Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)
Решив выселиться из родительской мазанки, Чумаков выбрал место для нового дома на окраине села, поближе к Уралу, выгнувшемуся здесь подковой. Старики не одобрили выбор: «Урал кажин год рвет яр на этой загогулине, доберется до твово дома, Ларионыч». Он и без них хорошо знал про это, осклабился: «С полста лет понадобится Уралу, чтоб взять меня! А полста я не собираюсь жить, духу не хватит. Детям? Молодежь к иначим удобствам тянется, чтоб вода горячая, чтоб печку не топить, чтоб нужник теплый... А я свой век в саманухе доверстаю!»
И выложил дом большой, толстостенный, из хорошего самана. Смотрел он тремя окнами за палисадник, на Урал, на зауральную азиатскую даль, а четырьмя, из-под козырька длинной просторной веранды, – во двор. Клуб, а не дом. И полы в нем из доски-семидесятки, на все двести лет, никакими каблуками не прошибешь, если загорится какое веселье.
Сегодня жизнь в доме стронулась с устоявшегося ровного порядка, как приржавевшая гайка с резьбы. Как же, жених приедет! Смотрины взаимные! А там, глядишь, и свадьба без отклада. Филаретовна ставит на газ кастрюльки, щиплет ошпаренных кипятком кур, в печь сажает сдобные хлебы, гремит посудой. Оню не подпускает: сама управлюсь! А мыслями Филаретовна... Мысли ее о свадьбе, которую, чует сердце, и на кривой бударе не объедешь. Да и ладно, да и слава богу, был бы тот Артем человек хороший! Лихорадит иная забота: как бы их свадьба не оказалась беднее, чем у председателя сельпо Вавилкина, отдавшего на масленице свою лупоглазую Женьку за патлатого экспедитора из Уральска. Женька-то – ни в какое сравнение не идет с ее, Филаретовны, лебедушкой. Да и в кого Оне плохой удаться? Филаретовна – женщина важеватая, пышная, «сдобная», как говаривали завистливые казаки, глаза коих любят пастись в чужом стаде. Все она делала не торопясь, с заглядом вперед, все как бы со значением, не понять каждому. Давно сложила себе цену, за медь не сторгуешься.
Хотя Оня и важеватая, уравновешенная, как мать, хотя и цену себе тоже правильно сложила, но и ее сегодня лихорадит, и она, как мать, мыслями вперед дел забегает. В своей комнатке она уж час или более топчется перед распахнутым шифоньером, перед его овальным зеркалом, вделанным в заднюю стенку дверцы, то наденет одно платье, то другое, то одну кофту, то другую, то сарафан, то импортные джинсы, и все никак не угодит себе, никак не понравится своему глазу-придире. А сама, ну вот как через стеклышко, видит себя за свадебным столом, под белой фатой, красивую, недотрожливую. С закрытыми глазами как бы ощущает на себе взгляды мужчин и женщин, в воспоминаниях своих, верно, переживающих тот свой давний день обручения, своей свадьбы. Словно бы рядом чувствует Оня крепкую руку Артема, нетерпеливый поворот его к ней, Оне, когда гости кричат «горько». Морозно и жарко становится ей, улыбается она своим грезам и страхам. И уже представляет, как уедет с Артемом из родного поселка, быть может, навсегда уедет, как будут они вить свое гнездо, как она будет провожать и встречать Артема с поля, веселого, всегда смеющегося, пропахшего машинами, пылью и степью...
Это все – потом, потом. А сейчас волновала скорая встреча с Артемом, волновали смотрины – понравится ль мамане с папаней? Конечно, понравится! Переступит порог с мягким, смущенным «здравствуйте» или даже с поклоном, как водится у здешних стариков, и маманя удовлетворенно шепнет на ушко: «Молодец, дочка, не только глазами выбирала!»
И почему это Катерина задерживается? Никто же лучше нее не скажет, какой наряд нынче Оне к лицу. С детства – не разлей водой, остряки называют ее Катькой-адъютантом. Потому что от Они она – ни на шаг.
Понадергивала на деревянные плечики платья-кофты, захлопнула дверцы: чего выряжаться, собственно говоря? Артем все равно не оценит. Сказал как-то смеясь: «Спроси у меня через пять минут, в каком платье, в каком пиджаке был человек, убей – не вспомню. А вот лицо даже случайного знакомого и через десять лет не спутаю с другим. Странная какая-то память, правда?» Конечно, странная. Чуточку досадно, у нее такие платья да кофты, ну да ладно, с эдаким недостатком можно мириться.
