Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)
– Ну не я же – твоя.
– Я тебя совершенно не понимаю, Граня.
– Меня, Андрюшенька, многие не понимают. Иной раз и я себя не понимаю. А когда человека не понимают, то начинают строить догадки, а из догадок – сплетни... Ох, тошно мне, Андрей, тошнехонько. И скучно, понимаешь, скучно-о! Разболелось мое сердечко, ровно перед ненастьем... Мать – поедом ест, девчонки шушукаются, парни перемигиваются. А что – я виновата, если красивая? Молчишь, парнишечка. Вы все молчите, когда сказать не умеете... Ну, вот... А поп он умный, Андрюшенька, головастый. Ты знаешь, он мне на мно-огие вещи глаза открыл... А вы! Ты вот обещал по русскому со мной заниматься, да и не вспоминаешь обещаньица.
– Так я же Нюру просил, я же на зимовке!
– На зимовке ты... А Нюра тоже человек. Ей и на танцы хочется, и в кино, и с Горынькой постоять. Да вы ж ее еще и секретарем комсомольским предложили избрать. До меня ли! Ты, парнишечка, не дуй губки, чую, надул ведь... Я так, к слову. Обидно только: каждый на особицу держится, каждый отдельно. Ладно хоть Марат Николаевич приехал, расшевелил вас, а то... Ты вот с Горынькой Пустобаевым дружишь, сызмалу дружишь, а знаешь ты его? Ничего ты не знаешь. Горынька еще покажет себя, попомнишь мои слова.
– Я не знаю, чем он тебе не нравится. Ведь остался после школы в колхозе, хвалят его – работает хорошо. Направлять его, конечно, надо, но с дядей Осей ты его не сравнивай, старо: яблоко от яблони и так далее...
– Вот и наговорились, как меду напились. – Граня забрала руки, голос ее стал другим, сдержанно-спокойным, чуточку отчужденным. Андрей понял: душа ее захлопнулась. – До свидания, Андрюшенька...
«Что ей надо, чего ищет?! Колотит всю, как... Втрескалась в попа и не знает, как теперь быть?.. А он... он взял свое и – будь здорова, красотка! Так? А она мечется, она хочет, чтобы хоть я о ней плохо не думал, что бы – и волки сыты, и овцы целы? А я думаю, думаю, думаю! Думаю, что красивая, что я люблю тебя, но что ты – шлюха, поповская забава.. Поп – сотый? Дождалась сотого?.. И за что люблю? Хоть вой, как пес. Выть хочется!..»
Вместо сердца Андрей как будто раскаленный камень ощущал, который опалял ему грудь и разум. Граня или не догадывалась о его состоянии, или делала вид, что не догадывается.
– До свидания, говорю! – В ее голосе звучала издевка.
Он шагнул в открытую дверь, исподлобья, боком глянул в черные сенцы. Там Граня ждала его слов, наверное, с улыбкой ждала.
– Плевал я на твое свидание! – Андрей плюнул под ноги и растер подошвой. – Вот, видела? Приду – и руки вымою после тебя...
– Андре-ей! – Граня отшатнулась к стене. – И ты? И ты такой же?
– Нет, я не такой, я – плевал на тебя. Все!
– Боже мой, что ты мелешь, Андрей...
Она прижалась виском к холодному дверному косяку и еще долго слышала, как под валенками Андрея зло скрипел снег.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ1
Савичев только что приехал из района и не успел да же раздеться, как на него навалились дела. Бухгалтеру подписал ведомости на выдачу зарплаты. Вдове выписал досок на ремонт полов. Механику подсказал, где достать остродефицитные запчасти. А тут секретарь-машинистка принесла кипу писем и директив. Думалось, с организацией производственных управлений меньше всяких бумаг будет – черта лысого! Может, это еще не настроились? А пока что надо разбирать и отвечать на них – сейчас или позже, смотря по рангу и строгости бумаги.
Часа через полтора «разгрузился». Снял полушубок и повесил в шкафчик. Приглаживая мокрые волосы, поднял голову на прислонившегося к оконному косяку Марата Лаврушина:
– Очереди ждешь? Ты не очень скромничай, у нас так двадцать четыре часа сиди в правлении – и двадцать четыре часа будут идти люди. – Недружелюбно покосился на телефон. – Сейчас вот еще звонки начнутся, через десять минут в районных и областных учреждениях обеденный перерыв закончится.
