Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)
– Так его ж, милая, сроду и не снимали с начальников. Думаешь, легко!
В горнице ожил Владимир Борисович, заголосил надрывно:
– Ульяша! Уля!
– Иди титьку дай, – посоветовала Василиса Фокеевна. – Вишь, орет.
– Чего ты там?! – повернула голову Ульяна, вновь накаляясь.
– Ой, помираю, Ульяша! Ой, жгет все нутро!
– Сдох бы, паразит, целый ящик водки поставила б...
Заколов с неожиданной прытью объявился в дверях горницы – босой, полураздетый:
– Дай пол-литра из того ящика!
Пришлось Ульяне сызнова браться за него.
Василиса Фокеевна ушла. А он колобродил всю ночь, без конца требовал с Ульяны спрятанные ею наушники:
– Где наушники?! Где, тебя спрашиваю?! Сейчас отстучу в Гавану и Бразилию: конец, съели Володьку Заколова. Был секретарь – и сплыл!..
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ1
Прибежав с фермы, Нюра тут же заторопилась на избирательный участок. Быстро переоделась, перед зеркалом начернила карандашом свои белесые невидные бровки и – на улицу.
– Весна! Ой, чудо, весна пришла!
Нюра, казалось бы, беспричинно рассмеялась и побежала к школе. Там шли последние приготовления к завтрашнему дню, к дню выборов. А Нюра была членом избирательной комиссии.
В просторном спортзале – в том самом, где ей восемь месяцев назад вручали аттестат зрелости – она помогала драпировать красным кабины, переносить и ставить в ряд столы для комиссии.
«Где сейчас Георгий? Дома или на ферме? Зачем он написал такое на Андрея? «Я не мог, Нюра, поступить против совести! Андрей же действительно груб, невоздержан. Как комсомолец, я не мог кривить душой перед партийной комиссией...» Жора, ты очень хорошо мотивировал свой поступок, но ты же – друг Андрея. Андрей, наверное, так не сделал бы. И ты не хотел в глаза глядеть. Почему? Глаза твои убегали от моего взгляда. В этот раз они у тебя были очень, очень похожи на отцовские. А я не люблю глаз твоего отца, я его вообще переношу только из-за тебя, Георгий...»
– Ты о чем думаешь, Нюра?
Она оглянулась. Утегенов стоял рядом и улыбался, показывая крупные и белые, словно тыквенные семечки, зубы.
– Сапар Утегенович, зачем вы так нехорошо написали о Ветланове?
Улыбка с лица механика начала сползать, превращаясь в злую ухмылочку. Глаза Нюры горели слезами, готовыми вылиться на раскаленные круглые щеки.
– Он же вас правильно упрекал. Ваша жена...
– Исключительно верно: моя жена, а не Ветланова... Не его дело. Мой отец говорил: женщина без стыда, что пища без соли. Пускай, так сказать, дома сидит.
– Неужели вы такой... такой...
– Я – такой, с пережитками, Нюра. Но, – Утегенов поднял толстый палец, – без недостатка, как говорил мой отец, только аллах, без грязи – только вода.
– Вы мстите!
– Нет, Нюра, исключительно нет. Я люблю Андрейку и хочу, чтобы он хорошим был, замечательным чтобы был.
– Он и так лучше некоторых.
– Не знаю, может быть. Мой отец, Нюра, говорил: свет свечи не падает на ее основание, достоинство хорошего человека незаметно для близких. Я не замечаю, наверное, его достоинств, а? – Утегенов громко засмеялся, вновь открывая белые редкие зубы.
– А не говорил ли ваш отец: зло, задуманное против чужого теленка, отзовется на своем быке? И я больше не хочу с вами разговаривать...
Она убежала в коридор. Налетела там на Марата Лаврушина. Он схватил ее за круглые крепкие плечики.
– Куда, Анночка?
– Домой. Пустите.
– Строгость красит девушку. – Он понял, что хохотушка Нюра не в настроении. Попросил сдержанно: – Подожди меня, вместе пойдем.
Погода на дворе изменилась. Потянуло холодом. На дальних барханах елозило, как будара на мели, низкое тучевое небо.