Оня подходит к открытому окну – не бежит ли Катерина? Через окно из палисадника тянулись в горницу благоухающие кисти сирени. Оня откинула тюль занавески, припала к ним лицом, навдыхалась свежей духмяности до легкого головокружения, потом отвела ветку, вглядываясь в улицу: где же ты, Катюша? Ходил-бродил народ по воскресной улице, стайкой пропорхнули девчата, они еще белоноги и белолицы – весна. Кучкой стояли парни возле нового Дома культуры, оттуда наяривала радиола. По воскресеньям она с утра до ночи не смолкает. Был пустырь, а на нем взяли да сгрохали Дом культуры, расстроив Ониного папаню. Он ковырял начальство притворным беспокойством: «Свалит его под яр, чем думаете?!» Начальство утешало: доберется Урал нескоро, а тем временем яр сроют, укрепят берег бетоном, посадками, а перед Домом культуры парк вырастет. Две недели назад Оня была на субботнике, понавтыкали хворостинок на пустыре перед ДК – растите, тополи-клены! А папаня все сокрушается: кабы знал, что здесь культурный очаг удумают строить, сроду бы дом свой не ставил с этого краю! Зато ей, Оне, хорошо: на танцы ли, в кино ли – рядышком. Не успеет кавалер десяти слов сказать, как она уже перед ним калиточку высокую закроет. А на калитке – магазинная табличка «Осторожно: во дворе злая собака!» и симпатичная мордашка овчарки с улыбающейся пастью. Парни психовали: «Оньк, лучше свою карточку сюда повесь!» А вот с Артемом до трех ночи простаивала на морозе!
Музыка из радиолы вдруг оборвалась, и послышался расстроенный юношеский голос:
– Фу ты, опять проигрыватель сломался!.. Гриня, ты слышишь меня? Твою заявку – исполнить марш Мендельсона я все равно выполню. Я ж помню, какое событие!..
Оня и сердится на Гринькиного дружка, и смеется, тронутая сговором. И опять вглядывается: не бежит ли Катька?
Бежит! Торопится. Короткая юбчонка плещется по бедрам, а рыжая голова вертится, Катька все успевает замечать. Она тоже еще не обгорела, на белом лице кругляши озорных глаз кажутся вдвое чернее и больше.
Неисповедимы пути твои, мода! У Они удлиненные юбки, а у Катьки – коротышка-мини. У нее современная гладкая стрижка-облизунчик, под мальчика, а Оня щеголяет старомодной толстой косой – маманина блажь: попробуй только обрезать, прокляну! А с косой тьма-тьмущая забот: то ее заплети, то ее расплети, то ее промой... У мамани свой резон: я-де всю жизнь с косой, да не отвалились же мои руки от забот! Правда, сейчас и коса-то у нее на затылке – всего с кулачок детский.
А обувь! То узкий носок, то широкий, то неподъемные «платформы», то мягкая тонкая подошевка, то квадратный каблук, то «шпилька», а теперь уже с косым срезом... При малом достатке – сплошной разор. Мода не поддается постижению, ей-ей. Ни с того, кажется, ни с сего модельеры вдруг выбрасывают старые лекала и лихорадочно изобретают новые. Где-то Оня читала: в начале века дам охватил психоз после популярной аллегорической пьесы Ростана «Шантеклер», где под таким именем главным героем выступал петух. Что было, что было! Утверждали, будто в Африке всех страусов общипали на шляпы «шантеклер», добрались до ворон, но тут отчего-то мода изменила петуху и вороны облегченно вздохнули. Вбежала Катька, запыхалась.
– Понимаешь, предколхоза поймал... Ты кто, говорит, секретарь мой или не секретарь? Сиди в приемной, отзывайся на телефон и следи за миграцией вышестоящего начальства, посевная хоть и закончилась, мол, но начальство да всякие уполномоченные так и шастают, так и шастают. Если кто важный, мол, беги в баню, мы с Вавилкиным в баню идем... Извертелась вся от досады! Взяла и удрала. А чо! Звонков нет, начальства нет... – Крутнула туда-сюда головой: – Не приехал?
– Рано еще...
– Да я б на его месте! Айда, чего помочь?
– Да вроде нечего... Мам, на веранде будем?
– На веранде, дочка! – отозвалась из кухни Филаретовна.
