Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)
– Но вы не возражаете, Павел Васильевич?! Не возражаете?
Жукалин развел бледными худыми руками:
– Третий раз ты меня спрашиваешь об этом, Любовь Николаевна! Пришла лечить, а сама температуру мне поднимаешь эдакими вопросами.
Люба настаивала:
– Но вы не возражаете?
– Нет, нет, в сотый раз – нет! – Жукалин рассмеялся и закашлялся. – Слабы у тебя силенки, дочка... У Острецова больше силы. На его стороне больше прав и правды.
– Собрание покажет, у кого чего больше. Вы просто влюблены в Острецова и не хотите замечать, что он ловкач, карьерист.
Жукалин снисходительно улыбнулся и покачал головой:
– Ошибаешься, дочка... У него обостренное чувство ответственности за все, что делается вокруг нас. Совесть у него очень ранимая... А ты не унывай! Жизнь – добрая мама: одной рукой шлепка даст, другой – по головке погладит...
«А если жизнь – мачеха?» – Но Люба не сказала этого. Она поняла, что секретаря парторганизации не переубедить. Хорошо, хоть согласился не мешать им. Даже согласился прийти на это комсомольское собрание, задуманное Генкой, Таней и ею. «На четвереньках, – сказал Жукалин, – но приползу. Накостыляет он вам по шее, ей-ей».
Жукалин полусидел в кровати. На тумбочке лежали таблетки, пачка горчичников, стоял стакан с крепким чаем. Люба выхаживала его от гриппа. Надо, чтобы он быстрее поднялся. Пускай придет и послушает, что будут говорить о Владиславе комсомольцы.
– Ак-хы! Какой-то паршивый грипп свалил, – хрипел Жукалин с досадой. – В гражданскую, бывало, осенние реки переплывали в амуниции, на снегу спали – и хоть бы что, даже не чихнешь ни разу. А во время коллективизации! Мать ты моя родная, месяцами не спали, не ели, по району носились с агитбригадой... И не болели, и не ныли, и все у нас правильно получалось. Ошибались, конечно, перегибали, но все ж таки главную линию правильно держали. Э, время было, дочка! Острецов ворошит, бушует, сражается, чтобы людей спячка не одолевала, чтобы люди равнодушием, как салом, не заплывали. Понимать надо, Любовь Николаевна, понимать!
Он опять долго, по-стариковски кашлял. Отдышавшись, сказал жене, хлопотавшей возле печки:
– Видала? Не хуже нас с тобой нынешняя молодежь. Настырная!..
На улице вьюжило. Согнувшись, Люба бежала навстречу ветру, пряча лицо от колючего снега. И столкнулась с Генкой Ранневым. Он увидел ее, еще когда она выбежала от Жукалиных. И остановился, поджидая, длинный и тонкий, как телеграфный столб. Чтобы посмотреть ему в лицо, надо было задрать голову. От его промасленной одежды пахло соляркой и копотью.
– Слыхала?
– Что?
– Приехал!
– Жукалин не возражает. Только не верит в успех.
– Вместе пойдем к Острецову?
Люба почувствовала нервный озноб в теле. Вот и пришла та минута, когда нужно прямо глянуть Владиславу в глаза и сказать, что они вызывают его на открытый беспощадный бой. Чтобы этот бой состоялся, он, секретарь комитета, должен объявить комсомольцам о собрании с повесткой дня, которую предложат Люба и Геннадий.
– Я одна схожу к нему, – сказала Люба. – Так лучше.
Генка кивнул и направился к ремонтной мастерской.
Владислава Люба не застала дома. Нина укладывала спать двухлетнего карапуза, а он таращил на мать голубые, отцовские глаза и смеялся. Нина легонько шлепнула его и тоже рассмеялась:
– Хулиган ты у меня, Сергей! – Отошла от кроватки, пригласила Любу: – Проходи, садись! Слава сейчас вернется, его зачем-то в правление вызвали. Не успел приехать, как понадобился, покоя нет... Что-то в последнее время не заходишь к нам, Любонька. Времени не хватает, да? Это всегда так говорят, когда не хотят у кого-то бывать. Думаешь, не знаю, почему не заходишь?
– Должна бы знать, – вяло ответила Люба, подумав, что ученикам на уроках Нины должно быть не скучно. Повторила: – Должна.