Марат, взял Нюру под руку, пошел рядом – шаг в шаг. Он о чем-то думал. Потом вдруг сказал:
– Сегодня мне монету подарили. Серебряный дукат. Ему триста пятьдесят лет. – Усмехнулся: – Человеческая жизнь изнашивается, как подметка. А вот монета живет. И почему? Да потому, что даже в нее человек вложил частицу своей жизни, вложил тепло своих рук. Иначе и нельзя. Иначе – жизнь остановится. Человек обязан оставлять после себя след. – Помолчал. – У тебя настроение плохое? У меня, скажу тебе, тоже кислое. Погибли мои растения, посев опытный.
– Что вы говорите! – Нюра мгновенно забыла о своем. – Это же ужасно.
– Ну, допустим, не ужасно, а все-таки неприятно, конечно. Видимо, питательный раствор переобогатил. Впрочем, точно пока не знаю.
– Что же теперь делать?
– Начинать, как говорится, сызна.
Нюра повернулась, чтобы увидеть лицо агронома, но было темно. Только по интонации голоса можно было догадываться, что у Марата на душе кошки скребли. Да еще как, наверное, скребли!
Под ногами чавкал влажный снег.
«Где сейчас Георгий! Спит, конечно. Электростанция уже не работает».
Дошли до Нюриного дома. Марат словно бы слушал ее мысли.
– Ты знаешь Георгия с детства? Он для меня – загадка.
– Он говорит, что ради Андреевой пользы написал так. Говорит, как комсомолец – не мог кривить душой.
– Даже не в этом суть. Всяк хочет казаться лучше, чем он есть на самом деле. Но у Георгия это получается чересчур выпукло. Не верится, мне, что не знал он о браконьерстве отца.
– Но это же не доказано!
– Ты согласна, что браконьерничали Ирина и Андрей? Молчишь? Значит, не согласна... А уже с передачей Георгием подслушанного разговора совсем некрасиво получилось. Кому от этого польза?! Я было Ирину обвинил. – Голос Марата потеплел, стал мягче. – Душа у нее большая. И главное, Ирина не равнодушная. Я ненавижу равнодушных... А она не такая...
Нюра с необыкновенной прозорливостью угадала: да ведь ему нравится Иринка! Ей даже смеяться захотелось от радости за подружку: надо ведь, повезло Иринушке, сам Марат Николаевич... И Нюра затараторила, захлебнулась словами. По простоте душевной она ничего не могла держать в себе.
– Вам Иринка нравится? Вы ее любите?
Весенняя темная ночь, настойчивое поклевывание капели, непосредственность Нюрочки – все настраивало на интимный доверительный лад. Бывают даже у сдержанных, очень трезвых людей минуты, когда хочется открыться во всем. Собственно, в чем – во всем? Когда оно началось? Наверное, тогда, в лугах, под дождем...
А стоит ли открываться? Ирина, возможно, ни о чем и не догадывается... Завтра весь Забродный знать будет, если Нюра «по секрету» с кем-нибудь поделится. Тут такие порядки! Только попадись на язык... Вчера зашел к Савичеву в кабинет, а у него Ульяна Заколова. Оба красные, злые. Она сидела на стуле, а он стоял за своим столом и при каждом слове подавался к Ульяне горбоносым лицом, словно собирался боднуть ее.
– Где? Когда? С кем? Сама видела?.. Кто у ног стоял? Ну?! А если на тебя вот так же? А если, прости, тебя по-всякому?.. Подло живем! – Савичев грохнул кулаком по настольному стеклу, и оно треснуло белыми зигзагами. Повернулся к Лаврушину: – Надо Заколову Ульяну товарищеским судом, в клубе, при всем народе... Пора кончать с идиотизмом старой деревни. Сплетни, карты, пьянки – это же... Будто других дел нет у людей! Будто клуба нет, будто артисты не приезжают... Иди, Заколова! Да смотри мне – наступим на язык... Ч-черт знает!..
– Это же невозможно, Марат Николаевич! Вы так и не ответили мне... Ой, если б Иринка знала!
– Что тогда? – Марат непроизвольно насторожился.
– Ой, так она же, по-моему, неравнодушна... Нет, вы ее любите, вам она нравится?!
Марат круто повернул разговор:
– Звонили из комитета комсомола производственного управления. В следующую среду вас с Андреем собираются заслушать. Готовьтесь.
– Зря, Марат Николаевич! Разве Андрюшка неправильно поступил?
– По крайней мере – честно. Что ж, будем доказывать. Ведь исключить из комсомола – это нелепо. А вопрос ставится именно так.
– Я завтра зачеркну фамилию Грачева.
