Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)
1
Возле Тарабановых остановились. Андрей помог Ирине снять лыжи.
– Спасибо. – Она посмотрела на него спокойными строгими глазами.
– Постоим немного?
– Поздно, Андрей, а вам еще на Койбогар ехать
– Успею. А вообще, как приеду в Забродный, столько хочется сделать, стольких повидать...
– И все-таки того, кого надо, не видите, да? – Вопрос только на первый взгляд казался простодушным.
Андрей не ответил. И зачем он написал тогда Ирине письмо?
Чувствовалось, мороз набирал силы. В палисадниках потрескивали деревья. На Урале гулко лопнул лед. Этот резкий звук напомнил обоим о Пустобаеве. Где он сейчас? Багор его белел рядом с лыжами Андрея, прислоненными к штакетнику.
– Думаете, он нас пожалел бы? Мне Горку жаль, позорить не хочется, выросли вместе, в колхозе остались...
И опять разговор, как пристывшие сани, никак не мог сдвинуться с места. Ирина начала тихонько, незаметно для Андрея постукивать ботинком о ботинок. А под длинными ресницами ее Андрей угадывал насмешку.
– До свидания, – сказала Ирина. – Целую вас... в лобик.
И вошла в коридорчик. «От Грани научилась язвить! – Андрей недружелюбно отвел глаза от закрывшейся двери амбулатории. – Девчата какие-то пошли...» Неожиданно дверь приоткрылась, и Иринин голос примиряюще попросил:
– Извините, Андрей, но... меня Граня заждалась.
– Она у вас?! – Андрей вскочил на крыльцо. – Только на минуту...
Ирина невольно посторонилась, и он вперед нее вошел, ввалился в комнатку. Граня сидела за столом и, низко наклонив голову (словно от тяжести косы), что-то писала. Спокойно – так показалось Андрею – подняла лицо, поглядела на смущенную Ирину, на возбужденного Андрея.
– Простите, помешала? – Граня встала, начала собирать тетради и книги. – Я сейчас...
– Да нет, Граня, нет! – еще больше, до жаркой слезы смутилась Ирина. – Андрей сам... он к тебе...
– Недорого он стоит, если после всего – сам. – Она оделась, накинула на голову пуховую шаль. – Идем, у Ирины и так спокойных ночей нет, а тут еще... больные...
На улице шел снег. Без ветра, он падал отвесно, медленно, снежинки были крупные, лапчатые. Граня остановилась, посмотрела на Андрея.
– Прощения хочешь просить?
Обрамленное серой пуховой шалью лицо ее казалось еще белее, нежнее. Темным влекущим пятном были только губы. Кажется, до сих пор Андрей помнил их вкус, солоноватый, свежий, с чуть уловимым запахом лесных цветов. А давно это было, очень давно.
– Прощение? Зачем записку писала?
– Проверить хотела... Оказывается, не помыл рук после меня? А я-то думала... – Вздохнула. – Нет нынче настоящих парней, на корню вывелись. Пошли, что ли, а то ноги зябнут.
Андрей с силой взял ее за плечи, повернул к себе.
– Вот так, поняла?! Всю жизнь не выпущу! Поняла?.. Моя! Навсегда, насовсем. Только моя! Поняла?!
– Ой ли! – Граня улыбнулась, но не отстранилась. – Ой ли, Андрюшенька.
– Моя! Убью, если с кем...
Теперь Граня рассмеялась, приникнув к его плечу лицом. Когда подняла его, то Андрей увидел в ее погрустневших глазах слезы.
– Непутевый, ох и непутевый ты, Андрюша... Да еще и феодал. – Взяла его лицо в теплые ладони, запустила пальцы под шапку, в спутавшиеся мягкие волосы. – Лучше б ты тогда ударил меня, лучше бы ударил... Люблю я тебя, Андрюшка милый, больше жизни люблю... А только, видно, злая ведьма дороженьку нам перешла...
Андрей целовал ее, выронив лыжи с багром, целовал ненасытно, пьяно, почти теряя сознание. И Граня не отталкивала, не прятала горячих губ. Наконец откинула назад пылающее лицо – пьяная, счастливая.
