Текст книги "Девки"
Автор книги: Николай Кочин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)
– Я знаю средство от всяких вередов, – сказала Улыба. – Кто хочет любой веред избыть – воробьиное мясо помогает... [Веред – нарыв с нагноением, чирей.] Особенно воробьиное яйцо... Всякий веред как рукой снимает...
– Тошно мне, – произнесла в ответ на это Наташка. – Где же зимой взять воробьиное яйцо?
Все замолчали.
– Ну тогда, Наташка, пробуй все подряд: чернила, щелок... воробья... Насори на дорогу проса, воробьи налетят, и бей их палкой...
По селу мутной волной разливался слух: в Парунькиной артели девки одна за другой «гуляют».
Богомольные мужики и бабы, проходя мимо девичьей квартиры, отворачивались в сторону. Устинью Квашенкину молва обозвала нехорошим словом. А тем девкам, которые были членами этой артели, дома, по утрам и ночью, когда возвращались они, родители напевали:
– Помни, дочка, что случится... голову оторвем и в овраг бросим.
Парни приходили в артель, кололи Наташку обидными намеками.
Бабы на колодце вздыхали, перешептывались громко, не торопясь, вешали ведра на коромысла и добродетельно заключали:
– Бог шельму метит.
Видели: шла Наташка по утрам, наклонив закутанную в шаль голову, торопилась к Усте, чтобы не чуять на себе пытливых глаз матери. Ела взятый с собой хлеб и приходила домой только вечером, чтобы сдать матери работу. Ночевала у Паруньки.
Просыпаясь, чуяла боль и догадывалась: снадобье не помогает. Нутро рвало от лекарств, изо рта шел дух, истрескались десны. Однако по привычке Наташка вынимала из-под лавки пузырек, пила через силу.
Парунька говорила:
– Брось, глупости это. К доктору надо – вот что. Матери не созналась?
Наташка охала:
– Ох, убьет она меня! Свет стал не мил. Хлеб ведь понадобится, а где его взять? Сама знаешь. Ой-ой-ой-ой, пропала моя головушка!
Под глазами у ней темнели свинцовые дуги, красные пятна расселись на щеках и подбородке, издали выделяясь на восковом лице.
Перед зеркалом она дешевыми красными нитками, поплевав на них, водила по щекам, ровняя цвет лица; пудрой «Лебедь» из Парунькиной коробочки запыляла круги под глазами и уже потом надевала сарафан.
И все-таки ей казалось, что пополнела за сегодняшнюю ночь. На улице ей все чудилось – каждому хочется мельком бросить на нее взгляд.
Парунька говорила:
– Понапрасну томишься, точно преступница. Отбрей любого, кто тебя попрекать бедою станет.
Наташка качала головой:
– Эх, Паруха, сказать только это легко.
Дома она жаловалась матери:
– Нутро болит. Видно, капустой объелась.
Мать верила, вынимала крещенской воды и брызгала дочь под шепот молитвы.
Один раз, – дело было в посту на другой неделе, – девки говели. Наташка, опустив голову вниз, прошла с подругами в церковь. На паперти в спину ей старушечий голос злобно прошамкал:
– Поганая, а туда же ко господу!
Наташка не созналась на исповеди в своем грехе и теперь, идя домой, раздумывала хорошо поступила она или нет? Нужно было бы спросить подруг, говорят ли попу об этом?
Была оттепель. Слепило солнце, таяли сосульки; на концах из них, блестя, сочились капли. Капли падали со звоном с поветей, разъедая снег. Снег побурел, плотно укладываясь под пятой. В воздухе было липко. Бабы ходили распахнувшись, мальчишки выбегали без шапок, валились кучей на ледяную гору и катились вниз с визгом и руганью.
Очень часто выступали дали, леса и деревни, голые поля с серыми зигзагами дорог и одинокие мельницы.
Наташка вспомнила: зверевский парень, его звали Микешка, постоянно присылал ей поклоны; она не благоволила к нему, но теперь нужно было ответить: сельские парни ее такую не возьмут.
Наташка прошла в холодный чулан, сняла шубу. Мать сидела у чулана, тихо сморкалась в платок и безмолвно плакала.
Наташка сразу почуяла, что матери известно все. Ноги у нее задрожали, она, не докончив молитву, опустилась на кресты и тоже заревела.