– Тебя никто не лишает твоего права. Вообще-то скажу – завтрашние выборы наделают переполоха. Думаю, что и меня вызовут в партком... Слышишь, петухи кричат? Вторые или третьи?.. А Георгий мне все-таки не нравится. – Марат хотел рассказать о стычке Андрея и Горки на кладбище, но передумал. Прощаясь, опять повторил: – Не нравится. Как чемодан с двойным дном. Ты уж извини, Аня, но...
Шорох его шагов затерялся в сырой мартовской темноте.
Нюра не спешила войти в избу. Спать не хотелось. На сердце – смута. В голых гибких ветвях клена прошелестел ветер – словно знаменосцы прошли...
Неужели у Георгия двойная душа? Неужели прав Марат Николаевич? Неужели она ослепла?
И почти побежала к ферме. Вспомнила: сегодня Георгий должен дежурить в коровнике. Себя убеждала, что надо Чернавку навестить – отелиться должна, а на самом деле гнала ее тревога за Жорку, за любовь свою. Завтра у нее хлопотный день, а с Георгием надо поговорить открыто. Так лучше сейчас, все равно спать уже некогда!
Врезная маленькая дверь в двустворчатых воротах открылась бесшумно. В помещении пахло коровьим дыханием, молоком и прелью старой соломы. Через щели дощатой перегородки, делившей коровник, надвое, просачивался свет. Нюра знала: там в углу свалено сено, а на столбе висит фонарь. Все дежурные любили коротать ночь на этом сене. Очевидно, там был и Жора.
Мелкими неслышными шагами посеменила к середине коровника. И чем ближе подходила к перегородке, тем явственнее чудилось ей какое-то бормотание. Сначала она подумала, что это Горка во сне так витиевато храпит, но, приостановившись, услышала певучие нечленораздельные монологи, сменявшиеся быстрым речитативом. «Роль, что ли, учит? – удивилась Нюра. – Он ее вроде и так хорошо знает. Да и до Первомая еще целых полтора месяца». Подошла ближе.
– Слава тебе, боже наш, сла-ава тебе-е!..
Нюру опалила страшная догадка. Она выкралась из-за перегородки.
– Георгий!
Он по-заячьи подпрыгнул на копне, неизвестно зачем стал закапывать толстую небольшую книжку в сено, не спуская с Нюры расширенных чумных глаз. Она шлепнулась рядом, вырвала книгу. Поднялась.
– Молитвенник?!
Горка бестолково хватался за ее руки, которые Нюра прятала за спиной.
– Д-дай! Дай сюда, отдай!..
Она отступила в тень.
– Не подходи! Не касайся меня!
Он остановился. Словно приговоренный к казни, опустил голову, длинные руки, как тряпичные, повисли вдоль тела. Шапка валялась на сене. Обнаженный костистый лоб блестел от холодной испарины.
– В попы готовишься? – Из Нюриных глаз, словно по заказу, хлынули слезы. – А я-то... я-то дура... Думала, он шутит... «Я поп, ты – попадья. Эх и заживем!»... Думала, шутит... Так это правда?! – она подступила к нему со сжатыми кулачками. – Правда это?
Горка шумно выдохнул и зажмурился, точно с кручи собирался прыгнуть. Он решил выложить все.
– Н-ну, а если правда, тогда что?! – И сорвался на истерический базарный крик: – Ты вечно будешь возле коров?! Я вечно должен навоз чистить?! Вечно, да?! А годы летят, а жизнь проходит!
У Нюры слезы давно высохли. Она судорожно сжимала молитвенник и не сводила с Горки глаз. Она представляла его в длинной поповской рясе, с жиденькой бородкой и женскими волосами до плеч. Мерзко! Ужасно!.. А он кричал, ломался в бешеной жестикуляции. Потом вдруг согнулся, схватил ее за локти, перешел на горячий, умоляющий шепот:
– Уедем, Нюра. Вместе. Один раз живем.
– А клятва как же? – В голосе ее опять дрожали слезы, но она тоже перешла на шепот. – Помнишь, на Урале?
– Что – клятва! Ты ж убедилась: кроме изнурительного труда, ничего не видим. Знаешь, как заживем! Отец Иоанн рассказывал...
– Комсомольский билет с тобой?
– Здесь, – Горка цапнул за грудь.
Ни слова не говоря, Нюра сунула руку под его фуфайку и пиджак. Не успел он сообразить, чего она хочет, вынула из кармана билет. Швырнула ему молитвенник.
