...
– Да-да, ты прав, – согласился Марат, складывая книги в чемодан.
Ни разу не обмолвился Марат, что и он – дитя войны, безотцовщина, но что это не помешало пацану-голодранцу работать и зубрить арифметику и алгебру, распахивать целину и сдавать вступительные экзамены в университет, только после армии перейти на очную учебу, а на хлеб и книги зарабатывать разгрузкой вагонов.
Он отошел к стеллажу и, поглаживая пятерней непокорный чубчик, задумчиво скользил взглядом по корешкам книг. Из-за плеча глянул на Василя, который оборачивал мешковиной отточенный топор. Необыкновенный покой лежал на широком лице парня.
Марат вынул из туго стиснутых томиков «Овод» Войнич. Вручил ему книгу: читай!
Василь кивнул, словно сделал одолжение, и щелкнул замками чемодана, заперев их ключиком на шнурке от ботинка.
Пожелав ему счастливого пути, Марат вышел из дому. Сбросив с мотоцикла кусок брезента, служивший чехлом, вывел за калитку.
У окон амбулатории возилась Василиса Фокеевна, готовясь к холодам. Сам не зная почему, Марат оставил мотоцикл и подошел к санитарке. С видом знатока похвалил ее работу.
– Тороплюсь заделывать, а то замазка в ничтожность придет. Беда, плохая замазка. Вы, поди, к Ирине Васильевне? – Не оборачиваясь к нему и не ожидая ответа, Василиса Фокеевна постучала в раму: – Ирина Васильевна!
Девушка вышла на порог в белом халате и косынке с красным крестиком. Смотрели друг на друга секунду-две, но Марату подумалось, что все-таки дольше, чем следовало бы.
– Василиса Фокеевна ошибочно... Впрочем... по бригадам еду. Хотите?
Ирина чуточку помедлила с ответом, застегивая и расстегивая на халате перламутровую пуговку.
– Да, спасибо. С удовольствием. Я сейчас.
Скрылась. А Марат пожалел: зря пригласил! Ирина казалась высокомерной. Может быть, он ошибался, может, это оттого, что она держалась замкнуто, но сейчас ему не хотелось, чтобы девушка ехала с ним.
Ирина сошла по ступенькам уже совсем иная. На ней были узкие бриджи с острой складкой от утюга и шерстяная вязаная кофточка василькового цвета. «Ей бы красная шла», – отметил Марат, направляясь к мотоциклу. Через плечо у Ирины висела санитарная сумка с таким же алым крестиком, какой был до этого на косынке.
– Только я – с ветерком... Не боитесь?
Ирина чуть заметно усмехнулась: на ее груди Марат недоглядел крохотный значок альпиниста.
2
Андрей сидел на высоком сучке поваленного бурей осокоря и читал книгу о космонавтах. По сочной отаве паслось стадо.
Он читал, а мысли его гуляли мимо строчек. Думалось о далеком барханном Койбогаре. Андрею не хотелось ехать в эту глухомань, где человек предоставлен самому себе, где не с кем порой и словом перекинуться.
На поляну вышел Мартемьян Евстигнеевич с лопатой и вязанкой гибких удилищ. Высокие болотные сапоги были в грязи и тине, облеплены шафранной листвой. Вероятно, он возвращался с рыбалки на дальних лесных озерах, наполняемых вешним паводком.
Андрей засунул книгу в карман куртки и спрыгнул вниз. Земля гукнула под ногами, старик оглянулся.
Лохматые черные брови, похожие на детские варежки, весело поднялись к облупленному козырьку казачьей фуражки.
– Как дела, сокол? – Он сбросил удилища и лопату к ногам, сел на корявый ствол осокоря. И, не дожидаясь ответа, Мартемьян Евстигнеевич резко выдохнул: – У меня неладны. Закинул удочки – и как в колодезь. Нагулялся в любу душеньку, вдоволь, ноги было вывихнул. Кочкарь в ильменях – непроходимый. Спускал одно озерце, малька в нем было – чудо! – Похватал рукой поясницу, сокрушенно мотнул бородой: – Сдавать, смотри, начал, ровно маштак под санями. Вышел, стало быть, из молодецких годов.