– Конечно, должна, – обрадовалась хозяйка, взмахнув длинными пушистыми ресницами. – На моего Славку сердишься. И зря, Люба! Он самый безобидный человек. Только безалаберный какой-то, бестолковый, лезет кругом, все хочет, чтобы лучше было. И на кой тебе нужно, говорю? Тебе больше других надо? А он: костьми лягу, но порядки наведу! Ох уж и настырный он у меня, Люба! Ты еще не знаешь его. Вот в прошлом году... Сергей! – метнулась она к детской кроватке. – Не смей мне вставать, поганец этакий! – И без передышки продолжала: – В прошлом году поехала я на курорт... Сердце у меня... Поехала, а Славик покоя лишился: чуть ли не каждый день звонки да телеграммы. Сегодня сообщает: я собрался к тебе! Завтра: я купил железнодорожный билет! Послезавтра: сажусь в самолет и вылетаю!.. И так – целый месяц, целый месяц! – Нина счастливо рассмеялась: – Ревнивый он у меня! Весь месяц держал меня в напряжении, не отдохнула, а устала я от его звонков и телеграмм...
Люба, сидя на диване, листала журнал, мимоходом подсунутый ей Ниной. С книжного шкафа на нее пристально смотрел стеклянными глазами ястреб. Он был как живой, Владислав умел делать чучела. Любе вспомнился берег старицы, вспомнились слова Острецова: «Напоминает он мне одного человека...» А Любе ястреб напоминал самого Владислава. Она положила журнал и встала.
– Пойду. Может, в правлении застану...
– Ты не обижайся на него!
– Мне по должности не положено обижаться... На свадьбу собираетесь? Вот Гриша действительно обидится, если не придете!
– Пусть обижается. Порядочные люди так не делают. Чужую жену увез да еще и пир на весь мир затевает. – Нина повторяла слова мужа. Доставая из хозяйственной сумки стопку ученических тетрадей, сокрушенно вздохнула: – Ох и не люблю тетради проверять! И почему не придумают какую-нибудь электронную проверяющую машину. Слава и то не выдерживает, говорит, пора ему уходить с учительской работы... Говорит, это только в газетах пишут и в кино показывают, что бывшие ученики любят своих бывших учителей. В жизни, говорит, все по-другому, жизнь – одна нервотрепка. Слишком мало на земле людей, которые бы долго помнили добро. Слава прав...
– У тебя всегда одно: Слава прав! Он у тебя обожаемый небожитель...
– А что?! – ревниво насторожилась Нина. – Завидно?
– Говорят, зависть – черное неуважение к себе. Я другое, Нина, имею в виду. Тебе никогда не казалось, что твой Слава ошибается? Нет? А что если б, допустим, твою маму так освистали в газете, как Анфису Лукиничну? Или тебя? Как бы ты на это посмотрела?
Нина села рядом с Любой на диван, взяла ее руки в свои, порывисто сжала:
– Любонька, но ведь он не хотел этого! Все само собой получилось! И ведь не из корысти Слава наживает себе недругов. Как ты не поймешь этого! Он хочет, чтобы жизнь стала красивее, радостнее. Он часто цитирует Сергея Чекмарева:
Всему – даже нам с тобой – придет черед умереть.
И только красивой песне дано без конца звенеть...
Помнишь? Слава хочет, чтобы жизнь до конца песней звенела!
– Я не знала этих слов. – Люба помолчала, мысленно повторяя строчки стихотворения. – Хорошо сказано, Нина. А Владислав некрасивую песню поет. И если бы ты на него повлияла, Нина! Если бы!..
Нина, опустив голову, прижала к горящим щекам ладони. Может быть, впервые за все годы жизни с Владиславом она заколебалась, усомнилась в его непогрешимости.
Под окнами послышался скрип снега. Нина вскочила, прижалась головой к голове Любы, близко заглянула ей в глаза:
– Ты все-таки не сердись на него! Он из чистых побуждений... Не ошибается тот, кто ничего не делает..
Она кинулась на кухню подогревать молоко: Владислав пожаловался, что у него горло побаливает. А Люба сидела и думала о том, что круг, собственно, замыкается. До самой последней минуты она надеялась: все как-то утрясется, при помощи Жукалина и Нины с Владиславом можно будет найти общий язык. Но они будто круговой порукой были связаны, всячески защищали Владислава. А вот сейчас ей, Любе, предстояло встретиться с Острецовым. И ей страшновато стало: посильную ли ношу взяла на себя?
