Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)
Крайнов опустил на рычаги трубку, сказав «спасибо», и Вавилкин горячо подосадовал:
– Не отвечает? Жаль! Лично мне звонил...
– Не наоборот?
– Иван Ива-а-аныч!
– Ладно, – отмахнулся Крайнов и кивнул на Чумакова: – Что ж, отпустим?
– Конечно, Иваныч!
– С чистой совестью?
– Ведь свадьба, Иваныч, молодая семья рушится!
Артем смотрел на окна, смотрел на Прохоренко, что-то вполголоса спрашивавшего у Капочки, слушал перепалку устало, с новым наплывом безразличия, но при последнем восклицании Вавилкина рванулся к нему:
– Не трогайте!.. Неподходящая цена, дорогой... товарищ, не знаю, кто вы...
С великой укоризной посмотрел на него Вавилкин:
– Такую девушку терять... Из-за каких-то кэгэ рыбы!
– Тут не в кэгэ дело, Илья Егорыч. – Крайнов снова пытался дозвониться до товарища Толкачева, Артему подумалось, что он все-таки хочет переговорить с ним и, в случае чего, снять с личной совести всю эту катавасию, пусть, мол, вышестоящее начальство решает так или этак. Возможно, ждал разговора с Толкачевым и рыбинспектор? Что-то он не торопился со своим «досмотром». Типичная перестраховка. Донельзя все надоело Артему!
Крайнов перекинул трубку от одного уха к другому, из-под пегой брови целил в Вавилкина крохотным зрачком:
– Вот ты тут насчет Ларшиной... Демагог ты первосортный!
– У Ларшиной, повторяю, две тысячи рублей растраты, а у...
– Ты отлично знаешь, сколько смягчающих обстоятельств в ее деле нашел суд.
– У ветерана Великой Отечественной Чумакова их нет?!
– Нет, товарищ Вавилкин! – жестко отрезал Крайнов. – У Ларшиной была непреднамеренная растрата. Судом она квалифицирована как халатность. Суд учел и то, что Ларшина мать троих несовершеннолетних детей. И, наконец, дело Ларшиной подпало под амнистию.
– Но ведь здесь кэгэ, Иван Иванович! Сто восемьдесят три, всего-навсего! Можем мы, в порядке исключения, или нет? Да и товарищ Толкачев...
Он отвернулся от Крайнова, пошел в сторону, к навесу, на ходу доставая папиросы. Артем слышал его негромкое: «Упрямство – вывеска дураков! – прекрасно сказано, жаль, что не мною...» Прикурил, щелчком отправил спичку в кадушку с водой, шикнув, она погасла. Толстыми струями выпускал из маленьких круглых ноздрей дым, смотрел на агонирующий за садом закат и вроде бы не обращал внимания на Филаретовну, собравшуюся с подойником к корове. Делал вид, что не обращает, а сам – весь слух и внимание, ни словечка не пропускал из того, что говорила ему Филаретовна. Понимал: Филаретовна не на шутку паниковала, у Филаретовны мысли в голове узлами вяжутся, кровь в жилах останавливается.
– Ты меня понял, Илья Егорыч? – шептала она. – Понял?
Еще бы не понять. Голым задом на горячую сковородку садились Чумаковы! Ну и пусть садятся, тюхи-матюхи несчастные, он, Вавилкин, с удовольствием огонек пошуровал бы под той сковородкой.
Однако ответил ей злым коротким кивком, процеженным сквозь зубы «понял». Когда она ушла на задний двор, очередным щелчком он послал в кадку недокуренную папиросу, зашипевшую как змея.
– Одну минуточку! – сказал он всем и взмахнул руками, точно останавливал расстроившийся оркестр.
Поднялся на веранду и, растолкав коленками табуретки и стулья, взялся звонить все тому же Толкачеву. То ли более настырным, то ли более везучим оказался, чем Крайнов, но Толкачева он нашел. Громко, чтобы слышали все, доложил, что, несмотря на его, товарища Толкачева, просьбу не пороть горячки, в доме ветерана войны, орденоносца готовится обыск, который товарищ Прохоренко называет досмотром. Он, Вавилкин, звонит из дома, где сейчас должно сотвориться это вопиющее нарушение законности.
– Я вас понял, Николай Александрович... Крайнова или Прохоренко? Сейчас... Товарищ Крайнов, Николай Александрович просят вас. – И он передал трубку Крайнову.