– Нельзя же так... – И засмеялась тихо, радостно, с удивлением: – Снежинки падают на щеки, а почему-то не шипят. – Кончиками пальцев коснулась уголков его губ. – Знаешь, они у тебя приподняты... словно специально для поцелуев, для улыбки...
– Зачем ты столько мучила?
– А ты? А ты, Андрей?!
– Но ведь я...
– Конечно, ты... ты с кем попало не... А как же теперь? Теперь-то как? Все ли выбросил отсюда? – Она засунула ладонь под его фуфайку, прижала к груди. – Все ли?
Андрей долго молчал. Он не хотел обманывать.
– Если честно, не все... Мне так и кажется, что ты – как тень: только что рядом была, а, глядишь, уже отодвинулась... Я когда-нибудь убью тебя за это.
Она опять засмеялась, пряча лицо на его груди.
– Уж такую меня замесили, Андрюшенька! Хмелю, похоже, переложили...
Андрей сжал ее плечи, встряхнул:
– Значит... всегда такая будешь?
Она медленно подняла на него глаза, и Андрею стало не по себе – так они были холодны.
– А ты... значит, не веришь? – Отстранилась. Пусти! Никто... Один был, он верил, да только... Видишь, вернулись мы к тому разговору. Помнишь, в лесу? И каждый так, каждый с отчета начинает. Эх!
Граня резко запахнула пальто, поправила на голове шаль и, не оглядываясь, пошла к дому. Андрей догнал, обеими руками взял за локоть.
– Прости... Больше никогда... Все из головы...
– Врешь, Андрей. Из головы выбросишь, а из сердца, если уж завелось... А ведь я, только ты у меня... Свихнулась я из-за тебя, бешеного. – Она остановилась. – Дай, отравушка, поцелую в остатний разочек и... Не провожай, не надо. Побудем еще врозь, проверим, Койбогар – не Северный полюс, сама приеду. Нам надо еще побыть врозь, надо, Андрюшенька...
Так и ушла. Но у Андрея теперь не было на сердце ни досады, ни печали, ни горя. Теперь он верил: Граня будет с ним, она – его единственная, она – его судьба.
Андрей вышел из переулка на площадь и в редком снегопаде сразу же увидел Мартемьяна Евстигнеевича. Старик опознал парня и без околичностей сказал:
– Василия привезли... У Астраханкиных... Погиб, бедолага...
Андрей онемел. Старик не стал объяснять: мотнул рукой и, загребая валенками снег, побрел дальше. Неожиданно остановился и кивнул на длинный шест багра, стиснутый Андреем вместе с лыжами:
– А это что, соколик?..
2
В Забродный Пустобаев приплелся часа в три. Не выпуская из рук мешка, ногами затарабанил в дверь Заколовых. В сенцы вышла жена Владимира Борисовича, сонная, недовольная.
– Зыкают и зыкают, чего хоть надо? Кто?!
– Свои, свои! – У Пустобаева был бабий истеричный голос. – Открывай, тебе говорят!
– Почем знаю, что свои, где ухо мечено?
– Что ты, Ульяна, допытываешься, чисто прокурор! Я это, Пустобаев.
Она открыла, проворчав что-то среднее между «Зараза вас носит» и «Век бы вас не видать».
– Сам-то дома?
– Дома, дома! Фу, да не дыши ты, Осип Сергеевич, в лицо! Дух у тебя изо рта... Зубы, поди, как гнилушки, а не лечишь...
– Нашла о чем говорить, право, нашла. – Он стукнул у порога кухни мешком, нащупал в потемках стул, обессиленно упал на него. – Буди Борисыча.
Ульяна пошарила рукой на боровке, тряхнула коробком – есть ли спички. Долго ширкала – наверное, не той стороной. Зажгла десятилинейную лампу с зализанным копотью стеклом – зачем протирать, нужды в ней почти не было, электростанция обычно до часу работала.