– Веселая жизнь у председателя! – Марат засмеялся, присаживаясь у маленького столика, буквой «т» приставленного к большому, председательскому.
– Веселая! Ну... ждешь новостей? – Савичев посмотрел в окно. – Снег идет. Видишь? Хорошая новость. Будет снег – будет хлеб. Ведь до плодов твоих экспериментов, наверное, мало кто из нас доживет, а? Шучу, не серчай Как у тебя с этими, эклебеновскими посевами?
– Пшеница уже на четверть поднялась. Если все будет идти так, как сейчас, то – боюсь даже говорить! – с квадратного дециметра возьмем пятьсот граммов зерна
– Не врешь? – хмуроватые савичевские глаза оживились. – Здорово! Знаешь, поставлю перед правлением вопрос о теплице, надо выстроить в новом году. Только, Николаич, не забывай и о сегодняшнем... Хлеб, знаешь, нужен не только завтра. Как ни кинь, а хлеб – всё, вся наша житуха. Будет у нас хлеб – будет и все остальное.
– Новенькое было на совете управления?
– Новенькое? С первого января начинается массовая сдача скота. Приказано ни часа не медлить, иначе, мол, у мясокомбината очередь будет другими захвачена. Автомашин-скотовозов не обещают, они отданы дальним районам.
Повернулся к окну, долго глядел, как идет снег, казалось, считал падающие снежинки. А Марат смотрел на его окаменевшее, тронутое синью щетины лицо. Савичев всегда тщательно следил за собой, не терпел в других неряшливости, а сегодня, видно, даже он не сумел побриться. Наверное, и вчера, и сегодня с рассвета заседали: от одежды Савичева разило табачным дымом. И дозаседались: по зимнему бездорожью ослабший скот на мясокомбинат гоним.
Вошла Граня, заметно смутилась – не думала встретить у председателя Марата. Была она не в повседневной своей рабочей фуфайке, а в темно-зеленом модном пальто с шалевым воротником, в серой каракулевой шапочке, очень красившей Гранины светлые волосы и матовое зеленоглазое лицо.
Марат тоже неизвестно почему смутился, он вскочил со стула и предложил его девушке, хотя рядом и вдоль стен стояло десятка два точно таких же. Граня не села.
– Мне надо с вами наедине поговорить, Павел Кузьмич.
Марат вышел. С самого прихода своего Граня ни разу не посмотрела на парня, не повела на него продолговатых глаз и когда он направился мимо нее к двери. Но Савичев заметил, что лицо ее на мгновение изменилось. «Э, да тут дело не шутейное!» – подумал он.
– С первого января дайте мне отпуск. – Граня положила перед Савичевым заявление.
– Что это ты зимой решила? Едешь куда? Может, путевку похлопочем, а?
Граня уставилась в угол с такой внимательностью, что председатель тоже покосился туда: старый сноп пшеницы стоит, и только-то.
– Ничего мне не надо, Павел Кузьмич. – Помолчала с тем же невидящим остекленившимся взглядом. – Ничего! Я совсем... уезжаю.
Савичев приподнялся, упершись руками в столешницу.
– Постой, как это – совсем?
– Да вот так, Павел Кузьмич.
Он растерянно вышел из-за стола, совсем как маленькой девочке заглянул в лицо.
– Что-нибудь дома плохо? Скажи, Мартемьян Евстигнеевич донимает кутежами? Да?
– Нет, он сейчас меньше пьет. После того как ему рыбинспекторский билет дали – совсем мало пьет...
– Так в чем же дело, ради бога?! А, понимаю... Не слушай, Граня, бабы намелют. И вообще мы кое-кому языки пообрубаем...
– Как ни странно, – Гранины губы покривились в горькой вымученной улыбке, – как ни странно, это правда. Я уезжаю с ним.
– С попом?!
– С ним.
– Да ты сдурела, Аграфена! Да я... Да мы закроем тебя на замок, а этого длинногривого в зад коленом... Слушай, Аграфена... ведь ты... Рассказывают, ты так комиссаршу играешь в спектакле, и вдруг... В уме не укладывается! – Савичев прохромал к двери, поплотнее прихлопнул ее. – Я... мы посоветуемся...
– Вы хотите новогодний спектакль сорвать?
– То есть?