В избе было полутемно, холодно и сыро; тряпки в окнах вместо стекол загораживали свет, уличной свежестью несло в прогнивший угол.
– Ой-ой-ой, головушку сняли с плеч, – визгливо протянула старуха, вздохнула и замолкла.
Наташке видна была ее склоненная голова, вся ее фигура в дубленой залатанной шубе... И Наташке хотелось, чтобы мать сердито била ее, дергала за косы, хлопала ладонью по спине – тогда было бы легче.
– Что теперь делать-то? – протянула нараспев старуха. – Матерь пресвятая, богородица... ох!.. – Потом скороговоркой прошептала: – С кем это ты удумала, а?
Наташка молчала.
– Говори! Кое время ты на такую историю решилась?
Сама не знаю, видно на девишнике, когда одурела от вина, – прохрипела дочь, – кто-нибудь и сдурил.
Старуха заголосила сильнее, упала на лавку и стала с причитаниями, захлебываясь в слезах, тихонько, не часто колотиться лбом о дерево.
Наташке стало ясно – старуха драться не будет. Она размотала косяки шали, положила на подоконник и сказала решительно:
– Не велико горе. Вывести можно. Все выводят. Мало ли таких, как я.
Мать, не слушая, по-прежнему тыкалась лбом, потом закричала по-старушечьи слабо и болезненно:
– Да ведь сусек хлеба за это надо! Неужто ты без головы, бесстыжие глаза! Какие наши достатки.
– Все лето буду поденно жать... Спины не разогну. Заработаю, – ответила угрюмо дочь. – Десять пудов доктор берет, Дунька говорила.
В водополье, поднимая сарафан при переходах через ручьи, пошла Наташка в больницу к акушерке, которая ведала девичьими делами всей округи.
Явилась домой под вечер. Усталая, бледная, с мокрым подолом; из лаптей сочилась вода. Села под образ и тяжело вздохнула:
– Ну, что? – спросила мать.
– Опоздала, говорит. Время упустила, ежели разбередить, умереть можно.
– И капель не дала?
– Насчет этого капель нет.
– Может, сумневается в оплате, разъяснила бы. Пять пудов, мол, сейчас и пять после Покрова.
– И про это говорила, – тихо молвила дочь.
– К бабушке Полумарфе, не иначе, придется в Мокрые Выселки. Как талая вода сольет, с Парунькой сходите. Да смотри, чтобы никто ни-ни.
Старуха закрестилась и тяжело взвыла, припадая плечом к кутнику: [Кутник – широкая лавка в избе.]
– Настряпала делов, навалила сраму на сиротские наши плечи...
Главе двенадцатая
Егор Канашев приехал с базара подвыпивший и оживленный. Удачные сделки молодили его душу. Он один перенес покупки в лавку и тут же пошел на двор. В хлеву он перевязал ногу корове (Егор лечил скот только сам), пожурил Марью, что не чисто сдаивает молоко у коровы, заглянул в сарай, в амбар, в клеть. В клети он увидел мышиные следы и велел расставить мышеловки. Под навесом нашел кем-то оброненную веревку, вычистил ее и повесил на гвоздок. Обедать не пошел, отговорившись недосугом. Он велел принести оладьи с творогом и ел их, на ходу, давая распоряжения. Егор всегда и везде проверял все сам, где надо – советовал, где надо – приказывал, где надо – устрашал.
Клеть была завалена вещами: мешками с шерстью, с гусиным пухом, бабьи холсты, взятые под залог, овчины, кожа. Прикинув на глазок, он на расстоянии мысленно убедился в сохранности всего. Во дворе в это время раздавался стук топора. На слух Егор определил, что дрова сноха колет неправильно, покачал головой. Вышел, отобрал у ней колун и с маху, одним ударом, раздробил корявый и суковатый комель березы, над которым Марья билась долго. [Комель – толстая, прилегающая к корню часть дерева.]
– Вот как надо, сношка.
Наедине свекор всегда пытался ласкать ее, и Марья в испуге вся сжималась. Вот и теперь он поиграл тяжелым колуном, пощекотал ее за подбородок и ушел в конюшник.
– Промерзает вода в колодах, сношка, – сказал он, возвратясь. – Надо их чистить чаще. Скотина весела, когда чисто все кругом. Попробуй, напои коня из грязной посуды!