Владислав разделся в прихожей, чмокнул Нину в щеку и вошел в горницу. С холода лицо его было румяным, на бровях блестели капельки от растаявших снежинок. Он внес с собой запах вьюжной степи и крепкого мороза. За руку поздоровался с Любой и нагнулся к кроватке сына, поцеловал ручонку. Оживленно обернулся к Любе, скованно сидевшей на диване.
– Ты что это не раздеваешься, Любовь Николаевна?
– Я на минутку забежала...
Нина внесла бокал горячего молока и подала Владиславу. Сказала, что ей пора на педсовет в школу.
– Ты не пойдешь, Слава? – а сама просительно поглядела на Любу: не надо, не трогай ты его, пожалуйста!
– Устал зверски, Нинок, и промерз...
– Вот и ладно, с Сергеем побудешь, – без радости сказала она и украдкой вздохнула.
Нина собралась и ушла.
Владислав шагал по комнате взад-вперед, осторожно отхлебывал из бокала. Иногда останавливался перед чучелом ястреба, молча глядел на него и отходил с многозначительной улыбкой.
– Да, чуть не забыла! Поздравляю тебя с избранием в члены обкома! – Люба через силу усмехнулась. Она и сама не понимала, почему вдруг стала робеть. Неужели боялась Острецова?
Он мельком взглянул на нее: «Заигрывает?»
– Спасибо. Откровенно говоря, не ожидал...
Люба молчала. Не ожидал, что изберут, или не ожидал, что Люба поздравит с избранием?
Он снова остановился перед чучелом ястреба, грея ладони о горячий бокал.
– Зима нынче буранная. Закрома ее полны снега. Урожай хороший будет. Урожай радует людей. Когда урожай хороший, люди мягче становятся, душевнее, доброжелательнее. А вот на Фокея Нилыча никакая погода не влияет.
– По-моему, и на тебя тоже.
Он быстро обернулся к Любе. Сжимавшие бокал пальцы побелели от напряжения. Голубые приветливые глаза стали холодными, чужими.
– Ну-ну!
У Любы было такое состояние, будто она в ледяную воду входила.
– Именно душевностью и доброжелательством людей ты пользуешься как лестницей. Медленно, но верно взбираешься.
– Ты... сейчас с Азовсковым встретилась? – перебил он. – Его школа угадывается.
– У самой зубки прорезались. И не молочные!
– Хо-хо! Поздравляю. – Владислав поставил пустой бокал на стол, склонился над сыном – мальчик спал. – И что же ты собираешься делать со своими зубками?
Он стоял перед ней, сильный, красивый, уверенный в себе. Руки заложил за спину, легонько покачивался на носках. Люба встала. Она почувствовала себя увереннее. Сейчас у нее было такое же возбужденное состояние, как на конференции, когда ударила Владислава по щеке. Теперь Люба сама себе казалась сильнее, увереннее Острецова. Поэтому и тон у нее стал более миролюбивым, увещевающим.
– Мне всегда хотелось по-хорошему с тобой поговорить. И всегда не получалось. Неужели ты на самом деле считаешь, что ведешь себя правильно? Одумайся, Слава, ты погубишь себя.
На мгновение в его глазах появилось беспокойство, но потом они снова застыли, стали холодными. Владислав прошелся по комнате.
– Одним словом, ты предлагаешь мне сложить оружие, превратиться в сюсюкающего, восторженного обывателя. Слава богу, у нас их и без меня хватает! Иногда их преподносят и в беллетристике, где герои любят, как ангелы, и никогда не напиваются, и не надо им зарплаты, и они бросают любимых ради мелочного одолжения обществу. А жизнь сложна, Люба, люди – эгоисты. И нужно писать и говорить обо всем этом, пусть слушают, читают, воспитываются.
– Но ты не вытравляешь дрянь, а смакуешь. Очерняешь даже действительно светлое и святое.
– Ты просто не созрела еще, чтобы понять все это. Ну подумай, на кого ты опираешься? В пустоте даже птица не летит, ей нужно сопротивление среды, от которой она может оттолкнуться. А ты окружена пустотой.
– Хорошо. Допустим. Но я хотела бы этот наш разговор продолжить на комсомольском собрании. Пусть люди рассудят. Жукалин согласен.
– И я согласен!
Люба не ожидала, что Владислав так быстро согласится. Неужели она и впрямь в чем-то ошибалась? А Владислав опять, заложив руки за спину, покачивался на носках и с иронией смотрел на нее:
– Упадет камень на кувшин – разобьется кувшин, упадет кувшин на камень – все равно разобьется кувшин. Слышала такое? И так и этак ты проиграешь, Любовь. Не по себе дерево рубишь.
