Текст книги "Мы не прощаемся"
Автор книги: Николай Корсунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)
У Филаретовны, кажется, уж все наготове, только бы на стол подавать, а никого нет: и Ларионыч с Гринькой где-то запропастились, будто утопли на своем Урале, и Оня с Катькой не возвращаются, и жених не заявляется. На что спокойная, выдержанная Филаретовна, а не удержалась, вышла за ворота глянуть вправо, глянуть влево: не замаячил ли кто? Одному, говорят, и у каши сгинуть можно, а уж в ждалках-ожидалках и вовсе изведешься. Чего ж хорошего: пирог стынет, жаркое перепреет, торт корочкой возьмется!
Нет, никого не видно из своих. У Дома культуры молодежь тебенюет, музыка играет, от своей избы куда-то бежит-торопится Капитолина Ярочкина. Она всегда и везде торопится, эта Капочка. До всего ей дело. Живет черт-те где, а Филаретовну называет шабрихой, соседкой. Верно потому, что та давала ей раз или два свежей рыбки на пирог...
Добродушно поворчала на девок, не прикрывших за собой ворота:
– Бедовые... Все бы им нараспашку. Особь Катерина...
Приподняв тяжелую широкую створку, стала тянуть ее на место. У второй сейчас же оказалась Капочка, ухватилась за нее:
– Помочь, что ль? Здравствуй, шабриха.
– Спасибо.
Вместе они закрыли ворота, а что еще сказать одна другой, не знают.
– Ты еще в чулках ходишь? – нашла тему Капочка. – А я уж сняла, больно ноги тоскуют. – Увидела раздвинутый на веранде, скатертями накрытый стол, обрадовалась, будто именно его и хотела увидеть:
– Слыхала, дело-то к свадьбе?
Некстати нынче Капочка, и Филаретовна не очень скрывает это. Помела возле крыльца, поставила веник ! В уголок. Ответила сдержанно:
– Пока – смотрины. Но подарок готовь, соседка, готовь. Верно, быть свадьбе, быть.
– М-м! – засветилась, зарадовалась приглашению Капочка. – Спаси Христос, шабриха, спаси Христос! Слыхала, весь, почитай, поселок собираетесь пригласить на свадьбу-то? – Кидается к Филаретовне, взявшейся переставлять табуретки и стулья: – Ой, да что ж это ты! Дай-ка я... Весь поселок, слыхала...
– Говорю ж, смотрины пока, – недовольно отзывается Филаретовна. – А если уж на то... Разве мы последние в поселке?
– Истинно, шабриха, истинно! И я говорю: не последние. И дом у вас, почитай, самый лучший, и Оня – первая раскрасавица... Может, подсобить чем, шабриха? Я ить все дочиста умею. Пироги с рыбой у меня – чудо как получаются! А вот еще...
– Спасибо, – останавливает ее скороговорку Филаретовна, – сами как-нибудь. А на свадьбу, если что, приходи. – Ушла в дом.
– Спаси Христос, спаси Христос, как говорят темные старики! – Привставая на цыпочки, она тянет шею через перила веранды, пытается рассмотреть что-то в окне. Возвратившаяся Филаретовна с усмешкой трогает ее за плечо:
– Чево там узрила, соседка?
– А я себя, себя, шабриха, – поводит возле лица руками, – себя в стекле... Прическу не сломала ль! Я ить в парикмахерской была ноне.
– Хорошая укладка, – опять усмехнулась Филаретовна, разглядывая ее аспидную прическу с зализами и фиолетовым оттенком, как шея у весеннего селезня. Явно не по возрасту приукрасилась соседка!..
– Шесть целковых, смотри, ровно шесть. С других – по червонцу, а с меня – шесть рублей, по знакомству. – Она хватается за веник, начинает мести дорожку от крыльца до калитки, что-то напевает, кажется, «Хазбулат удалой»... Обернувшись, не видит Филаретовны, вглядывается в темноту сенцев – не видит. Кричит обиженно: – Ну так я пошла! – Выждала с полминуты. – Пошла я!
Швырнула веник к ступенькам и вильнула за калитку. Хотела хлестнуть ею за собой, дескать, плевать мне на вас и ваши смотрины, но вовремя отдумала: не дерись с царями, не ссорься с шабрами...