В кустах шумно чесалась о молодое деревцо корова. Покрякивая, тянули к луговым ильменям запоздалые утки. В остуженном воздухе звучно поскрипывали уключины будары – кто-то плыл по старице проверять верши. А от поселка глухо – тук... тук... тук... – двигатель электростанции постукивает, зовет к теплу, свету.
Не слышал этих земных звуков Мартемьян Евстигнеевич. Покурив, побалагурив, он поднялся, задрал широкий веник бороды.
– Эк нахлобучилось – ни звездыньки. Дождик будет, Андрюха. Наполощет тебя, как ветлу над яром. – Заметил свежеоструганную ерлыгу, она свечкой белела меж веток осокоря. Взял, оценивающе прикинул прямизну двухсаженной палки, ощупал крюк на верхнем конце. – Хорошо! Слышал: дал ты слово в чабаны идти? Молодец, хвалю! Только не подгадь: слово – делу присяга. А вообще, ерлыга – плохой пособник.
Андрей кивнул. Мартемьян Евстигнеевич поставил овчарий посох на место, вскинул на плечо удилища и лопату. Его увели, упрятали потемки. Оставшись один, Андрей попытался дойти до смысла оброненных Тарабановым слов, но пришлось лишь плечами пожать: что он хотел этим сказать? Может, на вертолете пасти отару, так быстрее к коммунизму придешь? Нет, дедушка Мартемьян, кому-то надо и с ерлыгой шагать!..
До боли напрягая зрение, Андрей бродил по черной луговине: не завалилась ли какая корова в яму, не подошла ли близко к обрыву. Под ногами шелестела листва. Знобкий быстрый ветерок сорвал с низких туч пригоршню капель, осыпал ими Андрея.
А минут через пять насел дождь, частый, напористый. В такую погоду тошно быть в мокром облетевшем лесу, на безлюдье.
По вершинам дальнего перелеска желтой лапой шарила фара, там слышалось татаканье мотоцикла. Андрей не завидовал ночному ездоку. На дороге сейчас грязь, по ней не уедешь. Обочиной тоже не ускачешь – мусор, листья налипают на покрышки и спрессовывают под крыльями столько грязи, что колеса не вертятся.
Ждать пришлось порядком, пока мотоцикл выбрался по летнику на луговину, где паслось стадо. Андрей ожидал скачущий, нервный свет на дороге. Фара выхватила его из тьмы вымокшего, с отвислыми полами куртки и скрюченным козырьком кепки.
– Хо! Андрей, вечер добрый!
Перегретый мотоцикл долго чихал, не хотел глохнуть. Потом стало тихо-тихо. И темно – своей руки не увидишь. Андрей лишь по голосу узнал, что это Марат Лаврушин приехал. Спросил, чего это он мотоцикл по грязи терзает.
– В бригады ездил... Пасешь?
– Кто с тобой? – Андрей всмотрелся: в темноте проявились Иринины глаза, большие и загадочные, как ночь. Суховато поздоровался. – Марат Николаевич, а ведь ты, наверное, простудил доктора! В такой кофточке...
– Она шерстяная!
– Вечоркина – девушка с характером! – почему-то досадливо отозвался Марат, выковыривая из-под крыла крутую грязь. – Предлагал пиджак – отказывается.
Андрей снял свою прорезиненную куртку и укутал ею плечи девушки.
– И не возражайте! У меня вон там, под деревом, плащ лежит, – соврал он, застегивая на Ирине куртку. – Теплее?
– Спасибо.
– Что за пес! – сердился возле мотоцикла Марат. – Не заводится. И током бьет... Замыкает где-то...
Он присел на корточки, на ощупь принялся обследовать электропроводку. Андрей склонился рядом.
– Эта дорога прямо в поселок? Я пока пойду, а вы, Марат Николаевич, догоните меня...
– Не заблудитесь? Напугаетесь чего-нибудь...
– Постараюсь не напугаться. Спасибо, Андрей.
В шорохе дождя долго слышалось шлепанье ее ботинок. Парни ковырялись в мотоцикле.
– А она... ничего девчонка, правда?
– Вот скотина! Где же он замыкает?
– Правда, девчонка симпатичная?
– Граня?
– Да нет, Ирина! А при чем Граня?