– Вот стол вытащим на веранду. – Оня сняла со стола поднос с тортом, переставила на подоконник.
Катька отломила крохотулю, почмокала:
– Вкуснятина!
Задевая то за косяк, то за порожек, вытащили стол на веранду, под ножку подложили щепочку, чтоб не качался.
Улицей, слышно, приближаются парни, побренькивают гитарой. Остановились напротив дома, похоже, заметили суетящихся на открытой веранде девушек, пробуют наладить контакт:
– Алло, мы ищем таланты! Девочки, мы к вам – айда?
– Перебьетесь! – откликается Катька и начинает дразняще припевать, приплясывать:
Я у Коли в коридоре
Каблуками топала,
Хотя Колю не любила,
А конфеты лопала!
– Ты бы лучше «цыганочку», дай «цыганочку»! – подзаводят, топчутся у забора парни.
– Сначала цыганочку, а потом целый табор затребуешь! Проваливайте!
– Отколотит он тебя когда-нибудь, Катерина, – шепчет с улыбкой Оня.
У Катьки из глаз – искристая, веселая чернота.
– Мелко плавает, спина наружи!
– Катю-ю-уш! – вопит все тот же парень.
– Ну чо-о?!! – Катька смотрит в щель забора, бросает Оне: – Орет во всю варежку...
– Зайду вечером. В кино билеты взял. – За верх забора цепляются руки, и высовывается улыбающаяся физиономия парня, выпускает из зубов билет: – Держи! лучший ряд...
Билет идет к земле зигзагами, как осенний лист, Катька подхватывает его и, плюнув на обратную сторону, ловко пришлепывает парню ко лбу:
– Сказала, перебьешься! Сгинь, анафема!
Обиженный парень скрывается, зовет приятелей:
– Айда, свои им не «ндравятся». Девки форсные, а женихи у них – навозные. Хоть навозные, дескать, да зато привозные. – Бренькает струнами, поет, срываясь на крикливый фальцет:
Ух ты, Катенька моя,
Хуже лихорадки,
Щи варила – пролила,
Обварила пятки!
Катька хохочет:
– Ни фига себе! – И даже на свои голые пятки недоверчиво взглянула: – Брехун! И ах! – тут же резко хлопнула себя по икре. – Комар! Дурной, меня ж как укусишь – сразу сдохнешь...
– Зайду, Катерина-а! – уже издали кричит парень.
– А мне Колька... ничего. Может, зря ты, Катерина?
– Ты чо, Онь! На лицо-то яйцо, а в середине – болтун! У него ж сердце мамино: на какую ни глянет, на ту и вянет. На фига нужно! Скольких уж перебрал! А тут – коса на камень, его и заело. Не-е-ет, Онюшка, я все еще по Пете-Петяше сохну. Прозевала я его. Знаешь... – Приплясывает с отчаянием, почти со слезами:
И юбка чи-чи,
И оборка чи-чи,
Прочичикала миленка,
А теперьчи хоть кричи!
Вот если б такой, как у тебя. Да куда мне, расконопатющей! Вон даже Колька поет:
Конопатая моя милая Катяша,
Пропадаю без тебя, как без масла каша...
– Все-таки, наверное, любит, – смеется Оня, как бы впервые вглядываясь в подругу. Катька вся из контрастов: волосы рыжие, почти красные, лицо белое-белое, глаза, наоборот, черные, а по лицу, по идеально белым рукам и ногам – продолговатые брызги коричневых веснушек, словно на Катьку малярной кистью неосторожно махнули. Особенно много их сейчас, весной. – Есть в тебе бесовская изюминка...
– А! Знаю я, чо им от меня... Раз, мол, сходила замуж, неча, мол, выламываться, мол, не быть бабе девкою! Вот и-и-и... – Хлопает ладонью по руке, – липнут, как комары... А тебе – чо! Везучая. И нарядов у тебя неизносно. И красивая. И женихов навалом. А уж Артем! Я возле такого... – Она ткнула пальцем вверх, задирая пипку носа. – Тебе – чо!
– Не завидуй! – Оня обняла ее и потерлась щекой о ее плечико. – Все и у тебя обладится.
– Ох, подруженька...
– Оня, почту принесли. – Филаретовна вышла на ступеньки с помойным ведром, и Катька тут же переняла его:
– Давайте, я выплесну! – И побежала с ведром на задний двор, оттопыривая руку, оттопыривая на руке мизинчик, быстрая, шустрая.