– Никто не должен знать этого до самого моего отъезда. Вы первый, кому я сказала все. Если вы кому-либо хотя бы заикнетесь – я немедленно уеду. И спектакль будет сорван.
– Ты комсомолка?
– Да.
– И...
– Да. Только есть тут «но»: я, комсомолка, выхожу не за попа, а за человека.
– По ней такой парняга, такой парняга сохнет, а она! – с неподдельный горечью сказал Савичев. Сказал он это наугад, твердо надеясь, что не ошибется в адресе, судя по поведению Марата и Грани только что.
– Сохнет? Хо-хо! Весь не высохнет, что-нибудь да останется. – Граня впервые оторвала взгляд от угла со снопом и приблизилась к Савичеву, заговорила с той же горьковатой, нерадостной улыбкой: – Милый Павел Кузьмич, хороший мой, да разве ему такая нужна? Разве я ему пара? Ах, да что говорить! На мне столько грязи злыми языками налепленной, что ее только со святым отцом и смоешь...
– Что за чепуху мелешь! Неровня! Грязь! Ну?! Никакого отпуска, извини за грубость, не получишь и никуда не уедешь.
– Зря мешаете. Все равно уеду. Вы ведь знаете мой характер. А с резолюцией вашей я завтра успею расчет получить, чин-чином. И в спектакле напоследок сыграю.
– Боже мой, какая ты дура, Аграфена.
– Вот видите, а говорили – ровня.
– Да он тебе, этот растреклятый поп длинногривый, хоть нравится?
– Нравится.
Савичев опустил руки: больше он не мог бороться, да и смысла не было – Гранин характер он действительно знал. Присел к столу, со вздохом наложил резолюцию на заявлении:
«Оформить отпуск с 1.I.1963».
– На, бери. Уверяю тебя, ты еще пожалеешь о сделанном.
– Кому сгореть, тот не утонет, Павел Кузьмич. Спасибо вам! – Она сложила листок, но уходить не торопилась, словно собиралась сказать еще что-то важное. – Может быть, и плох мой будущий, да... впотьмах, говорят, и гнилушка светит. А я в последнее время будто в потемках жила... Вы не думайте, учиться я буду, я не остановлюсь, но мне... мне нужен берег, я не хочу больше так, как раньше... Не столько дела, сколько сплетен...
Савичев слушал ее сбивчивое, горячее объяснение, в душе и протестовал, и соглашался с ней, и крыл площадными словами себя, Заколова, Грачева... Каждый день план, каждый день сводки! Каждый день зимовка, сев, уборочная! А где же человек?! Где дума о нем?! За планом, за цифрой редко проглядывается он. Вот затеяла молодежь новогодний вечер, спектакль, а он, председатель, ни разу даже на репетицию не зашел, отделался тем, что разрешил новый баян купить. Да что он, Савичев, когда сам парторг палец о палец не ударил, чтобы помочь в чем-то молодежи!.. Приехал поп, совершал обряды, а они, руководители колхозные, ждали директиву из района... Дождались: он увозит лучшую работницу, комсомолку. Расхлебай теперь, Заколов, эту кашу, попробуй!
– Если не придется свидеться, давайте попрощаемся, Павел Кузьмич. Не поминайте лихом.
Она сжала его длиннопалую руку и, вдруг решившись, крепко поцеловала в обветренные сухие губы. Он невольно откачнулся, бросив быстрый взгляд на дверь. И выругал себя: «Черт! Вот так... По-товарищески, по-дружески, а наплетут – трактор не свезет».
Граня поняла и его взгляд на дверь, и его позднее раскаяние в трусости. Глаза сузились в знакомой бедовой прищурке, причем тот глаз, под которым белел серпик шрама, щурился больше, делая усмешку еще ядовитее.
– И вы!.. Именно так и начинается: не посмотри, не поцелуй, не дружи... Проклятый деревенский идиотизм!
Словно потеряв силы, опустилась вдруг на стул и, положив на край столешницы руку, уронила на нее голову.
Думая, что с Граней плохо, Савичев налил в стакан воды, нерешительно пододвинул к ней:
– Выпей...