Сам вычистил колоды и откидал навоз. Марья и работник Яшка стояли молча.
– В лес за дровами ездили? – спросил Канашев.
– Чуть свет. Дрова за баню свалили, – ответил Яшка.
– Кобыла ожеребилась?
– Только что. Хороший сосунок.
Канашев с удовольствием заглянул и стойло. Жеребенок был смешной и жалкий. На длинных ногах, уже обсохший, тыкался мордой в пах кобыле. Егор погладил его любовно по крупу. Осмотрел со всех сторон кобылу и клочком сена провел по ее бокам, хотя кобыла была чистая.
– Свинья не опоросилась? – снова спросил Канашев.
– К вечеру ждем.
– Подстилку смените.
Полюбовался на свинью. Белая йоркширская свинья лежала на боку, с огромным животом и набухшими красными сосками, блаженно дышала. Егор вынул из кармана кусок булки и дал ей.
– Канители много, а мясо их час от часу дешевеет. Каждый норовит теперь свинью завести. Скоро от скотины некуда будет деваться. Картошку перебрали?
– Не всю. Картошка без изъяна, как сейчас из поля.
– Смотри у меня. Одна негодная картошина весь запас заразит. Заканчивайте скорее. Время подошло как раз ее продать, всего выгоднее... Приходится самому все обмозговывать. Проверяй, бегай, стереги, досматривай. Ни совета, ни помощи ниоткуда. Помощники мои – липовые, – ворчал он, прибирая двор. – Ни сна, ни покою. Тружусь, как вол, а званье мне одно – буржуй недорезанный... Дорезать бы хотелось, да, вишь ты, это не в прок... Одумались. А если наверху позволят, так, кажись, как волки на овцу, сегодня же бы набросились и разорвали... Запрягай в дровни! Что стоишь, как статуй? На мельницу пора...
Мельница тарахтела, тряслась вся. Вода, стремительно бегущая по широкому желобу, с ревом и брызгами падала на колеса. Колеса и поставы очень громко стучали, и в мельнице было шумно. [Постав – пара мельничных жерновов.] Одни из помольцев находились в мельнице, другие – на дворе, третьи – в теплушке. Мучная пыль окутывала все нутро мельницы серым туманом. Грязный фонарь тускло освещал предметы. На мешках в углу лежали и сидели бабы, ждущие очереди на помол своего зерна. Они сидели здесь третий день, переговорили все о своих нуждах и теперь от скуки всякая припоминала что-нибудь такое, чем можно позабавиться: тайные грехи подруг, «секретные» истории.
– А я слышала, – говорила девка, подпоясанная солдатским ремнем и в шапке-ушанке, – Семенова жена, чужестранка, пошла доить корову, а села под быка...
Раздался общий хохот. Все старались рассказать какие-нибудь небылицы про Семенову жену, которые в изобилии сочинялись на селе.
– В штанах ходит, в штанах спит.
Бабы гоготали во всю мочь, смех перекатывался через стены мельницы и достигал теплушки. В теплушке сидели и курили мужики.
– Ишь как их разбирает, сплетниц, туда их в качель, – говорили мужики.
– Теперь Семенова жена с учительницей девок на свой манер образуют. Парунька уже записалась в их организацию, – продолжала та же девка свой рассказ. – Теперь она – общественная.
И от оглушительного смеха задрожали стены.
– А как же ей быть, коли замуж она выйдет? – спросила тихо сидящая девка в самом углу. Она была всех моложе и разговоры эти слушала с трепетом.
– Наши девки умеют вылезать сухими из воды, – сказала Устя Квашенкина. – У каждой, которая до замужества вволю нагулялась с парнями, если выйдет замуж – давно запасен ответ.
– Наташку жалко, – сказала старуха. Богатая девка как-нибудь выкрутится, а этой хоть в прорубь головой... Сирота... Беднота... Сухота... Всяк такую только на смех подымает...
– Наташка день ото дня пухнет, – сказала тоже с сожалением девка в шапке-ушанке. – И до сей поры не вспомнит, кто будет отец ее ребенку-то.
Ванька пристально поглядел в окошечко и сказал:
– А ну, бабы, с мешков долой. Сам едет!..
Все сразу стихли. Повскакали с мешков и отряхнулись. Ванька засуетился, стал засыпать в бункер зерно, притворяясь уж очень занятым.