А Оня вынула из ящика, прибитого с этой стороны забора, почту, возвратилась на веранду. Газеты кинула на стол, занялась письмами и открытками.
– Это мне, мам... С Днем Победы поздравляют.
Катька стрельнула глазами через ее плечо:
– И с законным браком! Одни парни! А девчонки от зависти лопаются.
– Ну Катерина... Один Володька Вавилкин поздравил, а ты...
– Еще ж только смотрины, – многозначительно сказала Филаретовна, уходя в дом.
– Что сегодня в газетках пишут-с? – взялась Катька за газеты. – Люблю с последней страницы читать. – Вдруг начинает хохотать, на ее хохот выглянула Филаретовна. – Слушайте, что пишут! Пловец – плохой плов. Предвкушение – выпивка перед закуской. Баранка – овца... Ох-х ты-ы-ы! Ох и ох, Онечка. Посмотри! – взнесла газету с большим портретом на первой странице.
– Артем! – ойкнула Оня.
– Он самый! – Подошла и Филаретовна, вытирая руки о фартук.
– Собственной персоной! Передовой механизатор колхоза «Дружба», систематически перевыполнял нормы на весеннем севе! – Пытается повесить газету на стене дома, но Оня забирает:
– Загордится еще... Мам, ты горчицу заварила? Артем горчицу любит.
Филаретовна остановилась у порога, усмехнулась:
– Заварила. Все узнала: что любит, что не любит...
– А чо! – подхватывается Катька. – И я б все о таком! За полгода все можно узнать.
– Люди, Катенька, жизнь вместе живут, да не знают всего друг про дружку. – Филаретовна морщит переносицу, вполголоса пересчитывает, незаметно для себя загибая на руке пальцы: – Так, Петровы знают. Митрясовы придут, Вавилкины – тоже... Твердо ль обещал Крайнов Иван Иваныч?
– Не очень, мам. В поле, говорит, надо ехать.
Филаретовна щурит глаза, как бы в себя всматриваясь: «Памятлив... Причину ищет». С внезапным недовольством напускается на подружек:
– Вы чего ж это, девки? А стулья где? Да стол раздвинуть надо, тесен будет. Скатерти настилайте.
Она ушла, а из радиолы на весь поселок звучит ломающийся баритон:
– Гриня! Исправил! Исполняю просьбу.
И на солнечные улицы хлынул торжественный марш. Оня радостно вспыхнула, но шепчет с укоризной: «Ну зачем, зачем они... Еще ж только смотрины...»
– Теперь отступать некуда, Онечка! – смеется Катька. – Мосты сожжены!
Рывком распахивает одну из белых льняных скатертей, делает из нее как бы фату, верхний конец собрала в складки, подняла сзади над головой Они:
– Держи, невеста!
Оня переняла, а Катька дурашливо преподнесла с поклоном другую, сложенную скатерть, точно хлеб-соль. Когда Оня в ответ кланяется, она цапает ее за нос. Хохочут, начинают застилать стол. Раздвинутый, он огромен, две скатерти – еле-еле.
– Ждешь?
– Н-нет!
– Счастливая.
Оня обняла подругу:
– Счастливая! Очень!.. Скорей бы... – Взглянула на оранжевый телефонный аппарат, приткнувшийся к цветочному горшку на подоконнике, ей даже погладить его хотелось, как ласковую кошку. – Звонил. Говорит, кольца обручальные купил. Расчудесные, говорит.
– Бабы каются, а девки замуж собираются.
– Собираются, – выдыхает Оня.
– Счастливая. Все у тебя. И женихи, и наряды. И мозги на месте. Не как у меня. Только я, знаешь, не очень! – Сдернула вдруг со стола скатерть, набросила на себя, как шаль, и цокнула босоножками, пошла вокруг стола, ломая талию, запела с надрывом, на цыганский манер:
Если грусть войдет в шатер
Гостьею нежданной,
Пусть гитарный перебор
Веселит цыгана.
Хоть слеза туманит очи,
Грусть цыгану не нужна!
Пусть смеется, пусть хохочет
Звонкая струна!
И-эх, раз, еще раз, еще много-много раз!
И давай выстукивать, и давай. Да еще и плечом, западая набок, затрясла. Не хватало только звенящего мониста и большущих серебряных серег.
– Заводная ты! – смеялась Оня.
Катька накинула на стол скатерть.