Тот хмуро поздоровался и долго слушал, наклонив лобастую голову, под сдвинутыми бровями не видно было выражения его глаз. Все напряженно ждали. Артему казалось, что он слышит высокий тенор одного из руководителей района, видит его вдохновенно-аскетическое лицо, видит сивую челку, упавшую на белесую реденькую бровь. Артем не раз встречался с Толкачевым и на полевом стане, и на районной комсомольской конференции, и на празднике урожая. Прихрамывающий на раненую ногу, щупленький, неказистый на вид, он, однако, всегда был душой любого круга, потому что умел страстно, аргументированно говорить, удивительно заразительно, раскатисто смеялся, прекрасно пел. Причем начинал сам: «Споем, ребята!» И чистым красивым голосом запевал одну из популярных молодежных песен. И еще Артем знал, что Толкачев не ездит на курорты и в санатории, предпочитает им рыбалку и охоту в родных местах.
Может, поэтому он отстаивает Чумакова, может, они кореша по рыбалке? Или из чувства товарищества бывших фронтовиков? Их, воевавших, не так много в живых осталось. И потом, конечно, в масштабах района случай с Чумаковым не ахти какое важное событие, чтобы из-за него столько шума поднимать. Будь ты, Артем, на месте Толкачева, тоже просил бы не поднимать бузы? В юности все максималисты, все не признают полутонов, полумер, но, будь ты постарше, будь на его месте, тоже отгребал бы в обратную?
«Поживем – увидим! – сердито отмахнулся от этих мыслей Артем. – Там вон, кажется, нашла коса на камень...»
– Вы считаете, Николай Александрович... – Крайнов выбирал слова, все так же упрямо угнув голову, – считаете браконьерство, нападение на общественников не стоящими внимания?.. Но тогда почему... На досмотре настаивает товарищ Прохоренко... Я? Поддерживаю... Хорошо! – Он оторвал трубку от уха, мотнул ею: – Иван Иосифович, вас...
Тот прошел к телефону.
Еще не слишком загустели сумерки на веранде, но Чумаков включил лампочку под дощатым потолком:
– В потемках и бога не увидишь! – Кивнул вслед Филаретовне, пронесшей полное ведро шипящего молока:
– Кто желает парного? Филаретовна, тащи закуску! Целый день не жравши, пустой желудок – злой желудок. Едим друг дружку бог знает из-за чего!..
– Я исполняю долг, Николай Александрович, – вклинился в его веселое балагурство упрямо-спокойный баритон Прохоренко. – Повторяю, я исполняю свой прямой служебный долг. Обязанности!.. А я считаю иначе, Николай Александрович... Я бы не советовал вам, Николай Александрович... Да... Да... Уверен... Готов нести ответственность... Да, готов! – Он так клацнул трубкой по рычагам, что все поняли: поставлена точка. Или восклицательный знак. Филаретовна с закусками на подносе постояла и завернула обратно в дом.
Крайнов взглянул на Прохоренко:
– Полагаю, теперь я свободен?
– Да, спасибо за помощь, спасибо...
– Спасибо, однополчанин, спасибо! – язвительно подхватил и Чумаков. – А я еще хотел тебя посаженым отцом на свадьбе. Фронтовой друг!
– Не надо, Ларионыч. Не будем путать понятия дружбы и совести... Проглядели мы тебя, Ларионыч, проглядели. Вот за это, право, за это сам себе не прощаю.
Вавилкин направился было за ним, но Прохоренко остановил:
– Вас и вас, товарищ Ярочкина, прошу быть понятыми.
– Удобно ль, товарищ рыбнадзор, шабры мы, – заотказывалась Капочка для блезиру.
– Тем краще.
– Простите, увольте, ни за что! – Вавилкин ладонями отталкивал от себя воздух. – Увольте.
– Надо будет, без нас уволят, – сердито оборвал его Прохоренко и выразительно глянул на участкового. Тот был понятливым.
– Вы обязаны, товарищ Вавилкин, это ваш гражданский долг, – мягко сказал он и развел руками, так, чтобы Прохоренко не видел: дескать, не моя воля. Повернулся к Чумакову: – Прошу с нами, Матвей Ларионыч.
Чумаков вызывающе повел рукой:
– Сами! Сами, без меня осматривайте! Коль такие права у вас... У меня нет секретов. Филаретовна! Мать! Неси мне чаю сюда! Свежего завари!