Филаретовна усмешливо качнула головой, глядя вослед с высоты крыльца: у каждого – характер, у каждого свой норов! Подобрала веник, ткнула на место. Вынесла чайник, сахар, чашку с блюдцем. Присела возле стола.
Затарахтел, вывернулся из-за угла мотоцикл. Остановился у ворот. «Наконец-то!» – обрадовалась Филаретовна. Но это не муж с сыном вернулись, в калитку вошел председатель сельсовета Крайнов: новенький синий комбинезон, кирзовые сапоги, на голове танкистский шлем. Моложав, статен, хотя и разменял шестой десяток. Полкан, не вставая, звякнул цепью, раза два гавкнул для порядка и, задрав заднюю ногу, ткнулся носом в подбрюшье, мстительно выискивая самую злую блоху. Филаретовна поднялась, улыбнулась:
– Входи, Иваныч, проходи!
Крайнов остался у калитки:
– Спасибо, Филаретовна, в поле тороплюсь. Оня дома?
– Нашим хлебом-солью требуешь? Чай, не совсем чужие.
– Спасибо, времени – в обрез. Оня нужна...
– Нет Антонины, с Катькой куда-то... «Прошвырнуться» вдоль по берегу, как говорит Катерина. Да проходи ты, Иваныч, за ради бога! Собака – на цепи, я – не кусаюсь. Чайком угощу.
– Уговорила, право, – засмеялся он. Пружина услужливо закрыла после него калитку. – Какой же уралец откажется от чая! – Снял шлем, положил на табурет рядом с собой. – В молодости б такая приветливая была...
– Тебе со сливками?
– Если можно...
– Можно, своя корова... В молодости, Иваныч, сам знаешь, я только к одному приветлива была...
– Знаю...
Пили чай, молчали. Наверное, перед каждым, стронутое напоминанием, оборотилось прошлое, молодость издалека-далека печальными глазами глянула. Увивались парни вокруг Нюроньки, хороша она была – я те дашь! А Нюронька лишь одного Сережку Колоскова не мела от себя. И парень-то не шибко видный был, а вот поди ж ты... Любила самозабвенно, да и сейчас, видимо, сердце схватывалось незатравевшей тоской. Не убоявшись сплетен, аж в Уральск поехала провожать Сергея. В ту осень сорок первого их, парней тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения, ушло из поселка семнадцать. Все до единого! Обычно случалось – кто-то еще ростом не вышел, кого-то по брони оставят, у кого-то со здоровьем разладилось, в общем, из каждого призыва кто-то да оставался дома «воевать» с бабами да стариками, а из мобилизованных двадцать третьего года рождения ни один не зацепился, все ушли на фронт. Из семнадцати вернулись трое. Остальные сложили головы на полях сражений. Из возвратившихся были и Крайнов с Чумаковым. Уходили на войну восемнадцатилетними подлётышами, пришли с нее седыми, искалеченными.
Крайнов кивает на прибранный стол:
– Значит?
– Да ждем с минуты на минуту... Налить еще?
– Налей, хорош чаек... Спасибо.
– Ты как на пожар... Иль, правда, не можешь посидеть с нами, с нашим будущим зятем познакомиться? Ларионыч-то в посаженые отцы тебя метит. Мол, по всем статьям насквозь проходит: председатель местной власти, фронтовой товарищ...
Крайнов отхлебывает чай, молчит, уставившись в какую-то точку на стене. Шевелились, таили хмурь в глазах его густые брови. Они запоминающиеся на смуглом лице: черное и белое, черное и белое. Пегие. В юности они были черными, красивыми. Стали такими расти после того, как обгорел в танке.
– Это он зря, – промолвил наконец. – В посаженые. Не умею я, право. Уж лучше Вавилкина, у него и манеры, и язык тыщу оборотов в минуту... А за Оню я рад! По слухам, хорошего парня выбрала.
– Мы-то с Ларионычем еще не видели, а так, слышно, очень хороший. Не пьет, не курит... В газете вот портрет его напечатали.
– Хорошее, симпатичное лицо, – кивнул Крайнов, возвращая ей газету. – Чрезвычайно, право, радуюсь за Тонюшку. Она ведь тоже... – С лукавиной окинул взглядом Филаретовну, и та зарделась вдруг ни с того ни с сего, самой неудобно стало.