– Ты очень самонадеян.
– На моей стороне правда! – жестко сказал Владислав и отвернулся от Любы.
Почти слово в слово повторил он выражение Жукалина. Можно было уходить.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯНа столе лежала записка. Люба поднесла ее к окну, с трудом разобрала каракули:
«Ушла Матрене памагать. Суп на загнетке. Самавар гарячий».
Ясно. У Карнауховых продолжалась свадьба, и Анфиса Лукинична чуть свет убежала помогать жениховой матери стряпать на кухне. А дома успела печь вытопить, сготовить завтрак, вскипятить самовар. «До чего же вы беспокойная, тетя Фиса! – улыбнулась Люба, положив записку на подоконник. – Я ведь и есть не хочу...»
Люба потянулась сладко, лениво. Сделала несколько гимнастических движений. Спешить было некуда – воскресенье. На свадьбу она сегодня не собиралась идти. После вчерашнего в голове шумело. Пила только шампанское, а разбитость во всем теле чувствовала необычайную. Это все Генка! Раззадоривал их с Таней: «Медики должны неразведанный спирт пить, а вы и от шампанского отказываетесь... Ну, какие вы медики! Пейте!» И подливал, подливал им в стаканы...
Потом у Генки испортилось настроение. Испортилось оттого, что на свадьбе появились вдруг заснеженные, дряхлые дед с бабой. Старик был лохматый, заросший бородой до самых глаз, прятавшихся под седыми вислыми бровями. Из-под рваного полушубка на спине выпирал большой горб. Сбоку у старика висел короб, обклеенный лубочными картинками и яркими конфетными обертками. Старуха была в каком-то ветхом зипуне, закутана в шаль – лишь глаза в щелочке мерцали. Она опиралась на посох и длинно притворно кашляла.
Старики встали рядышком и спели какую-то старинную заздравную свадебную песню, после этого раскланялись во все стороны. Им поднесли по рюмке, и тут неожиданно погас свет. Поднялась веселая суматоха. Но свет вдруг вспыхнул, и все ахнули: деда с бабой не было. Посередине избы улыбался красавец в плисовых шароварах и кумачовой атласной рубахе, перехваченной по поясу шелковым шнуром с кистями. В руках у него поблескивала лаком балалайка, а сбоку все тот же короб висел. Некрасовский коробейник! Рядом с ним смущенно улыбалась девица в русском нарядном сарафане. Владислав с Ниной.
Гости кричали: «Браво! Молодцы!» Владислав ударил по струнам, сыпанул по избе виртуозную трель, схватил за сердце подмывающей сладко знакомой мелодией. А Нина кончиками пальцев развела широкий подол сарафана, топнула и поплыла, поплыла по кругу, озорно и лукаво маня за собой молодца. И он шел, торопился за ней, а балалайка звенела, ликовала, просила: «Выйди, выйди в рожь высокую!..» Но не останавливалась, убегала в легком плясе «душа-зазнобушка». И тогда кинул кому-то в руки балалайку коробейник, выхватил из-за пазухи свирель и пустил стремительные пальцы по ее ладам: «Не торгуйся, не скупись: подставляй-ка губы алые, ближе к милому садись!..» Потом распахнулся короб, стрельнула хлопушка, посыпались разноцветные конфетти, взметнулись, полетели шуршащие ленты серпантина...
Люба слышала шепот Дины: «Какой он замечательный! Какие они замечательные, Гриша!» А гости восторженно аплодировали, кричали. К Нине и Владиславу на костылях протискался отец Григория, расцеловал их расчувствованно. Вылез из-за стола и Григорий, долго, потрясенно жал руку Владиславу.
– Ловок, – бормотал насупленный Генка, – попробуй-ка теперь подняться против Острецова. Ловок!
Кто бы мог подумать, что в педантичном Острецове запрятан такой талантище виртуоза-балалаечника, такое мастерство перевоплощения! И не укладывалось в голове: как мог этот обаятельный красивый парень делать людям пакости? Кто его испортил, когда?..
Люба оделась и вышла на улицу. Хотелось подышать свежим воздухом.
После вчерашнего снегопада деревья стояли в снежной фате. Принарядились, посвежели избы. А ноги утопали в пушистом, сказочном белом ковре. Под валенками хрустело мягко, негромко.