– Возьми! – Приблизилась к висевшему на подпорине фонарю, раскрыла билет. – И взносы аккуратно...
– Нюр, ну, ты не сердись, я же ради тебя, Нюр...
– Отойди! – дернула плечом. – То ты ради блага Андрея делаешь пакости, то – ради меня... Ужас, какой ужас! Ты предатель, Георгий, предатель...
– Нюр...
– Не смей идти за мной!
Она пошла по бетонированной дорожке коровника к выходу. Горка лицом упал в сено, яростно вцепился в собственные волосы.
Нюра прислонилась к жердяной изгороди прифермского двора и расплакалась. Горько-горько, как никогда в жизни.
2
Ирине хотелось проголосовать раньше всех. Ей было полных восемнадцать, и она голосовала впервые.
Будильник затарабанил ровно в четыре. Ирина зажгла лампу. И хотя вчера несколько раз примерила все свои платья, сейчас снова набрасывала через голову то одно, то другое, и так, и сяк красовалась перед настольным зеркалом.
Не было и пяти утра, а в школьном коридоре уже копился народ. Видно, не она одна желала проголосовать прежде других. Свет дали раньше обычного, и в длинном коридоре Ирина быстро разглядела и узнала всех, кто тут был.
Базыл Есетов ходил из конца в конец на своих кривых ногах, заложив руки за спину. Он уже был без пальто, в дорогом, но помятом костюме. Видно, вместе с Фатимой они только приехали, потому что она жалась к печке, а у него на усах влажно поблескивал растаявший иней. Фатима улыбнулась Ирине, и ее темное, как земля на Койбогаре, лицо будто озарилось яркими белыми зубами.
«Андрей один остался возле отары, – подумала Ирина и почему-то не почувствовала никакой досады, просто немножечко грустно стало, что первое увлечение проходило, словно туман над утренней рекой. – Хорошо, что не ответила тогда на его письмо. Было бы стыдно теперь. У него ведь тоже серьезное лишь к Гране... Спасибо Игорю, всегда предупреждал: сто раз выслушай свое сердце, а уж потом ставь диагноз. Ты же – медик!..»
Базыл подошел к ней, поздоровался за руку – степной обычай: знаком, не знаком человек, все равно за руку здороваться.
– Как, ничего себе живешь? Постепенно? Ну, спасибо, пожалуйста! – За плечом девушки узнал вошедшего Пустобаева и поковылял навстречу. – Ай, здравствуй, овечкин доктор!
Видимо, Базыл считал обязательным заговаривать с каждым, кто появлялся в школьном здании. Ирина прикрыла улыбку воротником осенника и облокотилась на подоконник. От соседнего окна ей, прервав разговор, поклонилась Василиса Фокеевна. А в следующее мгновение ее казачья скороговорка затрещала с еще большим запалом. Казалось, Фокеевну мало интересовало, слушают ее или нет, важно, что рядом были люди, а они, ясно же, не без ушей.
– Ты удивляешься, кума, как решился он выступить! Это же, милая моя, черт, а не парень. Гляди-ка, чего я тебе расскажу. Летось поехали мы в степь овец стричь, и он с нами поехал. Назад тронулись по темну. А тут и прихвати нас ливень. Потеряли дорогу. Рыщем по степи – одни коровьи тропы-вилюжины. Слышим, Андрейка кличет: «Сюда! Сюда! Нашел!..» Айда мы все к нему, ноги друг дружке отдавливаем. А он все кличет: здесь, мол, я, вот он! И слышу, впереди меня что-то ухнуло. Чую и у меня земля под ногами оборвалась, пустырь под сердце катнулся. Только рот распахнула молвить: «С нами крестная сила», а уже в следующий момент прислонилась к земле-матушке, к грязище непролазной. Рядом еще кто-то кряхтит, боженьку вспоминает. Полыхнула тут молния – раз, другой, видим, Андрейка тоже весь в грязи и за живот держится, хохочет: «Я ж вам говорил – левее идите, левее!» А сам хохочет. Ну, не стервец ли, скажи! Хоть бы и впрямь говорил «левее», а то ить охальничал. Сам впотьмах свалился с ярца и нас заманил для утехи.
– Помню, Маркелыч эдаким же был.