– Несчастный я человек, я всю жизнь несчастливая. Мне никто никогда не верит. Все говорят: «Красивая!» А в глазах читаю: «Шлюха». Будто тавро на лбу выжжено... Даже мать не верит. Даже брат родной презирает. Поехала в позапрошлом году к нему в Саратов. Случайно увидел у меня тетрадку, а в тетрадке – имена и фамилии. Десятка два, наверное. Спрашивает, что это такое, а у самого аж глаза побелели. Ухажеры, отвечаю ему. Так он меня этой же тетрадкой по щекам... Я-то из озорства записывала, кто провожал, а он дурное подумал..
Савичев курил папиросу за папиросой и бросал окурки и обгорелые спички в форточку. Он не смотрел на Граню, но ее горький, полный боли и упрека голос сжимал сердце. Длинно и раздраженно звонил телефон – Савичев не брал трубки. Не слышала, казалось, звонка и Граня.
– Я сроду в ресторане не была. Только в кино видела. Красиво. Музыка, кругом хрусталь, пары танцуют. А новая подружка, в одном подъезде с братом жила, подзадорила: «Давай сходим? Знаешь, как там здорово!» Я, конечно, согласна. А денег – ни у нее, ни у меня. Говорит, давай кровь сдадим? Сдали... Только на мне это почему-то очень отразилось, пришла домой и сразу слегла. А брат увидел, какая я лежу бледная, опять подумал другое: «Доигралась? Бессовестная!» И слушать ничего не хочет. Да и не желала я оправдываться – бесполезно. На другой день влетает он в комнату и – ко мне: «Где деньги?» Отдала, пересчитал: «Зачем понадобились?» Оказывается, мать подруги проболталась, что мы ходили в ресторан. И опять у брата черт знает какая мысль появилась, мол, деньги для врача... Никогда ни перед кем не корилась, а вот брата и уважаю, и боюсь. Может, потому, что он всегда меня в строгости держал? Вы ж его помните, Павел Кузьмич.
Савичев заглянул в пустую папиросную коробку, досадливо смял ее и кинул в мраморную пепельницу. Кто-то приоткрыл дверь – можно? – и он сорвался:
– Закройте! Вот народ! – Отпил из стакана, который наполнял для Грани, несколько успокоился. По привычке забрал кончик уса в рот, пожевал его губами и выпустил. – Ты такая и... Я не понимаю! Я бы тебя на руках носил!
Граня подняла голову, на ее губах ожила улыбка, грустная, печальная, почему-то напомнившая Савичеву осеннее поле, освещенное выглянувшим неярким солнцем.
– Вы – на руках, а другие – по кочкам несут, всю душу растрясли. Болит она у меня.
А Савичев глядел в ее лицо и ломал голову: почему она ему открылась, именно ему? Он знал, что его многие недолюбливают за резкость, считают сухарем и педантом. Исповедь Грани и расстроила его, и ободрила: люди, в сущности, всегда лучше, чем мы о них думаем. Сейчас Павел Кузьмич готов был полжизни отдать, только бы Граня не уезжала, скучнее станет в Забродном без ее смеха, без ее напевной речи, без громких стычек с ним, председателем, с ветфельдшером, с механиком
– Не уезжай, Граня. Или... ты очень крепко любишь этого, ну, батюшку?
Она подумала, катая в пальцах карандаш, взятый со стола.
– Я никогда никого не любила, мне многие нравились, но любить – нет. Ивана Петровича? Он – умный, человечный, он нравится мне, но.. Люблю я одного.
– Закройте дверь! – бросил Савичев заглянувшей секретарше.
– А люблю я... – Граня прикрыла глаза. – Ох и люблю же! За один его волосок отдала бы себя на кусочки изрезать. – Засмеялась: – Глупо, да? Как в романах?
– Нет, почему же. – Савичев был серьезен и задумчив, может быть, ему опять вспомнилась та, с которой вырезали на клене «Павел +...», а может, он размышлял о несладкой судьбе этой вот светловолосой девушки с неуживчивым, непокорным характером. – Его стоит любить, Лаврушин парень толковый.
– Лаврушин? А при чем здесь Лаврушин? – Граня встала, похоже, она уже сожалела, что ни с того, ни с сего разоткровенничалась. – Лаврушин, конечно, толковый парень, но Лаврушин на четыре года старше меня, а тот которого люблю, – моложе. На четыре года, два месяца и двенадцать дней. Вот в чем несчастье, дорогой Павел Кузьмич! Старуха я для него. Будьте здоровы! Просьбу не забудьте: чтобы ни одна душа...