– Колька говорит: моторная. Во мне завод на тридцать шесть часов, а в сутках только двадцать четыре. Мало! Не раскручиваюсь вся... Слушай, а чо мы? Пошли за поселок, на яр? И Артема встретим.
Оня помолчала, повела нерешительно головой:
– Н-не-ет... Цену ему набивать?
– Прям!
Филаретовна вышла с вилками в руках, которые перетирала полотенцем, понимающе улыбнулась:
– Да иди уж, иди, не майся...
– Н-не-ет! – опять нерешительно трясет головой Оня.
Катька искренне возмущается:
– Да ты чо! Мы ж... мы вроде как случайно, случайно, вроде – просто гуляем, гуляем!
Оня еще немного поколебалась:
– Л-ладно... Сейчас я. Переоденусь... – Убежала в дом.
– Ох, Антонина! – всплеснула руками Катька. – Поди, в двадцатый раз за полдня!
– Тебе иль жалко? – вступилась за дочь Филаретовна. – Иль у нее смены нет? – Озабоченно посмотрела за ворота, в сторону реки: – Что-то отец с Григорием задерживаются. У парня экзамены на носу, а тот его с собой таскает, все мужика из него делает. Ладно б только мужика... Господи, до чего жадный...
– Ничего? – выскочила из дому Оня в голубом цветастом платье, с бирюзовыми крупными бусами на шее, все это очень шло к ее большим голубым глазам.
– Балдежно, Онь! – Катька притоптывает:
Ох, сад-виноград за зеленой рощей!
Скоро маменька моя станет грозной тещей!
– Вот заводная, – смеется Оня и направляется к калитке. – Мы скоро, мам! Мам, ты зацепи Полкана накоротко, а то он иногда дурной...
Катька забегает вперед и решительно, весело распахивает обе половины ворот, как бы впуская ясное зарево дня, близкую ширь многоводной реки.
– Сюда, подруженька! – Озорновато разводит перед Оней руками, поет:
Ты земли едва касаешься —
Только травы шевелишь;
Что ты птицам улыбаешься,
На меня не поглядишь?
Ты сказала слово звонкое.
Кони к счастью нас помчат,
А над всей родной сторонкою
Колокольчики звенят!
Схватила Оню за руку и бегом увлекла за собой. Филаретовна стояла у столбца веранды, прислонившись к нему круглым плечом, и с мягкой укоризной покачивала головой: счастливые, беспечные! Не такой у нее была молодость, не так она замуж выходила... Вздохнула, повела взглядом вокруг. За палисадником млела на солнце обморочная, оглохшая от собственного запаха сирень. На заборе лизался, прихорашивался пегий линяющий кот. Из-под сарая, с припека, равнодушно взирал на него вечный враг Полкан. На поленнице дров верещали воробьи, обсуждая что-то важное.
Филаретовна спустилась с крыльца, продернула цепь Полкана по проволоке и зацепила ее за крюк на лачужке, слепленной Гринькой еще тогда, когда Полкан был щенком. Потом вернулась на веранду и, дальнозорко отставляя газету, долго всматривалась в портрет Артема.
3Артем не чокнутый какой-нибудь, чтобы прямо с подножки попутной машины спрыгнуть на порог невестиного дома. Он вылез из кабины самосвала примерно в километре от поселка. Махнув прощально шоферу, постоял, успокаивая сердце. Еще бы! Пусть не на блины, но все-таки к будущей теще ехал. К будущему тестю. И главное – к будущей жене. Любой разволнуется, завидев высокую телеантенну над шатровой шиферной крышей. Оня много раз рассказывала, какой у них дом, в каком месте стоит. «А телевизионная антенна у нас не крестом, а радиальная, папаня специально мастера из Уральска привозил. Три канала свободно берет. Ни у кого такой нет... Так что не спутаешь...»
– Не спутаю, Онечка, не спутаю! – Артем взволнованно вглядывался в тонкий паутинный круг антенны, в кряжистый большой дом, повернутый окнами к реке, в кущу цветущего сада позади него.
Здесь родилась, здесь живет его Оня, Онюшка, Антонина Матвеевна. Он будто в протаявшем окошке увидел ее строгие глаза – близко и недоступно. Сколько встречались, Оня всегда недоступной была: «Женись, тогда сколько хочешь обнимай и целуй!» Онины волосы пахли снегом, молодым, нетронутым, а руки были прохладными и непокорными. На ладошках нащупывались твердые копеечки мозолей. Уезжала в последний раз – напомнила: «Обручальные кольца не забудь! У меня – семнадцать с половиной номер...» Не забыл, вот они, золотые, в боковом кармане лежат, в коробочках...
