Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)
А из-за этой рыбы, которую двое везут сейчас, может, и впрямь не стоило бы в грязь, в кусты лезть! Да еще и вопросы Нил Авдеич задает никчемные, вроде бы комаров от нечего делать пошлепывает: как отсеялись, кто бригадиром у него, Артема; что бают агрономы про хлеб, про сено; с автобусом приехал или с попутной; что в фуфайке он, Авдеич, парится оттого, что еще с фронта радикулит привез, а недослышивает из-за контузии – бомба рядышком разорвалась... Знал ли об этом Артем или не знал? Не знал? Ну, это, мол, не шибко важно, важно то, что Артемка пошел-таки с ним встречь охальникам, ужо они им покажут, как разбойничать...
– Она кто жа, чья, зазнобушка?
Ага, вот это уже существенный вопрос! На него и отвечать охота.
– Оня. Антонина Чумакова.
– М-м, вона кто. – Авдеич взглянул на Артема, немного странновато взглянул, верно, позавидовал счастливцу, тот даже грудь развернул – задавака. Авдеич покивал: – Приме-е-етная, да, приме-е-етная... Ш-ш-ш, Артемушка! – Шикнул так, словно Артем громогласно возражать собрался. – Эка нагрузились!
Плеск весел приближался. Артем разглядывал гребца: со спины хлипкий, узкоплечий, малость патлатый – по-современному. Греб умело, не часто, но сильно, нос лодки взбивал брызги. На слух кажется, что кто-то черпаком вычерпывает Урал. На корме по-коршунячьи согнулся матерый мужик, обеими руками прижимал к левому бедру короткое весло, рулил. Так держатся за шашку, когда собираются выдернуть из ножен. Тяжелой выседевшей головы почти не поворачивал, но глаза стригли и вправо, и влево, и по кустам, в которых затаились Авдеич с Артемом... Неужто не видит их?
Нет, не видел. Будара хотя и тяжко, но мягко, с хорошего разгона врезалась в илистую кромку берега. Гребец и кормщик выскочили из нее прямо в воду, дружно подхватили с двух сторон и вытащили почти до половины.
– Айда, кати мотоцикл ближе, – скомандовал старший.
Гринька разогнулся и остолбенел: из кустов вылезали двое. Верхняя красивая губа с темным юношеским пушком дрогнула, покривилась.
– Как улов, станишники?
Чумаков выпрямился с быстротой лука, у которого вдруг обрезали тетиву, и Артем вблизи разглядел, что он далеко не молод, матерые красные складки выстелили все лицо, делая его грубым, даже неприятным. Облегченно сверкнул дюжиной стальных коронок:
– Ф-фу, шайтаны-дьяволы... Сердце чуток к едреной матери... Чисто рыбнадзор, подкрались... Тоже на фарт? Заловистое место! Мы, вишь, сколь зачерпнули...
Воистину так: вровень с досками сидений в бударе ворочались, шлепали хвостами, плямкали ртами широкие, как лопухи, лещи и красноперые толстые сазаны, серые змеевидные щуки и крепкие, будто слитые из серебра, жерехи, колючие, как сто чертей, судаки. По бортам и сиденьям мерцала рыбья чешуя, измазанная бледно-желтой икрой.
В молчании, с каким разглядывали улов Авдеич с Артемом, Чумаков заподозрил что-то неладное, сощуренные глаза его настороженно присасывались то к одному лицу, то к другому. Авдеич хотя и недавно в поселке, да Чумакову уже известен своим содомным характером: везде наперед других лезет, везде правду-матку ищет. С Авдеичем ясно. А что за городской шаркун с ним, в галстуке и шляпе?
Улыбается, глядя на рыбу, покачивается на розовых, измазанных илом полуботинках, засунувши руки в карманы. Черт-те что у него на уме, черт-те кто он вообще...
– Одрало бы вас! – выдохнул наконец Авдеич. – Столько икряной рыбы изничтожить... – Взглянул на Артема: – Бобра и бобренка прищучили. Одрало б их!.. – Вытащил и показал Чумакову красную книжицу: – Вот, стал быть. Внештатный рыбинспектор. Общественники мы. С поличным вас, как говорится...
– Ха-ха! Обще-е-ественники! Да ведь я тоже не единоличник, Авдеич! Брось шутки шутить на день весенний, смеяться неохота...