Прохоренко будто не слышал его, тон его деловит, спокоен:
– Начнем, товарищи. Сараи, кладовки, чердак...
Вавилкин на минутку задержался, шепнул Чумакову:
– Я постараюсь, чтоб, ну... – И он сделал руками так, словно прикрывал что-то. Лишь после этого заспешил за проверяющими.
Больше всех суетилась, шныряла Капочка. Маленькая, нестареющая, она прошмыгивала туда, куда грузноватый немолодой Прохоренко, возможно, и не подумал бы заглянуть. У Чумакова бурело лицо, набирались на нем грубые складки.
– Ты что-то больно уж расшибаешься, шабриха. Больно стараешься. Поди, ничего плохого тебе не делал, а?
Капочка – круть к нему:
– И хорошего, слава те господи, не видала!
– Кормилась же...
– Ха! За свои за кровные, за рублики трудовые!
– Ну-ну, старайся, может, медаль повесят... – С тяжелой усмешкой поискал сочувствия у Артема: – Вишь, пригревал змейку на свою шейку... Никогда не делай добра людям, люди только зло помнят. Ты вот сделал мне зло, и я никогда не забуду.
Артем отвернулся. Неизвестно, кто кому большее зло сотворил!
В калитку раз за разом торкнулись, будто не видели язычка щеколды. Артем открыл, подумав: «Я, кажется, привратником становлюсь!» Вот те раз: Гринька забыл о щеколде! Шевельнул губами, наверное, «спасибо» Артему сказал, и не глаза у него были, а отпотелые темные окна. Видимо, очень близко все принимал к сердцу. Он увидел заглядывающих всюду людей, спросил с ужасом:
– Что это?
– Досмотр, – сказал Артем.
– Досмотр?! Обыск?.. Как же... как я забыл?! Как я?..
– О чем?
– Артем... Почему вы, Артем, позволили такой... позор такой? Зачем?
– Я? Н-ну, знаешь ли... Слушай, парнишка, пойдем отсюда, а? Нам здесь...
– Нет-нет! Артем, прошу вас, прошу... Будьте здесь, будьте... Будет что-то страшное, Артем... Пожалуйста, Артем!
– Да не ухожу я, не ухожу, – успокоил Артем, недоумевая и глядя на Гриньку.
Тот, нервно озираясь, прошел по двору, направился было к ступенькам крыльца, да увидал отца, отшатнулся, опять стал кружить по двору, по саду.
Для Гриньки все рухнуло: небо, мир, вселенная... Он встретил, да, встретил Лену, когда шел к Уралу. Встретил потому, наверное, что Лена хотела этой встречи. Ему бы сказать ей что-либо, а он обомлел от неожиданности. Стоял и молчал, растерянный и, наверное, жалкий, ничтожный. Молчала и она. Смотрела на ремешки своих босоножек. Потом протянула ему сложенную бумажку и – ушла, убежала. Он смотрел ей вслед и страшился развернуть тетрадный листок. Это был приговор. Он и сейчас каждым словом, каждой запятой звучал в памяти, оглушающе хлестал по щекам:
«Гриша!
Мы с детских лет знаем и помним слова Чехова: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Я бы добавила: и поступки! Да, и поступки, Гриша. В первую очередь.
И еще я хочу процитировать тебе Гете: «Добро потеряешь – немного потеряешь, честь потеряешь – много потеряешь, мужество потеряешь – все потеряешь». Гриша, ты сегодня и честь, и мужество потерял. Струсил даже встретиться со мной. Раньше я видела и слышала только твои прекрасные мечтания о море, за словами я видела тебя – прекрасного, смелого. Глупая! Нужно судить по поступкам, за ними – человек, его лицо, душа, мысли.
А завтра мы войдем в один класс, сядем за одну парту. С какими глазами, с какими чувствами? Тяжело разочаровываться в друге. Еще тяжелее – терять друга. Прощай.
Лена».
Она тоже не права была, тоже! Зачем убежала, почему не спросила ничего, не сказала ничего? А что бы он ответил?! Что?! Это – тогда... А сейчас окончательно все рухнуло. Все! А у Дома культуры гомон молодых голосов, динамитные взрывы смеха, дружок Лешка гоняет радиолу. За калиткой, с улицы – выкрик хлопца:
– Катюш! Сеанс скоро начнется! Пошли!