– От бобра – бобренок, от козла – козленок. – Василиса Фокеевна, отодвинув шаль, покачала мизинцем в ухе. – Сера, смотри, закипела. Поди, день жаркий будет?
– Сказывают, его, Андрейку, в район вызывают по тому делу.
– Мам-мыньки, беда-то какая! Ай посадят?
– Кто ж его знает, смотря как обернется.
– Не должно. Жидки в коленях, в носу заплечики не выросли.
У Ирины кровь откатилась к ногам, они стали тяжелыми – шагу не сделать. «Значит, началось?! Прав же был Андрей, прав! За что же тогда? Марат, наверное, знает уже? Или нет?.. Люди, товарищи, но почему вы так равнодушны к этому?!» – Ирина не знала, что делать, но она видела: никого особенно и не взволновала весть о вызове Андрея в район. И даже Василису Фокеевну!
– И, милая, не верь ему! Переночевать можно и днем...
Санитарка, вероятно, давно забыла об Андрее, у нее уже десятый разговор. И не с кем-нибудь, а с тетей Аришей Пустобаевой. Тетя Ариша стоит у стены прямая и прозрачная, точно свечка. Прижилась к ее лицу какая-то давняя, неизводная скорбь. Рот сжат. Судьба обидела тетю Аришу: рот прорезала, а губ не дала.
Широкая дверь спортзала распахнулась, и в ней вырос Сапар Утегенов с расточительно широкой улыбкой. Поздравил всех с праздником и пригласил исполнить высокий гражданский долг.
Подавленная услышанным, Ирина вошла в зал автоматически, подчиняясь хлынувшему в него потоку. Перед столом с табличкой от «а» до «е» Базыл Есетов очень почтительно и радостно уступил ей право на первенство. И от этого Ирине стало как-то легче: все-таки хороших, добрых, умных людей на свете больше, чем пустобаевых!
Она подала паспорт, и вместе с ним получила три бюллетеня – в сельский, районный и областной Советы. У большой красной урны посередине зала приостановилась – две пионерки сейчас же вскинули руки для салюта. Но Ирина раздумала опускать бюллетени, пошла к задрапированным в алый плюш кабинам. Резкий голос Пустобаева, голос гарнизонного служаки, стегнул сзади, как кнут:
– Голосую за коммунизм!
В соседней кабине ворчала Василиса Фокеевна:
– Он о коммунизме, а она лоб крестит. Стреножить бы вас, иродов, да в Урал с высокого яра!..
«Грачев Степан Романович...»
Ирина машинально перечитывала фамилию на листке и видела обмороженных, забинтованных Андрея с Базылом, видела белое, как саван, поле, усеянное мертвыми застывшими валухами, видела строки газетные:
«В беседе с нашим корреспондентом начальник управления тов. Грачев С. Р. Рассказал...»
Она видела мертвого Василя Бережко... Видела истощенный скот на колхозных фермах и плачущую Нюру Буянкину: «Разве же, разве так можно кормить коров, Иринка, они ж тоже живые, они ж есть хотят... А мы их доим, душу выдаиваем...»
Ирина зримо, ярко видела даже то, о чем знала лишь со слов. «Как бы Марат поступил сейчас? А Андрей? Сейчас! Они сказали об этом почти месяц назад».
Она густо-густо зачертила фамилию Грачева. Сбоку написала:
«Я не хочу, чтобы он был депутатом. Депутата я представляю себе совсем другим. Ведь голосую первый раз! – Поколебавшись, четко вывела: – Фельдшер И. Вечоркина. 1944 г. р.».
Вышла и столкнулась с Нюрой. Та обрадовалась, обняла Ирину.
– Ты тоже?! Ой, Ириночка, мы ж впервые. И вместе!
Пионерки отдали им салют, и они опустили бюллетени в щель урны.
– А я знаешь, что буду делать? Мне дали машину-вездеход и маленькую урну, как почтовый ящик, я буду ездить к больным и престарелым избирателям. Ой, просто здорово-прездорово! А после обеда знаешь, куда поеду? На Койбогар! Ты чем будешь заниматься? Айда со мной кататься? Весело будет превесело!
Нюра тормошила Ирину, трещала, как синица, но из глаз ее, как угли из-под золы, высвечивались какие-то лихорадочные блуждающие мысли. Ирина заметила это.
– Что-нибудь случилось?
Нюра порывисто схватила ее за руку, затащила в темный класс и уткнулась в Иринину грудь. Мокро зашмыгала носом. И все рассказала.