– А? Чево сказал? Шутки?! Я те дам шутки! Говорил мне районный рыбинспектор, чтоб доглядывал за тобой. Вот и прищучил! – Авдеич полез в боковой карман, вытащил тетрадку и шариковую ручку. – Здесь будем протокол писать или... в сельсовет пойдем?
– Да ты что, Авдеич! – Шутками здесь понял Чумаков, и не пахнет. – Свои ж, понять надо. К празднику Победы нашей! – Моргает Гриньке, качнув головой, и тот мигом достает из будары бутылку водки, отдает отцу. – Опрокинем в честь праздничка и – в разные стороны.
– Убери, убери, говорю! Привык...
Чумаков возвращает посудину Гриньке, тот ставит ее в сторонке, а сам не может совладать с крупной дрожью, которая прошибает его время от времени.
– Зря кипятишься, Нил Авдеич, – тихо вразумляет старика Чумаков, тяжело опустив глаза. – Зря, право. Я ведь по-дружески, к разуму твоему, а ты...
– Хватит! Пошли в Совет! – Авдеич решительно засунул тетрадь и ручку в карман.
– Значит, поведешь? – Резанул Гриньку исподлобья: – Да не трясись ты, как последняя баба... – И – опять к Авдеичу, теперь уже подняв на него глаза; прежде они были серыми, колючими, а сейчас, показалось Артему, стали какими-то мутно-белыми, как пузыри во льду. – Поведешь? Заслуженного фронтовика? И добрых слов тебе не надо? Не надо?! – Выдергивает из уключины весло, обещающе взвешивает на ладонях: – Не ша-а-али-те с фронтовиком! Добром прошу...
– Папаня...
– Цыц мне!
– Ты это брось, брось, говорю, хулиганить! – сердито урезонивает Авдеич. – Я тоже не кашеваром на фронте был, «языков» таскал. Не спужаешь!
– Брось весло, дядя, – впервые подал голос Артем, с веселой злостью и азартом качнул перед Чумаковым здоровым, с добрый арбуз кулаком, похоже, переливая в него всю свою силу. – Видишь? Наглядное пособие. Сейчас в нем полпуда. А плюну в ладонь – пуд с гаком будет.
– Не хошь идти – здесь составим! – Авдеич садится на нос будары, снова вынимает тетрадку. – Соответственно закону, орудия лова и лодка с мотоциклом будут косф... конфискованы. А вас, стало быть, сам знаешь...
– Рисковые вы ребята, но не берите греха на душу. – Чумаков вновь взвесил крепкое тяжелое весло. – Вгорячах я что хошь сделаю. – В горле у него клокотнуло, глаза напучились кровяными прожилками.
«Верно, сделает, – подумал Артем. – Придется вязать...» – И шагнул к Чумакову.
– Б-бей их, Гриня, растак, в душу! – с хрипом выматерился тот и швырнул Гриньку на Артема так, что оба упали, а сам взмахнул веслом. – Я вам р-р-распо-кажу, туд-д-ды вашу!..
Артем слышал, как хэкнул Чумаков, как просвистело в воздухе весло, как что-то хряпнуло, как кто-то охнул. Сам он оказался под пареньком, руки которого упирались ему в грудь и мелко-мелко дрожали, а вытаращенные глаза были полны ужаса. Артем согнул ногу в коленке, чуть подвернулся, сунул туфлю под Гринькин живот и с такой силой киданул Гриньку с себя, что он отлетел шагов на десять, покатился и бахнулся о пень, выброшенный половодьем. И больше не шелохнулся.
«Неужто я его насмерть! – ужаснулся Артем, вскакивая. – Влип, черт побери...» – Хотел броситься к мальчишке, но вынужден был обернуться на матерящегося Чумакова, подступавшего с веслом к нему.
– Ты... ты, сволочь... ты что ж сделал?! Единственного, надёжу мою... Ты... что сделал, гад... Этого я тебе...
– Не дурей, дядя, не дурей. – Артем, готовясь перехватить удар, рогачом выгнул перед собой руки, по сантиметру пятился. Увидел, что и Авдеич кулем лежит в сторонке. – Перебесились вы здесь все, что ли...
А Чумаков щерил железные зубы, всхрапывал, придвигался, примерялся, как бы вернее оглоушить Артема длинным и тяжелым, как палица, веслом.