Порог калитки переступила Катька, обернулась на выкрик:
– В гордом одиночестве сходишь. – Захлопнула калитку, смерила Артема взглядом: – Так и не поговорил, месяц ясный?.. Чумаковская порода! Что сказать ей?
– Ничего! – Сделал паузу, передумал: – Скажи... пусть выйдет.
Катька повертела пятерней возле головы:
– Какой-то ты... – Остро зыркнула туда и сюда, поняла, что тут началось, чем может кончиться, пошла, оглянулась: – Сейчас... «Живет моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий...» Горе ты луковое!
Влетела в избу.
А Оня не вышла. Не захотела? Стыдно? На душе тошно? Как-то Артем прочитал у одного знаменитого француза: «Любить – это значит смотреть не друг на друга, а смотреть вместе в одном направлении». А они с Оней смотрели друг на друга. Значит, в разные стороны смотрели. Так, Оня? Так, Антонина Матвеевна?
Зачем-то пробежала к палисаднику Капочка, повернула назад, задержалась напротив сидевшего за столом Чумакова. Жалостливо, с фальшью в голосе посочувствовала:
– Ох, шабер, беда-т какая, а! Сколько раз упреждала тебя...
– Катись, короста... Ты еще не знаешь, что такое беда.
– Ты меня не оскорбляй при исполнении обязанностей!
Чумаков весело осклабился:
– Дура ты, Капитолина.
Та задохнулась, аж кулаками засучила:
– Я? Я – дура? Слезами кровавыми ты у меня посмеешься! – погрозилась Капочка, убегая к заднему двору.
– И почему люди так ненавидят друг дружку? – сокрушался Чумаков, опять ища сочувствия у Артема. – Когда победили фашистов, думали: ну, теперь братство меж людьми будет, теперь нам райские птицы будут петь. Вот Капитолина, ничего я ей никогда плохого, а смотри как вызверяется...
Артем молча отошел подальше, к навесу, присел на сиденье мотоцикла. Догадывался, что у Чумакова не только обида ворочалась в душе, в душе, похоже, росла тревога: что-то не так, где-то он, Чумаков, действительно оступился, коль так от него шарахнулись. Даже эта преподобная пустомеля Капочка, всю жизнь проработавшая билетным контролером в клубе, всегда подкармливавшаяся у Чумакова рыбкой!
Появился Вавилкин, присел возле кадушки на корточки, бурно закоптил папиросой. Плевал, смотрел в землю.
– Не переводи табак, Егорыч, ни черта они не найдут.
Вавилкин не ответил, даже не взглянул на Чумакова. И тот досадливо оборотился к двери:
– Филаретовна, я дождусь у тебя чаю? – Напустился и на Гриньку. – Чево ты крутишься перед глазами, как вертячий баран?! Ступай...
Паренек метнулся от веранды к навесу, Артем поймал его за локоть, притянул к себе, похлопал ладонью по лопаткам:
– Мужайся...
Филаретовна вынесла чай, Чумаков обнял чашку обеими руками, жадно отхлебнул. Пригласил Артема почаевничать, потом Вавилкина, ни от одного не дождался ответа и потихоньку выматерился. Верно, и Вавилкин собирается навострить лыжи от него, Чумакова!
И тут началось главное. Участковый свалил перед крыльцом кучу капроновых большеячейных сетей, такими, сплывая на бударе по течению, ловят в середине мая севрюгу, стеной идущую из Каспия на икромет. Из чулана, где был набитый снегом погреб, появилась Капочка с невыносимо вызывающим видом. К груди, как детей, прижимала две трехлитровые банки. Медленно, торжественно поднялась по ступеням и стукнула ими об стол перед Чумаковым. Воткнула кулаки в бока, зыркнула на него победительно: ну, как?! Банки были с паюсной икрой.
Чумаков грохнул чайной чашкой об пол, дзинькнули в разные стороны осколки.
– Чего наделала?!
– Больно горячий ты, – тихо, но с неожиданным для нее озлоблением отозвалась Филаретовна. – И неча посуду колотить...
Он вскочил перед ней, топырил руки, задыхался от бешенства:
– Я те, я те... Посадить решшшила?
– Перекрестись!
– Почему ж... почему ж не спрятала, курва поганая? Почему не отнесла верным людям? Я ж в Совете тянул, задерживал...
– Откуда знать было, что тебя нечистая сила вместе с ними...
– А Гринька? Я ж ему, я ж сказал... На берегу еще!..