– А при чем Ирина?.. Ну-ка! – Марат попрыгал над заводным рычагом – бесполезно. – Где же собака зарыта?
– Клеммы на аккумуляторе попробуй зачистить...
– Да ни лешего не видно!
– Я посвечу, если спички не отсырели.
Две согнутые фигуры, из-под них – слабый огонек спички. Мерцали в нем холодные нити дождя. Набрела на парней корова, постояла, будто прислушиваясь к их отрывистому, с пятого на десятое, разговору.
– Интересно, ты любил кого-нибудь? Ну... девушку?
– И не одну, старик. Только любовь у меня всегда какая-то квелая. Наверное, мокрый амур обслуживает мою особу.
Андрей чувствовал перемену в Марате. Говорил агроном так, словно вопросы Андрея раздражали его. «Стоит ли из-за мотоцикла так расстраиваться?!» – Андрей решил больше ни о чем не спрашивать.
Марат сам задал вопрос:
– Говорят, Мартемьян Евстигнеевич не родной отец Гране. Правда?
– Да. А при чем тут Граня?
– При том, молодой человек, что ее отец пьет, а мы ушами хлопаем! Понял, при чем? Астраханкины век прожили да чуть не разошлись. Вот при чем! Ты как насчет Койбогара?
– Поеду. Ирина, пожалуй, далеко ушла. Смелая! Рассказывают, Василиса Фокеевна привидение видела.
– Ничего удивительного: я сам видел. Белое, без головы. Вместо головы – борода Мартемьяна Евстигнеевича. Поди, различи ее в темноте! Обыграл его Астраханкин в карты и ушел. Часа через два слышит – скребется кто-то в двери. «Воры, что ли, лезут?» – шепчет дед. «Черт с ними, – отвечает бабка, – лишь бы не твои гости!» Потом уж бух в дверь: «Ый! Ионыч, открой-ка на один секунд!» Опознали: Мартемьян Евстигнеевич кличет. Открыл дед, а тот трясет перед его носом пальцем и: «Ежели б я с дамы пошел, Ионыч, ты б в дураках остался!». Направо кругом – и аллюром домой в исподнем. Не мог простить себе, что не с той карты пошел и последная стопка дружку досталась.
Марат толкнул ногой заводной рычаг, и мотоцикл, будто рассказу хозяина, захохотал с подхалимским усердием. Вспыхнула фара, процеживая дождевую морось. Марат сбавил обороты двигателя.
– Садись, поедем! – шлепнул он по заднему мокрому сиденью. – Никуда твои коровы не денутся... Ну и глупо! Простынешь! – он смахнул с плеч свой толстый грубошерстный пиджак. – На! Я сейчас дома буду, а ты... Единственный раз понравилось мне, когда девушку обманули. Бери, спартанец! Ну, бывай!..
3
Склонившись за борт будары, Граня полоскала белье, а Нюра стояла на округлом мокром камне и смотрела на реку. Чисто по-женски, налево выкрутив сорочку Мартемьяна Евстигнеевича, Граня кинула ее в эмалированный таз с бельем и устало выпрямилась, повела телом, будто показывая, какая у нее гибкая талия.
– Заканчиваю, золотце, – произнесла певуче, тылом ладони отводя со щек рассыпавшиеся волосы. Плетеный узел ее косы отливал неярким блеском овсяной соломы, Нюре чудилось, что от косы и пахнет полевым теплом, тихим бабьим летом. Волны, как рыбы, подныривали под будару и вскидывали ее вместе с Граней. Она улыбнулась: – Люблю кататься, люблю качели!
На яру где-то за поселком громыхнул гром, вероятно, последний в году. Раз за разом разломила небо молния, будто переспелый арбуз треснул. Граня подняла на плечо тяжелый таз и, удерживая равновесие, шагнула на береговой скрипучий галечник, омытый волнами.
– Пошли, подруженька, а то слиняем под дождем.
По взвозу она поднималась медленно, поддерживая руками таз, а Нюра то забегала вперед и заглядывала ей в глаза, то часто топотала рядом, у локтя, и все сыпала скороговоркой:
– Когда мы окончим с тобой сельхозинститут, то мы знаешь что в первую очередь сделаем?
– Ну-ну...