– Скажешь тоже! Куда мне до нее...
– Н-ну, если сбросить...
– Не сбросишь, Иваныч... А Оня – что ж! Не зря Ларионыч дышал на нее, пеленки с-под нее стирал, купать без него не разрешал. Старшие-то двое умерли, вот и... Она и выпестовалась, лебедынька, на загляденье!
– Любит он потомков. Помню. Гришу с пеленок тоже везде с собой: и в лодку, и в кочегарку, и в лес...
Филаретовна засмеялась:
– И к горшку! Его посадит и сам кряхтит, помогает... Оню любит, а Гриня для него – все. Фамилия, говорит! Наследник! Продолжатель!
И опять заиграли чем-то недовольные крайновские пегие брови.
– Худо, право, если во всем в отца.
– В том-то и дело, Иваныч, что не в отца! Ларионыч-то вяз, дуб, а Гриня – кленочек гибкий да хлипкий. Квелый какой-то, мечтательный какой-то. Сердится иной раз Ларионыч на него. Ему хочется, чтоб из него мужичище, казачище, ну, как он сам!
– Это-то, Филаретовна, и беспокоит меня. Неправедная цель.
Она посмотрела на него пристально-пристально; сочувственно, намекающе прикоснулась к груди:
– Иль не утихло здесь-то? Долгонько носишь, Ваня.
Он крякнул, отставил чашку.
– Не о том я, Анна... У меня уж тоже дети взрослые. Не в обиде я, право. Ты – его, он – тебя, а третий всегда лишний. Ларионыч-то видный был, в орденах весь.
– Как у тебя все просто... Не в орденах дело, Ваня. Понастырней он был, девки силу, настойчивость любят. А третий... третий не лишний был, третий – сам знаешь, под Сталинградом лег.
– Знаю... В общем, не о том я, Аня.
– Об чем же тогда?
– О Ларионыче, о Грише... И вообще!
– Выходит, об том же. Завидуешь...
Крайнов поднялся. Что ей ответить? Почему-то никогда не понимала его Анна.
– Спасибо за чай-сахар!
Звякнула щеколда, резко отпахнулась калитка. Вошли удрученные Оня с Катькой. Ни на кого не глядя, быстро направились в дом.
– Неразлучные! – натянуто улыбнулся Крайнов, занятый мыслями о разговоре с Филаретовной. – Как говорят, две подружки – обе вровень, одну в пристяжь, другу – в корень. Оня, я по бригадам еду, заночую, похоже, в третьей. Так что в Совете, если спросят, буду Завтра после обеда.
– Хорошо. – Девушки скрылись в доме.
Филаретовна проводила их высоко поднятыми скобками бровей:
– Поссорились, что ль? Ох, девки!
– Пусть у тебя все хорошо будет, Анна Филаретовна. – Крайнов надел свой танкистский шлем, спрятав глубокие залысины, седую кучерявинку чуба над высоким лбом, лицо без них стало и меньше, и как бы простоватее, всего-то на нем приметного – пегие кустистые брови. А со шлемом он не расстается с войны, оттуда привез.
Пошел к калитке.
– На свадьбу-то придешь? Если уж от смотрин бежишь...
– Ты считаешь – надо? – Он приостановился.
Филаретовна в нерешительности повела плечами, спрятала под фартуком полные белые руки, будто им вдруг зябко стало, и Крайнов подумал, что все-таки она кое-что понимает из их взаимоотношений, его и ее мужа взаимоотношений. Сказала нетвердо:
– Сам решай, Иваныч... Оня-то у тебя в Совете работает.
– Приду.
Прямо перед его носом наотмашь отхлестнулась калитка, как с петель не сорвалась. Влетела Капочка, завопила так, словно выскочила из котла с кипящей смолой.
– Вашего!.. Вашего ведут! Связанного! Ужас! Страмотишшша!..
Филаретовна схватилась за сердце, непривычно потерялась, сразу – в голос, сразу – чуть ли не в крик.
– Кого?! Чего мелешь, Капитолина?!
– Твоего! Ларионыча преподобного! Страмотишша-а! – Прическа ее сбилась, но Капочке, видно, не до нее было, она ахала, охала, всплескивала руками, точно конец света близился. – Страмотишша!