Филаретовна вздернула подбородок, посмотрела на мужа уничтожающим взглядом:
– Не беленись, коль сам наплутал. – Демонстративно ушла в избу.
– Гринька! – крутнулся Чумаков на месте и в два прыжка оказался возле мальчишки, цапнул за грудь, приподнял на кулаке, захрипел в лицо: – Я... я тебе сказал или... не сказал... чтоб все упрятали? Сказал или не сказал, щенок, а?!
– Я... я... я з-забыл. – Отцовский кулак, вместе с накрученной на него рубашкой, подпирал Гринькин подбородок, приподнимал Гриньку на цыпочки. – Меня сразу к Вавилкиным, к... к Митрясовым...
Чумаков яростно замахнулся:
– Гаденыш!
Артем повис на его занесенной руке.
– А ну, дядя! – Отшвырнул Чумакова в сторону.
У того прыгал подбородок, глаза плакали, без слез плакали. Обессиленно упал на ступеньку крыльца, почему-то удивился, опять заметив сидевшего на корточках Вавилкина, как показалось, безучастного, всего окутанного табачным дымом, одна белая капроновая шляпа светилась сквозь дым. Сказал вяло, обреченно:
– Шел бы ты отсюда, Илья Егорыч.
Вавилкин встал с корточек, потянул за собой сизую пелену к Чумакову, крякнул огорченно:
– Эх, а! «Шел бы отсюда!» А куда? Прав не имею... Вот рыбнадзор с участковым не велят уходить. – Перед Прохоренко даже руками развел: – Как можно в человеке ошибиться! Я на него бумагу, я на него хохотай... Тьфу, черти б его видели, то ходатайство!
Чумаков трудно поднялся со ступеньки, ни на кого не глядя, взошел на веранду и бухнулся за стол.
– Айда, пиши протокол, рыбнадзор. Хватит душу потрошить...
– Где, у кого сети покупали?
Чумаков через силу ухмыльнулся:
– Верблюд колючек столько не сгрызет за жизнь, сколько я сетей перевязал. Чай, на Урале вырос.
– А вязка вроде бы заводская, Чумаков...
– Моя вязка, надзор, моя, приглядись.
Внезапно он весь подобрался, расслабленные морщины лица обрели зримую жесткость, как два кривошипа, метнулись туда-сюда желваки под скулами. Он увидел потерянно блуждающего по сумеречному двору сына, свою «надежду», свое «продолжение». Обозлился на Гриньку (чего ходит, как в штаны наложил!). И вновь стал прежним Чумаковым – насмешливо-злым, бесстрашным. Своим настроем он и Вавилкина приободрил, тот затер подошвой очередной окурок, взялся звонить в больницу. Радостно сообщил:
– Нил Авдеич пришел в сознание! Состояние значительно, врач сказал, значительно улучшилось. – И он потер ладони.
– Всякое в жизни бывает, – поддержал его оптимизм Чумаков. – А тут... бес попутал!
– Бес-то бес, а повертка у тебя в лес, Ларионыч! – Откуда-то из сумерек двора впереди участкового шустро вынырнула Капочка, в свете лампочки на ее сбитой шестирублевой прическе серой тряпицей трепыхнулась паутина. Возле кучи сетей со звоном упало несколько концов крючковой снасти, брошенных ею. – Было-к подорвалась тащить... Экую страсть изготовил!
Прохоренко присел возле, потрогал крючья. Смазаны вазелином, чтоб в воде не ржавели, штук по сто привязано к каждому шнуру-хребтине, перехватывающему Урал почти от берега до берега. Страшная штука!
– Наготове, – говорит участковый. – Скоро севрюга из моря подойдет.
Капочка тоже пробует пальцем жало крючка:
– Страсть! Это за такую, поди, летось зацепился да захлебнулся мальчишечка?
– Позаботимся, шоб криминалисты сравнили ту снасть с этой. Состав стали, шнура, поводков, почерк изготовления.
– Вали в кучу, пинай с кручи! – негодующе отозвался Чумаков, ерзнул на табуретке, выругался шепотом. Замер сгорбленно, вглядываясь во всех исподлобья, словно запоминал до лучшего часа. Качнул седой гривой:
– Где правда, а? Столько добра людям делал... Теперь всяк норовит в морду пнуть... Не совестно, люди?
– Помолчи о своей совести, Ларионыч! Летошним снегом истаяла, утекла.