– Старого успокоил... И тебе, шляпа в галстуке... башку расколю, как тыкву... Раки слопают... Законнички! – Крякнул, как при колке дров, из-за плеча со страшной силой обрушил на Артема весло. Артем увернулся, а оно ляскнуло по сырой глине, ввязло концом, Чумаков не успел выдернуть – Артем обеими руками ухватился за него.
– Теперь попался, попался! – Перехватывая весло, Артем шел на сближение.
Чумаков выпустил весло, метнулся к лодке и проворно выхватил деревянную чекушку, похожую на скалку, ею глушат крупных рыб, чтобы не прыгали в лодке. Ну, она не могла выручить Чумакова, нет! Артем подныривает под его взмах, короткий мощный тычок под дых, Чумаков, икнув, роняет чекушку и оседает наземь, выпучив глаза, хватая ртом воздух. Все остальное произошло быстро: после короткой схватки Артем заломил Чумакову руки, сдернул с шеи галстук.
– Теперь уже все... все, тварюга... Я, милок, в кружке самбо занимался...
– Фронтовика, ветерана, – хрипит очухавшийся Чумаков. – Пусти, гад! Уничтожу... – Он хрипит, матерится, брыкается.
– Не вертухайся, дядя... Вот так. – Артем галстуком стягивает ему сзади кисти рук. – Вот так... Будешь вертухаться – по шее схлопочешь. Смирно сиди!
– Ых-х, подавиться б тебе этой рыбой!
– Давятся чужим, дядя, а я чужого никогда не трогал.
Встал Артем на ноги, бегло глянул на себя: черт-те на кого похож! Руки, костюм в грязи, шляпа под кусты закатилась... Посмотрела б Оня! Будет что рассказать... А как же эти, пацан, Авдеич?
Опустился на корточки перед Авдеичем:
– Жив ли, папаша? – Уложил его поудобнее, тот застонал. – К-к-как он тебя, дорогой Нил Авдеич... Зверина...
Чумаков воспрянул духом:
– Иль живой?.. Слушай, товарищ...
– В гробу, в белых тапочках я таких товарищей... – К ране на голове Авдеича Артем приложил носовой платок, тот самый, что подарила Оня в прошлый свой приезд. Оня-Оня, будет что рассказать тебе. Да, но как заявиться к тебе в таком виде?.. Цедит сквозь зубы: – В белых тапочках я б тебя...
– Прости... Будем живы, богу милы, а на людей сам черт, как говорят, не угодит. И Авдеича обговорим, смилостивим.
– Заткнись. Зверина...
– Вгорячах ить... Сынка-то моего... укокошил, что ль? За это, знаешь...
Артем метнулся к Гриньке, тряхнул его за плечи:
– Н-но, слабачок... Да не бойся, больше не буду бить! Вот так, сиди. Жив твой ублюдок, радуйся! – кинул Чумакову и снова бросился к Авдеичу. Зубами сдернул с чумаковской поллитровки металлическую пробку, плеснул на платок, вновь приложил его к ране. – Шакалы... фашисты...
– Ответишь за свои слова, ответишь! – Чумаков пытается встать.
– Сядь, зверина! – рявкает Артем.
– Н-ну, парень, н-ну, законничек... – Чумаков опускается на место, часто, сипло дышит. Вдруг орет на Гриньку: – Чево глазищами хлопаешь?! Заводи мотоцикл, скачи в поселок! Людей зови! Мол, убивают нас!
– Только попробуй, мальчишечка... Вместе с мотоциклом в Урал кину... Как ты, папаша, как, дорогой Нил Авдеич? Вот врезались мы с тобой в историю...
Авдеич стонет, приоткрывает глаза.
– Где?.. Это ты?.. Ох, язвый те... Кто ж кого? Ушли?
– Шиш! – Артем осторожно подтаскивает его к Гриньке, приваливает спиной к пню.
Чумаков склабится:
– Корова ревет, медведь ревет, а кто кого дерет – и черт не разберет! Вставай, Авдеич, да поимей хоть ты милость. Неча нам из всякой малости бураниться!
– В сельсовет их... – Авдеич морщится, сдерживает стон, с трудом разлепляет веки. – Извеку чужеед, на чужих хлебах норовит... Ох... А тебе я испортил...
– Ерунда! – взглядывает на себя Артем.
– Не о том... Невеста-то... Вот скверное дело... Ты не гневись... – Авдеич замолчал, кажется, опять впал в беспамятство.