Канашев вошел в мельницу. Проверил работу жерновов, ход воды, размол зерна нашел недостаточно высококачественным, затворил воду и наладил все поставы вновь.
– Я старик, мне надо только три аршина земли, – сказал он сыну. – Ты в это дело больше вникай.
Он рассыпал кругом соленые остроты, обделил девок и баб пряниками и каждую похлопал по спине. Про Устю сказал:
– Ядреная баба, капитальная.
Проверил, чисто ли вытрясены мешки. Выбил из них мучную пыль, набралось с пригоршню. Потом обмел веником окна, ларь, тоже набралось с пригоршню.
– Утери есть, – сказал он сыну, каменно стоящему у дверей. – Если на каждой мельнице да каждый день будет по стольку разбрасываться, так это по всей России потерь – миллионы пудов.
Все принялись старательно сметать и сдувать мучную пыль с предметов, еще нагребли с пригоршню.
– Хлеб надо уважать, – говорил он. – Хлеб всему голова. Хлеб – кормилец. С хлебом встречают русские люди друг друга, с ним же провожают. Хлебу воздают хвалу перед обедом, в уме пахаря постоянные заботы о хлебе. О хлебе он молит бога, хлеб у него на столе, сноп у него в углу, под образами, когда выжмутся. Хлебом мы вскормлены, ребенку и тому дают жеваный крендель с самых ранних месяцев. С хлебом мужик нигде не расстается. Едет ли в город, на базар ли, в другую ли деревню – берет ломоть, а то и каравай. Рабочий человек с уважением держит хлеб в руках, когда его режет. И странник, идущий по тропам с котомкой в руке, у ручья крестится перед караваем. Караваем благословляют, встречают с хлебом-солью знатных и дорогих гостей, с караваем женят. И даже дети играют в игру «каравай», который «вот такой вышины, вот такой долины». Да и сама наша пресвятая Москва знаменита калачами и блинами...
– Да уж верно, Егор Лукич, – соглашались бабы, – на хлебе проживешь, на конфетках не проживешь.
Потом Егор проверил записи помола, оглядел опять места под крупорушку, шерстобитку и лесопилку, которые ладил ставить с весны. Затем поговорил с приезжими на мельницу мужиками. Подошел к нему мужик, стал просить взаймы на свадьбу...
– Погоди женить. Осенью свадьба дешевле.
– Время не годит. Невеста непорожняя, Егор Лукич.
– Не дам! – отрезал Егор. – Жених, видать, сам дурак да дуру возьмет, будет два дурака, арехметика непривлекательная. Сделай сыну рукопашное внушение.
Егор повернулся к нему спиной. И в это время бухнулся в ноги Егору другой мужик, растерзанный на вид. Его звали Казанок.
– Корова пала. Не успел, Егор Лукич, должок вернуть. Обожди...
– Время не ждет. И разговоры не разговаривай, подавай деньги без промедления.
– До нового урожая только. Егор Лукич... Как перед богом... Первые снопы тебе...
– У тебя телка есть?
– Есть.
– Веди телку.
– Малы дети. Егор Лукич...
– Прежде чем заводить малых детей, надо подумать было, есть ли их чем кормить...
– Сделай божескую милость...
– Уговор дороже денег. И бог тут не при чем... Бог глупым не потатчик. Обещал вернуть весной – умри, а слово сдержи. Так и бог велел.
– Осенью с лихвой отдам...
– Э, чудак. Гривна в кармане дороже рубля за морем...
– Ну дышать нечем. Краюхи хлеба нету.
– Хоть в нитку избожись, не поверю. Ну, ладно. Обожду. За это дохлую корову дашь...
– Спасибо, отец родной. Век буду бога молить...
– Смотри... Копейка вон как достается. Минутки спокойной нету. Мотаюсь целыми днями. Меня обманешь – и бога обманешь. Носи в сердце страх божий. Без страха – никуда.
Егор пошел от него прочь, а мужик все стоял и не надевал шапку.
Вернулся Егор Лукич домой вечером. И вызвал работника в лавку: Яшка стоял, а Егор сидел на бочке с рыбой.
– У Казанка корова сдохла, – сказал хозяин. – Обдери ее да свези по утру в город. Там сожрут. Люди без понятия. Лягушек едят, всякую мразь – устрицы... морских раков – словом, всякую мразь и падаль. Заколи козу, продавай за баранину.