– Володя! – Небольшая ростом, но мощная в ширину, Ульяна без стеснения стояла боком к Пустобаеву в одной сорочке и взывала к спящему в горнице мужу. – Володя! Я кому говорю! К тебе люди! Слышишь?!
– Слышу, слышу! – отозвался наконец хриплый от сна голос, и в ту же секунду скрипнула сетка кровати. – Сейчас...
Заколов вышел по полной, как говорится, боевой, даже при галстуке. Ульяна тряхнулась в смешке:
– М-ба. Вырядился!
– А ты хотя бы халат накинула, бессовестная...
– Кого совеститься-то? Сергеич уж, поди, и чутье к бабам потерял, как старый кот к мышам...
– Здравствуй, Осип Сергеевич. Что случилось? – Заколов не на шутку встревожился: тот был горяч, измочален и растрепан, как банный веник, и от него, как от каменки, валил пар.
– Садись, слушай.
Заколов сел к кухонному столу, протирая ладонями глаза. Ульяна тоже не думала уходить. Лопатками уперлась в теплый боров печки, а белые налитые руки сложила под пышными грудями. Осип Сергеевич рассказывал сбивчиво, сбивался он как раз в те моменты, когда взглядывал на Ульяну. Видно, смущали-таки его Ульянины полные ноги и ее короткая шелковая сорочка. Заколов возмущенно шевелил бровями, но молчал – с Ульяной говорить бесполезно.
– Ну, значит, еду я с зимовки назад, да дорога, сам знаешь, дальняя, припозднился малость, да, припозднился. Ну, как обыкновенно, остановился, чтобы малую конскую нужду справить.
– А у самого уж присохло все? – Грудь Ульяны колыхнулась в смехе. Была жена Заколова грубовата и проста, как большинство деревенских женщин.
– Остановился... Тихо кругом, приятно так, буранец притрусывает. И тут слышу: тюк да тюк, тюк да тюк! Что за притча, думаю себе? И невдомек мне сразу-то, что на Урале браконьеры хозяйничают, у Багренного яра. Потом-то смикитил – и айда туда. Коня бросил в кустах, а сам, стало быть, к яру, да, к яру самому. Вижу – двое. Мужчина и женщина. Рискую сломать голову, но все ж таки чувствую ответственность советского человека, почти кувырком качусь вниз. Они заметили и – теку! «Стой! – кричу. – Стой, стрелять буду!»
Ульяна опять фыркнула, очевидно, она что-то свое подумала относительно Осипа Сергеевича. Он негодующе оглядел ее выпирающий из сорочки бюст, четкую ямочку на животе, круглые, как пиалы, колени.
– Смех тут совсем неуместен, да, неуместен. Я рисковал жизнью, а мне, сама знаешь, до пенсии рукой подать.
– Так я же не с вас смеюсь. Какой же вы и догадливый!
– Замолчи, Ульяна, – попросил Заколов.
– Вот, значит, кричу я им так – испугались! Стоят, как столбунцы. Подбегаю и... Ну кто бы мог подумать! Ведь браконьерничали Андрюшка Ветланов и эта... фельдшерица, Вечоркина Ирина.
– Ну, уж это ты загибаешь, Осип Сергеевич! – Заколов замахал руками. – Нет-нет, не поверю!
– А вы не пьяны были, дядя Осип?
– В рот не беру пакость такую! И ты меня, Борисыч, не обижай, мне не шестнадцать годов, чтобы врать. Натуральная правда, самая ответственная правда. Парень, по всем статьям, хотел попотчевать девчонку красной рыбкой да икрицей. Она ж не здешняя, сроду, поди, не ела этакого... В общем, мешок с осетром они бросили, а сами убежали. Андрей – он известный ведь любитель порыбалить, сами знаете. Как теперь быть, не ведаю, что не ведаю, то не ведаю.
– Ты вот что. Напиши заявленьице коротенькое на имя партбюро. Мы серьезнейшим образом разберемся... За такие вещи привлекать будем.
Осип Сергеевич придвинулся к столу, начал писать заявление. Заковыристо расписался и подал Заколову.