Артем поднял свою шляпу, обтер ею мокрое лицо, мрачно взглянул на Гриньку, на Чумакова:
– Как земля таких носит! А ты... школьник, наверное? В каком? – Подошел к воде, начал мыть руки. Попил из горсти. – В каком, спрашиваю?!
Гринька сначала на отца посмотрел, словно разрешения на ответ ждал, разлепил одеревеневшие губы: – В... в де... десятом...
– Здесь... экзамен на аттестат зрелости сдаешь? – Артем помахал мокрыми руками, надоело, и он яростно потер ими так и этак о брюки. Продолжал мучить: – Да еще и комсомолец, наверное? Погань ты – вот кто ты есть. Как и папаня твой.
– Не смей ветерана! – приподнялся Чумаков.
– Вша ты наползная. И сиди мне, сиди!
– Ну... мы еще с тобой... Ты у меня еще... За самовольство! За превышение!.. Гринька, ай не видишь, отца комары заели?! Пообмахивай!
Гринька подскочил к нему, озираясь на Артема (можно?), стал обмахивать. Артем криво усмехнулся и снова присел возле Авдеича. С безразличием уставшего человека не прислушивается к тому, что нашептывает Чумаков пареньку, знает: никуда им от него не деться. Не видит он и Оню с Катькой, бегущих по уклону к ним. Важно сейчас что-то с Авдеичем сделать – тот без сознания.
– Ты вот что, юный пират, – повернулся наконец к Гриньке. – Сейчас положу старика в люльку, мчи в больницу. А батю твоего я...
– Артем! Арте-о-ом!
– Оня? – Он разом вскочил на ноги, шагнул навстречу. Радостно схватил ее за плечи, боясь прижать к себе, испачкать. – Онюшка...
Она осторожно уперлась ладонями в его грудь, отстранилась. Ошеломленно– оглядывалась.
– Артем... что это значит?!
– А! Двух подонков скрутил... – Он попытался снова поймать ее теплые плечи ладонями. – Идите отсюда, Онь, я потом, я скоро...
– Погоди, Артем. Ты соображаешь, это же...
– Да плевать, Онь! Не с такими приходилось...
– Артем...
– Это же отец, Артем, – подала голос Катька.
– Ну и черт с... Постой. Погоди... Отец? – Он ошарашенно уставился на Катьку, на Оню. – Отец?!
– Мой отец, Артем...
– Твой отец? – Если б берег обвалился под ним и ухнул в Урал, окунув с головой, это не так бы его потрясло, как услышанное. – Твой, Оня?
– Да, да, да! Развяжи сейчас же!
– Развязать?
– Да, да, да, в конце концов!
Он медленно повел вокруг рукой: на лодку с рыбой, на беспамятствующего Авдеича, на свой измазанный костюм:
– А... а это... как понимать, Оня?
– Господи!.. Потом, после... – Она присела возле отца, пытается развязать его руки.
Артем взял ее выше локтя, обронил глухо:
– Отойди, Оня...
– Не сходи с ума, Артем.
– Отойди, Оня, прошу.
Она гневно распрямилась:
– Артем!
– Отойди... – Не ветки тальника укоризненно покачивались перед его глазами – весь мир, вся вселенная.
– Ха-ха-ха! – притворно расхохотался Чумаков, обнажая железо вставных зубов. – Выбрала? Довыбиралась? Да я на порог такого гада не пущу!
Тяжелым было у Артема сердце, тяжелее плуга пятилемешного. Не было на свете человека несчастнее его. Не такой он представлял свою встречу с будущим тестем. Представлялось ему мужское крепкое рукопожатие, а лучше того – русский, трехприемный поцелуй, любовное, изучающее разглядывание одним другого... А потом: «Согласный с вами, дети, положим свадьбу на то воскресенье!» И они с Оней кивают: конечно, папаша! А Оня, хоть и строгая, хоть и ниц глаза держит, а по всему – рада до невозможного предела. На руке у нее обручальное кольцо блистает. И от волос ее свежим молодым снегом пахнет... А далее, еще далее: «Вот теперь, Артемушка, вся я твоя безоглядно!..»
Развязать отца Ониного, примирить с ним Авдеича – и все бы снова настроилось, въявь увидел бы свою недальнюю мечту, пускай не так ладно, как метилось, да все ж краше, чем эдак вот – лютыми врагами друг на дружку зыркать, краше, чем Оню терять...