– Ой, я еще не придумала, Грань, окончательно. Мы добьемся, чтобы электродойка, круглый год – раз, стойловое содержание коров – два, соблюдение кормового рациона – три...
– Этого можно и сейчас добиться.
– Так нас же никто не слушает, мы ж не специалисты!
– Хоть министром будь, а рацион не поправишь, если кормов нет.
– Умный министр не позволит, чтобы кормов не было! Я, как ветврач, добьюсь... Знаешь, кто мне присоветовал на ветврача учиться! Мне Жора подсказал. У него же отец ветфельдшер...
Граня переставила таз на другое плечо и, сузив глаза, мгновенно представила себе Пустобаева-старшего: длинного, худого, с апостольскими темными ямами возле висков. «Горка таким будет к старости. – Сочувственно глянула на раскрасневшуюся Нюру. – Дуреха, тоже нашла отраду!» Вслух сказала:
– Этого ветфельдшера я на первом яру столкнула бы в воду.
– Ой, ты что, Граня! – у Нюры испуганно подскочили белесые, невидные бровки. – Разве можно так!
– Можно, – с загадочной угрозой ответила Граня. – Таких – можно!
– Он – тихий хороший человек. И мать у них – тоже тихая.
Граня промолчала, только плотнее сжала губы. А Нюра, не понимая ее озлобленности, все доказывала, какие Пустобаевы замечательные, какие они простые некичливые люди. Не получая ответа, она по-детски надулась и тоже замолчала.
В полутемных сенцах, пахнущих мышами и старым источенным деревом, Граня поставила таз на кадку – «завтра, после дождя развешаю!» – и взяла Нюру за локти, зашептала в лицо торопливо, зло:
– Ты же ничегошеньки, ровным счетом ничего не знаешь... Вот отец, отчим глухой, кривой, пьяница горький. А отчего? Пустобаев, твой тихий славный Пустобаев... Отчим по пьянке проговорился, он только сам с собой об этом, я случайно услышала. И ты молчи! Поняла? Пока молчи. Поняла?!
Нюра перепуганно кивала и чувствовала, что щеки ее мокры, а ноги слабнут и дрожат, словно после непосильной ноши. В распахнутую дверь сенок она плохо видела, как, лопоча, галопом промчался и стих дождь, как через минуту от него запузырился и покрылся лужами двор. В избу вошла, будто полусонная.
Нюра усердно выполняла наказ Андрея: готовить Граню по русскому языку, делать с ней диктанты и писать сочинения на «вольную» тему, как сказал он. Но сегодня занятия не шли ей на ум, она никак не могла сосредоточиться, и Граня, грустно улыбаясь, корила:
– Ну что ты, золотко, загорюнилась-запечалилась? Не надо! Я уж и сама каюсь, что сказала тебе. Диктуй дальше!
Та поднимала с колен газету и вполголоса, чтобы не разбудить спящей Василисы Фокеевны, диктовала:
«Триумфальный полет Андрияна Николаева и Павла Поповича знаменует собой новый шаг...»
Она диктовала и тихо прохаживалась по горнице, успокаивая себя. Шла на зеркало в простенке и видела толстенькую девчонку в цветастом платье, круглолицую, с маленькими заплаканными глазами и вздернутым носом. Шла на приоткрытую дверь в кухню и видела сухую, с гребенкой позвонков под рубашкой спину деда Астраханкина – Ионыча, видела в руке Мартемьяна Евстигнеевича веер карт, прижатых к черной цыганской бороде, и над ними – круглый сияющий глаз, живой, но одинокий.
Граня не пустила Нюру домой – куда по такой грязище! Постелила на полу, и они, потушив лампу, легли рядом. Из кухни долетел до них приглушенный говор игроков, правда, Ионыч больше помалкивал, поскольку соперник его не слышал, а Мартемьян Евстигнеевич, похоже, был в выигрыше, поэтому с каждой стопкой бубнил все громче и громче.
– Ничего, Ионыч, карты – не лошадь... Хожу семеркой!.. Карты, говорю, не лошадь, Ионыч, хоть к свету, а повезут... Кроешь? Эх, мать честная, никак отыгрался! Ну, айда, тащи. Первая колом, вторая – соколом, а прочие все – мелкими пташками...