За воротами – какая-то возня, злые, с придыхом выкрики. Кажется, голос Чумакова:
– Никуда я от дома, сопляк! Хоть убей!..
– Пойдешь, дядя, пойдешь...
Опять возня, и в калитку бухает тяжелый рыбацкий сапог, вваливается Чумаков, руки за спиной. За ним, прихрамывая, врывается и Артем. Он дик и пьян от своего несчастья.
– Что такое? – отступил с дорожки Крайнов.
– Ужас! Страмотишша!
– Иваныч! Однополчанин! Спаси хоть ты от этого! – Чумаков резко поворачивается к нему связанными руками. – Развяжи!
– Пусть только попробует! – надвигается Артем, деревенея спиной, на которую, как он полагает, смотрит из окна Оня. – Пусть попробует!
– Да в чем дело, право?
– Нарвись вот так на дурака с большой дороги...
– Мели, да оглядывайся, дядя! – у Артема сжимаются кулаки, и Крайнов невольно смотрит на них, на его руки: отменные маховики, зацепят такие – любого сомнут.
Капочка по-прежнему ахает-охает, Филаретовна держится за сердце:
– Господи, да что случилось-то?! Где вас так черти возили по грязи? Господи...
– Действительно, в чем дело?
– Да ты развяжи допрежь, Иваныч!
– Не сметь! Это не я, это он, разбойничек с большой дороги... Между прочим, вы-то, гражданин, чего встреваете? Или и вам ручки связать?!
– Как страшно! Объясните, в чем дело...
– Ветерана, орденоносца...
– За такие дела я б снимал ордена!
Крайнов прошагал на веранду, на подоконнике снял с аппарата телефонную трубку:
– Алло, Люся... Соедини меня с квартирой участкового... Спасибо...
Капочка всплескивает руками, охает перед Артемом:
– Ты что ж это, глупышечка! Ах! Ох! Беда-т какая! Это ж, глупышечка, председатель сельсовета! А ты на него...
– Товарищ младший лейтенант? Будь добр, подойди к Чумаковым... Да. Тут сыр-бор... Да. Поторопись. – Опускает Крайнов трубку и смотрит, как поднимается по ступеням Чумаков, тяжело топает, словно на лобное место поднимается, словно к плахе идет. – И что ж это ты натворил, Ларионыч, в голову не возьму? Сидел, поди, с удочкой, а тебя...
– Скалься, однополчанин, скалься... Из одного котелка, под одной шинелью. Грех, Иваныч, изголяться!
– Не изголяюсь, Ларионыч, думаю, гадаю... Однако ж крепко он тебя... запутал... Не развяжешь. Хоть ножом режь...
Чумаков потирал освобожденные руки, люто сверкал глазами на Артема:
– И меня запутал, и сам запутался. А участкового ты, Иваныч, зря. Лишние разговоры. Сами как-нибудь разберемся.
– Гриня-то, мальчишка, где?! – прорвалось у Филаретовны отчаяние.
– Беда-т какая, – мелко-мелко кивает, вертится рядом Капочка. – Ужас просто...
– Тащи огурцов соленых! – кидает вместо ответа Чумаков. – Ну! – Сам вынес из сенцев ящик с водкой, бухнул возле стола. И опять – Филаретовне: – Ну! Кому говорю!
Не успели все оком-глазом моргнуть, как перед ним в полный рост, по стойке «смирно» встала бутылка.
– Бешеный... – Филаретовна ушла в дом, столкнувшись в дверях с Катькой.
– И все-таки я не все понимаю...
– А чо понимать, Иван Иваныч? – удивляется Катька и кивает на Чумакова: – Эти рыбачили, а эти, – кивает на Артема, – их прихватили. Ну, подрались во весь дух. Чо тут непонятного! – Посмотрела на Артема, потерянно притулившегося к забору, и смех и грех. Шляпа захватана грязными руками, брюки, пиджак извожены илом и глиной, правый рукав под мышкой распорот по шву. Крутнулась в сенцы, воротилась с одежной щеткой. – Давай почищу... – Артем молча вырвал у нее щетку, Катька хмыкнула: – Ах, какие мы сердитые... Лопушок! – Он так глянул – будто ветром отшвырнул к веранде. – Ой, ой!..