Потом они ездили по поселку, ездили на ближние зимовки и говорили, говорили, часто о таком, чего, быть может, не следовало бы говорить при пожилом необщительном шофере.
А перед обедом Сапар Утегенов сказал:
– Надо съездить к Пустобаевым. Осип Сергеевич приходил – Георгий тяжело заболел.
Нюра едва не выронила урну. Лицо ее стало жарче кумача, которым был обтянут деревянный осургученный ящичек.
– Поедем, – сказала Ирина. – Я медикаменты захвачу...
В пустобаевском подворье их встретила Петровна, задававшая сено скотине. Ирина опять отметила на ее лице неразгаданную скорбь. Она, эта скорбь, пряталась, казалось, под тонкими и прозрачными, как у птицы, веками. И вообще эта высокая плоскогрудая женщина была словно бы навек напуганная – не то богом, не то лихим на слово мужем. Немногие в Забродном знали, что Осип Сергеевич частенько изводил ее попреками, дескать, я тебя человеком сделал, из эксплуататорских классов вытащил, я не дал тебя на Соловки увезти, и прочее, и прочее. Действительно, конюх богатейшего степного кулака Сластина женился на его дочери за неделю до раскулачивания. Красотой Ариша не славилась, а приданое имела самое роскошное, завидное приданое. Сластина сослали, а почти весь его капиталец перешел в надежные руки пролетария Пустобаева. И если другие пухли от голода в памятном тридцать третьем, то Осип Сергеевич с полным желудком кончал ветеринарную школу. Однако достаток, полученный вместе с Аришей, не мешал ему попрекать ее, если она осмеливалась хоть малость перечить мужу. Втихомолку Ариша с полным основанием полагала, что он заел ее век. Сначала бунтовала, а потом сдалась, притукалась. Теперь все свои мысли отдавала богу, всю свою заботу и ласку – сыну Горыньке...
Не зная, с чего начать разговор, Нюра взглянула на тучную рябую корову, стоявшую в загородке перед набитыми сеном яслями.
– Корова у вас, тетя Ариша, хорошая, у нас на ферме нет таких.
Маленькое лицо Петровны ожило в довольной улыбке.
– Какая она там корова! Съёму совсем никакого не дает, молоко – гольная вода.
Нюра вздохнула:
– Они ведь у нас позапрошлогоднюю солому едят, оттого и тощие, аж светятся. Георгий... дома? Что с ним? – Лицо у Нюры доверчивое, глаза незащищенные, в них любой прочтет то, что она думает. Сейчас она думала, конечно, о Георгии, о том, как они встретятся. И Нюра страшилась этой встречи.
Петровна завязывала концы платка на тонкой шее, объясняла:
– Пришел с дежурства, чисто пьяный. И сна, и хлеба, доченьки, лишился, ничего, говорит, на дух не надо. Я так считаю: сглазил кто-то.
Ирина первая вошла в избу со своим крохотным чемоданчиком-балеткой. В другом месте другому человеку она попыталась бы объяснить смехотворность такого объяснения Горкиной хвори, а тут, на пустобаевском подворье, ей все было против души. Она ненавидела даже дорожку в рыхлом снегу – по ней ходил Осип Сергеевич!
– Ничего у меня не болит! – сказал Горка и выразительно шевельнул верхней губой. Он лежал на койке, скрестив пальцы рук под головой, смотрел в одну точку низкого потолка. – Слабость. Пройдет.
Проголосовал быстро: не глянув в бюллетени, сложил их вдвое и сунул в урну. Ирина понимающе покосилась на Нюру и направилась к выходу. Нюра побежала за ней, но внезапно вернулась, присела на краешек койки. Горка увидел прямо перед собой Нюрино круглое лицо с подкрашенными бровками. Прежде ему всегда казалось: Нюре – что смеяться, что плакать, – все одно. И на то, и на другое она готова в любую секунду. В устьях маленьких глаз копились слезы и сейчас. Но теперь ее слезы были для него больнее пыток. Губа у него дернулась, он проглотил комок в горле. Сдаваться не хотел.
– Ты же пошутил, Жорик? Ты ж не всерьез в попы?.. Скажи, Жора. Я никому-никому об этом... И билет я тебе принесла. Вот он, возьми...
Он взял его, сунул под подушку.