– Что ж... Такого сильного человека в спектакле.. а сама... Зря, Аграфена!..
После ее ухода снова вошел Марат. По тому, как председатель двигал желваками и внимательно, чересчур внимательно смотрел в окно, он понял, что разговор был здесь не из рядовых и не из приятных. Допытываться не стал, не в его характере было без стука входить в чужую душу И все же события, происшедшие в кабинете, волновали его. В конце концов он пришел к утешительному выводу Граня чего-нибудь требовала для фермы, а председатель не давал, вот и «поцапались».
– Павел Кузьмич, я к вам как член партбюро. Решение правления готовится к новогоднему вечеру?
– Решение? Какое решение? – Савичев далек был от всего сегодняшнего. Неохотно оторвал глаза от окна, от улицы: там начинало вьюжить, и по начинавшейся вьюге шла стройная, красивая девушка – Граня Буренина. «Да, прохлопали девчонку. А девка – краса-зоренька!» Внезапно спросил, забыв о вопросе Лаврушина: – Слушай, могла бы Граня полюбить такого, как, скажем, Андрей Ветланов? Моложе себя лет на пяток. Ну?!
Марат удивился: почему Савичев говорит о таком? Кто хочешь удивился бы. Да и попробуй ответить на этот вопрос: у Грани семь пятниц на неделе. Сегодня она может кому угодно заморочить голову, а завтра с издевкой дать от ворот поворот. Любовь ее – как летний ливень: прошумел – и снова сухо, снова ни облачка.
Под ожидающим взглядом Савичева он неопределенно развел руками:
– Граня – очень сложный человек. Если верить людям...
– А ты не слухами, а собственным умом пользуйся. Ну?!
– Не берусь судить. Я ее плохо знаю. – Марат нахмурился и потеребил волосы: он не понимал цели савичевского вопроса. Может быть, очередная прихоть, забава, вроде увлечения классической музыкой? Об Андрее ему тоже не хотелось говорить, потому что предполагал: Андрей влюблен в Ирину. Переспросил: – Так как насчет решения?
– Какое еще решение? Под Новый год мы их никогда не принимали.
– А надо бы. Приятно ведь людям, если их не только поздравят, но и, допустим, лучших отметят, премируют... Можно объединенное решение – правления и партбюро. Мы вот предварительно советовались с членами бюро, без вас составили список...
– Слушай, не выдумывай ты этого, Марат Николаевич! Тут не знаешь, как из чертовой истории выпутаться, тут под суд грозят отдать, а вы...
– Значит, Земля должна перестать вращаться, колхозники должны бросить дела и оплакивать погибшую отару?
– Во всяком случае в литавры бить неуместно. Савичев наткнулся на спокойный, осуждающий взгляд агронома. И тут же вспомнил Граню, свои размышления. «Только ругал себя за то, что о человеке не думаем, а сам через минуту – за свое, за старое. Вот и парня обидел ни за что, ни про что».
– Ну, давай, давай свой список! Так... Согласен... И этого следует... Постой, постой! А Базыла Есетова за что отмечать? А Андрея Ветланова? У них же отара...
– По их вине?
– Н-ну, допустим, не по их, а все-таки неудобно...
– Они не бросили отары до конца.
– С тобой без пол-литра не договоришься.
– Договоримся. И всех, кого будем отмечать, нужно обязательно пригласить на вечер. Обязательно!
– Мысль дельная, но как это сделать, позволь спросить у тебя? Например, с зимовок чабанов и скотников. Ну?!
– Подменить. Я, к слову, поеду на Койбогар и подменю Есетова и Ветланова.
– Поедешь? – Савичев подергал крученым усом.
– Поеду.
– Под Новый год и будешь там один?
– Под Новый год и буду там один. Зато приедут все Есетовы. Признайтесь, ведь они всей семьей ни разу не были в нашем клубе, даже в кино. Правда?
«Кадры у нас подбираются лобастые. В пару б ему Граню!» – подумал Савичев.
– А кто же на другие зимовки поедет? Это не на воскресный же рядовой день, а на Новый год. Смекаешь?
– Смекаю. Вот и давайте соберем объединенное заседание правления колхоза и партбюро, поговорим, посоветуемся. Найдутся люди...
– На сегодня, на вечер. Подойдет?