У Чумакова глаза полыхнули огнем, но он промолчал, лишь люто смерил взглядом Капочку с туфель до прически с зацепившейся паутиной. Неуютно почувствовала себя Капочка под его взглядом, забеспокоилась:
– Ты чего, ты чего так-то зыришь?
– А-а, разъязви тебя!..
– Некрасиво, Матвей Ларионыч, некрасиво, – вступился участковый, снимая с Капитолининых волос паутину и катая ее в пальцах. – Нехорошо оскорблять женщин... Не она виновата в том, что вы...
Не договорил. И так, дескать, ясно, зато на Капочку взглянул с непонятной ей заинтересованностью. Действительно, чего это она так взъелась на «шабра»? Будто он ей ноги оттоптал в очереди за импортными сапогами или, того хуже, без очереди впереди нее вперся и забрал последнюю пару. Чумаков действительно ведь ничего плохого ей никогда не делал, скорее наоборот. Какие такие страсти-мордасти испепеляют ее, что она готова горящей спичкой лечь под чумаковский дом – гори он ясным пламенем?! За время своей милицейской службы на всякое насмотрелся участковый, но не переставал удивляться подводным течениям страстей человеческих. Бурлят они, бурлят где-то в глуби, в темноте, да как вдруг вывернутся наружу – впору лоб перекрестить, хоть сто тысяч раз неверующий.
Касается его новенькой звездочки на погоне Артем, просит позволения уйти, участковый не позволяет (сейчас будем протокол подписывать!) и теперь, пока Прохоренко пристраивается под лампочкой писать, начинает думать об Артеме. Чего лез в эту историю с географией? Нынче многие стараются сторонкой, сторонкой от всяких неприятностей и волнений, со стороны предпочитают возмущаться: куда школа смотрит? куда милиция смотрит? куда общественность смотрит? А общественность – кто? Да они ж сами, те, что – сторонкой, сторонкой! Конечно, и таких, как Артем, немало, да все же порой кажется, что меньше. Отчего-то ленивы стали люди на отзывчивость, на доброту, на подвиг, если хотите. Чувство долга, совесть для многих – абстракция.
Ведь знали, что Чумаков промышляет на реке, а делали вид, будто не ведают об этом, в том числе и он, участковый милиционер. Ведал он, да не так просто в родном селе бороться с нарушителями, где в каждом доме то сват, то брат, то кум, то – школьный односум. А у них, почти у каждого, свои братья-сватья, свои односумы, вылетевшие из родного села в район, в область, в столицу, сейчас же вмешаются, заговорят руководящим басом, ежели кого запетлишь. Однажды начальник районного отдела сказал: «Не быть тебе генералом, Еремкин, даже полковником не быть!» Хех, будто сам начальник вот-вот генералом станет! Десять лет в подполковниках ходит – и никакой должностной перспективы. А он, участковый Еремкин, премного благодарен и за младшего лейтенанта, вполне прокормные должность и звание. До самой пенсии согласен на них, может подписку дать. Плохо ль, хорошо ль, только давеча Крайнов вроде как взбесился: «Я тебя разбужу, сурок участковый, ты у меня зарысишь, сбросишь жирок!» Хех, скажи на милость, будто сам на рысях денно и нощно. Клюнул жареный петух, вот и взвился. А клюнул-то кто? Авдеич! Новый человек в поселке. А еще кто? А вот этот Артем из райцентра, леший его вынес к тому берегу. Видно, и сам не рад случившемуся, за полдня на его, Еремкина, глазах высох, почернел: щека щеку ест, глаза багром не достанешь.
«Все мы тут снулые сурки, Иван Иваныч! – сделал неутешительный вывод участковый. – Вдали от главных дорог, от глаз районного и областного начальства. Все, дорогой Иван Иваныч! Подпалили нас с одного края, вот мы и зашевырялись, забеспокоились...»
Пока участковый философски осмысливал случившееся, пока рыбинспектор мараковал над бумагами, пока Капочка, подсыпавшись к Артему, что-то ему объясняла, а Гринька все слонялся по надворью, Вавилкин уцепил Чумакова за локоть и притянул к себе, задышал в лицо:
– Не паникуй. Сиди, как летом в санях, – не раскатит, не выбросит. Чуть заря – мотну в область. Один звонок оттуда – и все... – Он выразительно сделал руки крестом. – Понял? Авдеича тоже обломаем. А этот, – прищурил глаз на Артема, – пусть женится. Не перечь им.