Навстречу летели кони. Навстречу – свадебные тройки в лентах, с колокольцами и бубенцами. Из-под копыт, из-под саней дымком взвихривался снег. Взвихривались над санями смех, удалые выкрики, песни...
Мчались тройки на Любу. Она сошла на обочину.
В передних санях, стоя, без шапки, гикал на коней Владислав, намотав на кулаки ременные вожжи. За его спиной смеялись и смотрели только друг на друга жених с невестой. Были в санях Таня, Генка, Поля, еще кто-то – не успела разглядеть. Они махали, кричали Любе. Мелькнула желто-синяя дуга-радуга над серым коренником, мелькнули взмыленные, всхрапывающие пристяжные... Еще тройка, еще! Проносились, как ветер, исчезали в переулке, который вел за околицу, за старицу, в лес. А последняя круто развернулась и остановилась возле Любы. Выпрыгнул из саней сероглазый парень... Люба и ахнуть не успела, как он подхватил ее на руки и упал вместе с ней в сани:
– Гони!
– Сумасшедший! – засмеялась она, узнав в хохочущем парне Василия Чебакова.
Кони понеслись вдогон тем, кто уже скрылся в зимнем лесу. А в санях продолжалась кутерьма: кто пел, кто свистел, кто приплясывал, держась за чужие плечи. Подобрали Генку и Полю, с головы до ног облепленных снегом. Потехи ради их столкнули с передних саней и ускакали. Пример оказался заразительным, в Любиных санях разгорелась борьба, поднялись визг, хохот, то один, то другой пассажир вываливался в придорожный сугроб, барахтался в нем и с трудом догонял рысящую тройку. Чебаков все изловчался Любу столкнуть, однако не удержался на боковой грядушке саней и упал сам. Еле-еле настиг сани. Прыгнул в них, выдохнул запаленно:
– Н-ну, держись, доктор!
Им помогли! Столкнули обоих в снег и, гикнув на лошадей, умчались, скрылись за крутым поворотом дороги. Только слышно было удаляющееся позвякивание колокольчика и бубенцов.
– Вот и доигрались! Теперь жди, пока вернутся...
– Не вернутся. Кружной дорогой намечали ехать. Чтобы с другой стороны в поселок...
– Еще лучше! – досадливо сказала Люба. – А у меня полон валенок снегу.
– Вытряхнем. Держись за меня.
Опершись на Василия, Люба стащила валенок, выколотила из него снег, отряхнула шерстяной носок. Смутилась, заметив на себе пристальный взгляд парня.
– Что ты так смотришь?
Он отвел глаза:
– Решаю уравнение с двумя незнакомыми.
– Неизвестными...
– Нет, незнакомыми!
– Что же мы теперь будем делать?
Василий засмеялся:
– Думал попить да попеть, ан плясать заставили! В лесу на дороге... Давай побродим по лесу, а? Если не торопишься, конечно. У Острецова спросил однажды: куда ты вечно торопишься? В бессмертие, говорит! Ты не хмурься, Люба, тебе это не идет. Когда я смотрел на тебя, то действительно решал уравнение с двумя незнакомыми. Оба вы для меня некая загадка. Толковые, умные люди, а поладить не можете...
– И не поладим.
– Поладите! Звонит он мне вчера: приезжай, Василий, на свадьбу, порадуй молодых, отбрось ханжеские предрассудки и прояви терпимость... Длинно, в общем, уговаривал. Поразмыслил я. Действительно, ну почему бы не поехать? Бывший муж никаких претензий не предъявляет. Дина с Григорием давно друг друга любят. Оба хорошие комсомольцы. Говорю шоферу: свози в Лебяжий! А вначале-то я погорячился, когда Владислав сообщил про эту историю. Принимай, говорю ему, крутые меры! Куда это годится – комсомолец разбивает чужую семью. А Владислав трезвее взглянул на вещи. Действительно, мы иногда ханжески подходим к вопросам морали. Лишь бы, мол, тихо-гладко...
Василий был оживлен, разговорчив.
– Минутку! – Он остановил Любу, прислушался: далеко-далеко вызванивали колокольчики. Василий вздохнул: – Умели в России свадьбы играть! И, слава богу, не везде еще разучились... Послушаешь нынче: молодоженам непременно надо преподнести ключ от новой квартиры. И еще – мебельный гарнитур. Наверно, это правильно. Но по мне – лучше с первого гвоздя начинать. Самому, своими руками, не на готовом, дармовом...