– Уж это вы с Заколовым, он секретарь партбюро. Я только свои предложения внес...
Зазвонил телефон, резко, требовательно. Савичев потянулся к трубке.
– Начинается!
2
Низкое солнце подожгло снега, и они вспыхнули жаркими огнями. От сухих будыльев высокого татарника протянулись длинные тени. Сверкнули на солнце и пропали из глаз куропатки.
Андрей широко вздохнул: хороша степь, красива даже зимой. Вечер будет тихим, морозным. Сегодня в Забродном – новогодний вечер. Спектакль. Маскарад. И там – Граня. Она, наверное, тоже в маскарадном костюме будет. А он, Андрей, отказался ехать в поселок. Он решил вместе с Есетовыми встретить Новый год. Съездил верхом в пойму Урала, вырубил там вербочку. Сейчас нарядят ее вместо елки. Запаслись вином, женщины готовят закуски.
Да, а Граня будет на маскараде в клубе...
Без нужды обошел работающий на малых оборотах трактор, потому что лишь получасом раньше он десять раз осмотрел и выслушал его. Погрел руки возле выхлопной трубы и, мыслями находясь еще где-то около Грани и писем к ней, нежно, словно живое существо, погладил теплую ярко-красную облицовку радиатора:
– Поработаем, дружок!
Сегодня Андрей впервые выехал на новеньком тракторе «Беларусь» задерживать снег. Там, где Василь вспахал осенью зябь, теперь, точно белые буруны на уральном перекате, пенились снежные валы. Плохо ли, хорошо, а тридцать гектаров сделал Андрей. Пройдут бураны, и тогда можно будет снова легким снегопахом бороздить поле, только теперь уже поперек прежних валов.
А над снежной степью таял тихий розовый вечер. Предновогодний вечер... Как осточертел этот Койбогар! Из-за него – все шиворот-навыворот. Савичев утешает, а толку что-то не видно... Если б здесь поселок, если б Граню сюда. Тогда и поселка не нужно? Нет, поселок нужен... Только бы Савичев был верен слову...
С приближением новогоднего часа настроение у Андрея падало, как ртутный столбик на холоде. Забравшись в кабину, через надтреснутое (наверное, неаккуратно сгружали с платформы!) стекло Андрей увидел, как к зимовке, вся обдаваясь паром, подлетела пароконная упряжка. Из саней выскочил Марат в длинном, до пят, тулупе. Спросил ли, сказал ли что появившемуся из кошары Базылу, но только тот вдруг бегом покатился в дом, а Марат упал в сани и гикнул на вороных правленческих.
«Несчастье, что ли, какое? – Андрей включил скорость и поехал навстречу бешено мчавшейся паре. – И чего это сам агроном прискакал?»
Кони не остановились возле трактора. Угибая головы, бросая к ногам пену с удил, они обнесли сани с Маратом стороной, помчались к полю, к его дальнему концу.
Через заднее стекло Андрей наблюдал, что будет дальше. Марат остановил лошадей и, не сбрасывая тулупа, прошел по полю и так и этак, кажется, даже высоту снежных гребней смерил.
Назад он вернулся, когда Андрей уже был на зимовке и выпускал из радиатора в ведро горячую, густо дымящую паром воду. Бросил упряжку около угла, обычной своей стремительной походкой подошел к Андрею.
– Мой чище! – приказал, видя, что в горячей воде Андрей полощет руки. – И собирайся! Поскорее.
– Куда?
– Я слышал, уральские казаки никогда не говорят «куда», только «далеко ли». А ты кудакаешь.
– Значит, я выродок, а не настоящий казак. Пусть будет по-твоему: далеко ли ты меня подгоняешь?
– В Забродный. На новогодний вечер. По решению правления колхоза я остаюсь здесь на сутки, а вы все – туда.
– Что-то до меня плохо доходит. К чему такая жертва?
– Ты меньше разговаривай! Пора научиться выполнять коллегиальные решения. А снегозадержание ты зря в одном направлении ведешь, лучше всех – спиральный метод: откуда ветер ни подует – все равно снег на поле останется. Улавливаешь?
Вышел Базыл. Ему плохо удавалось скрыть ликующую улыбку. Под его распахнутым полушубком все могли видеть новую рубашку, дорогой бостоновый костюм, а на ногах – белые чесанки с галошами. Однако Марат остался недоволен.