– Я так считаю, парню и фельдшерице, может быть, и не стоит больше напоминать об этом, я-то их крепко припугнул. Чего в молодости, сами знаете, не бывает. Но иметь в виду на всякий случай надо, надо на случай.
– И правда! – самым решительным образом подключилась и Ульяна. – Подумаешь, осетришку поймали. Может, они просто дурачились, он, Андрейка, горазд на выдумки.
– Хорошо! – с великодушием сдался Владимир Борисович. – Я согласен с вами, компрометировать их не стоит. Работники они неплохие, и с этим наша партийная этика должна считаться.
Осип Сергеевич поднялся и от порога в задумчивости, глядя под ноги, произнес:
– Вообще-то, и так плохо, и так нехорошо. Они ведь могут сказать, что это я осетра поймал... Ты, Борисыч, ненароком загляни к Ветлановым, где-то у Андрюшки должен багор быть, длинный-длинный. Не повезет же он его на Койбогар. Вещественное доказательство, да, вещественная улика. На всякий случай...
– Хорошо. – Заколову ужасно хотелось спать после пережитого на бюро парткома, зевота разламывала ему челюсти.
– А этого осетра... Возьмите его себе, что ли?! Мне он не нужен – от греха подальше.
– И мне не нужен. Выкинь собакам.
– Господи! Вот дураки-то! – Ульяна ловко выхватила осетра из мешка, выскочила на полминуты в сенцы и вернулась с разрубленной надвое рыбиной. На разрубе черными зрачками мерцали тысячи икринок. – Это вам, а это нам. Ломаются оба! Подумаешь, идейные!
Пустобаев прощался долго и трогательно. Зная его жадность, Заколовы думали, что это от прилива благодарности за полученную долю осетра.
Закрывая за ним дверь в сенцах, Ульяна вдруг рассмеялась, ухватившись за скобу и согнувшись всем телом. Пустобаев заподозрил неладное. Раздраженно оглядывал себя, ища, над чем можно так по-сумасшедшему смеяться.
– Ну, ты, коли что, посмейся, а я пошел!
– Бинокль-то, Осип Сергеевич, бинокль!.. – И Ульяна опять уронила голову на полные руки, сжимающие дверную скобу. – Бинокль забыл на стуле... Ой, умора! А я-то и правда поверила... Вы ж с ним всегда на работу... Ой, не могу просто!..
Вспомнилось Ульяне военное время, время, когда Пустобаев был председателем в Забродном. Взойдет, бывало, на бугорок, приложит бинокль к глазам и смотрит, как колхозницы работают.
– Опять на КП поднялся! – смеялись они, завидев долговязую фигуру.
– На фронт бы его, все б какую пулю заслонил.
– Что ты, кума, и так мужчинов нету! Хоть и тощий, а все пригреет какую не в урон Аришеньке.
– Хватит, бабы, лясы точить, а то он уже в планшет полез, записывает. Завтра мораль будет читать.
– Зажмем в темном месте...
– У, срамница!
Поругиваясь, посмеиваясь, женщины принимались за дело – с Пустобаевым не шути: зерна не выпишет, подводу не даст за талами съездить...
Ту давнюю нелегкую пору и напомнил Ульяне пустобаевский бинокль. Она принесла его и свирепо сунула испуганному Осипу Сергеевичу:
– Не колотись, старый хрыч, не выдам!
Хлопнула дверью с такой силой, что со свеса крыши посыпался снег и попал Пустобаеву за воротник, обжег спину холодом. Зажав под мышкой мешок с половиной рыбы и завернутым в халат биноклем, Осип Сергеевич почти бежал домой. Настроение было мерзким, оно было таким, словно побывал он в выгребной яме и теперь не знал, как избавиться от дурного запаха.
Свернуть за угол, и через три двора – дом. Вытянуться бы сейчас на теплой перине, хорошенько вытянуться, упирая голые ступни в накаленный бок голландки... Ариша или Горка, поди, уж распрягли коня, он, поди, давно уж дома – не впервой удирать от хозяина... Ох и заполошный день! Даже конь сбежал...