– Неизвестно, зачем тебя секретарем райкома избрали! Такие отсталые взгляды.
– Да вот, избрали...
Люба свернула на тропинку, сокращавшую путь к Лебяжьему.
Они шли и будто листали белую книгу зимы. Василий был ее толкователем. Вглядывался в иероглифы следов:
– Хорь охотился. Вот видишь, хотел куропаткой полакомиться, да стайка из-под его носа вспорхнула. Но ему повезло. Он разыскал нору лугового суслика. Смотри, сколько земли и снега разгреб, пока не освободил входное отверстие. Суслик его с осени забил. Наверно, поужинал хорь спящим хозяином, а теперь дрыхнет в его же норе. Обратных следов нет.
На краю осинового перелеска стоял стог сена в громадной, картинно сдвинутой набок снежной папахе. За ним Люба и Василий увидели пару темно-бурых лосей с теленком. Животные спокойно посмотрели на людей большими влажными глазами и продолжали угощаться ветками осины.
– Лесники утверждают, что лоси больше всего любят объедать осину, – сказал Василий. – Красивые животные... А вот еще одна поляна! Летом тут чьи-то бахчи были. Смотри, следы! Ночью русак жировал. Косой соблюдал осторожность, мало наследил. Где-то рядом и залег...
Василий заложил пальцы в рот и пронзительно свистнул. Заяц прятался меж пластов пахоты. Он шастнул в кусты, белый, почти невидимый на снегу. Но в зарослях замедлил свой скок, проваливался – невыкошенные травы высоко держали пушистый легчайший снег.
С пугающим треском крыльев взлетела тетеревиная стая, подняв облако снега, и уселась на вершину самого высокого осокоря. Сейчас они были крайне осторожны, и даже самый искусный охотник не подкрался бы к ним на выстрел.
А промеж веток колючего терновника шустро скакали красногрудые снегири. Словно огоньки перескакивали с ветки на ветку. Куст с тихим шелестом окутывался белым снежным дымом.
Соединенные тропкой, поляны распахивались перед глазами одна за другой. Так весенние озера соединяются одно с другим узкими протоками.
Василий шагал впереди Любы, разгребая валенками снег. Удивленно и восторженно смотрел вокруг:
– Неужели я когда-нибудь привыкну вот к этой красоте?! И не буду ей радоваться! Зима, и – какая красотища! А летом! Цветы красные, желтые, белые... Листва, травы – зеленые, небо – синее... Дух захватывает! И страшно, что люди иногда перестают замечать это чудо...
– Ты, вижу, не случайно на агронома учился.
– Не случайно.
Люба выросла в деревне, любила природу, но вот так как Василий, пожалуй, впервые увидела и почувствовала ее. К сожалению, думала она, люди многое в мире видят и понимают по-разному. Даже Острецова они с Чебаковым по-разному видят, чему ж тут удивляться!
Где-то недалеко деловито постукивал дятел. Пролетели говорливые чечетки. Северная птица откочевала на зиму сюда, в более умеренные края. На родине, вероятно, мало пищи было... Впереди белой тенью прошмыгнул горностай. На тропинке остались следы его пиршества – алые капельки крови. Позавтракал зазевавшейся мышью.
Когда проходили под широкой, отяжелевшей от снега кроной вербы, Люба подпрыгнула и тряхнула нижнюю ветку, а сама с хохотом отскочила в сторону. Все дерево пришло в движение, и на Василия обрушилась лавина снега. Несколько секунд парня вообще не было видно в клубящемся снежном прахе. Наконец он, отплевываясь, вынырнул, как привидение.
– Ты спровоцировала войну! – Василий слепил снежок и кинулся за хохочущей Любой. Ее зеленое пальто мелькало среди белых кустов. Вот она споткнулась и упала. Василий подал Любе руку, помог подняться.
– Давай стряхну. – Снял перчатку и стал обивать с ее пальто снег.
Внезапно со стороны Лебяжьего, со стороны недальней старицы налетел ветер, злой, шквальный. В одно мгновение лес окутался белым шелестящим пожарам. Но скоро ветер умчался дальше, оставив деревья и кусты голыми, будто и не были они несколько минут назад густо запорошенными снегом.
– Вот и все! – сказала Люба, с грустью глядя на оголенный лес.
– Ничего, – успокоил ее Василий, – будут еще снегопады, будут весны, деревья снова станут красивыми...