– Усы красивые, дядя Базыл, а вот это, – он коснулся колючего подбородка чабана, – это, я вам скажу, надо побрить, – глянул на часы: – Пятнадцати минут хватит?
Базыл, не прекословя, повернулся и пошел в дом. Держа полное ведро на отлете, подался за ним и Андрей. Марат потоптался и решил тоже идти в тепло, подгонять и Есетовых, и Андрея. Снял тулуп и накинул его на спины мокрых лошадей, овчиной наружу.
В доме был полный переполох: в поездку собирались все – от четырехлетнего Рамазана до восьмидесятилетней матери Базыла. Доставались лучшие одежды, на голову бабка накручивала новый, сияющий белизной жаулык. Фатима никак не могла отыскать запропастившиеся дорогие духи – сроду, мол, не пользовалась, но покупала, сама помнит, где-то прятала. А у окна, потея и кряхтя, скоблился старенькой бритвой Базыл.
– Ай, Марат Николаевич, – окликнул он, надувая щеку. – Почему Пустобаев не едет? Обещал, а не едет. Почему, не знаешь?
– Болеет
– У! Зачем?
– Василиса Фокеевна говорит, простите за выражение, желудок у него прохудился.
Базыл осклабился:
– Бесбармак, я думаю, много ел. Наверно, у старого Шакена в гостях был. Я так думаю. Ой, много ест Пустобаев, а все равно худой. «Почему так? – спросил я. – Курсак, живот с дырком, что ли?»
– А он что?
– У! Он меня на хрен послал и еще какой-то шутка отпустил.
Марат стоял возле окна и рассматривал на фанерном квадрате пластилиновый макет поселка.
– То самое? – глянул на Андрея.
– То. – Андрей ревниво насторожился. – Плохо?
– Неплохо. Вот только кормовая база... Стоит подумать...
– Целый ночь, целый день здесь будешь, агроном, думай, пожалста. А?
Базыл поспешно собирал с подоконника бритвенные принадлежности. Чабану не терпелось сесть в розвальни, гикнуть на коней. Но внезапно Базылу захотелось, чтобы Андрей между сборами проверил, как ему запомнились названия некоторых тракторных деталей. Дело в том, что Андрей, не откладывая, взялся за обучение Базыла механизаторскому мастерству.
Вытираясь после бритья полотенцем, Базыл поинтересовался:
– Эй, Андрейка, как его фамилия, куда воду льешь?
– Радиатор. – Андрей мигнул Марату.
– Правильно, – солидно кивнул Базыл, словно не он экзаменовался, а его помощник. – А этот, который шибко крутится?
– Вентилятор.
– Правильно. Эй, Андрейка, заедем к старику Шакену, заберем с собой? А? Совсем близкая дорога – пять километров.
– Близкая, по бездорожью! И что вы о нем всегда беспокоитесь, будто он вам брат родной?
– Ху, даже двоюродный!
Марат сказал, что за Шакеном тоже поехал человек, Базыл будет иметь возможность встретиться с «братом» на вечере.
– Зачем смеяться? У казаха закон такой: один раз видел – знакомый, два раза видел – родня. – И хитровато поглядывал сквозь щелки век. С помощью Фатимы стал объяснять Марату, где какие закуски приготовлены, где бутылки с вином стоят.
А у порога топал ножкой закутанный Рамазан.
– Поехали!
Через десять минут от зимовки понеслась лихая пароконка. Свистнул кнут. Взвизгнули полозья. И Койбогар скрылся за кособоким барханом.
3
Дома уже никого не было. Переодевшись в праздничное, Андрей вылетел за калитку. На секунду прислушался. В ближнем переулке заливалась русская трехрядка. Коля Запрометов шел с группой молодежи. Глаза у Коли зоркие. Свел мехи.
– Салям, Андрей! Греби к нам... Девушку самую красивую уступим!
– Благодарю, я на самообслуживании...
В клубе – курочке негде клюнуть. В центре большого зала – елка. Места за длинным кумачовым столом занимали члены правления.
Владимир Борисович направился к трибуне. Он долго раскладывал бумаги, словно раздумывал: стоит ли начинать? Потом, уже более решительно, пододвинул ближе к себе стакан с графином.
– Товарищи! Соревнуясь за достойную встречу Нового года, труженики нашей сельхозартели...