– Здоров, станишник!
Из-за угла шагнул человек. Дремучая борода. Единственный глаз. В руках – тусклое серебро топора. Пустобаев выронил мешок и лишился голоса.
3
Утром Андрей и Горка копали могилу. Они ожесточенно долбили охристый кладбищенский суглинок, лопатами выбрасывали мерзлые, в слюдянистых прожилках комья. Работали тяжело. И тяжело думали о смерти, о бессмертии – каждый по-своему. Над их головами поднимался морозный пар, а с лиц, мгновенно застывая, падали мутновато-белые картечинки пота. Глубина набиралась медленно, казалось, сама земля не хотела принимать молодого, мало добра повидавшего парня.
– Полмесяца назад он мне мат поставил. – Горка чувствовал себя неважно и все пытался втянуть в разговор молчавшего Андрея. Облокотился на край ямы, Андрею она была почти по плечи, а ему – по локоть. – Вот и живи... Ты бросился б так вот, как он? Если б даже знал, что... ну, что все?..
Андрей не отвечал. Высоко поднимая лом, с придыхом всаживал его в землю, и она отзывалась глухо, мертво.
– Больше он никогда, понимаешь, никогда не увидит солнца, птиц... Страшно, Андрей... Марат говорит, будут ходатайствовать о награде. А я не хочу посмертных наград. На черта они мне после моей смерти?! Правда?
– Ты сегодня болтлив. – Андрей сбросил рукавицы, взялся за лом голыми руками. – Выгребай!
– Не гони! Еще належится здесь.
– А чего же ты... Будто себе местечко присматриваешь.
У Горки, словно от нехорошего предчувствия, засосало под ложечкой. Он действительно, разговаривая, крутил головой и думал, что кладбище велико, что места всем хватит, что когда-то и он будет лежать в этой мерзлой глинистой земле. С нервной поспешностью схватился за совковую лопату, далеко полетели комья, дробно стуча по снежному насту.
– Не хорони! Я еще некоторых шибко идейных переживу... Я не брошусь в полынью...
Андрей перестал долбить, медленно снял шапку и так же медленно вытер ею мокрое красное лицо. Горка испугался его перекошенных бешенством глаз.
– Ну, чего ты, чего!..
– К-как ты сказал? Шибко идейных? Могилой, скотина, пахнешь, но – переживешь... Потому что идейный бросится в полынью, даже если ты будешь тонуть. – Андрей, хэкая, снова стал бить землю, словно не комья откалывал, а слова. – У тебя, значит, в башке... ни одной идеи?.. Яблоко от яблони... Правильно!.. Осетрину жрал сегодня?.. Не отрыгается?.. Вас бы с папашей в эту яму...
Горка швырнул от себя лопату, швырнул не очень сильно, а в меру, как тогда стол – при отце Иоанне. Полез из ямы. Руки его дрожали в локтях, и он несколько раз срывался, шумно осыпая землю со стенок. Горка разыграл из себя оскорбленного. Не очень здорово, но разыграл.
Выбрался-таки и, стоя над краем, некоторое время смотрел, как Андрей с еще большим ожесточением долбил неподатливую глину. При каждом ударе наушники шапки взмахивали, точно крылья, и над ними вспыхивал парок дыхания. Андрей, видно, еще рос, точнее, раздавался в плечах: фуфайка, недавно просторная, под мышками и на спине ползла по швам.
Молчал Горка долго, чтобы нагнать на себя гнев, злость, иначе ведь Андрей все равно не поверил бы его возмущению. Трудно играть, если осетра хотя и не ел, но знал, что отец ездил багрить, если и сам не далеко от родителя ушел, готовясь в духовную школу. Трудно, если в душе соглашаешься, что товарищ действительно начинает, как сказал однажды, видеть тебя насквозь без рентгена.
А ответить Андрею нужно было достойно и как можно быстрее, потому что от поселка к кладбищу не шел, а бежал Марат Лаврушин.