– Догадаются. У козы мясо постное, синее, сухое...
– Кто там чего поймет. Наложат в ресторанах специй и еще хвалить будут...
– Ладно, хозяин, заколю, свезу.
– Что слышно на селе?
– Говорят, свету конец скоро.
– Дураки. Кому плохо, тот о смерти и думает.
– Дескать, всего недостача: гвоздей, ситца, звезд на небе и тех меньше стало.
– Бабьи сказки. Кто там их наверху считал?
– Мор, болезни... Бабу нашли мертвую под мостом, без паспорта, теперь ожидают – приедут власти.
– Нищенка?
– Видать, побирушка.
Ничего не будет. Кабы дельный человек был мертвым найден, это всех бы встревожило. Что касается болезней, мора – это знамение. Всегда помни о наказаниях свыше. Он порядок любит. Он хозяин на всем свете. Ему надо беспрекословно повиноваться... Еще что слышно?
– Матвей-дурачок говорил, якобы в чужих землях машину выдумали хлеба орошать. Подтянул облако, вот тебе и готово.
– Хвастает. Премудрость божью не пересилить.
– Это бабы передавали.
– Бабы? Научные люди давно определили, что бабий мозг достигает только двух фунтов весу. Дальше.
– Ревизия к свату Василию приехала, волостной член Петр Петрович. Насчет нашей скупки беспокоятся. Не иначе, как эти наши комсомолы подкапываются под тебя, Егор Лукич... «Сельская кооперация должна вырвать торговлю на селе у частника», – говорит Лобанов...
– Лобанов думал – капут нам... Нет! Наверху иначе рассудили. Да и в волости умные люди завелись... Петр Петрович – рассудительный работник. Выставку продукции лучших хозяев волости хочет устроить... Выставка покажет – кто первый и нужный человек на селе... Скажи старухе, чтобы самой лучшей закуски поставила... копченый балык с нижегородской ярмарки, пирог с груздями... земляничное варенье... А ты развесь портреты по стенам, везде, даже в конюшнике.
Обертышев Петр Петрович, член волисполкома по земельным делам, при царе был волостным писарем, другом урядника, при Керенском был эсером, при Советах в кандидаты ВКП(б) прошел. Маленький, юркий, с глазами хорька, с хищным взглядом, заявился к Канашеву вечером. Потирая руки и покрякивая, дал снять Канашеву с себя лисью шубу, конфискованную у купца Сметанкина «для разъезда волостных работников», и молвил весело:
– Как торгуем. Егор Лукич?
– Канитель одна, а не торговля, – ответил Канашев. – Налоги замучили. При Николае-дураке было вольготнее...
– Времена тяжелые, Егор Лукич. Государству надо от наследия капитализма освобождаться в муках. Чего поделаешь?.. Дите и то в мухах рождается...
– Слов не говоря... по библии второй человек на земле был уже убийцей, хуже – братоубийцей... Но мы к общему благополучию стремимся... К равенству и братству... Только у Лютова Петра государственный хлеб жуют десятеро, а у меня четверо, а налог я и за него плачу... Ему почет в Совете, а мне нет... Дети и те между собой говорят на улице: «Им легко живется, они бедняки...» Неужели все мы к тому стремились, чтобы завидовать бедняку?
– Не сетуй, Егор Лукич, на свое счастье...
– Кабы мы чужую копейку прикарманивали, – ввязалась старуха, вынося пироги с груздями, – бог не дал бы нам счастья. А мы честно живем, и бог нам за это посылает...
Поставила шумящий самовар на стол, зажгла большую лампу. Стало тепло, уютно. Петр Петрович с нетерпением взирал на колбасу, нарезанную кружочками, на пирог, на бутыль самогонки. Канашев налил ему в стакан, на котором было написано: «Ее же и монаси приемлют», – и сказал:
– Водка кровь полирует... Будь здоров. А меня уволь: не употребляю, пост...
– Предрассудки. Бога люди выдумали...
– Значит, надо было. Без пользы никто ничего не выдумывает...
Краснея от вкусной закуски, от первосортного самогона, Петр Петрович говорил:
– Теперь особая тактика к торговому человеку вышла. Явное поощрение. Опять-таки насчет выпивки, партийному человеку в меру не возбраняется. Специальный декрет есть.