– Ты говорила, при нашей с тобой жизни комсомолу три ордена Ленина дали. Я об этом со школы знаю. Вот только не знаю, какие блага получили те, кто эти ордена заработал. Марат Николаевич осваивал целину, а что он имеет?
– Жора, это же ужас, что ты говоришь! – Нюра прижала ладони к горячим щекам. – Это же, это же то самое корытное счастьице, о котором... о котором мы после выпускного...
– А в чем истинное счастье? – Горкины губы растянула кривая ухмылка. – Читать лозунги Заколова? Не поселок, а сплошной агитпункт. Не лозунги, а бытие определяет сознание...
– Это же ужас, это ужасно, Георгий! Да ведь мы всем поселком за них будем... Неужели ты не веришь ни в какие идеалы... И вообще!..
Нюра не плакала, видно, она становилась взрослее. Взяла под мышку урну и, не взглянув больше на Горку, быстро-быстро посеменила к двери.
– Аня!
Изменившийся голос Горки остановил девушку у порога. Она повернула голову. Георгий очень ровно сидел на койке, опустив ноги в носках на домотканый коврик.
– Аннушка... Как же дальше? Неужели ты... не любишь больше? Совсем?
Нюрины щеки зацвели шиповным цветом. Но брови свела к переносице:
– Ну-ну, знаешь ли, Георгий!..
– Ты, Ань, не очень, знаешь, на меня... Ты дай мне подумать. У меня в голове сейчас... Не торопи, ладно, Ань?
Она ничего не сказала. Ушла.
3
Утегенов обещал заехать за Андреем на ранней зорьке, чтобы по морозцу проскочить в Приречный. Ветлановы сидели в горнице, ждали. За ночь было переговорено все, и старшие молчали. А проснувшаяся Варя таращила со своей койки бедовые глазенки и донимала брата вопросами:
– Андрюшк, тебя исключат из комсомола?
– Нет. Я еще не вышел из комсомольского возраста.
– А один мальчишка из девятого класса говорит: во весь дух выметут. Я ему сказала, что он болтун-баба и облила водой из кружки.
– А он тебя за косы!
– Прям! Я удрала.
Иван Маркелыч и Андрей засмеялись, а Елена Степановна шумнула на нее:
– Подбери одеяло, что оно у тебя пасется на полу! Уж такая дотошная, беда просто.
Свет автомобильных фар ослепил окна и погас.
Все поднялись. Степановна коснулась руки сына.
– Смотри, не больно-то на рожон лезь.
– Ну и спуску не давай!
– Не настраивай ты, Ваня, мальчишку, кому это нужно?
– Всем нужно.
На дворе морозило. После вчерашней оттепели старая верба у калитки заиндевела и стояла, как в оренбургской шали. А под ногами хрустел пересохший на морозе ледок луж.
Андрей поздоровался с Утегеновым, сидевшим в кабине грузовика, и прыгнул в кузов. Здесь было человек пять-шесть юношей и девушек. Были среди них Коля Запрометов и его рыжий одноклассник Какляев. В правом углу, сжавшись, сидела Нюра Буянкина. Маленький детский подбородок спрятала в воротник пальто. Она не была похожа на ту, которую Андрей знал с детсадовских лет. Та всегда будто полный рот смеху держала, ее щечки раздувались, и в любое мгновение она могла брызнуть этим смехом... Никто не знал, что произошло у нее с Горкой, а Ирине она запретила говорить об этом. Нюра еще надеялась, что ее Георгий образумится, он должен, обязан образумиться. «Неужели она слышала о планах Горки?» – забеспокоился Андрей, вглядываясь в ее лицо.
Машина тронулась, но Андрей тут же затарабанил кулаками по верху кабины. Шофер затормозил.
– В чем дело?
– Минуточку. Нюра, вылазь! – Не вдаваясь в подробности, Андрей подцепил ее под мышки и моментально перенес через борт, опустил на землю. – Сапар Утегенович, уступите место девушке.
Нюра шумно запротестовала, пыталась забраться в кузов, но Андрей не пустил.
Сопя и срываясь с обледенелого баллона, Утегенов полез в кузов. Его подхватили, дали место на скамейке у кабины. Поехали. Разговор, словно сырые дрова, долго гаснул после первых же фраз. К нему не располагала злая молчаливость механика.