– Вы все идейные. Ладно! А мы, Пустобаевы, нет... А за что твоего идейного Савичева сняли? Знаешь? За то, что шахер-махер делал. – Замечая, что Андрей с каждым его, Горки, словом реже и реже взмахивает ломом (прислушивается!), торопливо выпалил все, что знал о приходе Савичева к Ирине.
– Врешь, скотина!
– Я? Конечно, врать могу только я. Твой идейный Марат не врет, он просто скрыл все о Савичеве. Идейная Вечоркина тоже скрыла... Все хороши!
– Врешь!
– Спроси у него! – Горка показал острым подбородком на подбежавшего Марата и пошел к поселку, полный достоинства и негодования.
– Марат Николаевич, это правда? – Передавая сказанное Горкой, Андрей так глядел снизу вверх на агронома, словно умолял: скажи, что это неправда, скажи!
– Вон откуда пошло!.. А я-то на Ирину! – Марат проводил Горку задумчивым взглядом. – К сожалению, правда, Андрей... Вылезай. Будем хоронить Василя на площади... Давай вместе засыплем.
Андрей зло мотнул головой.
– Не надо! Пускай для него останется!
– Долго ждать придется, Андрей. Пустобаевы кого угодно переживут.
Шли в Забродный молча. Но молчать очень трудно. Василя особенно тяжело было представить неживым.
Навстречу вприпрыжку шел Заколов в длинном широком пальто и полковничьей папахе.
– Назад! – остановил их Владимир Борисович, подняв руки. – На кладбище будем хоронить.
– Что еще за дурацкие шутки! – вскипел Андрей. – Им делать нечего?
С опаской поглядывая на каменно молчавших парней, Заколов объяснил, что бухгалтер преподнес вдруг сюрприз – исполнительный лист на Василя Бережко. Вчера из нарсуда поступил. Мать алименты требует с него, три года разыскивала. А говорил, что сирота, детдомовец! Как ни странно, Савичев по-прежнему настаивает: только на площади!
– Позвоните в район, Владимир Борисович, посоветуйтесь...
Марат и Андрей одновременно зашагали прочь. Заколов растерянно стоял на дороге. Наконец яростно сплюнул и схватился за озябшее ухо.
– Ну и черт с вами! Только я с себя всякую ответственность снимаю!
...Схоронили Василя после полудня. Проводить его пришел весь поселок. Сославшись на простуженное горло, Владимир Борисович Заколов отказался выступить на могиле. Выступил Савичев. Он стащил с головы шапку, и все увидели, какая у него седая-седая голова. Сказал всего несколько слов: «Побольше бы у нас было таких парней... Прости, Василий, если когда обидел тебя... Должность у меня такая была...»
Больно и остро резанула по сердцам последняя фраза: «Должность... такая была». Была! Значит, всё так, значит, и правда Савичев снят?!
От имени комсомольской организации Марат попросил выступить Нюру. Она подошла к гробу, глотнула воздуху и расплакалась.
Через час на площади остался холмик мерзлой земли. Над ним высился деревянный крашеный обелиск с бронзовой звездой. Последним уходил от него Андрей.
4
Иван Маркелыч лежал пятый день. У него держалась высокая температура, а в груди Ирина прослушивала пугающие хрипы и свисты... «Как бы туберкулез не развился!» – тревожилась она и уговаривала Ивана Маркелыча поехать в районную больницу.
– Зря беспокоишься, Ринушка! Через день-другой очухаюсь, даю тебе честное слово. – А потом долго смотрел в одну точку, и было его лицо строгим и печальным. – Меня, дочка, не болезнь мучает, а смерть парня... Ему бы жить да жить...
Каждый вечер наведывали его Савичев и Лаврушин. Савичев начинал с одного и того же:
– Кашляешь?
– А тебе завидно?
– Ты, слушай, кончай кашлять. Посевная на носу.
И молчали до тех пор, пока не приходил Марат. Тогда Савичев с необычной для него трогательной нежностью сжимал руку Ивана Маркелыча и, стесняясь этого, торопливо хромал к выходу.