Канашев ответил:
– Мы, торговые люди, всегда коммунизм понимали. Мы не против. Пущай коммуна строится, только бы нас не трогала. Мы идейному народу всей душой. Живите своими идеями, бог с вами, живите. Но и другим жить по-своему не мешайте. И притом же мы грязной практикой заняты, пашем, торгуем, строим... кормим идейных людей. Ну и оставьте нас с нашим делом в покое, не вникайте в него... Нет, вникайте... смотрите, чего купил, где достал, кому и когда продал...
– Мы должны программу соблюдать. Торговали бы честно, без обмера, без обвеса, работников бы лишних не держали.
– Не туда смотрите вы, партийные. Мне старики сказывали одну историю. Наш мужичок пришел в церковь, а штаны надел прорехой назад. Молится мужичок усердно, кланяется низко, а прореха при нагибании открывается и обнажает его зад. Подошел староста церковный, дал ему затрещину: «Срамное место в церкви кажешь...» – «Не туда смотрите, – ответил мужичок, – глядите на икону, а не на мой зад».
Петр Петрович весело засмеялся.
Совершенно серьезно Канашев продолжал:
– Вся задняя сторона жизни вас привлекает. Наши грехи да ошибки считаете... А благодеяния наши в расчет не берете... Я болото осушил, буду лесопилку ставить, в ход мельницу пустил, при комбеде все пришло и упадок. Одной картошки отвожу в город рабочему классу сотню телег... Мясо, лен, пшеницу... Работу людям даю... А вы мне только в зад смотрите... Старики нам завещали: веревка крепче с навивом, а человек с помощью... Помогайте нам... Иной раз и новое должно пойти на совет к старому... Не гнушайтесь нами, и социализм обеспечен...
– Об этом ты не убивайся, – восторженно отвечал Петр Петрович Обертышев. – Врастай, смело врастай в социализм...
Подали вторую бутылку. Хрустели огурцы на зубах Петра Петровича, от жары он лениво потягивался за столом. В окошко глазела луна, внизу у изб звенел весенний ледок под ногами проходящих. Егор лукаво и насмешливо бросал слова к чулану:
– Мать, угощай гостя дорогого. Ставь третью бутыль.
Петр Петрович прислонился к стене, икал и лепетал, силясь подняться:
– Ах, Федор Лобан? Он враг мой наверняка. Давно зубы в ячейке точит! Он насчет политграмоты – мастак, а то Федька – пар. Нет в нем никаких данных. Это он подбивает мужиков не давать тебе землю под лесопилку. И в аренде мельницы на этот год отказать. Дескать, пусть будет кооперативная...
– Неразумно поступает. Раздор на селе от него, развращенность. Снохе моей ходу не дает, – втолковывал Егор. – Смекаем, что насчет закупки нашей – его донесение.
– Между нами – он. Факт, – Петр Петрович стучал о стол кулаком. – Стоп! – закричал он на Егора, – лишаю слова. Слово мне! И прошу прения прекратить... Я выскажусь первым: зеленая молодежь на меня зуб имеет... Идеологически, дескать, не подкован. Кто? Я? Не подкован? Я писарем двадцать лет был... Я все превзошел, земский начальник со мной здоровался за руку... И мы еще посмотрим, нужна ли на селе кооперативная лавка, когда такой, как ты, Егор, хозяин есть и им довольны.
– Ни один не жаловался...
Петр Петрович еще больше разгорячился и, не подозревая, что один он только пьян, распоясался вовсю... Он порочил всех своих недругов реальных и воображаемых, а Егор все это мотал на ус да поддакивал:
– Справедливый ты человек. Говоришь правильно.
Петр Петрович тряс самовар, так что уголья из него сыпались, и кричал:
– То-то! Я всегда правильно! На уездном съезде высказывался... А Федька... Федька таблицей берет. Поняли? Я, говорит, насчет товарища Обертышева слово имею. А какое он право имеет против меня слово говорить? Может, я уездным председателем буду!
Петр Петрович упал на лавку и захрапел.
– Белый свет не клином сошелся, – сказал Канашев, указывая глазами на Петра Петровича, – на наш век дураков хватит.
– С такеми ладить можно, – сказала старуха и, перекрестившись и приблизившись к мужу, на ухо шепнула: – Того шалыгана-то достать бы вот. Читателя-писателя.