– Господи, мальчишка-то, Гриня, где? – не унималась Филаретовна, ставя тарелку с огурцами.
– Да не скули ты! – ощерился на нее Чумаков. – Никакая болячка его не взяла!.. А рюмки где? – Резко, повелительно мотнул рукой: – Тащи на всех! – И чуть ли не слезу пустил в голос: – Фронтовика, ветерана! Через поселок... Связанным! Понимаешь, Иваныч?! – За ушко сорвал с бутылки пробку. – Подходите, ребята! Запьем всю эту... И разойдемся с миром!
– И правда! – ласково кивает Капочка, присаживаясь у краешка стола.
– Доигрался... – Филаретовна ставила рюмки.
– Не скули-и-и, – шепотом просипел Чумаков. – Айда, подходи, Иваныч. И ты, герой!.. Что, нос воротите от моего угощения?
– Не время, Ларионыч...
– И правда! – вновь покивала Капочка и поднялась.
– Да я на одном гектаре с вами не сяду, не то что за одним столом! – Артем яростно ширкал щеткой по штанине.
– Ся-а-адешь! – Чумаков опрокинул рюмку в рот, покрутил пятерней у груди: – Если тут завелось, сядешь! У этой штуки коготки вострые!
– И правда!
– Неужто? – Филаретовна начала догадываться, кто к ней распожаловал: взяла газету, посмотрела на Артема, посмотрела на портрет. – Неужто?! И ты... ты... его? – качнула головой в сторону мужа. – Да?
Крайнов, кажется, тоже все понял, но не торопился. Недовольно подвигал пегими бровями:
– Чехарда какая-то... Внесите ясность.
Артем рванулся с места, ткнул пальцем в газету:
– Вон моя ясность! Смотрите, читайте!
– Завидуйте! – насмешливо вставила Катька. – Я – гражданин Советского Союза!
– Да, гражданин! – зло повернулся к ней Артем. – Гражданин!
– Ну, чо развыступался? – Она уперлась локотком в перила веранды, подбородок положила на кулачок, смотрела на Артема с откровенной насмешкой. Нехотя оглянулась на севшего Крайнова: – Вы чо, Иван Иваныч? Ну, это Онькин жених, Артем... И вся ясность.
– Господи, позор какой! – прижала Филаретовна уголок фартука к глазам.
– Не говори, шабриха! Беда так беда...
– Ну, право, историйка... Много они поймали, Артем?
Чумаков опередил Артема:
– Какой много, Иваныч! По чебаку на гостя. К свадьбе ж ладились, сам знаешь.
– Из-за этого сыр-бор?
– Младоумие у него еще, Иваныч! Не собравши разума, взялся за незнаемое дело, – торопился, втолковывал Чумаков, а сам ел, грозил Артему глазами: молчи, парень, ох, молчи, добром прошу! – Авдеич его подбил по нечаянному случаю. Авдеич же, сам знаешь, пороховитый какой, из ничего буранится! Да с ним-то мы смиримся, отходчивый...
– Так-так-так! – Крайнов постукивал пальцами по столешнице, мерил взглядом то Артема, то Чумакова, хоронил в глазах смешинку. – Кто кого обкосил, кто кого обхитрил, а? – Говорил он скучным голосом, будто ему тысячу раз надоели разбирательства с пойманными браконьерами. – Историйка, право.
– Вот именно, Иваныч! – с воодушевлением подхватил Чумаков. После пережитого, после выпитого его словно прорвало: – Ты меня, Иваныч, конечно, обругай, намыль холку. Виноватый я, конечно, малость. Понимаю опять же: ты – при службе, хотя и воскресный день, а я нарушил как-никак... Оно, конечно, из-за метившейся свадьбы. Из-за него вот с Онькой. Эх, Артем-Артемушка, несуразность-то какая располучилась! Ну не печалуйся, авось Антонина простит твою малую промашку, она у нас сознательная, понятливая...
– В войну таких, наверное, к стенке ставили, – Тяжелым взглядом Артем давил юлившего, заискивающего перед Крайновым Чумакова. Швырнул Катьке щетку, та осуждающе головой качнула: во, дескать, характерец, может, это хорошо, что раскрылся загодя, – Оньке век длинным показался бы с таким муженьком.