Вчера Марат не был у Ветлановых, он уехал в Приречный. Сегодня должен был вернуться, и Иван Маркелыч ждал его с нетерпением. Марат поехал добиваться восстановления Савичева в должности председателя. Партийное бюро колхоза считало решение парткома производственного управления неправильным и просило пересмотреть его.
Иван Маркелыч через каждые полчаса просил Варю сбегать на улицу и посмотреть, не видно ли со стороны Приречного света фар. Только в двенадцатом часу «газик-вездеход» остановился у ветлановских ворот. По лицу вошедшего Марата можно было судить, что поездка оказалась не напрасной. Иван Маркелыч сел на постели, заложив за спину пару подушек. Прокашлявшись, попросил:
– Рассказывай подробно.
Марата укачала зимняя ухабистая дорога. Он с удовольствием присел возле Ивана Маркелыча и протянул вдоль колен руки. Их надергало баранкой руля, и они ныли в суставах. От недавнего напряжения резало глаза.
– Прежде всего зашел в милицию. Попросил навести справки о прошлом Василя. Не верится, что он обманывал. Такие, как он, не умеют лгать, у них душа нараспашку, всю видно... Был и в нарсуде. Точно: Бережко Оксана Григорьевна, тысяча девятьсот пятого года рождения. Не пойму, в чем дело. Или совпадение фамилий, или... А Грачев в первую очередь: как похоронили героя?! Наверное, уже знает об исполнительном листе, по лицу видно было, хотя и одобрил, что на площади. И мертвому покоя нет!..
Из кухни выглянула Елена Степановна, спросила, будет ли Марат Николаевич ужинать, она, мол, подогреет. Марат поблагодарил и сказал, что есть не хочет, а вот от стакана чая не откажется.
Держа стакан с горячим чаем то в одной руке, то в другой, он рассказывал.
Марат ожидал, что Грачев вежливо попросит его не ревизировать постановлений вышестоящих органов. Однако тот выслушал Марата очень сочувственно и даже огорчился, что Заколов воздержался, когда партбюро решило ходатайствовать о Савичеве.
– Обжегся на молоке, так и на воду дует. – Грачев усмехнулся, чуток покривив губы. – Пуганые всегда из одной крайности в другую бросаются.
Марат не знал, что в то же время Грачев никак не хотел ввязываться в историю, затеянную забродинским агрономом. Но, чтобы не обидеть ходока, чтобы выглядеть в его глазах гуманным и объективным, сказал:
– Я не против пересмотреть решение бюро парткома. Но, понимаете, как на это в обкоме и облисполкоме посмотрят? Ведь решение туда отправлено, а в нем черным по белому написано, за какие провинности снят Савичев. – И, как бы между прочим, спросил: – Вы знаете, Лаврушин, сколько мы уже потеряли скота? Те восемь тракторов, которые не дал Савичев, привезли бы сорок восемь тонн сена. Его хватило бы до конца зимовки отаре в двести пятьдесят овец. Значит, эти двести пятьдесят овец падут по вине Савичева. Значит, на его совести будет уже не семьсот пятьдесят голов, а тысяча...
Пересказывая это, Марат начал волноваться и несколько раз нечаянно плеснул чай себе на коленки.
– Я ему говорю: а может, эти двести пятьдесят пали или падут по вине нерадивых хозяев, не заготовивших корма? Или по вине, говорю, руководителей, которые запрещали сдавать скот вовремя?.. Он сказал, что дерзю я напрасно, что в принципе он за восстановление Савичева, поскольку партбюро колхоза его поддерживает, что Савичеву и без того преподан хороший урок... А потом вдруг поворачивается ко мне всем туловищем и спрашивает: «Слушайте, агроном, а с какой стати вы ко мне пришли с этим вопросом? Снимало Савичева не производственное управление, не лично я, а бюро парткома. Вот и идите в партком, к Ильину!»
– Хитро! – вполголоса произнес Иван Маркелыч.
– Что вы сказали?
– Ловко сработано.