Граня вздохнула:
– Вот она, жизнь! Посмотрю вот так, послушаю, и застучится мое сердце, разболится, как перед бедой. Что же нужно сделать, что сделать, чтобы не было пьянства, не было жадности, зависти, равнодушия, чтобы все люди лучше были, чище, Нюра? Вот ходит ко мне Василь, ну, прогнала я его давеча... Такому, думаешь, много надо? Выйди за такого – сама себе век заешь... Не поставишь его в ряд с Андрюшкой или Маратом Лаврушиным. – Она опять вздохнула с нескрываемой горечью: – А пожить хочется красиво, не впустую.
Ничего не могла ответить ей Нюра, ничего! Опять лезло в голову самое неожиданное, и ободряло оно и смущало: почему печалится обо всем этом не кто-нибудь, а Граня, о которой частенько шушукаются тетки и на которую по-особенному смотрят мужчины? Какая же она, Граня? Хорошая или плохая? Для нее, Нюры, она кажется святой, самой умной и красивой.
Торопился будильник на комоде, а чудилось, будто частая капель стучала у изголовья, лишая сна и покоя, Нюра слышала, как ходил провожать дружка Мартемьян Евстигнеевич (видно, бутылка опустела), как он, кряхтя, стаскивал в кухоньке сапоги. Напившись воды, вошел в горницу с лампой в руке. Снял с головы казачью фуражку и, стряхнув ее от дождя, повесил на гвоздь. Заметил, что из нее выпал сложенный листок бумаги, поднял и, подсвечивая лампой, прочел раз, прочел второй, тяжело опустился на сундук.
– Да, Андрюха, загадал ты мне задачу, шайтан тебя защекочи! – Мартемьян Евстигнеевич одну руку с бумажкой кинул на колено, другой нерешительно мял бороду и по-птичьи, боком поглядывал на девушек. – Задал! Ишь ты: «Вы – человек, и это главное. Вы же сами сказали: надо всегда до конца стоять и верить...» Хм! Легко сказать – стоять, верить...
Нюра ничего не могла понять, считала, что он во хмелю разговаривает сам с собой. Осторожно, чтобы не разбудить Граню, стала поправлять одеяло и тихонько ойкнула: подруга лежала на спине, закинув белые руки за голову, и широко открытыми глазами смотрела на тесовый некрашеный потолок.
– Ты что не спишь?
– Не спится. Дождь слушаю. Будто бы домбра играет – однотонно, грустно.
– О чем это он?
– Не знаю, Нюра. Не обращай внимания.
Нюра натянула одеяло до подбородка и решила поскорее уснуть. С этого дня ей многое становилось непонятным и очень сложным.
4
«Однако же далеко она ушла. – Растопыривая ноги, скользя подошвами по грязи, чтобы не свалиться вместе с мотоциклом, Марат пристально вглядывался в темноту, но в бледном свете фары видел лишь черную пряжу дождя да фонтанчики черных брызг на маслянистой дороге. Знобко передернул лопатками под мокрой холодной ковбойкой. – Впрочем, могла давно сбиться с дороги... Зря так задержался».
Домой можно было вернуться засветло, но Марату вздумалось побывать заодно и на зимовке Базыла Есетова. Еще вчера у него вдруг возникла мысль посеять возле нее гектаров сорок кукурузы. «Понимаете, – сказал председателю, – будет у отары силос под боком!» И Савичев поддержал: «Хорошо, агроном! Там есть небольшая падинка, в ней советую сеять. Езжай, погляди!»
«Далеко ушла!» – опять отметил Марат, не видя впереди Ирины. Он попытался прибавить скорость, но на первом же повороте мотоцикл пошел юзом, сильно ударился задним колесом в бровку колеи, и Марат через голову полетел на обочину. «Отлично!» – похвалил он свою сноровку, стоя на коленях и сгребая с лица грязь. Где-то рядом шипела выхлопная труба, остывая в луже. Пахло паром и горячим железом.
– Где вы, Марат Николаевич? – тревожно окликнула Ирина, поблизости зашлепали ее торопливые шаги.
«Нашлась! – облегченно вздохнул он, поднимая мотоцикл. – И не очень кстати».