– На дух он ей не нужен!
– Нужен. Только горда уж больно. Посмотри, как извелась... Посмотри, как он к ней – в ноги готов бухнуться...
– Не из таковских вроде бы... Чего тебе, Антонина?
Она стояла в дверях сенцев, словно в черной траурной раме, глядела на отцовские награды. Брови прямила – не подступись!
Сказала глухо, словно в себя:
– Зайдите на минутку...
– Ступай! – отмахнулся Чумаков.
– Зайдите! – громче, настойчивее повторила она, не спуская глаз с наград.
Он сообразил, смешался. Стащил с себя пиджак, бросил Оне, она ушла, так и не глянув на Артема, ожидавшего хоть короткого взгляда, хоть движения брови в его сторону.
– У него, сдается мне, еще один погребок есть, – деловито сообщила Прохоренко Капочка, оставив Артема переживать неприступность Они. – Вон там...
– Помогите, товарищ, Ярочкиной, – попросил Прохоренко участкового.
– Вдвоем? – нерешительно приостановилась Капочка. – Так уж темно...
– С милиционером не страшно.
– Не о том я, товарищ рыбнадзор. Он все ж таки мужчина, а я – женщина. У нас тут знаете какие сплетники...
– Вон товарищ Вавилкин с вами пойдет.
– Кому она нужна? – возмутился Вавилкин.
– Не оскорбляй, Илья Егорыч, я женщина честная!
– Сходите, товарищ Вавилкин, – улыбнулся Прохоренко, – да будем закругляться...
Трое ушли в отдаленный сарай, там вспыхнула лампочка. Она точно дала условный сигнал: в кустах сирени, рядом, близко, вдруг щелкнул раз, другой и рассыпался звонкой, радостной трелью соловей. И давай выщелкивать, высвистывать, и давай! Прохоренко писать перестал, завороженно голову вскинул:
– Какой веселый хлопчик! Залетный?
– Нашенский, – с теплотой в голосе отозвался Чумаков. – Вернулся из заморья.
– Удивительно. Просто удивительно: тут – соловей!
Стронулся на своем месте Артем, подошел ближе, съязвил:
– Может, это соловей-разбойник. Вроде хозяина.
– Эх, парень, – недобрым, запоминающим вздохом ответил Чумаков, – востер ты, шибко востер. Ну, ничего, жизнь обломает твои колючки, гла-а-аденьким станешь.
– Не стану, Матвей Ларионыч. Я из другой породы.
– Бессребреники?
– Просто порядочные.
– Из-за паршивого чебака столько всего... Урал извеку кормил казака.
– Я, Матвей Ларионыч, слышал от стариков, какие прежде порядки устанавливались. Говорят, во время хода рыбы на нерест к Уралу даже подходить запрещалось, разговаривали на берегу шепотом. Было такое?
– Эка, вспомнил!
– Приходится вспоминать, когда вот так... сетями, крючьями, петлями, динамитом.
– Другие, Артем, поболее хапают, да ничего. На Каспии вон даже с вертолета белуг гарпунили, да нарвались на такую, что и самих в море кувыркнула. С вертолета, Артем! Вертолет в море бултыхнули! А ты... Пошарь: в каждом дворе, поди, такую снасть, как моя, сыщешь. Только энти похитрее, на рожон, как я, не прут... – Помолчал, прислушиваясь к соловью. – Эка развеселился, поганец! Такая малая птаха, а какую большую красоту, скажи, делает. – Опять помолчал, сказал с горечью, которая кривила его губы, в уголке рта высвечивала железо зубов: – Разве мы люди? Друг у дружки из пасти рвем, топчем друг дружку, как тонущие бараны.
– Это вам так кажется. Потому что через ячею сети смотрите на мир. А посмотрите на Гришу... как он мается...
– Перемается... Это все, как ее, ну что росту дает, а в коленках – слабо, гнутся.
– Это у кого гнутся, не у тебя ль, Ларионыч? – высеменила из тьмы Капочка.
Чумаков отмахнулся, точно от мухи:
– Кыш!.. Вот, Артем, баба: и в двадцать – Капочка, и в пятьдесят – Капочка. В двадцать была дурой, и в полста не разбогатела. А я ей... Не зря сказано: лучше с умным потерять, чем с дураком найти.