– Вообще-то, да. – Марат уловил его мысль и подосадовал: как он сам не догадался об этом раньше! – Пошел я к Ильину, он тоже говорит, что в принципе согласен пересмотреть решение парткома, но, говорит, пойдем-ка к товарищу Грачеву. Вернулись к Грачеву, вместе читали то самое решение. Строгое, я вам скажу, решение! Кулацкие замашки, политическое недомыслие и так далее... И вижу – оба мнутся: решение-то уж в области, прочитано и подшито. Ильин чешет бритую голову и советует: ты, товарищ Лаврушин, езжай и скажи членам партбюро, что Савичев пусть работает как исполняющий обязанности. Пока, дескать. Дескать, сейчас предвыборная кампания, сейчас с зимовкой скота хоть караул кричи. Вы, мол, тракторы вторично послали? Все восемнадцать? Это хорошо, это как-то реабилитирует Савичева. А к его восстановлению... В общем, к этому вопросу, говорят оба, попозже вернемся, Савичева, конечно, надо восстановить, погорячились мы на бюро...
В кухне тяжело затопали. Вошел Мартемьян Евстигнеевич, по привычке раскланялся, держа казачью фуражку на отлете. Бросил ее на стул, с крутых плеч смахнул полушубок и тоже кинул туда же.
– Заглянул Осю Пустобаева проведать, а тут, зрю, и у его шабра огонек. Дай, думаю, зайду, навещу и Маркелыча. – Мартемьян Евстигнеевич подтащил к кровати стул. – Что это вы расхворались оба с Осей? У тебя грудь, сказываешь? – Никто ему ничего не говорил, но старик привык угадывать чужую мысль по глазам и выражению лица. – А у Оси дизентерия. Васюничка сказывает, пятый день не могут остановить.
Марат, хлопая себя по коленкам, раскачивался в смехе. Иван Маркелыч тоже поперхнулся смехом и долго кашлял. Оба слышали, что Пустобаев слег после той ночи, когда Мартемьян Евстигнеевич встретил его с топором. Откуда было знать сомлевшему от страха Пустобаеву, что старик еще со дня ушел в пойму талов нарубить для плетня, да на обратном пути засиделся у Астраханкиных. Мартемьян Евстигнеевич догадался о состоянии Осипа Сергеевича по вытаращенным глазам и помертвелому лицу, по тому, как выронил он мешок.
– Да не трясись ты, как сатана перед крестом! – сказал он ему. – Убивать я тебя не стану, паскуду, рук не хочу марать. Я тебя жалую животом и волей, потому как ты хороший фельдшер, дело знаешь и приносишь колхозному обществу пользу. А поймаю вдругорядь с рыбой – не гневайся...
Когда и хозяин, и его гость отсмеялись, Мартемьян Евстигнеевич заявил:
– Завтра встанет. Должо́н встать. Я сказал, зима трудная, скоту не резон пропадать из-за твоего живота.
Покалякав еще минут десять о том, о сем, Тарабанов надел полушубок и взялся за фуражку.
– Идтить надо. По-над Уралом пошатаюсь, глядишь, какого браконьера прищучу. Они ж – чисто короста, не враз изведешь.
Остался после него запах водочного перегара. Иван Маркелыч вздохнул. Марат понял этот невеселый вздох.
– Павел Кузьмич с главврачом района советовался. Тот обещает устроить Мартемьяна Евстигнеевича в областную больницу, говорит, обязательно излечат. – Марат глянул на часы: – Время позднее, пора и честь знать. – Допил остывший чай и тоже поднялся. – В общем, Иван Маркелыч, Ильин и Грачев «в принципе» не против, после выборной кампании бюро парткома вернется к этому вопросу.
– Осрамили человека, а теперь...
Марат согласен был, что осрамили, но в то же время осуждал Савичева: он уже не мальчик, чтобы делать неосмотрительные поступки и толкать Ирину на преступление. Свою ошибку Савичев осознал еще тогда, когда Марат, проводив расстроенную Ирину, пришел к нему. Но, очевидно, прочувствовал ее умом и сердцем только после бюро парткома.
И все-таки главная вина во всем этом не его, а руководителей района. Вот поэтому за председателя Савичева нужно было бороться.