– Здесь, здесь! Сейчас поедем.
Ирина молча стояла сбоку, а он безуспешно толкал и толкал заводной рычажок то левой ногой, то правой. И, вытирая рукавом соленое лицо, все подбадривал – больше себя, чем Ирину: «Сейчас заведем, сейчас!» Мотоцикл чихал, фыркал, но и не думал заводиться.
Ей надоело ждать.
– Оставьте его в кустах, завтра заберете. Тут, очевидно, уже недалеко.
– Да, пожалуй что... Боги тоже пешком ходили.
Она промолчала. Марат, затаскивая мотоцикл в мокрые кусты, оценил это молчание правильно: ей не до шуток. Что же, взять ее на руки и так нести до поселка? И чтобы она обвила его шею руками?.. Какой только бред не придет в голову! Можно подумать, что с целью пригласил ее в поездку, нарочно оттягивал возвращение до темноты... А что, если она в самом деле так думает? Ну, уж это вовсе дичь. И все же...
– Как вы находите нашу поездку? – тревожно спросил он, обтирая выпачканные руки пучком травы.
– Для вас она, наверное, типична?
Марату жарко стало от ее слов. Казалось, сказаны они были с тонкой иронией, с намеком. Теперь и реплики Андрея приходилось истолковывать иначе. «А она... ничего девчонка, правда?» Что он хотел этим сказать?
Сняв намокшую ковбойку, он нарочно долго выкручивал ее, зябко подставляя голые плечи под секущие холодные струи. Так же, не торопясь, начал надевать ее. Он прислушивался к ночи, потому что потерял ориентировку. Куда, в какую сторону идти? Шепелявил, хлюпал дождь. Не стало слышно меланхоличного постукивания движка электростанции, даже собаки не лаяли.
Взглянул на светящийся циферблат: второй час.
– Как вы считаете, нам вправо надо идти или влево?
– Думаю, нам надо в поселок идти.
Опять вопрос оказался неудачным, двусмысленным. Марат выругался про себя, но рассмеялся громко.
– Справа, кажется, петух кукарекнул...
Было очень темно. Марату казалось, что Ирина все время оскальзывалась, и он наугад то и дело пытался подхватить ее под руку.
– Ваша внимательность трогает, но она не всегда кстати. – Очевидно, Ирина улыбалась. – Не беспокойтесь я не упаду.
– Смешно, вероятно, было, когда я полетел с мотоциклом?
– Грустно. Иначе мы не шли бы сейчас пешком.
Ирина была более общительной и разговорчивой, чем думалось Марату. Чтобы скрасить путь, он стал рассказывать, как попал однажды в горы и как ему было жутко в угрюмой теснине.
– Вы любите горы?
– Люблю.
– А мне степь нравится. Особенно весной, когда ручьи. В детстве я любил по этим ручьям кораблики пускать, бежать за ними далеко-далеко, к самой реке.
Давно, давно в тиши полей,
Среди зеркал весенней влаги
Мелькнул, как сон, как детства след,
Кораблик белый из бумаги.
С тех пор прошло немало лет,
Был жизни блеск и дни отваги.
Но все же, все же мне милей
Простой кораблик из бумаги.
– Ваши? – после паузы спросила Ирина.
– Нет. Автора не помню, я их в одном очень старом журнале... На стихи у меня память...
– А вот у меня есть товарищ, в Алма-Ате, он сам стихи пишет. Его даже печатали. Сейчас он материал для повести собирает.
Ирина произнесла это с оттенком гордости, и Марат понял: в Алма-Ате у нее живет больше, чем друг, больше, чем товарищ. Вспомнился чужеватый, с хрипотцой голос Андрея, спрашивавшего, куда это они ездили. Мокнет где-то возле стада и, наверное, всякое думает, пока они вот так, вдвоем, добираются до поселка. Уж не ревнует ли?! Зря! К другому надо ревновать. А парень-то Андрей мировой! Только, конечно, неизвестно, каков тот, «товарищ», простое сравнение, какое несомненно сделала юная впечатлительная девчонка, ясно же в пользу будущего писателя.
– Как там наш Андрюха себя чувствует, – без всякой, казалось бы, связи с предыдущим произнес Марат
Ирина не ответила. В этом молчании угадывалась настороженность человека, готового в любую минуту захлопнуть душу, как форточку.