Надо поуспокоиться, разговор с Ониными родителями пообдумать напоследок. У Они не раз прорывалось: «Папаня у меня суровый, строгий, ему не всякий в душу входит. Только по праздникам оттаивает, поет и смеется. Ордена надевает. У него их много...» Про мать почти не говорила: «А что о ней говорить! Домохозяйка... В остальном – я ее копия». – И приглушенно смеялась, взглядывая чуточку исподлобья: нравится тебе такая копия? То-то же!
Вот с такими будущими тестем и тещей предстояла Артему встреча. И не такой храбрец, как Артем, заробеет. Ну, если говорить правду, Артем не очень-то из робких, чего нет, того нет. Но ведь не каждый день встречаются на жизненном пути такие девушки, как Оня Чумакова, не каждый день тебе смотрины устраивают. Можно понять Артема! Понять и оценить его деликатность: хорошо, Онечка, я приеду, я покажусь, я постараюсь понравиться, хотя и не с ними мне жить...
Слева от дороги уходила за увал буроватая пашня с пегими пятнами солончаков. Невдалеке, сделав стойку черными смышлеными глазами посматривал на франтоватого парня суслик. Посвистел, еще раз посвистел, Артем не отреагировал. «Ну и ладно, задавака!» – Суслик опустился на все лапки и принялся сжевывать зеленые молодые былки травы, как бы совершенно не обращая внимания на Артема. Тоже, похоже, с гонором.
Справа от дороги нес весенние воды Урал. Мутная пенистая стремнина подрезала на излучинах глиняные яры, и они временами шумно ухали в воду. По ту сторону реки серебристо-бледной зеленью горел затопленный паводком лес, изломисто отражаясь в воде. Над деревьями кружили грачи. Далее, по горизонту, гарцевали густые майские марева. Над ними алмазную нить инверсии тянул реактивный лайнер.
На реке – ни морщинки, а на яру вдруг схватывался ветерок, из придорожного кювета к обрыву наперегонки неслись прошлогодние перекати-поле, по-уральски – катуны. Кружась, они медленно падали в воду. Чуть поодаль стоял, раскорячив ноги, человек в сапогах, с наброшенной на окатистые плечи фуфайкой, пальцы левой руки засунуты за поясной ремень, правая озабоченно крутила, наостряла ус. Долгим взглядом он провожал прыгающие вниз катуны, словно считал их. Затем перекидывал взор куда-то вдаль, за реку, в затопленные перелески левобережья.
Артем вгляделся. По молодецки сбитой набекрень форменной фуражке, по статной нестариковской осанке он узнал, к удивлению, своего односельчанина Авдеича, до недавнего времени работавшего лесником. Чего это он здесь околачивается?
Зеленя туфли соком молодых трав, Артем направился к старику. Зная, что тот глуховат, крикнул:
– Здоров, Нил Авдеич!
Авдеич мельком взглянул на Артема, даже не на самого Артема, а на его небудничный наряд.
– Здоров, коль не шутишь... – Опять вперился глазами в затопленные дали. – Заррразыньки... Никак сети поставили... Ей-пра, режаки воткнули. Середь бела дня перебирают... Ишь ведь, а! Нет, ты погляди, погляди-ка вон в тот осокоревый мысок, погляди, а!
Артем смотрел по направлению его руки, до слезы в глазах искал среди кустов и деревьев тех, кто ставил или перебирал в пойменном тиховодье запретные снасти, но так и не смог увидеть. Деревья, кусты, грачей видел, на тиховодье бумажными корабликами покачивались чайки – их тоже хорошо различал, а вот браконьеров... Вероятно, Авдеич брал ловцов своей стариковской дальнозоркостью. Он продолжал лютовать:
– Стервецы поганые, пра! Ужо вы мне, ужо!
– А вы какими судьбами здесь, папаша?!
– Чево?
– Как, говорю, оказались здесь? Вы же из Степного...
Авдеич внимательнее взглянул на Артема, удивился:
– Ха! Никак тоже из Степного? Артемка, что ль?
– Он самый.
– Вот те на! Я-т по-обыкновенному тут, проводили на заслуженный, ну и переехал к сыну, внуков нянчить. – Бросил взгляд за реку: – Ишь, ишь, чево делают! – И – опять с удивлением к Артему: – Невозможно любопытно мне, какая тебя, парень, болячка пригнала сюда за сорок верст? Эка, выфрантился, чисто жених!