Канашев в тон ответил:
– Достанем! Видишь, заручка у нас есть. Ох, рассудительный и приятный человек Петр Петрович. И бог нам поможет. Слышала, что он говорил: поощрение нам вышло! Поможет нам бог...
– И царица небесная поможет.
Оба истово перекрестились.
Егор Лукич лег спать в горнице. Но ему не спалось. Мысль работала разгоряченно. «Верно, – думал он, – торговому человеку путь открывают. Как он за три года поднялся!» Думы увлекали его.
«Вот у него вместо трех поставов уже целый десяток. Дело закипело, расширяется вовсю. Не с одного, а со многих районов везут молоть зерно к нему. Обновлена плотина, и день и ночь грызет лес новая лесопилка на берегу. Циркулярные пилы беспощадно режут древесину вкось и впрямь. На всю округу поставляет он тес и брусья и даже деревянную брусчатку для мостовых города поставляет. Там в городе молва: дельный мужик, пусть перебирается сюда, лесов в Заволжье уйма, а мы деловому человеку рады. Теперь он поставляет лес на фабрики и заводы, на строительство казенных домов. Завел, конечно, и контору на европейский манер с учеными бухгалтерами, с зелеными столами. День-деньской костяшками стучат, высчитывают ему верные барыши и в акции их превращают. Злотыми буквами на заведениях вывески: «Лесопильный завод, Канашев и сын», «Мукомольный завод, Канашев а сын». А с Керженца, с Унжи, с Ветлуги все прут, все везут к нему древесину из корабельных рощ, из дубрав, из раменей пихту, дуб, сосну. [Рамень – темнохвойный, большей частью еловый лес в европейской части России; иногда с примесью мелколиственных пород.] Везут отборное зерно с низовья для размола. Егор Лукич вскоре и домину соорудил, всем в городе на диво: в четыре этажа. Только выйдет на улицу, как председатель горсовета, завидя его, кланяется и приглашает на чай. А Егор Лукич спокойно: «Серый мы народ, товарищ председатель, сиволапые мужики, где нам с партийными якшаться, некогда нам чай-то распивать». Долго ли, коротко ли поработал на славу Егор Лукич, входит в силу, входит и в славу. В больших собраниях за красным столом с главным большевиком города Егор Лукич сидит. Докладчик все про него только: вот мы не справились и частному капиталу поклонились. Почет тебе и привет, Егор Лукич, от верховной Советской власти. Ошиблись мы немножко. Отдаем под твою умную руку весь привольный наш Заволжский край: будь красным купцом (слова «нэпман» и в помине нет), не ссорься с нами, не попомни обид, как тебе хочется, так и обогащайся. В газетах портреты, на Досках почета – портреты, первоначальник губисполкома руку трясет: «Не вышло дело у нас без вашей помощи, Егор Лукич, поправил нас Владимир Ильич не зря, и крепко и правильно поправил: одно спасение у нас – новая экономическая политика... К капиталу на выучку идем. Без частной инициативы никуда ни ногой... Признаем ошибку и с военным коммунизмом расстаемся навеки. Расширяйте, Егор Лукич, свое дело, теперь все убедились – неизбежен спуск к капитализму. Уж мы закон о найме рабочей силы в вашу пользу пересмотрим. Только ты, Егор Лукич, не помни зла, комбедов, продотрядов, лишенства своего несчастного.
И появляются на берегах матушки Волги паровые мельницы красного купца Канашева, по всем торговым городам. Пароходы-красавцы плывут, загляденье: «Канашев-отец», «Канашев-сын». Баржи с лесом, с зерном бесконечными караванами по лону реки тянутся. Сам Егор Лукич на пристани их встречает. И матросы, и рабочие, и приказчики низко кланяются. Радость превеликая, ликование неумолкаемое. Пойдет ли Егор Лукич в ресторацию, простой картуз с засаленным козырьком отдает швейцару, тот ног от радости не чует, хватает его, прижимает к груди, несет к вешалке как драгоценность, бережет пуще глазу, каждую соринку с него снимает. Все суетятся, ублажают. Невообразимая кутерьма. Официант сгибается в три погибели... чуют тугой карман, курицины дети. А кругом за столиками шушера: щеголи, вертопрахи, ветрогоны непутные, пустомели-брехуны (на брюхе – шелк, в брюхе – щелк), полуголые дурашные девки, вертячки с красными губами, юбками трясут без стыда, без совести, глазами стреляют, груди зазорно выпячивают, девки-кипяток. Как бы не так! Не обрыбиться им. При своем степенстве Егор Лукич все это только за великий срам почитает. Отвертывается от искушения, хоть и толкает его бес в ребро, свербит. К какому столу ни направится, официант уже щеголя по шее гонит. Официанты ловят его взгляд, сразу гурьбой бросаются, как с цепи сорвались, каждый за свой стол норовит усадить.