– Вам не холодно?
– Это как, к слову?
– В порядке заботы о ближнем.
– Благодарю, в куртке Ветланова мне очень тепло.
Марат понял, что испортил наладившуюся было между ними непринужденность. А Ирина, прижав зубами нижнюю губу, улыбнулась в темноте: хитрый ты, агроном! В куртке Андрея, если не считать ног, ей действительно было тепло. Ей казалось, что от нее исходит тепло широких Андреевых плеч, его спокойного дыхания, что пахнет от нее влажными луговыми травами...
Какой ветер и какой дождь! От прически, вероятно, одно воспоминание осталось – вот бы сейчас мама увидела ее! Как бы она посмотрела? Сама, дескать, попросилась на периферию! А могла остаться, отец имел возможность отхлопотать!.. Никогда Ирина не ходила по такой грязи, никогда на ее ногах не раскисала так обувь. Ступни в мокрых ботинках, наверное, как у утопленника – белые, рыхлые...
Они ожидали, что поселок должен быть вот-вот, но наткнулись на невидимый плетень как-то совсем внезапно. За высокой изгородью озадаченно вскрикнул гусь, и ему сдержанно, успокаивающе отозвалась дремлющая под дождем стая. Из глубины двора дружелюбно похрюкал подсвинок, поворочался и, шумно выдохнув, замолк.
– Нас признали, – шепотом отметил Марат. – Это, кажется, двор Пустобаевых...
«Он чем-то напоминает Ветланова, – подумала Ирина, сворачивая вслед за Маратом. – А как сейчас Андрей там, в лугах?.. Ох и продрогли ноги! Не хандрю, конечно, но все же... Сколько прошли по слякоти, а нам никто и спасибо не скажет».
В поселке сбились с правильного пути. Марат то и дело натыкался на плетни и сараи, заставлял Ирину прыгать через полные черной воды канавы, плутал по переулкам. В конце концов они все-таки пришли.
Прощаясь, Ирина вынула руку из теплого кармана куртки и кончиками пальцев коснулась локтя Марата.
После влажного тепла кармана мокрый рукав агронома ей показался особенно холодным и жестким.
– Спасибо вам, Марат Николаевич, за пиджак. Я так беспокоилась о Ветланове, я ведь догадывалась, что он обманывает меня, но... не нашла мужества отказаться – замерзла... Спасибо!
Марат смотрел ей вслед.
Хлюпанье ее ботинок оборвалось.
– Марат Николаевич, у вас... можно брать книги?
– Пожалуйста! Даже если меня дома не будет.
Во всем поселке не было ни огонька, а в доме Астраханкиных чуть светилось крайнее к улице окно. «Неужто не уехал?» – подумал Марат о Василе. Он разделся в сенцах до трусов, ополоснулся под умывальником и на цыпочках прокрался через стариковскую половину в горницу.
На тумбочке шипела десятилинейная лампа под газетным абажуром, а перед раскладушкой лежала на полу раскрытая книга, и ее читал Василь, подмяв под грудь подушку и свесив голову. Он макушки ко лбу шел ровный белый пробор.
– «Тарантул», – оторвался Василь от книги, – от клята душа, здорово написано!
– Что же не уехали?
– Та завтра раненько и тронемось. Хиба не хватит лесу для нас? – Василь повернулся на бок. – Слухай, шо ты за «Овода» мени дал? Начав – скушно. Ты ж знаешь, я люблю... шоб аж пид сердцем щекотало. Скуки в Забродном и так богато, а ты ще мени...
Он снова свесил голову к раскрытой книге. Вспомнилось Марату, что Ирина во время поездки обронила несколько слов о скуке. Молодежи нечем заняться. Это так. Но «Овод»...
– Сколько ты прочитал в «Оводе?»
– Та, мабуть, с полстраницы... Ты ложись, богом прошу, и не мешай...
– Ложусь. А «Овода» все-таки осиль, там, на лесозаготовках.
Марат лег на свою койку, натянул до подбородка простыню. Засыпая, успел подумать: «Приучил, называется, читать... Свихнется на детективах... Ирина тоже книг просит...»