– Угадали! Угадали, говорю! Женюсь. Девушка здешняя у нас в районе на бухгалтерских курсах училась... Хочу с ее родителями познакомиться, ну и... свадьбу обговорить.
– Чай, хороша?
– О!
Авдеич опять щурит глаза за реку, чуть пригнувшись, упершись руками в коленки:
– Народ отдыхает, потому как воскресенье, потому как посевная кончилась, потому как заслуженно... А эти... Я их давно узрел... Погляди-ка, парень, погляди!
Артему уже пора идти, он мельком взглянул туда, ничего не увидел, но согласился для порядка:
– Да, кто-то, кажется, и впрямь балуется...
– Балуется! – взвился, передразнил Авдеич. – Разбойничают! Она сейчас, лебедушка, валма валит вверх, икрицу бить, ей путь-дорогу дай, а ей – режаки поперек.. Ужо я вам! – С внезапной надеждой поворачивается к Артему: – Артем, слышь-ка? Айда вместе, а? Я ить общественный рыбинспектор... Айда? Их жа двое. Да и свидетель нужон... Хоша, тебе ж... Там, поди, на крышу залезли, выглядывают!
Артем поправил узел галстука, коснулся пальцами полей шляпы, засмеялся:
– Нет, меня попозже ждут.
– Согласный?
– Да ведь... – Артем нерешительно глянул на свой новенький костюм, на розовые, как телячьи носы, полуботинки с толстой подошвой. Авдеич понял этот взгляд, с сожалением крякнул:
– Экий неуломный... А прихватили б! У них тут, – махнул в сторону прибрежной низины, – я доглядел, мотоцикл спрятан. Они сюда приплывут... Невеста узнает, что труса праздновал, – хорошо ль подумает? А мы б их...
Такой довод! Вроде как удар ниже пояса.
Авдеич окончательно отвернулся. Артем для него не существовал больше. Дескать, пустое место в шляпе, при галстуке.
Оказывается, пакостно становится на душе, когда от тебя вот так отворачиваются. Наверное, этак же, как сейчас Артем, чувствовал себя респектабельный мужчина в автобусе, когда он попросил его помочь отвести в милицию карманника. Прошлой осенью был Артем на областной сельхозвыставке, узнал там, что такое городской транспорт, особенно в часы «пик». Втискался однажды в автобус и сейчас же увидел, как молодой верзила залез в дамскую сумочку. Сцапал его лапу прямо в сумке.
– Давно, сэр, на свободе? – поинтересовался.
Вор ежеминутно ждет, что его схватят, однако такой момент для него почти всегда неожидан, на какое-то время он оглушает его, парализует. Так случилось и с этим. Он даже руки не вырывал, хотя был помощнее Артема.
– Кто пойдет свидетелем? – спросил Артем, уверенный, что вызовется по крайней мере половина автобуса.
Ничего подобного! Вокруг Артема и вора вдруг стало свободно, вакуум начал образовываться, хотя до этого, как говорится, негде было курочке клюнуть. И все молчали. Мужчины усердно отворачивались. Даже курносая девушка – хозяйка сумки – пятилась, остановившимися от страха глазами глядя на вора.
– Я попрошу вас, – конкретно обратился Артем к сидевшему рядом у кассы мужчине в шляпе, при галстуке, с портфелем-дипломатом.
Тот суетливо заерзал, заоправдывался: ему-де некогда, он-де торопится, и тому подобная чепуха. Артем крикнул шоферу, чтоб завернул автобус в милицию.
И вот тут наконец прорезались гневные голоса:
– Еще чего!.. Мы опаздываем!.. Детсад закроется, ребенок изревется!..
И так далее. Вор тем временем выхватил руку, протаранил себе дорогу к выходу и выскочил из остановившегося автобуса.
– Гады вы все! – сказал, выходя, Артем. – Слизняки!
И слышал, удаляясь, как вознегодовали в автобусе, – никто не хотел быть гадом или слизняком.
После того он несколько дней ходил сам не свой. И все время видел перед собой паршивенький, юлящий взгляд мужчины с портфелем-дипломатом и в шляпе. Забавно, что с тем карманником он столкнулся еще раз, на автовокзале. Тот узнал Артема, сволочно осклабился:
– Ну, что, съел, защитничек трудовых сбережений?! А ведь у тебя, глядишь, собственный домик есть, гараж с мотором? Могут сгореть в один прекрасный миг. Усек? В другой раз не выступай!