– Моли бога, Ларионыч, что я при исполнении обязанностей! – выкликнула оскорбленная Капочка. – У кого есть спички? Дымил-дымил Вавилкин в дверях, а хватились – пятки намылил. Поди, с перепугу медвежья болезнь напала... А в погребе том тьма египетская, сам черт ногу сломит, а другую вывернет! А тебе, Ларионыч, отрыгнутся твои подлые слова! – Взяв спички, она скрылась.
Чумаков вроде и не слышал ее угрозы. Что Капочка, когда сама власть коленкой придавила. Да и что может быть страшнее случившегося? То, что принесут сейчас из того погреба двухведерную кастрюлю с засоленными лещами и воблой, уже ничего не добавит.
Загустевшие сумерки сглаживали грубые черты его лица, стушевывали прямую, жесткую складку рта. И захотелось вдруг Артему представить себе Чумакова человечным, понятливым, располагающим. Сидеть бы с ним как сыну с отцом, на крыльце, слушать вечерние звуки (соловей поет-расстарывается, радиола заливается, где-то девчата хохочут), не спеша балагурить о былом и о сегодняшнем, заглядывать в завтра...
Но близко за темными окнами была раздавленная бедой, позором Оня. По двору тенью, будто помешанный, слонялся Гринька, всем телом дергаясь от внезапно возникшей икоты; на больничной койке метался в горячке Авдеич. И где-то рядом, возможно, в избе наискосок, материнские глаза до сих пор не просохли, оплакивая сына-подлетка, захлебнувшегося на придонных коварных крючьях браконьера.
Качнулся Чумаков к Артему, по-хорошему, понимающе в лицо заглянул:
– А все ж душа не на середке, да? Переживаешь? Упреждал я тебя, просил... Помнишь, поди?
Вскипел Артем:
– Идите вы!
И ушагал к распахнутым воротам. Почувствовал, как под левым веком какой-то мускул стал дергаться. Потер пальцами, спиной повернулся к окнам, к дому: скорей бы Прохоренко закруглял эту катавасию! Все измаялись. И больше всех, быть может, Гринька. Ничего подобного, даже отдаленно, он не переживал за свои семнадцать.
Так может ходить, ни на что не обращать внимания только заболевший человек. Гринька ни на минуту не останавливался, не присаживался. Ходил и ходил, ходил. Временами зажимал руками уши. Ему казалось, что в них, включенные на полную мощь, гремят сразу три магнитофона с разными записями, накладывающимися одна на другую. От них голова раскалывалась.
«Извеку чужеед, на чужих хлебах норовит!» – мученически хрипит голос Авдеича.
«Здесь... экзамен на аттестат зрелости сдаешь? – бьет по перепонкам накаленный гневом голос Артема. – Погань ты – вот кто ты есть...»
А над ними, среди них, сбиваясь, волнуясь, горюя, – Лена: «Гриша, ты сегодня и честь, и мужество потерял. Ты все потерял... Тяжело разочаровываться в друге. Еще тяжелее – терять друга. Прощай».
И со всех трех магнитофонов эхом звучало, удаляясь, повторяясь: «Прощай... прощай... прощай...»
Как и предполагал Чумаков, кастрюлю с рыбой принесли и поставили возле сетей и крючьев. И Прохоренко пригласил подписывать протокол. Первому предложил Чумакову, как «главному действующему лицу». Тот прочитал, отодвинул от себя:
– Не-е, рыбнадзор, не подпишу, не-е! Напраслина тут! Я ж говорил, они первыми напали, Артем, то есть, с Авдеичем. Я оборонял жизнь свою и сына, самооборона, стало быть. – Он облапал Гриньку за плечи, ища в нем подмоги своим словам. – Ухлопали б к едреной бабушке! И не браконьерничали мы! Сельпо послало. Для общественного питания. Напраслина!
Гринька вырвался из-под его руки.
– Зачем... врать, папаня?! – Его продолжала бить икота. – Мы начали... Зачем врать?!
У Чумакова челюсть отвалилась, глаза, уставленные на Гриньку, полезли из орбит. Он хотел что-то сказать, выкрикнуть, но кадык ходил вхолостую, не мог вытолкнуть ни слова, ни полслова. Наконец повернулся, посмотрел на всех, перевел дыхание:
– Это что ж... Люди... Это... Отец – врет... Змееныша вырастил, люди...
– Хороший хлопец растет! – громко, с удовольствием сказал Прохоренко. Передвинул акт по столу к Гриньке: – Читайте и – вот здесь...