– На фронтовика – такое! – У Чумакова глаза пучились красными прожилками, но он ломал свою гордыню, он вел свою линию на то, чтоб кончить все миром. – К нему... с раскрытой душой, с прощением как к сыну, а он мне... мерзкие речи. Я больше ничего не говорю, Иваныч. Ты – власть, ты и решай. – Он обиженно засопел и отвернулся.
– Так-так-так! – опять побарабанил пальцами Крайнов и потянулся к телефону: – Люся, больницу...
Справился, поступил ли в больницу Нил Авдеич, каково его состояние, и еще что-то спрашивал, и еще, а на ответы отзывался все тем же своим «так-так-так». И не понять по этим «так-так» его настоящего отношения к случившемуся. По крайней мере, Артему казалось, что однополчан ему не прошибить, что они – заодно, что для блезиру Крайнов лишь поиграет в строгого представителя власти. На какое-то время отступили, оставили Артема гнев и желание драться с этими однополчанами, он почувствовал усталость и безразличие к тому, как завершится вся эта дешевая игра в поддавки. Оставалось оторваться от перильцев крыльца, выйти на улицу и поискать попутную машину, чтобы уехать домой, в бригаду, к товарищам...
А на бельевой веревке счастливо верещали ласточки. Где-то поблизости страстно ворковал голубь. На коньке скворечника, прибитого к высокому шесту у ворот, свистел, пощелкивал, пританцовывал, всплескивал крыльями скворец. Весь черный, он вспыхивал и солнечными, и фиолетовыми, и синими бликами. Ух, как он был рад и весне, и солнцу, и своей любви! Когда скворец умолкал на две-три секунды, из теплой синевы неба слышалась песня жаворонка. Вдруг всех заглушила, перекричала курица. Она снесла в сарае яйцо, шумно слетела с гнезда и минут пять, наверное, кудахтала – сначала в сарае, а потом во дворе. Непереносимая хвастунья! Можно подумать, золотое яйцо снесла!
Минувшая зима была снежная, лютая, а в сердце Артема даже в сорокаградусные морозы струились теплые гольфстримы, потому что рядом была Оня, потому что каждый день встречался с ней, потому что, потому что... Э, да после знакомства с Оней разве мало было поводов для того, чтобы в жилах его весна журчала! А теперь и под жарким солнышком зябко, запах вешних молодых трав, запах молодого тополиного листа не радует. Как посмотрела, как швырнула в лицо галстук! Только что не плюнула в глаза. А за что? За что?! За то, что не понял, не оценил: для них ведь, для их свадьбы старался и на риск шел отец... Верно, конечно, на риск, да еще на какой! Только не тогда, когда веслом в воде работал, а когда веслом головы взялся крушить...
– Артем!.. Артем, что ли!..
Не только не слышал он, о чем переговаривались Крайнов с Чумаковым, он не сразу понял и то, что к нему уж в который раз обращаются. Услышал наконец. Увидел: Крайнов смотрит на него с сострадательной улыбкой, шевелит пегими кустистыми бровями. Как бы вновь, но теперь уже вблизи, увидел Артем лицо председателя Совета. И оно не было столь моложавым, как показалось при первом взгляде. Возле глаз выжались «куриные лапки». Щеки, лоб – в каких-то лаптастых пятнах. В волнистых темно-русых волосах взблескивает, точно рыба на глуби, седина.
– Значит, вы, Артем, – глаза у Крайнова маленькие, коричневые, как спичечные головки, – вы не знали, что это отец вашей невесты?
Артем вызывающе вскинул голову:
– Какая разница?!
– А если б знали, ввязались бы? Пошли бы с Нилом Авдеичем?
– Да ни в жизнь! – решительно и быстро воскликнул Чумаков, и вставные зубы его, как почудилось Артему, на мгновение осклабились, заставив подумать: «По себе, что ли, примеряет, свое тавро на мне выжигает?» – Ни в жизнь, Иваныч! Говорю ж, от младоумия получилось.
– Не тебя, Ларионыч, спрашиваю! – раздраженно остановил Крайнов. – Артем, а?