Поправит Егор Лукич штаны с заплатой на коленке, в затылке поскребет, потопчется на месте, чтобы прислугу потомить, шагнет, и все разом туда же, перед ним расступясь: «Егор Лукич пришли, – летит придушенный шепот по зале. – Егор Лукич удостоили! Что вам, ваше степенство, угодно?» – «Пару чайку по сходной цене, по бедности» (так чудил миллионер нижегородский Н. А. Бугров). К стакану с чаем Егор Лукич только пригубился, за чай выбросил гривенник, а по десятке официантам за услуги одарил и девке грудастой, походя, бросил четвертную, так, из одного куража. Оханье, аханье, шепот, вздохи. Буря всяких «спасиб». Провожают до дверей.
Только о нем и разговоры в городе: где был, что сказал, чем обзавелся. Только его миллионам и завидуют. Вышел в благодетели. Уже «отцом города» его величают (как и Н. А. Бугрова). Больницу горожанам подарил. Ночлежный дом: «Ночлежный дом, Канашев и сын». Родильный дом, богадельню, приют для подкидышей.
От попов проходу нет: «Егор Лукич, ваше степенство, вас в храме не видать. Ваше лучшее место пустует. Кормилец вы наш, мы вас за святого человека почитаем». Егор Лукич в ответ смиренно (точно так, как Н. А. Бугров): «При нашей коммерции некогда грехи замаливать, отцы. Да и сноровки-то нет». А те хором: «Батюшка, свет ты наш, Лукич, да мы все грехи замолим. Только ты уж нами не гнушайся». Приказ через контору: «Выдать на построение храма Егора-святителя сотню тысяч». Те в ноги бух: «Век станем за тебя, радетель наш, бога молить. Буди тебе вечная память в роды и роды!».
Своя церковь в городе, с дощечкой на ограде: «Споспешествовано трудами красного купца Егора Лукича Канашева».
Солдатки и вдовы, пышные, румяные, аппетитные, как сдобные булки, так около него хвостами и метут. А он как замороженный: коммерсантам некогда скоромиться.
Вскоре подаст начальству большой план: Волгу расчистить, пароходство обновить, убрать мели и перекаты.
От Европы зазорно! Надо русское реноме держать. По городу молва: «Кабы не новое право, быть бы ему министром».
С утра к нему из горсовета приходят, из губкома звонят, из губсовнархоза люди у крыльца дежурят: «Егор Лукич, мы без вас начисто пропадаем. Сделайте снисхождение. Присоветуйте, как наладить бакалейную торговлю. Совсем с панталыку сбились, хотя на каждом перекрестке кооперативные ларьки, а дело вконец расшаталось. Нет у нас способностей к сурьезному делу.
Доклад насчет политики, или там Чемберлена обругать – на это мы ретивы, но по части коммерции – шабаш! Развелась везде немыслимая ералашь. Сливочное масло с колесной мазью путают. От чаю керосином разит. Опять же ассортимент невелик. Скажем, одни сюрпризные коробки в витринах. Возьми хозяйство в свои руки, торгуй по-своему, только чтобы потребитель был в спокое». – «Что ж, – не сразу отвечает Егор Лукич, – мы это моментом. Как это с измальства и есть наше настоящее рукомесло. Только вы мне руки не связывайте своими декретами, в ногах у меня не путайтесь, голову не морочьте агитацией. Вы только приглядывайтесь да учитесь у нашего брата. Ни профсоюзов, ни ячеек у меня в заведениях не будет. Это лишнее. Свободная торговля – великий принцип. Он не терпит стеснения: вековечный этот принцип нарушать нельзя. Вы управляйте народом, а уж в торговое дело не путайтесь. Я за милую душу сам во всем этом разберусь и все обстряпаю...»