– ...Вспомнил я его, Авдеича, в молодости тут жил. Хорошо, смотри, вспомнил! Не искоренился-ка, гляди! Завсегда пороховитый был казак, боевой, жаркий, чисто сатана. Сколько раз ребята собирались ребра перемолоть ему, ан – сызна Авдеич сверху! Даже хоть и морда в крови. А только отходчив, не носит зла на сердце, сговориться можно...
Вон что! Все-таки сговориться? Поначалу – веслом по башке, а после – прости, Христа ради, больше не буду? Ловок. Если б не защемили тебе хвост, не скрутили рук, то и он, Артемка, валялся б с расквашенной головой или, того хуже, рядышком с Авдеичем на дне речном вспухал, пока не взнесло бы обоих утоплых, не прибило бы к берегу...
Эх, Оня-Антонина! Как же это получается? Обманывала? Смотрит Артем на ее гордую осанку, смотрит в рассерженные глаза.
– И ты говорила: заслуженный, справедливый?
– Да!
– И орденов много?
– Да, да, да! Полная грудь!.. Ну чего особенного? Ну порыбачил, ну подрались... Все ж рыбачат...
Артем кивает на будару:
– Так? По столько?
– Как сроду рыбы не видал! – наигранно удивляется Чумаков, поднимаясь на ноги. – Для вас же... для свадьбы.
– Тут на десять свадеб хватит!
Она припадает к Артему, не боясь испачкаться об его измызганный в схватке костюм, даже за руку берет.
– Артем, нельзя же так... Развяжи, Артем, и...
– И наперед умнее будь, – вставляет Чумаков. Ворохнулся и застонал Авдеич, Артем присел к нему
– Сейчас, Нил Авдеич, сейчас, извини... Мы тут родственные отношения выясняли... Сначала, мол, веслом по башке, а потом – мы хорошие, прости нас... Заводи мотоцикл, Григорий!
Гринька выдергивает из кустов мотоцикл, Артем поднимает на руках Авдеича, несет и опускает в люльку
– Мчи в больницу. Живо!
Гринька толкал, толкал ногой заводной рычажок, но мотор лишь всфыркивал, но не запускался.
– Сколько тя учить, сынок! – хмыкнул рядом с Артемом Чумаков. – Топливный краник открой...
Гринька виновато взглянул на отца, открыл краник... Мотор хватил бензину, закашлялся, взревел. Гринька включил скорость. Заднее колесо брызнуло грязью, и мотоцикл умчался.
Чумаков положил руку на плечо Артема:
– Ну, вот что, женишок. Пошалили – и хватит. Ты – в одну сторону, мы – в другую. Характерами не сошлись.
Артем оторопел. Он увидел в Ониных руках свой шелковый, в бело-коричневую полоску галстук.
– Ты... Оня? Как смела?
– Это ты как смел! Видеть тебя не хочу!
– Оня-а!
– Да кто ты, чтоб... чтоб!
– Оня-а... Значит, и ты?
– Заладил: значит, значит!
Артем хватается за весло, увидев, что Чумаков направляется вслед за уехавшим мотоциклом:
– Назад! Назад, говорю! Убью! Шакалы!
У Чумакова невольно поеживаются лопатки, и он останавливается. С его бурого, забранного в крутые морщины лба медленно отходит кровь.
– Ты... брось-ка свои дурацкие... Я войну прошел...
– И Авдеич прошел! И мой отец прошел! Моих три брата не вернулись с нее! Так что?! Так что, спрашиваю я вас?! – И Артем даже засмеялся, мелко, нервно. – Вот комедия, ну комедия... Впрочем, что это мы здесь топчемся? Давайте, Чумаков, я вам свяжу руки и... в Совет, как наказывал Нил Авдеич. Не стесняйтесь, подходите!
Оня просительно заглядывает в глаза:
– Из-за... из-за чего, Артем, хотя было б из-за... – Видит его сведенные гневом обветренные губы, неуломный взгляд под сомкнутыми бровями. Откачнулась с выдохом: – Как я тебя ненавижу...
– Спасибо, Антонина Матвеевна, спасибо! – Артем пытался улыбнуться, но губы присыхали к зубам и улыбка получалась некрасивая, вымученная, как у мертвеца, который вдруг вздумал улыбнуться. – Теперь я понимаю твою заботу об обручальных кольцах...