Тоскующим взглядом Андрей, прижатый к подоконнику, искал Граню. Не было в зале ее белокурой высоко поднятой головы.
Из дебрей международного положения Заколов возвратился к положению в колхозе. А потом и совсем к цели своего выступления подгреб: начал называть имена передовиков и подарки, которыми они премируются. Отмеченные поднимались на сцену, и председатель, пожимая им руки, вручал подарки.
– Базыл и Фатима Есетовы! Оба – наручными часами...
Зал аплодировал, а растерявшийся Базыл, забыв о ступенях, вспрыгнул прямо на сцену, вызвав этим еще больше хлопки.
– Ветланов Андрей! Библиотечкой из художественных книг...
Не ожидавший этого Андрей подпрыгнул, загорячился, точно боясь, что его перебьют.
– Не за что, товарищи! Отказываюсь... Дяде Базылу – понятно, заслужил...
– Иди, иди! – зашумели вокруг. – Брось фордыбачиться.
– Брезгуешь пятирублевым подарком?
Андрею будто горящего бензину плеснули в лицо. «Зачем же так, Павел Кузьмич?!»
– Не возьму. Даже авансом. Рано.
– Правильно, Андрей! – крикнул знакомый голос. – Авансом, на вырост только рубашки беруть, як Владимир Борисович!..
Зал отозвался радостным хохотом на намек Василя. Из рук в руки передавалась связка книг и легла на колени Андрея. Андрей прятался за спинами. Чувствовал он себя так, словно пришел в гости в рубашке наизнанку и только здесь это заметил.
Когда немного успокоился и посмотрел на сцену, там не было ни трибуны, ни стола президиума. Перед сдвинувшимся занавесом стояла Ирина в черном строгом костюме. Начинается! Сейчас появится и Граня. Забыв обо всем, Андрей приподнялся и запросто помахал Ирине, но она вряд ли заметила его. Зато сзади заметили и дернули за пиджак:
– Слушай, у тебя отец стекольщик, что ли? Садись!
Андрей весь подался к сцене, стискивая плечики стула в переднем ряду. По сцене ходила Граня. Она в кожаной куртке. Через плечо портупея. На широком ремне – кобура револьвера.
– Именем пролетарской революции военно-полевой трибунал в составе комиссара полка и назначенных им лиц... постановляет...
Закричать: «Граня! Остановись! Остановись, Граня! Оставайся в жизни навсегда такой, как на сцене!..»
Закрылся занавес. А зал неистовствовал, зал требовал! Смущенные, счастливые артисты выходили к рампе – Граня, Василь в тельняшке, Нюра, игравшая старуху, и – даже Горка Пустобаев – Сиплый, тот, что предал матросский отряд... Если б знали зрители, что после репетиций в клубе Георгий зубрил молитвенник, учил молитвы для поступления в духовную академию...
Пять минут до Нового года! Андрей зажал под мышкой бутылку шампанского и метнулся в зал. Возле елки, взобравшись на стул, привлекла внимание всех снегурочка в голубой маске из картона.
– Граня! Две минуты осталось...
Оглянулась – мягкие припухлые губы, округлый подбородок – Ирина. Она заметила его разочарование. Протянула руку.
Он подхватил, снял Ирину со стула.
– Скажите, где Граня? Вы вместе были...
В любви все становятся эгоистами, думают только о своих переживаниях. Андрей забыл о своем письменном признании Ирине, а она помнила. Задетая его вопросом, девушка остановилась, высвободила руку из его пальцев.
– У меня голова кружится... Сядем...
4
Андрей был пьян. В руке он волочил за собой бог весть откуда взявшийся лом. Неверными шагами, то и дело оступаясь с тропинки в сугробы, шел к дому бабки Груднихи. Несколько минут назад в клубе появился Мартемьян Евстигнеевич, он увлек Андрея в угол и, дыша в лицо винным перегаром, горько, с пьяной слезой сообщил:
– Поп, Андрюха, уезжает... И Аграфену увозит... Вот она какая история...
И теперь Андрей шел к дому Груднихи, чтобы сокрушить ломом священника, чтобы не отдать ему Грани. У расхлястанных, покосившихся от ветров и времени ворот Груднихи стояла глазастая «Волга», стеклами и никелем отражая звезды и раздобревшую луну. Возле заднего колеса потел шофер, подкачивая осевшую покрышку.