Андрей прижимался боком к высокому, наращенному борту кузова, смотрел вперед. Встречный ветер, точно кулаками, давил глаза, выжимая слезы, жег щеки. Справа бежала назад серебристая, подрозовленная лесополоса. Деревья стояли в лунках-проталинах, их стволы начинали жить. С телеграфных проводов то и дело обрывались длинные узорчатые полосы инея, напоминая ленты серпантина на бал-маскараде.
Да, был и бал-маскарад, был и скандал в избенке бабки Груднихи. Казалось, все это ушло, забыто... А вчера опять открылось незажившей раной. Уже совсем поздно Андрей прискакал с Койбогара и на минуту заглянул к Гране. Вошел в горницу и сразу же увидел на столе разорванный конверт, а рядом исписанный лист...
«Милая, самая прекрасная Гранюшка!..»
Лучше бы не видеть этих первых строк Андрею!
Граня перехватила его взгляд, с улыбкой подала письмо:
– Читай...
– Оно не мне.
– Обижаешься? – бросила письмо на стол, вздохнула: – Садись, в ногах правды нет.
– А где она есть?
– Между прочим, из священников его... Ищет работу.
– Разреши слезу уронить?
– Не ревнуй, дурной...
Он и верил ей, и не верил. Почему так трудно у них получается?..
С недобрым смешком сказала на прощанье: «Горынька твой в духовную академию готовится. Об этом тоже в письме... Вот тебе и яблоко от яблоньки!..» Нюра, наверное, уже знает об этом, иначе почему бы ей такой пасмурной быть... За одного Горку стоит из комсомола исключить. Но – не за выступление, нет!.. Марат обещал вместе поехать, а почему-то не поехал... Исключить вполне могут: почти все забродинцы проголосовали против Грачева. Скандал на всю область...
– Сейчас нас обгонят! – произнес юношеский басок.
Андрей оглянулся. Следом за ними шел громыхающий на каждой колдобине «ЗИЛ» с широкой площадкой вместо кузова. «За сеном куда-то, – догадался Андрей. – Или за соломой. Из соседнего колхоза». Разжал застывшие губы:
– Не обгонит! У них порожняя, а наша с массами.
Но «ЗИЛ» упорно искал возможности обойти забродинцев. Коля Запрометов, склонившись к дверце кабины, крикнул, чтобы шофер поднажал. Андрей посоветовал:
– Не надо, Коля! Лучше в одиннадцать быть в Приречном, чем в девять на кладбище.
Шутка обогрела лица, вызвала улыбки. Только Сапар Утегенов по-прежнему не был расположен к разговору. Он считал себя крепко уязвленным.
– Сапар Утегенович, чем вы недовольны?
Тон у Андрея был сочувствующий, но в глазах парня механик видел смешинку. Он втянул воздух сквозь редкие зубы и шумно выдохнул через широкие ноздри слегка приплюснутого носа.
– Мой отец говорил: не играй с зайцем – устанешь, не играй с огнем – обожжешься.
– Я и не играл с ним, а обжегся.
Андрей отвернулся от него. Скользнул взглядом по лицам попутчиков. Их было пятеро – трое юношей и две девушки. В прошлом году он вместе с ними учился, только на класс старше был, а теперь вот и они готовились к выпускным экзаменам, сейчас ехали на утверждение в комитет ВЛКСМ, через несколько часов получат комсомольские билеты. Какие у них планы? Остановил взгляд на Запрометове, младшем брате Ульяны Заколовой.
Вспомнил диспут, на котором и он, и Коля выступали. Оба плохо выступили, позорно плохо.
– Куда после школы думаешь, Коля?
– В пастухи!
Андрей понял насмешку.
– Не подойдешь. В пастухи нынче поумнее хлопцы нужны.
– Отару загубить – не много ума надо.
Улыбки слиняли. Каждому стало ясно: Коля применил недозволенный прием. Андрей молчал. Под колесами трещали замерзшие лужи. Слышалось пощелкивание ледяшек по днищу кузова.
– Твой бы язык, Коля, на лезвия для бритв пустить – износу не было б... А сам ты на что годен?.. Не волнуйся, в этом году у нас и корма будут, и порядок будет. Техникой нас товарищ Утегенов обеспечил, спасибо ему, об остальном сами позаботимся.
Механик удовлетворенно крякнул: любил, когда его хвалили. Сказал, как само собой разумеющееся:
– Еще один трактор дадим, надо – еще два дадим. Андрей исключительно правильно сказал. Мой отец говорил: чем быть баем у чужого народа, лучше быть пастухом у своего.