Подумалось в эту минуту ему, что Оня всегда была с ним неискренней и холодной. И от этого еще обиднее и горше стало. Нащупал, достал из нагрудного кармана пиджака коробочки с кольцами. Раскрыл на широкой, в мозолях и царапинах, ладони. Червонное золото жарко вспыхнуло на голубом бархате подкладки. «Обручальные кольца не забудь!..» Он не забыл. Ничего не забыл...
Поднял голову к солнцу. Оно чуть-чуть вправо сдвинулось. Сияло, пригревало по-прежнему. А казалось, так много времени откочевало вслед за бегущими речными водами!
Еще не понимая, но уже начиная догадываться, что он хочет сделать, молча смотрели на него и Чумаков, и Оня, и Катька. А он снова перевел глаза на толстые дорогие кольца. Двумя непослушными пальцами, как жука, вынул из футляра то, что семнадцать с половиной. Короткий бросок, и кольцо, сверкнув, булькнуло в воду, словно грузильце донной удочки. Точно так же, может, чуть громче, булькнуло и второе, двадцать первого размера. Следом за ними полетели в Урал и коробочки. Они поплыли, закружились среди пены и мусора. Далеко видна была их бирюзовая подкладка.
– Дур-р-рак! – поставил свою точку Чумаков.
Комкая в руках Артемов галстук, Оня подошла, очень медленно, словно ноги вязли, приблизилась к парню. С минуту смотрели глаза в глаза. Швырнула в лицо ему его галстук, повернулась и пошла в гору. Артем зажмурился, мучительно стискивая зубы, а когда вновь открыл глаза, то не сразу понял, что это Катька насмешливо скособочилась перед ним. Ухмылка ядовитая, скипидарная:
– Довыступался? Лопушок! – Повертела пальцем у рыжего виска: – Чо, даже на троих не соображаешь? Кольца-то при чем? Э-э! – Бегом кинулась догонять Оню.
Чумаков издевательски хохотал:
– Хоть сядь да плачь, хоть за ними вскачь? Ха-ха! И все из-за чего? Салажонок! Есть завет: от много взять немножко – не воровство, а дележка. А ты-ы!
Действительно, может, не стоило заваривать всю эту кашу? Ее ведь не расхлебаешь так вот просто, слишком круто сварена. А крутым нетрудно и подавиться. А по этим злым, ехидным выкрикам Чумакова получается, что первым подавится он, Артем. Если еще не подавился! «Ненавижу!» – сказала Оня. А Чумаков уверен, что ему все гладко обойдется, не такой он человек в поселке, чтоб его дали в обиду. Дескать, не с твоими силенками, широкий механизатор, идти против Чумакова. Это, мол, только курортный загар проходит, а знакомства и связи нерушимы. Рыбалка? Браконьерство? Да какое это браконьерство! Ты, широчайший механизатор, еще не видывал настоящего браконьерства. Это – просто баловство, как говорят ноне, хобби, слабость душевная. А слабости, говорят, надо прощать ближнему, даже если он и не начальник твой!
Чумаков, похоже, никуда не спешил. Кажется, некуда было спешить и Артему. И Чумаков, склабясь, старался, очень ему хотелось смешать Артема с грязью, унизить, уничтожить. А у того не укладывалось в голове: неужели это Оня швырнула ему в лицо скомканный галстук, бросила оскорбительные слова, неужели отец ее и впрямь воевал, на смерть шел за Родину, награды имеет! Как, как все это понять, разложить по полочкам? Как?! Сдаться? Попросить прощения? А раненный – не на войне! – Авдеич? А эта наглость, эта уверенность в безнаказанности?
Артем поднял с земли галстук, сказал негромко, внушительно:
– Повернитесь спиной, Чумаков. Спиной, говорю. Руки вязать буду.
– Х-ха! А этого не хочешь?! – Чумаков свернул фигу. И в то же мгновение охнул, скрючился от сокрушительного тычка Артема.
– Извините, – Артем потряхивал рукой, – я же вам говорил насчет наглядного пособия...
Чумаков отдышался, повернулся к Артему спиной:
– Твоя взяла: вяжи... Хорошее у тебя пособие.
Артем обхлестнул его сложенные за спиной руки галстуком, затянул узел.
– Люблю понятливых...