Опять в груди Артема – бах! бах! бах! Того гляди решетку ребер повышибает. Бешеными толчками, оглушая, рванулась в голову кровь. «Да они что ж... Они что ж, хотят зверя во мне?.. Они что ж!..» – Артем медленно поднялся по ступеням, осторожно, словно это был стеклянный сосуд, отставил встретившийся стул и шагнул к Крайнову. Нижняя челюсть его вздрагивала. Он облизал шершавые губы.
– На чувствах играете?!
– Во, вишь?! – отодвинулся Чумаков.
– Караул! – легонько вскрикнула Капочка и юркнула
– Без горячки, парень, – построжал Крайнов.
– Без горячки?! А ты чувства не трогай! Не вмешивай девушку!.. Я вот пошел! Я вот привел его вам! А вы... что ж, сроду ничего о нем? Вы же... советская власть, черт побери!
– Во, вишь какой, Иваныч?!
– Да, я такой! Не такой, как вы! Если б не было вас таких...
– Иваныч, он же оскорбляет! Не шали, Артем, за это за самое, знаешь, что могет быть? Не смей мне на родную советскую власть!
«Во дает! – невольно опешил перед таким напором Артем. – Во защитничек советской власти!» – Артем даже на Катьку глянул, мол, как она на это? Катька гладила по плечу Филаретовну и что-то нашептывала ей. Та нехотя кивала, потом встала и ушла в дом. «Катьке все это до лампочки!» – возмутился Артем и вдруг услышал смех.
Председатель сельсовета глядел на распаленного праведным гневом Чумакова и хохотал, то почти падая грудью на стол, то откидываясь на спинку стула. «И чего ржет! – психовал Артем. – Закатывается, аж за печенку хватается...»
А тот по-мальчишески кулаками вытер глаза и вылез из-за стола. Очень широкоплечий, был он вроде бы низкорослым, но встал рядом с довольно высоким Артемом и оказался почти вровень с ним. Стояли они лицом к лицу, и Артем совсем рядом увидел красные, с лиловыми оттенками пятна на щеках и лбу председателя. Такие после огня остаются – на всю жизнь.
Крайнов Артема – по плечу ладошкой:
– Успокойся. Парень ты, гляжу, не дурак.
– Дурак – и немалый! – не выдержал Чумаков.
– И ты поуспокойся, – повернулся к нему Крайнов.
Чумаков, разумеется, «поуспокоился», голос мягкий, пуховичком стелется:
– Так ты пошел, Иваныч? Счастливо, однополчанин... Ну, штраф там это... общественное порицание – я согласный. Первый раз ведь...
– Слушай, Ларионыч, пойдем-ка мы с тобой в сад? Давай сходим, а?
Тот с готовностью вскочил, сдернул с себя брезентуху, бросил на перила веранды, с нее гривенниками посыпалась подсохшая рыбья чешуя. Повел рукой на ступеньки, чуть ли не с поклоном:
– Милости прошу, Иваныч, милости прошу!
– Будь вы все прокляты! – Артема сорвало с места, кинуло с крыльца, но Катька обогнала его и закрыла спиной калитку, расставив руки. – А ну? – Артем попытался отстранить. – Пусти...
– Ну, чо, чо, светел месяц? – Она напирает на него, наступает на носки, и он вынужден пятиться. – Не светел – зеленый, как три рубля? Развыступался! – Перехватывает его взгляд. – Тебе не нравится моя мини-юбка?
– Мне не нравится твой мини-лоб.
– Ха-ха-ха! Обалдеть можно! Лоб-то у меня – макси. И Оне, если хочешь, я вся нравлюсь. Без меня, говорит, как без соли. А вот ты – разонравился.
– Слушай, кукла... Отойди!
– Еще чо, ха! От кукол дети не рождаются. А я б от тебя – девятерых, матерью-героиней – с удовольствием.
– Шалавая... Где Оня? Дома?
Катька притворно округляет глаза:
– Тебе не все равно?
«Чего она выкобенивается передо мной? – злобился Артем, видя, что от порога сенцев хитренькими глазками прислеживает за ними Капочка, легонечко кивая черной, в зализах, прической. – И эта вороная дама черт знает что, наверное, думает! А это еще что за фокус?» – С невероятно серьезным видом Катька обошла его вокруг, поспешно сказала, опасаясь, что он сию минуту сорвется, отшвырнет ее и уйдет:
– Извини... Я рассматривала. Думала, голова у тебя на том месте, – она легонько шлепнула себя сзади, – которое я позабыла, как называется по-латыни. Оказывается, как у всех. Даже удивительно. И не пойму опять же: парню есть над чем подумать, а – нечем...