Милиционера поблизости не оказалось, к «общественности» обращаться не было желания, а упускать наглеца не хотелось. Тот, разумеется, почувствовал настроение Артема, резво «намылился» в многолюдье вокзала.
Зимой Артем начал заниматься в кружке самбистов. Теперь бы вору не смыться.
А вот браконьеры, похоже, смоются. Старику с ними не справиться. Артему же с ним никакой охоты нет идти. Костюмчик жалко? Или – «усёк»? Тем самым слизняком стал, каких в автобусе видел? В жизни, конечно, слизняков меньше, чем порядочных людей, даже наверняка меньше, в автобусе Артему просто не повезло, но осадок, но озлобленность в душе после столкновения с ними остались надолго. И сейчас все это всколыхнулось против самого себя: гори ясным пламенем и новый костюм, и шикарные импортные туфли, если потом на себя захочется плюнуть! Да может, и обойдется все тихо-мирно, может, покладистые браконьеры окажутся, хотя о таковских на берегах Урала не слыхивал...
– Ладно! – мотнул рукой Артем. – Уговорили!
По затвердевшей гривке спустились в заросли тальника близ береговой кромки. На гривке хоть футбол гоняй, а тут чавкало. Полуботинки – ладно, помыть недолго, а вот заляпанные штаны... Ну да ладно, нашел, о чем горевать, грязь – не сало, потер – и отстало... А если копнуться в душе – на кой шут они ему, Артему, те браконьеры? Именно сейчас – на кой? Как и Авдеичу. Им больше других надо, что ли! У рыбнадзора вон какой штат раздули – пусть скачут, зарплату отрабатывают...
Артем даже сплюнул в сторону от досады: «Во как сидит в нас это проклятое – моя хата с краю! Просто жуть, как нам не хочется свой покой тревожить. Отчего это, а? Маманя часто говаривала: «Лучшая подушка, сынок, – чистая совесть!» Не сама, конечно, придумала этот афоризм. К сожалению, мама, не все его помнят, не стараются помнить, вот в чем штуковина. Наверное, потому, что во сне человек не чувствует, какая у него совесть. Да и подушку в темноте не разглядишь... Интересно, Оня сколько раз уже выскакивала за ворота? Хотя вряд ли. Гордая. Никому виду не подаст, что ждет не дождется. Ух, старик, если б ты знал, как мне повезло! Знаешь ли ты Оню? Вряд ли! Недавно переехал. Здорово мне, дорогой Авдеич, повезло. Ребята из бригады видели, повезло, говорят... Леший тебя, Авдеич, вынес на мои глаза!..»
Артем смотрит на согнувшегося в кустах старика, но, откровенно говоря, досады на него особой не испытывает. Артему, откровенно говоря, нравятся такие, как Авдеич. Неравнодушные. Они подвигают человечество вперед. Они первыми поднимаются в атаку...
А поднялся бы Артем первым в атаку? Бросился бы на вражескую амбразуру? Нет, утверждать Артем не стал бы. Как утверждать, если ничего подобного в его жизни не случалось. Утверждают не словами – поступками.
Авдеич доволен, то на реку из-за куста поглядывает то на Артема. Великую истину выдыхает:
– Сюда гребут... Эк будара огрузла!
Будто Артем сам не видит, что к ним гребут, что в лодке двое – над гребцом пар поднимается, – что лодка по верхнюю обводную доску огрузла. Какой-то непутевый у Артема характер, отчего-то опять начинает Артем сердиться на себя. Ну, подгребут те сюда, а дальше что? Протокол составлять? Подумаешь, геройство! Стоило из-за этого лезть в кусты. Не с красной же рыбой идут Севрюга, поди, еще где-нибудь возле Гурьева.. Как поднимется к этим местам – вот тут, тут уж кто кого перехитрит! Тут уж начнут рыбинспекция да милиция по берегам днем и ночью шастать. А все ж в редком доме на прибрежье не шкварчит в те дни сковорода с жарящейся севрюжатиной, редкий уралец не полакомится ухой из севрюжьей варки, как называют здесь рыбью голову, а литровая банка икры (из-под полы) идет по восемь червонцев. И штрафуют, и судят, но браконьеры, похоже, не мамонты – не вымирают. Скажи, пожалуйста, какая хищная страсть живет в ином человеке, ничто его не останавливает.