Вздрагивают оба от неожиданного, зычного выкрика Капочки, обернувшейся с дорожки к сенцам:
– Так я пошла, шабриха! У меня хлебы в печи!..
Остановилась возле парня с девушкой, поразглядывала, поджав сухие губы, пальцем отманила Артема. Привстав на носочки лаковых туфель, припала губами к Артемову уху, глазом – на Катьку:
– Беспутная... Одна другой стоят, вот ей-богу! Уже не замужем. Выскочила за наезжего пустобреха, а теперь – ни девка ни баба. Истинный бог!
Артем молча взял ее за плечи, повернул к себе спиной и вежливо выпроводил за калитку. Закрыл за ней дверь. С улицы взвился слезливо-гневный выкрик:
– Вот она, нынешняя молодежь!
Артем повернулся к девушке:
– Какие еще тебя мысли тревожат?
– Мысли, светел месяц, приходят и уходят, а голова остается. В моей голове сейчас – ни одной путевой мысли Вот скажи, что такое счастье? Не умеешь сказать?
– Я знаю, что такое несчастье...
Катька, кажется, не слушала его. Она прислонилась спиной к доскам ворот, подняла к солнцу лицо, смежив рыжие длинные ресницы.
– Я вот... всю жизнь считала Оню счастливой. Все лучшие платья – на ней. Все лучшие парни – ее... Но иногда мне казалось, что быть постоянно счастливой – это несчастье. Скучно! Как ты смотришь?
– Оня дома?
Катька опять – ноль внимания.
– А мне, знаешь, всегда не хватало счастья. У меня оно всегда – как февраль, который даже в високосном году короток...
– Тебя Оня выслала сюда?! – окончательно терял терпение Артем.
Катька проснулась, не только проснулась – она округлила глаза, удивленно дрожа густой рыжиной ресниц:
– Ты чо, светел месяц! Слепой? – Она громко, демонстративно задышала: – Не видишь, что я на тебя неровно дышу!
– Хороша подруга!
– Ловлю свое счастье! – притопнула, выбила чечетку Катька, но тут же сбросила голос, сказала грустно и тихо: – Ты, ясный месяц, не кати на меня бочку. Никто меня не присылал. Ты чо, Оньку не знаешь? Да она... Мать ей: поди к нему, он же тебя любит, он на все ради тебя. Онька так зыркнула, что мать аж перекрестилась, хоть неверующая. – Длинно вздохнула: – А тебя она любит
– Чувствую! – досадливо хмыкнул Артем. – На берегу – особенно почувствовал.
– Чюйствует он! – Приблизилась, снизу вверх заглянула в его глаза: – Но ты ж... все равно любишь? Любишь?
Артем отвел глаза:
– Не лезь ты сюда! Без того тошно.
– Тошно ему! Ему, видите ли, тошно! – Она, заложив руки за спину, прошлась перед ним. – Я думала, ты – орел, а ты... Да Оня, если хочешь знать... За нее – бороться, драться! А ты! Она, может, и полюбила тебя за то, что сильным, искренним показался... А на берегу... Ха, невидаль! Он все ж таки отец ей... Тупой ты, как бульдозер! – Схватилась за скобу на калитке: – Пойду!
– Попутного ветра.
Она замерла вполоборота к Артему, одиноко, нелепо застрявшему на чисто подметенной дорожке между домом и калиткой, в этом большом, но тесном от сараев, катухов и пристроек дворе. Все тот же безбожно вывоженный костюм, захватанная шляпа, грязные полуботинки.
Она не пожалела, не посочувствовала ему. В эту минуту ей было жалко себя.
– Ветер-то есть, лапушка, да парусов нет. Вот и швыряет меня по-всячески, не знаю, куда прибьет-выбросит А ты, ясный... ты – думай, думай! – Тряхнула рыжими волосами, повторила с нажимом: – Думай!
Парней так много холостых,
А я люблю женатого...
Скрылась за калиткой. Артем тоже взялся за скобу.
– Не уходите, Артем! – крикнул из глубины сада Крайнов.
